Текст книги "Метели, декабрь"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Часть вторая
Глава первая
1
Встал рано. Жесткий деревянный топчан не давал залеживаться. Да и услышал, что местечко пробудилось, надо было начинать день.
Оттого, что спал мало, в голове нехорошо звенело, во всем теле чувствовалась расслабленность. Однако он нащупал шапку под подушкой, натянул на себя пальто. Шатаясь, нетвердой походкой вышел на крыльцо.
Рассветная синеватая мгла встретила крепким, острым холодком. Грузно поскрипывая сапогами по снегу, Башлыков вышел со двора, пошел по улице. Дома уже часто желтели окнами, на дворах всюду виднелись люди, навстречу проехали сани с двумя седоками. Движение это, заботы настраивали его на деловой лад. С хлопотами живой реальности приходило привычное чувство неизменной обязанности действовать. Проходила сонливость, чувствовал себя бодрее.
Начинался день. Нелегкий день.
Башлыков питался в столовой, которую называли райисполкомовской. Столовая эта была для всех государственных работников районного центра, разных командировочных, участников пленумов и совещаний. Неприметная с виду, довольно старая деревянная изба эта, труба которой дымила с утра до вечера, была важным, необходимым заведением, значение которого особенно возрастало, когда в центре собирались делегаты или участники.
Хозяйка, где Башлыков квартировал, предлагала ему столоваться дома, уговаривала, что так, как она, там не приготовят, но он вежливо, но твердо отказывался. Кроме того, в душе считал заботу о том, где поесть повкуснее, недостойной делового человека, да еще партийца, руководителя. Было тут и другое соображение. Что там ни говори, столоваться у хозяйки в некоторой степени мещанство, уступка старому быту. Столовая же – это вместе с тем и особое общественное место, и новый быт, который надо поддерживать и вниманием к которому надлежит показывать пример другим.
В столовой завтракали несколько человек, среди которых Башлыкову бросился в глаза Зубрич, строгий, озабоченный, он уже рассчитывался с официанткой. Башлыков с тем подъемом, который обычно в нем появлялся на людях, бодро поздоровался, разделся у вешалки, по-домашнему наклонился возле умывальника. Вода холодная, видно, недавно со двора, и он с наслаждением испытывал ее студеную свежесть. Непринужденно направился в свой уголок, где обычно привык обедать. Официантка, полнотелая, дебелая полька Лиза, из местечковых, ждала, когда он сядет. Сразу подошла.
Знала, секретарь райкома – человек очень занятой, сидеть без дела, ждать ему некогда.
– Перекусить чего-нибудь, Лиза. – В голосе его были одновременно и приветливость и деловитая собранность.
– Сегодня рагу и чай.
– Давай рагу и чай, – сказал он сговорчиво.
Ему всегда приятно было видеть ее, однако теперь, глянув вслед, он вдруг испытал противоположное чувство. Не сразу понял: неприязнь связывалась с именем Лиза. В письме была тоже Лиза… Он отмахнулся от воспоминания. Настоящее имя этой не Лиза, а Элоиза. Элоиза Янковская.
Элоиза Янковская не заставила долго ждать. Будто увидела, что он, обычно равнодушный к еде, сегодня голодный. Голодный как зверь.
За те две-три минуты, пока она отсутствовала, Башлыков действительно ощутил, как сильно проголодался. Ожидая, он вспомнил, что вчера не ужинал. Случай не исключительный, раньше тоже такое случалось не раз, но сейчас он готов был упрекнуть себя за нетерпеливость. Однако голод не слушался.
Усердствуя над рагу, он вспомнил, что его приглашали вчера поужинать. Ночью. Потом, как сквозь туман, но с наслаждением вспомнил обед в школе. Будто заново увидел, как рядом стоит Ганна, поливает из ковша ему на руки. Почувствовал твердую ладонь, когда помогал вылезти из погреба. И услышал голос, что просил остаться поужинать… Удивительный голос. И удивительная рука. И вся удивительная. Кто она?.. Но одновременно с этим в нем ожило глухое, недоброе – собрание, злые взгляды и крик. И позорное чувство беспомощности. Он сжал зубы.
