Текст книги "Илья Муромец."
Автор книги: Иван Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Иван Кошкин
Илья Муромец.
Автор глубоко признателен Роману Храпачевскому, Михаилу Денисову, Владимиру Савельеву, Ури Каплану, Алексею Лобину, Александру Кошкину за помощь, оказанную в написании этой книги.
«Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок».
«Сказка о золотом петушке».
А С. Пушкин.
Илья проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Яркие лучи били сквозь решетку прямо в лицо, и борода от жара понемногу сворачивалась колечками. Он медленно сел, опираясь на узкий топчан из половины векового дуба, и мутными глазами уставился на разбитые кувшины, судя по запаху, из-под греческого вина. Голова не то чтобы болела, но ощущалась как-то не на месте. Богатырь со стоном спустил босые ноги на кирпичат пол. Во рту было гадко, как в печенежском становище после молодецкого дружинного погрома. Начинался тысяча триста двадцать шестой день его заточения.
Илья неловко встал, покачнулся, наступил на осколок кувшина. Бритвенно острый осколок зеленого неясного стекла с жалобным писком сломался об ороговевшую богатырскую пятку. Муромец крякнул, поднял ногу и осмотрел стопу. Стопа выглядела основательно и надежно, словно заверяла: «Не бойсь, хозяин, наступай спокойно. Хоть на стекло, хоть на ежа, хоть на гада подколодного, не подведу». Он еще раз обвел погреб мутным взглядом. Пол был завален черепками и осколками, на сундуке, в котором хранились книги, что притаскивал ему Бурко, валялась нижняя женская рубаха. Верхняя рубаха после недолгого осмотра обнаружилась на топчане. Илья стал прикидывать, куда делась хозяйка одежды и как она шла по Киеву нагишом. Затем он попытался припомнить, кто она была вообще и как оказалась в темнице, но память отказывала. Узник вздохнул, подошел к двери и наклонился к окошку:
– Чурило! Чурило, поди сюда!
В галерее было темно, на зов богатыря никто не отвечал. Илья понемногу начал серчать:
– Чурило! ЧУРИЛО, НЕ БУДИ ВО МНЕ ЛЮТОГО ЗВЕРЯ! ПОДИ СЮДА, СОБАКА КНЯЖЕСКАЯ.
Вдалеке зазвякало, и послышался дрожащий голос:
– Иду, иду, Илюшенька. Иду, Солнце земли Русской.
Дверь со скрипом отворилась, и на пороге показался здоровый толстый мужик в кольчуге и шлеме. На шлеме, точнехонько над левым глазом, красовалась свежая вмятина, под правым глазом наливался грозовой темнотой свежий синяк Мужик слегка дрожал, старался казаться меньше и избегал глядеть на Илью.
– Ты, Чурило, это, – с виноватой досадой похлопал стражника по плечу Илья, – прибери тут немного. Что-то я вчера малость притомился.
Стражник торопливо закивал и попятился было к двери, но тяжелая богатырская рука по-прежнему лежала у него на плече.
– Слышь, Чурило, – глядя в сторону, пробормотал Муромец. – Под глазом... Это я тебя вчера?
– Нет, Илюшенька, – облегченно замотал головой Чурило. – Это ты по шлему мне вчера, – он указал на вмятину...
Илья облегченно вздохнул.
– Под глазом это ты мне сегодня, когда мы тебя на топчан укладывали.
– Эх ты, – удрученно крякнул богатырь. – Ну, ты не серчай. Сам понимаешь. Я ведь не со зла.
– Да я не серчаю, – жалко улыбнулся стражник.
– Ты давай убирайся покуда, – кивнул Илья. – Я на двор пойду, промнусь немного.
– Илюшенька! – возопил Чурило, падая на колени. – Не ходи! Христом Богом прошу!
– Это почему еще? – изумился богатырь. – Что за беда мне с того будет?
– Тебе не будет, – зарыдал стражник. – Да князь там сейчас. Увидит – опять меня выпороть велит, что недоглядел. И без того за твое вчерашнее изволили в зубы дать.
– За какое такое вчерашнее? – осторожно спросил Илья.
– А ты что, ничего не помнишь? – с ужасом уставился на него Чурило.
– Не-а, – помотал головой витязь. – Что я натворил-то?
– Ты иди, иди, – Чурило поднялся с колен и осторожно, под ручку, начал выпроваживать Илью из поруба. – У меня там, ну знаешь где, рассольчик, поправишься.
