Текст книги "Метели, декабрь"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Обдумай все, посоветуйся. Приходи с предложениями. Обсудим на бюро райкома.
Когда Кудрявец вышел, осталось какое-то противоречивое чувство неудовлетворенности. Может, излишне резко говорил, особенно вначале. Может, обидел несправедливо старательного, преданного хлопца. Но тут же злился на себя, на свою мягкотелость: нечего жалеть, правду сказал. Хороший парень – это так. Но так же факт, что слабоват. Нет организаторской хватки. Настойчивости маловато… Не заменить ли?.. Кем? Может, попросить в окружкоме? Пожелал невольно: кого-нибудь из Гомеля бы, из друзей!
После Кудрявца Башлыков вызвал еще несколько человек. Самым важным из них был, пожалуй, заведующий районо Мормаль.
Мормаль, бывший учитель, немолодой уже, вошел в кабинет, как в класс, подтянутый, готовый ко всему, с папочкой в руке. В пиджачке, в красноармейских галифе и начищенных сапогах, он остановился у дверей, неуверенный и словно виноватый.
Башлыков вышел навстречу, пожал руку, пригласил сесть. Мормаль сел на край стула, папочку взял в обе руки, держа их на коленях, безропотно смотрел на Секретаря райкома.
Башлыков держался с ним приветливо, но строго официально. За внешней вежливостью и официальной холодноватостью припрятывал недовольство: заведующий районо не нравился, глуховат к тому, что касается политики, не разворотлив. Его надо было давно заменить, Башлыков и заменил бы, но Апейка упорно сопротивлялся, заступался за старика. Имело, естественно, значение и то, что заменить заведующего было не так просто. Образованных, с организаторским талантом людей не хватало и на более важных участках.
Мормаль не иначе как знал или догадывался об отношении секретаря к себе. И это осложняло разговор.
Немолодые годы и учительское звание заведующего районо вынуждали Башлыкова говорить как можно деликатнее, однако не помешали высказать все, что считал необходимым, с надлежащей суровостью. Башлыков критиковал, требовал. Учителя мало работают с крестьянами. Недостаточно серьезно относятся к коллективизации. Не вовлекают крестьян в колхозы, не ведут разъяснительной работы о преимуществах колхозного строя. Уклоняются от борьбы с кулачеством. Почти не привлекают детей, чтобы те влияли на родителей, добивались от них вступления в колхозы.
Говоря это, Башлыков вспоминал собрание в Глинищах, детские фигурки, которые носились по хатам, созывая крестьян. Любознательные, взволнованные глазенки на собрании среди взрослых. Он как бы корил себя за некоторую жесткость к детям, но не смягчался, помнил: главное – настроить заведующего на решительный поворот. Необходимость этого подкрепляло выступление на собрании Параски.
Подведя итог всему сказанному, Башлыков заявил Мормалю, что районо, по сути, почти не занимается коллективизацией, пустили эту важнейшую государственную кампанию на самотек. Такое положение райком дальше не потерпит.
Мормаль, беспокойно двигая папочку на коленях, виновато пробовал возражать. Учителя не уклоняются от этой задачи. С детьми работа ведется, но родители не слушают их. Районо все время занимается коллективизацией. Видя, как недовольно слушает его возражения Башлыков, заведующий районо терялся, соглашался: понятно, надо больше работать. Лучше агитировать.
Башлыков понимал, Мормаль говорил правду. Учителя делали все, и районо занимался коллективизацией. И все же эти отговорочки злили – заведующий районо будто хотел обособиться. Не хотел понять положения, напрячь силы, как этого требовал момент. Башлыков говорил все более резко, стараясь сломить это благодушное, оппортунистическое настроение.
Добился вроде наконец, будто дошло. Мормаль поклялся, что мобилизует все силы учителей и школьников. Башлыков условился, что Мормаль ежедневно будет докладывать о результатах.
Когда расставались, облегчение не пришло. Не покидало все то же ощущение мало сделанного. Весь день бередило оно, не унималось и теперь.
5
Беспокойство стихло на бюро райкома, которое он собрал после полудня.