Быстро доел рагу, не чувствуя вкуса, выпил стакан фруктового чая. Забыв рассчитаться, решительно натянул пальто и вышел во двор.
Надо было переодеться с дороги. Он не был франтом, одеваться стремился скромно, что также считал обязательной партийной, секретарской принадлежностью. У него было два уже не новых, кое-где аккуратно залатанных костюма, которые он носил с той бережливостью, что осталась в наследство от бедности, познанной в залинейном бараке. По привычке, привитой матерью, Башлыков одевался всегда опрятно. Не выносил нечистоплотности. Чистыми должны были быть не только белье, но и гимнастерка, и брюки, которые он нередко под аханья и укоры хозяйки стирал и гладил сам…
Хозяйка – Циля Савуловна, или, как ее чаще называли, Савельевна – увидела его в окно, еще когда он входил на крыльцо. Но, когда появился в доме, не призналась, будто неприлично было признаться, что увидела его раньше, поразилась так, точно явился сын из Ленинграда, материнская печаль и гордость.
– Ох, кто пришел!.. Папа, Лева, – позвала хозяйка разделить свою радость.
Сын Лева, завтракавший тут же за столом, видимо, собираясь в школу, скорей дожевал что-то, проглотил, встал и, покрасневший, довольный, поздоровался. Тогда же из приоткрытых дверей, ссутуленный, в неизменной черной ермолке, выпачканной мелом, высунулся старый Савул. Уткнув острую бородку в грудь, посмотрел на Башлыкова из-под очков, молча кивнул. Будто подумал что-то, но не сказал, и повернул назад. Спокойствием своим показал этой суетливой ненормальной женщине, что не обязательно подымать крик на все местечко оттого, что вернулся человек.
Радость женщины, как всегда, сразу сменилась трезвым любопытством:
– Опять на собрании ночевали? – В тоне, как обычно, слышались сразу укор и насмешечка старшей. И добродушная бесцеремонность.
– На собрании, – также усмешливо подтвердил Башлыков.
– И ужинали на собрании?
– После.
– А может, и не ужинали?
– Ужинал. Даже позавтракал уже…
Башлыков заметил, как покраснел из-за материнской назойливости, но сдержался Лева, низко склонив голову над тарелкой. Циля же, не обращая внимания на него, присматривалась, совсем как старый Савул, и вдруг заявила:
– У вас что-то случилось неприятное!
Как ни знал ее Башлыков, немного растерялся. Вот же глазастая.
– Нет… Ничего особенного…
Прошел, наконец, в свою комнату.
Комната небольшая, узкая, но Башлыков был доволен ею. Зачем ему, одинокому, партийцу, к тому же очень занятому, хоромы. Да и какой всем пример показывал бы он, секретарь райкома партии, если бы поддался соблазнам мещанской роскоши, которые только отрывали бы от дела, засасывали в болото. Все здесь, в комнате, есть, и ничего лишнего. Окошко на улицу с форточкой. Железная кровать, стол у стены с книгами, с двумя гнутыми креслами. Чистый отглаженный костюм висел на стене на плечиках, прикрытый простынею. Под кроватью плетеная корзина с бельем, с разными необходимыми мелочами. Пол вымыт, чистота. Что еще надо деловому человеку?
Переодеваясь, Башлыков слышал из-за двери, как Циля рассуждала:
– Неприятность опять!.. Одни неприятности!.. Какая радость так жить!.. Днем собрание, вечером собрание! Поесть некогда!..
– Мама, ты ничего не понимаешь, – перебил ее Лева. Он так говорил, что чувствовалось, ему очень неловко за нее перед секретарем райкома партии, который все слышит. Лева – комсомолец, член бюро комсомольской ячейки школы.
– Ты понимаешь! Рано стал умным, Лева! Такой умный, что уже мать учишь! – Циля не столько возмущалась, сколько посмеивалась над сыном. – Человек должен спать? Должен есть? Пускай он и большевик… Большевики должны есть или нет?
– Мама!..