– Да что я делал-то? – обернулся подталкиваемый в спину Муромец.
– Ничего, ничего, все хорошо. – Чурило вытолкнул богатыря в коридор и прихлопнул дверь.
Голова болела по-прежнему, и Илья прошел по низкому коридору к каморке стражника. Нашарив за дверью жбан, он вылил рассол в себя и чуть было не грохнул по привычке посуду о стену. Покачав головой, Илья поставил жбан на место и снова вышел в коридор. В порубе возился Чурило, и, судя по чертыханиям, убирать он будет еще долго. Узник поискал глазами на мощеном полу два знакомых вбитых на полвершка камня и с кряхтением встал на четвереньки, поставив на них руки.
– Ну, Бурко, маму твою лошадь пополам, – пробормотал богатырь и принялся отжиматься.
Отжимания Бурко придумал через полгода после того, как Илью бросили в погреба глубокие. Всю первую неделю Муромец беспробудно пил и обижал стражников. На восьмой день, когда совершенно синий воитель сидел на топчане и с лютым лицом крошил в кулаке осколки последнего кувшина, Бурко с ноги распахнул дверь и заорал:
– Все, хватит! Начинается новая жизнь.
Бурко рассудил так, что даже в погребе можно заняться чем-нибудь полезным. Для начала он усадил богатыря учиться грамоте. Илья орал, угрожал прибить наглеца и указывал на то, что богатырю грамоту знать невместно, хватит с них Добрыни и Дюка Степановича с Соловьем Будимировичем. Но Бурко хладнокровно притаскивал все новые пергаменты, и через несколько месяцев Илья научился читать, не водя пальцем по строкам, и даже писать не меньше двадцати слов за час. Гусиные перья, правда, при этом уходили с бешеной скоростью – увлекшись, Илюшенька совершенно нечувствительно списывал их под корень, старательно выводя какую-нибудь особо заковыристую буквицу. Дальше пошла арифметика, потом неутомимый Бурко заставил богатыря выучить сперва печенежский, потом греческий, потом франкский языки. Обнаружив, что от сидячего образа жизни богатырь неудержимо толстеет, хитроумный Бурко вычитал в какой-то греческой книге про гимнасий, и для Ильи начались черные дни. Особенно доставала до печенок беготня по ходу между погребами. Ход был длиной в десять сажен, и пробегать его надлежало четыреста раз в оба конца. Не сразу богатырь приноровился к узкому ходу и низкому потолку, и первые три недели то и дело выворачивал головой да плечами камни из потолка и стен. Постепенно, однако, привык и под конец бегал уже заковыристо: то с закрытыми глазами, то спиной вперед, то читая книгу, а то неся в руках кружку с медом, выпить коию дозволялось только после пробежки. Еще Илья приседал, крепил какой-то торс (что это такое, он не знал, но живот, по-прежнему немалый, стал как каменный, так что Бурко, ударив в него ногой, только одобрительно крякал) и отжимался. Отжиматься Илье нравилось, потому что наводило на приятные мысли, да и вообще было полезно. Озадаченный Бурко, увидев, как его друг задумчиво отжимается семисотый раз подряд, усложнил задачу: теперь отжиматься было положено на пальцах, каждый раз подпрыгивать на руках и ногах, как кот от выплеснутой воды, и выкрикивать что-нибудь заковыристое либо читать что-то на память. Сперва богатырь ругался, но через месяц, проткнув случайно пальцем Чурилов шлем, опять вошел во вкус. Все же одно дело сломать бревно об колено и совсем другое – расщепить его пальцами на лучины. Сегодня Муромец решил не бегать, дабы не расплескать по коридору то, что съел вчера. Поэтому за полчаса покончив с отжиманиями, он решительно вернулся в погреб. Чурило как раз кончил вытирать пол.
– О, молодец! – похвалил богатырь, осторожно похлопав стражника по плечу. – Слушай, тут такое дело. Сегодня Бурко в Киев возвращается...
При этих словах Чурило просветлел с лица и не сумел скрыть неимоверного облегчения. Друг Муромца, помимо отца Серафима, был единственным, кто мог держать богатыря в узде. Без его благотворного влияния Илья распускался совершенно, гонял стражников за вином и девками, а мог и как вчера учудить...
– ...так что быстренько сбегай на Житний торг, купи винца, мяса жареного, орешков, ягодки этой сморщенной, изюм которая называется, давай, одна нога здесь, другая там.