На бюро пришли только четверо, да и то двое из них – Апейка и Коржицкий. Из кандидатов в члены бюро один Кудрявец. Другие находились в районе. Но собрать бюро было необходимо: Башлыков хотел бросить на ликвидацию прорыва своих ближайших товарищей и, кроме того, утвердить некоторые дальнейшие мероприятия.
В ближайшие дни он решил провести районное собрание уполномоченных по коллективизации и партийного актива. Надо, чтобы бюро высказало свои соображения о таком собрании.
Башлыков говорил подчеркнуто сдержанно, чтоб у членов бюро не создалось впечатления, будто он поддался панике. Вместе с тем он и не приукрашивал положения, старался, чтобы члены бюро поняли, какой опасный момент наступил. Остерегаясь, что спор с Апейкой может отвлечь внимание от главного, ни словом не задел председателя исполкома.
Члены бюро во всем поддержали Башлыкова, согласились, что им надо разъехаться по сельсоветам, предусмотреть все, принять меры, чтоб не дать повториться случаю в Глинищах. Все единогласно подхватили предложение Башлыкова о собрании уполномоченных и актива. Все согласились, что собрание в теперешний момент прямо необходимо. Доклад поручили Башлыкову, и Апейка согласно кивнул вместе с другими.
Оттого ли, что Башлыков почувствовал поддержку – бюро прошло очень единодушно и деловито, – или оттого, что на бюро вышел с важными предложениями на дальнейшее, поначалу он вздохнул с облегчением. Уверенный в своей правоте, не переставая, думал о завтрашней поездке в Алешницкий сельсовет, поездке, которой он надеялся выправить то, что началось в Глинищах.
С этим настроением готовился Башлыков к совещанию о шефстве. Пересмотрел сведения о работе шефов, и более давние, и новые, которые только что принес Миша. Перечитал подобные им решения о шефстве. Продумал и набросал на бумаге план своего выступления. Когда он делал это, мысли его забегали то в завтрашнюю поездку в Алешники, то еще дальше – на совещание актива. Он был уверен, что доберется там, в Алешниках, до самых корней, выведет всякую нечисть на поверхность. Наведет порядок. Наведет да еще других научит. На совещании актива… К совещанию будет свежий материал. То, что увидит своими глазами…
За окном было темно, когда начали сходиться шефы. Первым объявился Гирш Кофман, председатель сапожной артели, вошел сразу в кабинет, по-приятельски добросердечно поздоровался. Он был в брезентовом плаще, с кнутом, из чего Башлыков заключил, что Кофман приехал из Прудка. Кофман сразу уловил, что Башлыков занят, враз напустил на себя озабоченность, спросил: «Где будет?» – попросил извинить за вторжение. Просто хотел уточнить, а на месте никого нет.
Ровно в шесть Миша вошел в кабинет, доложил, что народ собрался, ждет. Башлыков взял подготовленные листки и направился в зал, где должно было состояться совещание. Из президиума осмотрел помещение. Зал и наполовину не заполнен, но главные, наиболее необходимые были здесь. Кроме Кофмана он заметил чернявого молчаливого Лазаря Голода, председателя швейной артели, заведующего мельницей – рослого бесцеремонного Сопота, молодого улыбчатого заведующего школой Волоха, директора детского дома Бабуру, были и секретари партийных, комсомольских ячеек, среди которых Башлыкову бросилась в глаза Михаленка, что когда-то на чистке так рьяно защищала Апейку.
Да, собрались далеко не все. Конечно, многие, кого не оказалось в зале, были в районе, не успели приехать или не знали о совещании. Как бы там ни было, Башлыков по своей, уже неизменной привычке пробежал список приглашенных, время от времени подымая глаза, спрашивая, почему не видно того или другого человека. В заде то шумели, отвечая, то молчали, когда Башлыков оглашал имена, однако рабочая атмосфера усиливалась. Башлыков с самого начала дал понять, что разговор пойдет сугубо серьезный.