– Что мама! Я уже скоро семнадцать лет тебе мама!.. Я не понимаю! Вы слышали, папа, я уже не понимаю ничего?! – Она, конечно, не ожидает ответа, знает, что старый Савул промолчит. Вопрос просто так, по привычке. Она снова придает разговору практическое направление: – Ты тоже, если мать не напомнит, не поешь. И спать не ляжешь вовремя! До утра будешь сохнуть над книгой! Я уже не говорю про твои бесконечные собрания!..
– Мама! – голос у Левы уже решительный, угрожающий.
– Ну, хорошо, не буду трогать собрания! Вы жить без них не можете! Как без хлеба! Ну, хорошо, хорошо! Не буду! Ходи на собрания, если уж так надо! Будь активистом!.. – Она умолкла, но только на мгновение. Потом снова завелась – для Левы и Башлыкова: – Если вы не будете спать и есть, вас хватит ненадолго… У человека главное что? Здоровье! Что хорошего от науки и должности, если нету здоровья? Ноль…
Тут Башлыков, уже одетый и застегнутый, вышел из боковушки, и она повернулась к нему.
– Может, чаю выпили б?
Башлыков не остановился.
– Некогда.
2
Через несколько минут он был у райкома. Деловитым, твердым шагом прошел по коридору, отметил, в кабинетах еще почти тихо. Утренняя несобранность. Будто нарочно, тут же застучала пишущая машинка. Бася начала работу.
Секретарша была на месте, что-то торопливо прятала в стол. Зеркальце, не иначе. Он поздоровался, попросил позвать помощника. Но звать не пришлось – не был бы Миша Мишей. Наготове уже стоял рядом со всегдашней папкой в руке. Вошел в кабинет вслед за Башлыковым.
Костлявый, во фронтовом френче и галифе с крагами, по-военному вытянулся, вручил папку. Письмо, телефонограмма. Сообщил, что должны звонить из окружкома, товарищ Голубович. Башлыков прочитал письмо, телефонограмму – ничего особенного. Поднял голову.
– Больше ничего нового?
В хитрых, плутовских Мишиных глазах вспыхнули озорные огоньки.
Но он сразу же осекся, по одному мимолетному движению бровей Башлыкова перехватил – секретарю райкома сегодня не до шуток. Сразу посерьезнел, напустил на себя важность, тихо и с достоинством направился к двери.
Башлыков посидел минуту неподвижно. Сгорбившийся, усталый, озабоченный с виду и расслабленный. Будто отдыхал, набирался сил перед дорогой, что должна была начаться.
Услышал снова звон в ушах, почувствовал нудную ломоту в спине, в плечах. Не выспался. Утомился. Надо бы прилечь на каких-нибудь десять минут. На десяток минут, и все пройдет. Он с трудом преодолел усталость – чего жаловаться, холить себя. Решительно встряхнулся, протянул руку к газетам, положенным на стол.
Выбрал «Правду» и минский «Рабочий»: узнать об общих и республиканских новостях. Газеты были для него ежедневной, неизменной потребностью, читать их было так же необходимо, как смотреть, чтобы видеть.
Строка за строкой втягивали его в беспокойный необъятный мир, отзывались разными чувствами: радостью, гневом, нетерпением. Он внимательно вчитывался в то, чем живет мир, ловил заинтересованно новости из Гомеля, вести об округе. Искал, нет: ли чего о районе, невольно волнуясь: а вдруг критика. Ни похвал, ни критики не было… Район не вспоминали. Но это не успокоило. За всем, что он читал о других районах, чувствовал свой. Все, что там, близко ли, далеко, происходило, воспринималось им так, будто касалось его лично.
Каждый раз, когда читал газеты, Башлыков особенно сильно чувствовал единство всего, что делается в деревнях и районах страны. Вся страна виделась ему как одно необъятное, великое поле, где идет тяжелое коллективное наступление. Где по всему полю кулацкие звериные выстрелы, поджоги, смерть активистов и пожары. Где идет лютая, кровавая классовая борьба. Он чувствовал, что наступление предстоит на самом большом накале, что именно теперь надо напрячь все силы, чтобы сломить противника, двинуться дальше. Каждый шаг теперь берется с боем, но его надо брать. Каждый район берет, и он должен взять.