Словно туча скрыла солнышко на лице бедного Чурилы, и он сдавленно просипел:
– Илюшенька, а деньги?
– Деньги?
Илья задумался. Да, конечно, деньги... Но тут перед внутренним взором его встал отец Серафим – маленький, сухой, и его тихий, но яростный голос: «Смиряй себя», – грозил ему пальцем священник. Маленького попа, окормлявшего дружину, богатыри уважали и боялись. Илья вздохнул:
– Да нет, Чурило, спасибо. На что они мне тут, в порубе. Не надо денег.
Чурило всхлипнул что-то неразборчивое и, пятясь, вышел из поруба. Илья открыл сундук, на который Чурило ровненько сложил женские рубашки (их почему-то оказалось уже три), и достал увесистый свиток. Перед тем как уехать в степь по делам дружинным, Бурко велел прочитать ему мудреное переложение какой-то военной книжки из земли китайской. Мужика, написавшего книжку, звали неприлично: Сунь. Книжка, надо признать, была толковая, но местами заумная, а иногда этот Сунь на два сворота расписывал то, что можно было выразить парой слов. Бурко объяснял это исторической традицией. Поскольку книжку перекладывал именно он, спорить было бесполезно. Дочитать оставалось немного, но Илья знал, что одного чтения мало – Бурко обязательно будет гонять по содержанию, задавать вопросы, спорить. Спорить с ним было трудно, потому что знал он много и был высокомерен не в меру, а послать или в ухо дать было как-то неловко – друг все-таки.
Илья зачитался и не заметил, как отворилась низкая дверь.
– Здрав будь, русский богатырь!
Наклонив большую голову, Бурко осторожно шагнул внутрь, и в погребе стразу стало тесно.
– Бурко! – Илья крепко стиснул друга в объятиях.
– Задушишь, медведь дурной, – прохрипел Бурко.
– Ну, ты как там? Как вообще на Рубеже? А то, сам знаешь, я тут сижу, как орел в клетке, подрезали добру молодцу могучие крылья. – Илья, сам расчувствовавшийся от такого сравнения, хлюпнул носом.
– Ну да, подрезали, – ядовито ответил Бурко. – Аж орлиц топтать только пешком ходишь. Я только к Киеву подъезжал, а мне уже про твои вчерашние подвиги рассказали. Народ в ноги падал: «Уйми защитника земли Русской». Что это там у тебя на сундуке валяется?
– Это Чурило, – не моргнув глазом, соврал Муромец.
– Что Чурило? – озадаченно уставился на него товарищ.
– У него полюбовница есть, ну, он от жены прячется и ко мне сюда ее водит. Меня выгонит, а сам...
– Умно, – уважительно сказал Бурко, – но я же его спрошу.
– А он и подтвердит. Ты пришел и ушел, а меня ему еще охранять и охранять. Да, и вот еще. Что я такого вчера натворил, что вы мне все время это поминаете?
– А ты что, не помнишь? – Бурко изумленно посмотрел на Илью.
– Нет. Помню, сидел, читал, ви... квасом запивал, а потом раз – утро, у Чурилы синяк, в погребе намусорено, едва успел убраться. Может, меня опоили чем? Подсыпали в квас мухомора какого-нибудь толченого, и стал я берсерком [1]1
В скандинавской воинской традиции берсерк – воин, в сражении впадающий в боевую ярость, не чувствующий нанесенных ран. Существовало также поверье, что берсерка вообще нельзя убить обычным оружием. Берсерки имели злой и непредсказуемый нрав, поэтому их избегали. Нередко такие воины путешествовали по стране, вызывая на бой свободных людей и убивая их, чтобы завладеть имуществом и женой убитого.
[Закрыть], навроде Геракла.
– Надо бы мне тебе поменьше греков давать. Понахватался у ромеев [2]2
Ромей – грек, житель Византийской империи. В русской летописной традиции византийцев традиционно представляли изворотливыми и хитроумными.
[Закрыть]– врешь и не краснеешь.
– А то, – довольно ухмыльнулся богатырь. – Ты давай рассказывай, что там, в Степи, делается?
– Об этом мы с тобой до вечера говорить будем. А сейчас ты мне вот что скажи: ты Сунь Цзы дочитал?
– Дочитал. Мужик знающий, но потрепаться любит и путаник большой.