Собрание решил открыть докладами руководителей предприятий и секретарей ячеек. Сидя за столом, застланным красным блеклым перкалем, он спросил, кто хочет первый взять слово. На минуту водворилась тишина, все оглядывались, отводили глаза в сторону. Кофман на это сказал, что товарищ секретарь ставит всех в положение неловкое, потому что никому не удобно первому выходить и хвалиться успехами. Его шутку поняли, в зале послышались веселые отклики. Все знали, успехов нет, разговор ожидается нелегкий, и слова Кофмана смягчили тягостное ожидание. Кофман же первый и поднялся все с тем же кнутом в руке. Хвалиться он не хвалился, а деловито рассказал о делах в деревне, откуда приехал, но Башлыкову не понравился его мягковатый, беззаботный тон, который явно неправильно, легкомысленно настраивал людей. Башлыков решительно прервал его, стал пристрастно допрашивать, что конкретно сделано по шефской работе.
Он быстро сбил беззаботность с Кофмана, показал ему шефские его «успехи» в настоящем свете, так что, возвращаясь на место, Кофман только качал головой да отдувался. Возбужденный разговором с Кофманом, тем уроком, который преподал ему, Башлыков уже не дожидался добровольцев, вызывал. Внимательно слушал каждого. То и дело перебивал вопросами, отмечал наиболее важное. Иногда он спешно делал на листке пометку, чтоб не забыть, пробегал глазами по залу, по лицам, однако ни на минуту не ослаблял острого внимания к выступающему. Каждому оратору и всем в зале он показывал, как мало и как плохо сделано в таком важном деле. И какое беспечное отношение к нему.
Были попытки оправдаться любыми способами, даже попытки уклониться были. Слушая некоторых, их обещания, он понимал, что его заботы мало волнуют их. Что перемен особых не будет. Это раздражало, злило.
Может, потому, что он не пришел в себя еще после вчерашних дня и ночи, Башлыков скоро стал снова нервничать. Правда, и дело с шефской работой обстояло хуже некуда. Нервы не выдерживали напряжения, Башлыков горячился. С этой горячностью и кончил совещание. Он не только не искал каких-либо смягчающих слов, а, наоборот, выбирал самые жалящие, беспощадные, когда рисовал положение в районе с коллективизацией, когда рассказывал о случае в Глинищах, о той гнусной работе, которую ведет в деревнях кулачье и прочая нечисть против колхозов. Ведет в то время, когда большинство шефов блаженно почивают. Разоблачая, осуждая, он гневно бросил, что в той катастрофе, в которой район очутился, большая вина и шефов, их слабой действенности, а во многих, по существу, случаях – бездейственности. Такое отношение к шефской работе, которое обнаружилось в некоторых выступлениях и тут, на совещании, пригвоздил Башлыков, есть не что иное, как головотяпство, тяжкое преступление.
Его горячая, острая речь, он видел, волновала, доходила. Факт этот, однако, судя по состоянию дел, не утешал и не успокаивал. Настойчивый, сосредоточенный, он объявил, что за срыв шефской работы райком спросит, как за срыв важнейшей государственной кампании. Никакие отговорки не будут приниматься.
Как ни взволнован был, не только соответственно настроил всех, но и дал конкретные указания. Обстоятельно разъяснил, что необходимо сделать каждому учреждению. Назвал сроки, назначил ответственных.
6
За окнами было уже темно, когда Башлыков закрыл совещание и зал начал пустеть.
Он вернулся в кабинет. Какое-то мгновение постоял, как бы на распутье. Как бы хотел понять, что же дальше. Не придумал ничего. Увидел на столе пачку папирос. Закурил, заходил.
Он чувствовал и усталость и вместе с тем возбуждение. И работать больше был не способен, и отдыхать не мог. Не впервые мелькнуло в мыслях: этими своими речами, пожалуй, не так других подымешь, как себя растравишь.
Надо было бы сходить пообедать, но есть не хотелось.
Спохватившись, он позвал Мишу, распорядился, чтоб тот передал вознице завтра к семи быть готовым в дорогу. Разрешил Мише идти домой.
Можно было бы и самому уходить. Даже надо. Отдохнуть перед завтрашним. Однако идти никуда не хотелось. Ничего не хотелось.
Несмотря на усталость, душу охватило беспокойство. Вот же беда: понимал, все сделал как мог, а удовлетворения никакого. Не только удовлетворения, а хоть какого-то облегчения.