Среди всех этих мыслей одна представлялась Башлыкову особенно важной. Он всегда помнил, что наступление это, каким бы тяжелым ни было, должно идти самыми быстрыми темпами. Темпы – это цель, к которой надо стремиться всеми силами, которой необходимо отдать все. Темпы – это не просто успех, это жизнь. Он видел, что движение на поле наступления неровное: одни вырываются вперед, другие отстают. Тем, кто впереди, почет и слава, тех, кто позади, бьют. И справедливо.
Сегодня в отстающих будет плестись он. Его район.
Башлыков нервно свернул газету, отложил. Снял трубку телефона, приказал соединить с Апейкой.
– Поговорить надо. Зайди.
Начал мерить неспокойными шагами кабинет из угла в угол.
В новом еще здании старого местечка, что вытянулось вдоль низины по Припяти, мерил и мерил кабинет чернявый человек в синей гимнастерке. Он своей озабоченностью, настроением был похож на многих других, которые на полях, в местечках, городах жили, проводили совещания, спешили куда-то через заснеженные просторы. Тысячи людей, большинство которых не знали лично друг друга, не думая друг о друге, были объединены одними хлопотами, одними стремлениями.
При всем том это были очень разные люди, и в разных обстоятельствах начинали они этот день. Башлыков – в обычной обстановке. Вокруг него были нехитрые, артельной, юровичской работы стол, диван, шкаф. Привычные стены, блеклые, с блеклым «серебром» обои, что опускались из-под потолка неровными волнами – обои наклеены прямо на бревна. Дом не штукатурили, потому что штукатурки не было. Внизу кое-где протертые спинами обои были порваны. На стене ярко-красный, с большущими буквами и заводскими трубами плакат: «Пятилетку – в четыре года!» И две карты – Советского Союза и обоих полушарий. На самом почетном месте, над столом, висели портреты: черно-белый – Ленина и цветной – Сталина. Ленин стоял в рост, рука в кармане, смотрел куда-то ласково, сосредоточенно. Сталин в желтоватом военного покроя френче, косточками согнутых пальцев легко дотрагивался до стола. Башлыкова покоряла скромность, которая чувствовалась и в простом френче, и самой осанке, и в складке рта под коротко подстриженными усами. Уважение его было особенно прочным, потому что за скромностью Сталина помнилась такая необычная, большая жизнь: ссылки, побеги, революция, гражданская война.
Более всего волновал Башлыкова взгляд орехового цвета глаз из-под смоляной, без единой сединки, жесткой шевелюры. Внимательные глаза эти, казалось Башлыкову, всегда смотрели прямо на него. Казалось, спрашивали: как ты тут? Когда дела ладились и было хорошее настроение, взгляд этот не только не волновал, а радовал. Будто было кому показать свой труд. Доложить, что не подвел. Сегодня Башлыков, сам не замечая того, не подымал глаз…
Как только вошел Апейка, Башлыков перестал шагать. Пожал руку и озабоченно направился к столу. Не надо терять времени. Он сел и только собрался начать разговор, как резко, требовательно зазвенел телефон.
Башлыков невольно повернулся, однако трубку не взял. Минуту медлил, настороженный, сосредоточенный. Не скрывал тревоги. Потом превозмог себя.
– Башлыков слушает, – сказал уверенно, с достоинством. По имени, которое он назвал, отвечая на приветствие, Апейка догадался: на другом конце провода трубку держит секретарь окружкома Голубович. Апейка заинтересованно прислушался.
Башлыков говорил:
– Был в отъезде. Собрание проводил… Не могу похвалиться, – сказал Башлыков, как бы вынужденный признаться в неудаче. – Нечем хвалиться… Тридцать семь хозяйств… Да, за неделю… Да, меньше процента… Да, топчемся… – Башлыков не возражал, самокритично судил себя. Он соглашался, терпел те жесткие слова, которые слушал, заметил Апейка, с непривычной выдержкой, даже спокойно. Видно, потому, что Апейка хорошо знал: то, что пока сообщил Башлыков, не самое худшее. Он понял причину сдержанности, которая сквозила в словах секретаря райкома. Чего тут горевать, если есть худшее.