– Зато ты у нас умом ясный, как солнышко. А ну-ка, раз не путаешься, ответь, какая местность называется «Местностью смерти»?
– «Местностью смерти» называется... Называется... Вот черт, ведь помнил же!
– Во-первых, не чертыхайся, тебе это отец Серафим не раз говорил, а во-вторых – башка у тебя дырявая. В нее что-то умное вкладывать – что кольчугой воду носить.
– Слушай, Бурко, – устало посмотрел на друга Илья. – Ну почему у всех людей кони как кони, а ты у меня говорящий?
...Когда Илюшенька, отсидевший на печи 33 года, встал наконец на ноги, он первым делом ошарашил поседевших окончательно от счастья родителей намерением стать богатырем, и не где-нибудь, а в Киеве, у князя Владимира. Отец пытался было робко намекнуть, что можно было бы наконец и в поле помочь, но Илья только отмахнулся. Правда, ночью он очистил от камней и леса поле в три раза больше отцовского и гордо утром показал его родителям. Пока отец с открытым ртом чесал в затылке, мать внимательно осмотрела сына. Рубашка на Илье полопалась, а штаны еле держались, связанные веревочкой. Ни слова не говоря, она пошла в дом и вынесла икону. «На добрые дела благословлю. А на злые – нет тебе моего благословения. Иди уж, не годится с такой силой сохой землю ковырять».
Тем не менее отъезд Ильи из дома затягивался. Булаву ему кузнец сделал, оковав толстенный мореный дубовый корень железными полосами с шипами. Меч и кольчуга остались еще с весны от княжеского тиуна [3]3
Управитель.
[Закрыть], которого мужики как-то ночью тихонько утопили в речке, чтобы не брал не по чину и девок не портил. Кольчугу, правда, пришлось по бокам разрезать и после стянуть половины ремнями. Но отправляться в путь без коня богатырю невместно, а с конями было напряженно. Когда свеженареченный богатырь подошел было к отцовскому Савраске, тот по-дурному заржал и забрался на крышу избы – насилу его оттуда достали. И то сказать, рядом с Ильей лошадка была вроде зайца. В деревне подходящего коня не нашлось. Как всегда в таких случаях, подвернулся Илье неприметный, неизвестно откуда взявшийся старичок. Позже, уже перезнакомившись в Киеве с богатырями, Илья с удивлением узнал, что все они так или иначе с этим дедушкой сталкивались: Добрыне он подсказал набить в шапку земли греческой, чтобы Змея долбануть, Алеше сказал, что у тугаринова коня крылья бумажные. Илье дед посоветовал отправиться на торг и выбрать самого шелудивого жеребенка. Илья уже настолько отчаялся, что так и сделал. Домой заморыша он тащил на руках под хохот всей деревни. Уже у самого дома снова, как из-под земли, появился старичок и велел утром, до рассвета, выйти с жеребенком в поле и водить его по росе. Илья водил жеребенка до полудня, после чего повел домой.
– Ого! – сказал отец, – а заморенного куда дел?
– Так это он и есть, батя.
– Ладно, ври мне. Этому уже полгода, почитай.
Илья словно только теперь увидел, что вместо шелудивого зверька на тонких дрожащих ножках перед ним стоит крепкий широкогрудый жеребенок. Ночью он не мог уснуть и, едва начали гаснуть звезды, снова вывел жеребенка в поле. Вернувшись днем, он постарался поставить коня в стойло незаметно, но отец, выводивший Савраску, столкнулся с ними нос к носу. Савраска ошарашенно присел на задние ноги, а отец перекрестился:
– Мать честная, ты их воруешь, что ли, где?
– Да тот же это, батя!
– Да ну!
Отец махнул рукой и повел Савраску запрягать. Илья осмотрел своего жеребенка. Тому было на вид не меньше двух лет, спина – вровень с головой хозяина.
На третий день земля в Карачарове содрогнулась и тряслась, пока на площадь не влетел Илья верхом на чудовищном звере. Копыта коня были с тарелку, грудь – с ворота, а грива свисала до земли.
– Вот и коняка по мне, – сказал Илья отцу, хлопая жеребца по шее.
Отец обошел бурого зверя, заглянул ему в рот. Конь демонстративно откусил кусок ворот и с хрустом разжевал.
– Хоро-о-ош, – протянул старый крестьянин. – Слушай, Илюша, а вспашите мне полосу под озимые?