Не было уверенности в том, что сделал правильно все, что мог и обязан был. Точило даже, скорее, глухое, но упорное чувство, что сделал не то, не главное. Что не сдвинулось дело с мертвой точки, а должно было. Это оставалось в сознании и тогда, когда все больше захватывала тревога, тяжкая, глубокая, неотступная. Когда так упрямо наседали мучительные воспоминания.
Днем сомнения эти прятались за хлопотами, их можно было приглушить, к тому же день впереди, впереди и надежда. Теперь день был позади, все, что мог, сделал, и уже видна цена сделанному. С ясностью, от которой овладевала слабость, видел, что сделал мало, ничтожно мало, почти ничего не сделал. А в голову, горячую, возбужденную, все вплеталось воспоминание: вчерашний день и вечер в Глинищах, разговор с Голубовичем, Нинино письмо, спор с Апейкой. Как бы заново звучало: «Не пойдем!.. Не отдадим!», «Голову снимем!..», «Ты родственник пана Шепеля!..»
Среди всего вклинилось Апейкино, особенно жестокое, потому что и сам понимал значение, опасность его: «Это только сигнал!.. Может быть хуже…» Как бы услышав снова это, заходил быстрее. Плохо, дальше некуда. До весны с такими темпами – провал бесспорный… Тут мысли его пронзило внезапное: «Алешка, чертяка! Мы тобой гордимся!..» И оклик этот занозой впился в сердце. Как нарочно, как насмешка!.. Не сразу смог вернуться к прерванным мыслям, как-то направить их. Ему доверили такое важное дело, поставили на такой важный участок. А он, наверно, может и не оправдать надежд…
За тяжкими рассуждениями пришла слабость. Семь месяцев здесь! Не спит, не ест, можно сказать, всю душу отдает! А результаты?! Охватило отчаяние, такое сильное, которое может охватить, только когда ты беспредельно напряжен, когда ты горяч и тебе двадцать пять…
В эту минуту унизительной слабости его вдруг обожгло снова вчерашнее собрание, поведение на нем Гайлиса и Апейки. Заново представился утренний разговор с Апейкой, и с новой силой поднялось негодование, несогласие с тем, во что Апейка пытался втянуть его.
Он теперь с еще большей ясностью убедился во всей лживости Апейкиных мудрствований, лживости и даже опасности их – они могли сбить с правильного пути, обессилить в тот момент, когда так нужна твердость и уверенность. «Явно хромает на правую! Сам хромает и других подбивает!» – подумал возмущенно.
После этого отчетливее виделась и причина недовольства прожитым днем. Прояснилось и то, что день этот и все сделанное мало что изменят в положении потому, что и Коржицкий, и Мормаль – не та сила, на которую можно серьезно опереться. И не потому, что Коржицкий и Мормаль плохи сами по себе. Кто бы ни был на их месте, ничего не сделает. Потому что надо не рассуждать, а действовать. Энергичные, твердые люди, настоящие большевики нужны там, на месте. А у нас Черноштаны да Гайлисы. Мягкотелость. Оппортунизм. Правый уклон.
«Не то делаем, не так, – крепла уверенность. – Говорим много. Уповаем на слова. На уговоры. Здесь наша неудача. Уговоры – пустозвонство! Действовать надо! Сила нужна. На силу сила! И не чикаться! Не миндальничать! Решимость нужна! Натиск! Прижать налогами! Судить злостных! Чтоб почувствовали силу!..» Он похвалил себя, что так умно распорядился Харчевым…
От этих мыслей стало полегче. Будто увидел впереди просвет, увидел, куда идти, и увидел, что дорога туда обещает ему доброе. Сам не заметил, как заходил быстрее, тверже.
В голову лезли строки из письма: Лена спрашивала, интересуется, жалеет. В эту минуту напоминание о Лене было приятным. Лена видела его сильным, красивым. Пускай смотрит!..