Потому, что это худшее было еще впереди, Апейка ждал дальнейшего беспокойно. Скажет или не скажет, теперь или на другой раз отложит?
Башлыков, видимо, колебался. Апейка понял это по тому волнению, даже отчаянию, которое появилось в глазах Башлыкова. Башлыков окинул взглядом комнату, остановился на мгновение на Апейке, но не увидел его. Он полностью отключился.
Вдруг на лице Башлыкова появилась решимость. А, что будет, то будет!
– Дмитрий Андреевич! – заговорил он твердо. – Я обязан доложить вам: у нас прорыв! Распался колхоз «Рассвет». Я как раз там и был! Разобрался в причинах, провел собрание! Надеялся выправить положение, но не смог!.. – какое-то время Башлыков молчал, ждал, что там скажут. Однако там тоже молчали. Потом спросили, он ответил: – Двадцать девять хозяйств.
С этой минуты Башлыков понуро, терпеливо внимал тому, что говорил Голубович. Сказав самое тяжкое, он сначала принимал то, что слышал, с непривычным спокойствием. Чувствовал, было заметно, даже облегчение – не утаил ничего. Почти безразлично, как осужденный, готовый ко всему, ответил:
– Секите.
Согласившись еще раньше с тем, что виноват, даже не пытаясь оправдываться, как бы ожил, загорелся только тогда, когда пообещал:
– Сделаем сегодня же, Дмитрий Андреевич!
3
Положив трубку, покачав головою, шумно выдохнул:
– Уф! – Минуту сидел молча, будто не мог опомниться. Потом глянул на Апейку, сообщил оптимистично: – Сказал, головы снимут!
Апейка согласился:
– Да, придется положить их…
– Положить не страшно, – промолвил недовольно Башлыков. – Если б было за что…
Апейка сказал раздумчиво:
– Боюсь, надо ждать худшего.
Башлыков бросил на него быстрый, беспокойный взгляд.
– Дождемся! Если будем сидеть, как божки! Сложив руки…
Он не выдержал, резко поднялся, нервно заходил. Что-то обдумывал неприятное. Потом подошел к Апейке, стал напротив. Уставил узкие колкие зрачки.
– Мне не понравилось твое поведение на собрании. – Он говорил горячо, запальчиво. Уточнил – Твое выступление. Твое и Гайлиса.
– Почему?
– Почему? – Башлыков переспросил так, будто не верил, что непонятно. – Потому, что так не делают! В такой момент!
Апейка, не понимая, повел глазами.
– Ясней говори.
– Ясней? – Апейкино спокойствие разозлило Башлыкова. Твердо, тоном обвинителя стал резать пункт за пунктом: – Спасовали в решительный момент! Вместо того, чтоб вперед, прижиматься к земле стали! Лавировать! Подлаживаться!
Апейка возмутился:
– Кто подлаживался? Кто лавировал? Ты знаешь, что говоришь?
Губы Башлыкова дернулись на миг в ухмылке.
– Рассказывай… басни!..
– Басня – присказка! Намек!.. – Апейка сдержался, скрыл волнение за насмешкой: – Ты ставишь меня в трудное положение. Чтобы оправдываться перед тобой, я должен хвалить себя. А я не люблю этого…
– Оправдываться нечего. Учесть надо. – Башлыков пропустил мимо ушей несогласие, даже иронию, которая была в словах Апейки, сказал твердо, уже спокойно: – Обязан вообще, как товарищ, заметить тебе, чтоб ты серьезно учел – не первый раз увиливаешь от политических оценок. Избегаешь их.
Это неправда.
– Ты учти, – настойчиво повторил Башлыков. – Не один раз уже вместо четкой политической оценки отдаешь предпочтение старосветским мудростям. Крестьянской «философии». Я понимаю, каждому хочется понравиться. Но это, смотри, может далеко завести.
Апейка сдержал себя.
– Благодарю за предупреждение. Только, думаю, оно мне не понадобится.