Пришлось задержаться еще на один день. Наконец пришло время седлать Бурку, как Илья назвал коня. Седел в деревне не водилось, кроме того, что сняли с коня того же тиуна, так что седлал Илья, в основном вспоминая, как лежали седла на конях княжьих людей. Наконец, затянув, как он надеялся правильно, последний ремень, Илья не без робости поставил ногу в стремя.
– Подпруга не затянута, – раздался откуда-то спереди и сверху мощный низкий голос.
– Поговори у меня, – буркнул неизвестно кому Илья и оттолкнулся правой ногой.
Мгновение спустя, лежа под брюхом коня и глядя в не по-человечески умные глаза, богатырь ошарашенно спросил:
– Так ты что, говорящий???
Бурко оказался не просто говорящий. Он еще и читать умел, да не на одном языке. И говорил на них же. Читал он все, что подворачивалось под ногу, заставляя переворачивать страницы и разворачивать свитки то Илью, то кого-нибудь еще. Особенно конь любил всякие военные трактаты. Некоторые он даже зачитывал богатырям вслух. Большинство витязей с таких чтений старались потихоньку сбежать, но некоторые внимательно слушали, прикидывая, нельзя ли извлечь что-то полезное из чужой военной сноровки. Очень редко Бурку удавалось дочитать что-нибудь до конца за один раз, поскольку богатыри начинали обсуждать услышанное, и волей-неволей ему приходилось вступать в спор, хотя бы для того, чтобы показать остальным, насколько он их умнее. Больше всего киевлянам запомнился спор богатырей о колесницах. Бурко читал «Илиаду», Добрыня, Алеша, Илья и Михайло Казарин пытались продраться через непонятную размеренную речь, чтобы уловить суть. Михайло постоянно фыркал, слушая описания битв: «Ромеи – ромеи и есть. Одни поорали громче – другие к ладьям побежали. Те поорали – первые к городу бегут. Князья вот только не ромейские – друг за дружкой гоняются». Однако, когда Бурко начал читать о боевых колесницах, все четверо резко пододвинулись поближе.
– Постой-постой, Бурко, не части, – остановил коня Илья. – Ты говоришь, они на телегах дерутся, так, что ли?
– А телеги о двух колесах, – пробормотал под нос Алеша.
– Несуразица какая-то, – подумал вслух Михайло. – Телега о двух колесах ехать не может. Будет набок падать.
Добрыня со вздохом палочкой нарисовал на песке колесницу. Трое остальных наклонились над рисунком, а Бурко под шумок попил водички и схарчил Алешины сухари.
– А смысл какой тут? – спросил Алеша. – Чего на коне или пешим не биться?
– Ну, может, так удобнее? – неуверенно спросил Михайло.
– Это вряд ли, – решительно сказал Илья. – Кочки, камни, коряги, земля, опять же, неровная. Чуть замешкался – и все, уже не в телеге едешь, а пузом по земле.
– Зато стрел можно много взять, – молвил молчавший до поры Добрыня. – А в колесницу можно втроем усесться. Один правит, другой стреляет, третий рубит тех, кто поближе окажется. Вражьих коней распугивать можно, а если на ось серпы нацепить, а на дышло копья...
– А если против пешцев?
– А если против пешцев – разогнался, а перед строем повернул и вдоль него поехал. Серпами кого-нибудь порежешь, сверху постреляешь.
– А не проще ли на добром коне въехать и булавой по башкам? – спросил Алеша.
– Нам, может, и проще, – здраво рассудил Илья. – А то ромеи. Народ хлипкий, кони у них сухие и мелкие, как мыши. Тут не повъезжаешь.
– А может, попробуем? – робко предложил Михайло.
Богатыри и конь молча уставились на Казарина.
– Да я ничего, – смутился тот. – Думал, может, телегу пополам распилить...
– А чего, – начал размышлять вслух Добрыня. – У князя на дворе телег не один десяток – на них за оброком ездят. Одну возьмем – никто и не хватится, коней – моего и твоего, Илюшенька.
– Не-а, – помотал головой Бурко, – я в упряжь не пойду. Должен же кто-то вам объяснять, как это все делать надобно.
– Ну, тогда Алешиного.
– Я...
– А Алеша будет за возничего.
– А почему я? Я у батюшки только на телеге ездил, и это давно было! Вон, Илюха у нас крестьянский сын – пусть он и будет возничим.