Вспомнив письмо, подумал о матери, о Нине, решил твердо: «Надо забрать сюда. Забрать…» Потом усилием воли настроил себя на завтрашнюю поездку. И вдруг в эту его противоречивую тревожность память неожиданно настойчиво ввела новую глинищанскую знакомую. Будто увидел снова, как она склонилась к нему, поливая воду; ощутил тепло ее руки, которую протянула, вылезая из погреба. Она вдруг возникла перед ним. Ее глаза, насмешливые, непонятные, вся она, своенравная, гордая, была, казалось, рядом. И рядом. И далеко.
Сразу охватило странное ощущение – как не хватает ее здесь. Ее глаз, ее голоса, ее смеха. Всей ее. В этот вечер. В эту минуту. Удивился, пожалел: как он так расстался с нею? Почему не присмотрелся, хоть бы поговорил толком.
Так захотелось повидать ее, побыть с нею, что пришла шальная мысль: сесть сейчас вот в возок и махнуть туда. Глянуть хоть. Но тут же сдержал себя – прихоть глупая. Этого только ему не хватало. И вообще что он знает о ней? Кто она?
Но рассуждения не действовали. Знал одно: она должна быть здесь. С ним должна быть!..
Глава третья
1
Башлыков выехал из Юровичей затемно с таким расчетом, чтобы добраться до Алешников к рассвету. Когда его возок поднялся на гору, перед ним открылась вся ширь равнины, серая, непроглядная. Серость эта нагоняла на душу неодолимую черную тоску, только ветер, что налетал шквалом, как бы обещал что-то обнадеживающее.
Около Вадовичей, как он и надеялся, стало заметно светать. В этой поредевшей, рассеивающейся мути возок Башлыкова юркнул через мостик над Турьею, поплыл по большаку вдоль Глинищ. Со шляха Башлыков, удивляясь себе, беспокойно вглядывался туда, где должна быть глинищанская школа. Вместе с тяжелым осадком от собрания, как от дуновения ветра, затеплилось в душе снова воспоминание о той женщине, хотелось увидеть огонек в ее окне, но его не было. Может, закрывало поле.
Только рассвело, когда он вышел из возка у сельсовета. В сельсовете был один дежурный, он, должно быть, дремал перед этим и, когда Башлыков, громко топая сапогами, обивая снег, вошел в помещение, встретил его виновато. Смотрел с непонятной настороженностью. Башлыков нарочно весело потопал по комнате, потирая руки, показывая, что промерз малость в дороге, надо согреться, невзначай спросил о новостях. На людях Башлыков всегда имел привычку держаться весело, бодро. Дядька, однако, попался неразговорчивый, на вопрос Башлыкова только неприветливо ответил, что Гайлис в Хвойном на коллективизации, а секретарь пока не пришел.
Он повеселел только тогда, когда Башлыков попросил его позвать Дубодела. Взбодрившись, мигом натянул на косматую голову баранью шапку и, мягко ступая валенками, выбежал на крыльцо. Башлыков снова заходил по комнате, то и дело бросая взгляд в окно на улицу. Он беспокойно ждал Дубодела: было бы неприятно, если бы его не оказалось дома. Дубодел был ему очень нужен. Еще вчера, думая об этой поездке, Башлыков вспоминал Дубодела, решил, что Дубодел будет в этой поездке при нем. Хотел получше приглядеться к нему, примериться, чего он стоит. На Дубодела Башлыков возлагал серьезные надежды. Надежды эти надо было проверить.
Дубодел был дома. Башлыков увидел его, когда он появился перед окном – шел быстро, стремительно, так что крылья его застегнутой на одну пуговицу шинели разлетались в сторону. Разлетались в стороны и уши буденовки, что еле держалась на макушке. Ноги в разношенных сапогах ступали твердо, на костистом лице была решительность. Человек спешил как на выручку, готовый на все.
Он стремительно поднялся на крыльцо, перешагнул порог, громко поздоровался, доброжелательно, с уважением назвал: товарищ секретарь. Крепко пожал руку Башлыкову, как бы подтверждая, что в нем все надежно.
Башлыков помедлил, глянул испытующе.
– Надо в Курени.
В том, как произнес, была значительность. Значительность была и во взгляде.
Дубодел кивнул молча и тоже значительно: ясно. Лицо деловито сосредоточилось, шмыгнул простуженно.