– Смотри. Всякое забвение политики – опасная штука. И не заметишь…
– Замечу! – перебил его Апейка. Не мог выносить больше эти советы. – Тем более что никакого «забвения политики» никогда у меня не было. Просто политика – такая штука, что надо еще варить и собственной головой. – Ему не хотелось в этот момент вести общий, вряд ли кому полезный спор. Подмывало сказать другое. – А ты знаешь, – сказал он, воинственно подаваясь к Башлыкову лицом, – я тоже не в восхищении от твоей речи!
Башлыков глянул недоверчиво.
– Чем же она была плоха?
– Она была просто отличная. Но у нее был один недостаток. Это пустой выстрел. Выстрел в небо. Лишь бы куда.
Башлыков не понял.
– По-моему, если я что-нибудь соображаю, каждое слово имеет значение только тогда, когда оно… как бы сказать, отвечает людям… помогает им разобраться в том, что их беспокоит… и доходит до них. До их души… Твое не ответило им, не дошло.
Башлыков на минуту задумался. Похоже, хотел поспорить, но сдержался.
– Надо людей подымать, – изрек как окончательное. – А не плестись в хвосте.
Он пошел к столу и, показывая, что дискуссия закончена, заговорил о том, для чего вызвал.
– Обсудить надо, что делать. Давай подумаем.
Апейка молча кивнул. Надо обсудить. Он готов.
– Мы в прорыве. Надо сейчас же сделать серьезные выводы. И принять неотложные меры. Прежде всего выводы о себе, о нашей деятельности. Надо открыто посмотреть на все, назвать вещи своими именами. Мы играли в либерализм, миндальничали. В обстановке, где надо было действовать решительно. Проявили непростительное головотяпство. – Башлыков, видать, почувствовал, что Апейка может понять это как упрек себе, добавил строго: – В этом в первую очередь виноват я как секретарь райкома. – Он сказал, видел Апейка, не ради приличия. Да Апейку это и не удивило – Башлыков всегда строг к себе! Но сейчас не был настроен долго затягивать, критиковать себя. Надо действовать. Резко, решительно продолжал: – Результаты нашего головотяпства – на каждом шагу. Самый главный – активизация кулацких элементов. Пользуясь нашей сердобольностью, кулачье подняло головы! Идет открытой войной! Собрание вчерашнее показало это со всей очевидностью!.. – Он сдерживал досаду. Стройный, в обтянутой под поясом гимнастерке, тяжело опустил руку на стол. – Первая задача – ударить по кулачью!
Апейка кивнул головой. Согласен.
– Я думаю сейчас же вызвать Харчева и дать указание. Выехать в «Рассвет», расследовать причины. Принять неотложные меры. Наиболее злобных привлечь к судебной ответственности. Я считаю, что кроме кулачья надо ударить и по их союзникам всех мастей. По всем, кто сомкнулся с ними, действует как их пособник. По всем подпевалам. Независимо от соцкатегории.
– Харчев – человек горячий, – деловито перебил его Апейка. Рассудительно подумал вслух: – Надо, чтобы разобрался трезво. Чтобы под горячую руку не перехватил. Списки, меры надо пересмотреть вместе. Обязательно.
Башлыкову не понравилось ни то, что Апейка перебил его, ни то, что он говорил. Неохотно согласился.
– Просмотрим… Серьезные партийные выводы, – заговорил он прежним решительным тоном, – надо сделать относительно Алешницкой ячейки. Я считаю, что деятельность Гайлиса и Черноштана надо обсудить на бюро и дать надлежащую оценку. Воздать по заслугам. Решение бюро широко обсудить в других ячейках района.
Ему надоело стоять. Он неспокойно дернулся, прошелся шаг, другой туда-назад. По тому, какая напряженность, стремительность чувствовалась в прямой стройной фигуре, было видно, что будет еще говорить. И очень важное.
– Я вообще считаю, то, что открылось в Глинищах, послужит нам сигналом, надо сделать серьезные выводы. Мы должны принять неотложные меры по отношению к кулачью по всему району. Все наиболее злобные элементы необходимо изолировать. Принять меры в отношении всяческих их пособников, подстрекателей. Явных и тайных кулацких агитаторов. Одним словом, действовать решительно и немедля.