– Во-первых, – веско сказал Илья, – я у отца тридцать три года на печи сидел, а потом сразу в Киев ускакал. И ничего о крестьянском деле не знаю. А во-вторых, ну сам подумай, что за вид у нас будет, если я буду возничим, а ты за князя стоять? За Ахиллу и Аякса мы с Добрыней будем, мы люди крупные, а ты у нас будешь вроде как Иолай.
– Иолай был у Геракла, – поправил Бурко.
– Один хрен.
– Тогда поехали.
На дворе у Владимира Илья выбрал самую крупную телегу и в два удара разрубил ее напополам, точнехонько посередине. Княжьи гридни попробовали было спорить, но Муромец, рассеянно помахивая мечом, срубил у одного чуб, и они как-то сразу притихли. Тем временем Бурко объяснял коням Добрыни и Алеши, что от них требуется. Добрынин вороной лишь укоризненно посмотрел на хозяина, а вот Алешин оскорбленно заржал. Бурко широко улыбнулся ему и прожевал кусок ненужной половины телеги. Ржание перешло в какой-то сип, и Алешин Серко покорно подошел к телеге. С грехом пополам богатыри приладили упряжь, рассчитанную для одной крестьянской лошадки, на двух богатырских зверей. Алеша, поеживаясь, сел на передок и с опаской взял в руки вожжи. Внезапно на Илью нахлынули недобрые предчувствия, и он неуверенно оглянулся на Добрыню. Но Змиеборец уже был поглощен волшебными видениями: вот он, стоя на огромной белой колеснице, торжественно въезжает в Киев после очередного похода, а Попович держит над ним венок; впереди идет Илья и выкликает его подвиги, и киевляне кидают под колеса цветы. Ромеи называют это «триумф». Добрыня торжественно вступил на телегу, которая слегка покачнулась. Илья с трудом нашел место за его спиной.
– Лук брать будешь? – спросил он в ухо друга.
– А? Что? Лук? А-а-а-а, лук, – пришел в себя Добрыня. – Нет, лук пока рано. Это мы на пробу едем. Ты меч, кстати, тоже оставь. И ты, Алеша.
Все трое отстегнули мечи и отдали их Казарину.
Бурко отошел чуть ниже по улице и, повернув голову, искоса посмотрел.
– Не совсем то, конечно, – пробормотал он. – Ну да на первый раз сойдет. ПОЕХАЛИ!
Алеша неуверенно шевельнул вожжами, но умные кони двинулись сами, и телега, поскрипывая, неуверенно покатилась вперед. Под уклон... Только тут Илья понял, что его мучило все это время.
– Добрыня, – напряженно сказал он. – Это княжий двор...
Телега пошла быстрее.
– Ну? – удивленно обернулся Добрыня.
– А там впереди, – звенящим голосом продолжил Илья, – подол.
Кони перешли на рысь.
– А мы, стало быть...
У Бурка вдруг расширились глаза и встала дыбом грива.
– ЕДЕМ ПО СПУСКУ!
– ТВОЮ МАТЬ!!!! – Бурко поднялся на дыбы, видя, как на него несутся ржущие от ужаса Ворон и Серко.
Развернувшись на задних ногах, он пустился вскачь, вниз по Андреевскому спуску, ржа на скаку:
– С доро-о-ги-и-гогого!!!
Серко и Ворон, чувствуя, что их настигает грохочущая телега, припустили за вожаком. Илья бухнулся на задницу и, дергая Алешу за вихры, благим матом орал:
– Сворачивай! Сворачивай, поповская твоя душа!!!
Замерший от ужаса, Добрыня столбом стоял в телеге, бормоча про себя молитвы. Киевляне шарахались во дворы, на глазах у вихрем мчавшегося Бурка слепой хромец, сидевший с протянутой рукой на обочине, вдруг прозрел и с воплем перемахнул саженный забор. Какая-то девка с коромыслом столбом встала посреди дороги, обессилев от страха, и Бурко только и успел ухватить ее зубами за рубаху и забросить себе на спину. Еще одну в последний момент выдернул из-под колес Илья и кинул на спину Алеше. Та пронзительно визжала.
– Люууууди!!! Ратуйте! Богатыри за девками на телегах скачут!
По всему Киеву гудел набат, люди прятали дочерей в домах и с ужасом выглядывали за ворота. На крыльцо своего дворца выскочил в одном сапоге Владимир и из-под руки пристально вглядывался вниз. Путь богатырской колесницы можно было легко различить по взлетающим вверх обломкам, разлетающимся курам («Почему курам?» – отрешенно подумал князь) и женским крикам.