– Сейчас?
– А когда же? – Башлыков по-товарищески добавил: – Отклад, говорят, не в лад.
– Аге, – снова шмыгнул носом Дубодел. – Откладывать некуда.
– Вот именно. Так что собирайтесь. Быстро.
Дубодел вытянулся, как по команде.
– А чего тут собираться?
Руки ловко ухватили второй крючок на шинели, застегнули, натянули глубже буденовку.
– Вот только перекусим, – добавил деловито. – Позавтракаем только…
– Вы не завтракали? – остановил его Башлыков.
– Да я уже, конечно. Я про вас. Женка там в момент…
Башлыков уловил, что в голосе его тут не было твердости, не слишком добивался. Видать, не очень верил в завтрак свой. Башлыков успокоил:
– Позавтракал уже.
– Ну, тогда хоть сейчас.
– Заезжайте домой, предупредите, – распорядился Башлыков. – Чтоб не волновались. Дня на два, скажите…
2
Возок быстро оставил позади алешницкую улицу, повернул за угол, понесся к гати, к зарослям. По вымерзшей наезженной гати моментально домчали до цагельни, и вот зачернели уже впереди утренние дымки над куреневскими крышами.
В Башлыкове и дымки эти, и крыши, нахмуренные, понурые, хоть и подбеленные снегом, отозвались беспокойством. Подходило вплотную, подымалось каменной стеной неподатливое, чужое, что необходимо было сдвинуть и что не хотело сдвинуться.
Башлыков приказал держать к хате Миканора Глушака.
Когда ехали улицей, чувствовал, как пронизывают его молчаливые взгляды с обеих сторон. Внимательно ловил настороженную черноту окон, пестроту дворов; и окна, и дворы были почти все пустые, деревня жила, казалось, беззаботно, спокойно. Однако он хорошо знал, что покой этот обманчив. Заметил, как вышел из хаты, застыл на крыльце дядька, зорким глазом проводил, пока не скрылись за поворотом улицы. Две женщины, глядя ему вслед, отошли от колодца, одна даже перестала тянуть очеп.
От беспокойства, от ощущения, что за ним наблюдают, подобрался, сел ровнее, всей осанкой показывая решительность, смелость. Видел, Дубодел вытянул шею, порезвел, нетерпеливо и весело поглядывал на хаты, на дворы. Держался так, будто предчувствовал близкую схватку и радовался ей, рвался к ней. Эта веселая задиристость была по душе Башлыкову. Перед двумя рядами настороженных изб ему хорошо было от такой смелой уверенности, хорошо чувствовать рядом человека, который в любой момент готов помочь.
У хаты Миканора Глушака Дубодел первый соскочил с возка, решительно зашагал к воротам. Уже у ворот он спохватился, как бы сдержал себя, подождал Башлыкова, пропустил вперед.
Только зашли во двор, на крыльце появился Миканор Глушак. Был одет в некрашеный заношенный кожух, с заячьей шапкой в руке. Похоже было, собирался куда-то, оделся за минуту перед этим. Смотрел с приглядкой, глаза на побитом оспой лице беспокойно спрашивали: чего это наведалось такое высокое начальство? При том лицо озаряла улыбка, кроткая, гостеприимная.
– Встречай гостей! – крикнул Башлыков, шагнул навстречу. Он доброжелательно протянул Миканору руку.
Глушак торопливо надел шапку, подал руку. Башлыков крепко, сильно пожал ее.
– Подгадали! Застали дома! – сказал Башлыков опять, звонко, удовлетворенно.
Он стал обивать снег с сапог, отряхивать с пальто, с шапки.
Глядя на него, стал обивать снег и Дубодел, но без старания, как попало. Будто делал ненужное.
– Ат, чего тут… Заходите!..
В хате было двое стариков. Старик, сидя на полатях, обувал лапти, накручивал онучи, а старуха подметала у печи глиняный пол. Подметала торопясь.
Башлыков тем же звонким голосом поздоровался.