– Ну, мать вашу, защитнички, – пробормотал князь себе под нос.
– А по-моему, ничего страшного.
Князь затравленно оглянулся. Рядом стояла Апраксия, как всегда строгая в своем уборе.
– Повеселятся – и успокоятся. Это странно, но мне кажется, что я лучше тебя понимаю твоих воинов – на Рубеже тишина все лето, и твои мужи просто заскучали...
Крики стали громче, вверх полетели доски и какие-то обрывки.
– На Житний торг приехали, – машинально отметил Владимир.
– ...в конце концов, – невозмутимо продолжала Апраксия. – Ты должен радоваться тому, что твои избранные от скуки устраивают погромы, а не заговоры.
– Ну, у нас не Царьград, – ворчливо ответил Владимир. – Князь на князя – еще куда ни шло. Та-а-ак, вот они на мост въехали...
Обычно на мосту через Днепр места хватало точь-в-точь разойтись четырем телегам. Но стоило Бурку вылететь на деревянный настил и, путая ржание и человеческую речь, предупредить всех на скаку о грядущих колесничих, как середина волшебным образом освободилась. Алеша, за которого держались уже три девчонки («Нарочно, что ли, они под колеса лезут?» – подумал Илья), ухитрился провести телегу так, что столкнул в воду только пять возов. Вылетев на Оболонь, Серко и Вороной пошли вскачь. Бурко, летевший впереди с девкой на спине, начал находить своеобразное удовольствие в этой гонке и во все горло орал песню Иолая из свитка про подвиги Геракла: «С дороги лети, быстрокрылая птица, скорее! Зверь мохношкурый, в дебрях скрывайся, не медли! Видишь, клубы над дорогой широкой поднялись! Быстрые кони летят, словно ветер, пред ними!»
– И долго мы так будем скакать? – пискнул кто-то Илье на ухо.
Богатырь пошарил за спиной и вытащил испуганную девчонку лет шестнадцати. Краем глаза он увидел, что похабник Алешка перехватил вожжи зубами, обнимая за талии уцепившихся за него киевлянок. При этом он как-то ухитрился ухватить всех троих и, похоже, жизнью был доволен. Добрыня уже пришел в себя и, судя по движениям рук, прикидывал, как оно будет – стрелять с телеги. Илья вздохнул.
– Тебя как звать? – крикнул он девчонке.
– Маняша, – тонко ответила та.
– Ну, Маняша, кони добрые и разогнались от души! Раньше Рубежа не остановятся!
– Мне нельзя – испуганно заверещала Маняша, перекрывая грохот телеги. – Меня мама дома ждет к вечеру!
– Да не боись! У нас на заставе парни хорошие, не обидят. Они меня боятся. А то еще, может, телега раньше развалится.
Маняша в ужасе замолчала и лишь глядела вперед круглыми глазами. Илья, которого тоже захватила бешеная скорость, начал подпевать Бурку: «И налетев с поворота по медноблистающим дружно! Вставшим рядами врагам копья гремящие бросит! Юный воитель с щитом меднокованным крепким!» [4]4
Перевод Н. И. Гнедича.
[Закрыть]Добрыня обернулся к Илье и проорал:
– Лук зря не взяли! Я уже стоять приноровился!
– А мне и так хорошо! – отозвался спереди Алеша, перехватывая попутчиц поудобнее.
Илья мог бы поклясться, что услышал дружное тройное хихиканье. Впереди на почему-то резко ставшей пустынной дороге показалась черная точка.
– Побереги-и-иго-гогось! – заревел из пыли Бурко и вдруг осекся.
Серко и Ворон как-то внезапно перешли на рысь. Илья вглядывался вперед, но из-за поднявшихся клубов ничего видно не было. Кони перешли на шаг. Муромец вдруг понял, что Бурко с кем-то говорит, причем, судя по ноющему тону, оправдывается. Догадка одновременно обрушилась на друзей. Алешка резко убрал руки за спину, Илья осторожно посадил Маняшу рядом, а Добрыня встал смирно и принялся старательно разглядывать ладони. Пыль опускалась, кони встали. Из клубов показался странно склонивший голову Бурко, рядом шел, держа коня за ухо...
– Отец Серафим, – выдохнул Илья.
Подскакавший было сзади Казарин резко развернулся и помчался обратно к Киеву.