– Добрый день! – протянул старухе покрасневшую с мороза руку. Та, суетясь, вытерла свою о подол, торжественно, лопаточкой подала ему. Рука ее была темная, костистая. Башлыков пожал ее осторожно, с уважением. Старик, завязав обору, тоже встал навстречу Башлыкову. На его пожатие ответил приветливо, охотно.
Дубодел растолковал, что это отец и мать Миканора: Даметик, Даметиха – тетка Авдотья.
– Подгадали! Застали дома! – снова сказал Башлыков, уже старикам, завязывая разговор.
– Аге! – сразу отозвалась Даметиха. – А то уже ж вон шапку взял, собрался идти. Кеб на минуту поздней, дак и не было б тут!
– Недалеко собрался! – подсоединился Миканор. – Хозяйство поглядеть!..
Он с интересом ждал отгадки, зачем приехал Башлыков. Такой же интерес, только более открытый, был на лице и у старухи.
Однако надо всем властвовал обычай, неизменный закон гостеприимства по отношению к человеку, который ступил в хату. Миканор пригласил Башлыкова раздеться, и старуха охотно поддержала сына. Башлыков знал «закон», понимал, что надо у гостеприимных хозяев вести себя добропорядочным гостем, раздеться, сесть к столу. Но не терпелось, дорого было время. Только присел на стул, расстегнул верхний крючок пальто.
Глушак, видно, понял настроение его, однако с крестьянской настойчивостью повторил, что просит раздеться, а матери распорядился: накормить гостей. С дороги люди. Мать поддержала его, однако, отметил Башлыков, не очень уверенно.
– Позавтракали уже, – сказал Башлыков мягко и вместе озабоченно.
– Когда то было! – тянул свое Миканор.
Башлыков дал понять, что не имеет привычки церемониться, сказал решительно:
– Пройдем по деревне. Потом вернемся!
– Не заработали еще на завтрак! – весело бросил взгляд на Миканора Дубодел. Он захохотал. – Заработать надо, ясно!
Все же хоть немного, да требовалось отдать должное обычаям. Показать себя перед хозяевами человеком культурным. Башлыков задержался в хате, дозволил себе провести здесь десяток минут. К тому же стоило лучше приглядеться к Глушакову жилью, к родителям его.
За этим сразу пошло главное, тревожное: выяснить обстановку в селе, как она видится их глазами…
Сидя у стола, не выдавая интереса, осмотрелся. Хата маленькая, на одну комнату, пол из глины. Можно сказать, нет пола. Двое полатей: сына и стариков. Домотканые одеяла. Большой сундук – гордость крестьянских хат на Полесье. Может быть, с домотканым полотном, с праздничной одеждой. На стене портреты Сталина и Калинина. В углу вверху пусто, образа сняты. Но рушник висит, как дань старому… На подоконнике стопка книг, брошюры… Где же колхозные документы? Верно, в сундуке…
Воздух был спертый, нечистый. Терпко пахло кислым. Видно, в хате кормили поросенка или свинью. И вообще в хате не чувствовалось чистоты, порядка. Свыклись. Башлыков навидался всякого, однако в последние годы все же имел свою комнату, привык к чистому воздуху, к опрятности. И здесь, как и каждый раз, он чувствовал, что город – это город, а деревня – деревня и что между ними во всем расстояние огромное. Как два разных мира. И чувствовал остро, неизменно, что он человек до мелочей городской, из того, городского мира. Никогда не свыкнется с этой чернотой, несвежим запахом. Терпеть может, а свыкнуться не свыкнется. Вошел с кнутом возница, на приглашение Даметихи разделся, сел около Дубодела.
Надо было вести доброжелательный разговор.
– Как живем, Авдотья Петровна? – поинтересовался Башлыков мягко, уважительно. Отчество старухи спросил тихо у сына.
Та на минуту оторвалась от работы, оглянулась.
– Да как? Живем.
Снова повернулась к печи, стала чапельником орудовать в глубине ее.
– Сын не обижает?
– Аге! – ответила насмешливо. – Есть когда ему! Редко и видишь дома!..
– Невестку б надо, пожалуй?
– Говорила ему. Слухать не хочет. Все дела одни…
– Пары, может, нету? – помог Башлыкову Дубодел.
– Етого цвету хватает. – Мать Глушака поставила чапельник в угол. Разговор, было видно, задел за живое. – Две были распрекрасные. Одну, Ходоську, дак думали уже…
– Мамо! – перебил Глушак-сын недовольно. Но она досказала свое:
– Прозевал. Хоня взял.
– Найдем другую, тетко! – весело пообещал Дубодел. – И женим! В порядке партийной дисциплины! – Он захохотал.
Старухе не понравились и его шутка и его хохот. Не скрывая, неласково глянула на Дубодела; Башлыков заметил, что она вообще не очень привечала его попутчика.
Не сказала больше ничего. Повернулась к печи, взялась за ухват.
Башлыков переждал, пока мать Миканора управилась, перебил неловкое молчание. Повел речь о том, о чем не терпелось:
– Авдотья Петровна, скажите, пожалуйста, чего это в колхоз в вашей деревне так туго идут?
Она глянула на Башлыкова остро, как бы с недоверием. Башлыкову показалось, взгляд ее не верил, что он спрашивает это серьезно, не знает разве сам. Как бы посомневавшись, ответила:
– Почему? Боятся.
– Чего?
– Темный народ, – растолковал отец Глушака, что свесил ноги с полатей.
– Как бы не угодить в прорубь, боятся, – проговорила она, не слушая мужа, а высказывая свое. И все будто не верила, что Башлыков этого сам не знает.
– Чего тут бояться?
Мать Миканора некоторое время молчала. Свет из печи вскидывался и опадал на ее лице, на плечах. Меняющееся от света, в морщинах, лицо было сосредоточенно.
Миканор смотрел на нее обеспокоенно. Похоже, опасался чего-то.
– Да и то, – сказала она задумчиво, – больно скоро гонят. А людям оглядеться хочется. Примериться.
– Кто гонит? – возмутился Глушак-сын. – Что вы плетете, мамо!
Дубодела, казалось, потешил гнев Миканора. Но он не выдал себя, строго попрекнул:
– Долго думают, тетко!
– Обдумано все, – заявил Башлыков спокойно, покровительственно. – По всем пунктам. Со всех сторон. Серьезно обдумано. Можно не сомневаться.
– Оно-то, верно, так, – кивнула она. Не то не очень поверила, не то не хотела спорить. Вежливо, как бы объясняя, сказала: – Только ж не все ето знают. Да и то, у каждого ж своя голова есть.
– В том и беда! – язвительно отозвался сын. – Да хорошо, коли у кого еще умная.
Башлыкову не пришлось ответить – в сенях хлопнули двери и в хату вошел дядька в коротком кожушке и в сапогах. Чисто побритый, с усиками, он на пороге снял шапку, поздоровался со всеми:
– Здравствуйте.
Уверенно подошел к Башлыкову, протянул руку, с подчеркнутой почтительностью назвал: товарищ секретарь. Обошел всех, подавая руку, величал каждого по имени и отчеству.
Исполнив традиционный ритуал приветствия, дядька снова не спеша подошел к Башлыкову, сел рядом. Достал кисет из-под кожушка, стал сворачивать цигарку. По-дружески поинтересовался:
– Решили, значица, посетить нашу куреневскую глухомань? Поглядеть, чем живет-дышит в глуши народ?..
Казалось, прежний разговор прервался совсем и начнется теперь другой, тот, который завязал дядька – Андрей Рудый. Так оно какое-то время и было: попыхивая цигаркой, деликатно пуская через ноздри дым, Андрей разглагольствовал о темноте людской, о коллективизации – о том, что новый путь людям показывает, что и тут, в глуши, не все лыком шиты.
Хозяйка, казалось, слушала его и не слушала. То возилась у печи, то беспокойно думала. Было видно, бередит старую тревога, не дает покоя. Недовольно поглядывала на Рудого: надо же, принесло не вовремя балаболку пустую.
– Да и ето, – отважилась наконец, напомнила она о прерванной беседе, – разговоры тут всякие. Про раскулачивание…
Башлыков отвернулся от Рудого, внимательно глянул на нее.
– Боятся. Не нравится ето, – горячо сказала она.