– Ах ты, скотина четвероногая, – выговаривал поп коню. – Ты что творишь? По дорогам людей топчешь, девок воруешь? Илья надоумил или сам сподобился?
С отцом Серафимом у Бурка отношения были сложные, хотя, в общем, добрые. Сперва священник считал, что говорящий конь одержим бесом. Но когда Бурко позволил окропить себя святой водой (да еще немало выдул так, ловко сунув в ведро морду) и, не моргнув глазом, стоял, пока поп осенял его крестным знамением и окуривал ладаном, отец Серафим смирился и сказал, что пути Господни неисповедимы и чудеса являлись раньше, являются и сейчас. Окончательно он принял Бурка, когда тот на память надиктовал ему из Аристотеля и сказал, что читал «Апокалипсис», хотя и ничего не понял. Иногда конь приходил к священнику на двор и подолгу с ним беседовал, хотя и сильно робел отца Серафима. Когда же буйная Серафимова паства в очередной раз учиняла какую-нибудь молодецкую пакость, маленький поп в сердцах говорил: «Один среди вас человек – да и тот конь».
Сейчас отец Серафим дергал коня за ухо, а тот скуляще оправдывался:
– Да что вы, отец Серафим! Я же ни сном ни духом! Они сами все! Я им «Илиаду» Гомера преславного читал, а Казарин говорит: «А давайте на телеге попробуем». И девку я не воровал, я ее из-под копыт спас. Ой, ухо больно!
Поп отпустил коня и медленно подошел к телеге. Девчонки, как мыши, спрятались за спины понурившихся богатырей.
– Что ми шумит, что ми гремит, столь рано пред зорями? – ядовито начал священник. – То не печенези поганыя на Киев налетели, не варязи буйныя на Днепре ратятся. То гуляют мои чада любимые, Илюшенька, да Добрынюшка, да Алешенька. Не на борзых конях в чистом поле поскакивают, но гоняют на телеге ломаной по Киеву, девок красных хватают да лавки на торгу переворачивают. И откуда же печенегам под Киевом взятися – небось сами убежали к морю Хвалынскому, когда тут такие звери со скуки бесятся!
– Отец Серафим, мы нечаянно, – пробормотал Алеша. – Мы хотели медленно сперва, а она под горку как пошла...
– Мы проверить хотели, сноровисто ли так воевать, – начал объяснять Добрыня. – А девки просто случайно подвернулись, мы их из-под колес выдернули.
– Что-то ни одного мужика вы из-под колес, я смотрю, не достали! – сердито ответил священник.
– Мой грех, – решил взять на себя вину Илья. – Это все дурость моя и скверноумие. А девок мы, правда, случайно подхватили, верно, Маняша?
Маняша испуганно закивала.
– Тьфу. Ну что с вами делать теперь?
– Отче, прости! – богатыри попрыгали с телеги и бухнулись священнику в ноги. Бурко подумал немного и тоже опустился передними ногами на колени.
– Не пришибли никого?
– Нет, – твердо ответил Алеша. – Я смотрел. Ну, кого, может, в Днепр с возом скинули, кого с лавкой перевернули, но насмерть нарочно никого не придавили.
– Отче Серафиме, прости, – прогудел Илья, избегая смотреть попу в глаза.
– Все, что порушили, – людям возместите, – строго сказал отец Серафим.
– Мы возместим! – радостно заголосил Алеша. – Мы... Да! У нас еще с прошлого года, как на хиновей ходили, добыча не пропита!
– Мы же на нее церковь поставить обещали! – толкнул Алешу в бок Добрыня.
– Церковь мы с печенежской добычи поставим, – решительно сказал Илья.
– Так мы же ее еще с ребятами не подуванили [5]5
Поделили.
[Закрыть], – удивился Добрыня.
– Сейчас все людям возместим, быстро на Заставу метнемся и подуваним, – подытожил Илья и робко посмотрел на отца Серафима.
– Эх вы, головорезы, – покачал головой священник. – Ладно, идите в город, просите у людей прощения.
Богатыри весело побежали к коням.
– Пешком идите! – прикрикнул отец Серафим. – На конях я девиц по домам развезу. Не доверяю я вам.
– Да мы бы и сами отвезли, честно, – неубедительно возмутился Алеша и осекся, когда поп показал ему маленький сухой кулак – Да я что, я ничего.
Богатыри медленно побрели по дороге к Киеву.
