Текст книги "Метели, декабрь"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Скоро все израсходуешь! Все на водку пустишь! Все добро!..

Евхим глянул на него невесело, с сожалением. Как на малого, что досаждает неразумно.

– Зачем ето все, тато… Или вы ребенок, не видите ничего?

– Ты видишь! Залил глаза водкой!

– Оттого, тато, и залил, что вижу все…

Евхим говорил очень откровенно, с большим волнением, и старику это передалось. Почувствовал болезненную правду сыновних слов, растерянно, больше по обязанности попрекнул:

– Через какую-то голодранку света не видишь!

– Тато, не трогайте, – попросил Евхим незлобиво. Добавил доверительно: – Не в одном етом беда. – Глушак почувствовал зловещее, когда сын сказал: —Ето мы переживем! – Он не докончил, однако в том недосказанном, старик чуял, есть большее, худшее! Евхим не дал старику вести спор дальше, попросил: – Поговорим про ето потом. Что-то трудно сразу после обеда…

Он вышел, и вскоре старик услышал, как в соседней половине скрипнула кровать.

Вечером Евхим пришел снова. Когда хлебали борщ, ввалился Прокоп Лесун, буркнул «добрый вечер в хату»; поблагодарив, как заведено, за обязательное приглашение к столу, глыбой опустился на диван. Поужинав, Евхим не торопился, как обычно; опершись о косяк, задумчиво дымил цигаркой. Будто только что прервали дневной разговор, сказал отцу:

– Жить, тато, все равно не дадут…

Старик так же незлобиво, наставительно возразил. Дадут, не дадут, а держаться надо.

– А если я не могу! Характер у меня горячий, знаете ж!

– Характер сдерживать надо! Не распускать!

– А если не умею я?

Старик, с осторожностью поглядывая на Лесуна, сдержанно и твердо произнес:

– Надо уметь! При теперешнем положении надо всему научиться!

– А я вот не умею!

– Надо уметь!

Евхим не ответил. Дымил цигаркой, думал о чем-то. Докурил, кинул под ноги, растер опорком сильно, злобно. Потом заговорил с горячностью, как о наболевшем:

– Работаешь на кого-то, как батрак!.. Работаешь, а он, жаба, придет да вычистит под метлу! Будто ето не твое, а его! Командуют всякие, а ты слова не скажи!.. Ей-бо, – с лютой откровенностью, с тем внезапным неудержимым упорством, которого всегда опасался старик, предсказал: – Не ручаюсь, стукну я когда-нибудь етого Даметикова! Стукну так, что свинячье попрет из него! Ей-бо! Руки давно чешутся!

Старик кинул взгляд на Прокопа, недовольно буркнул:

– Плетешь всякое!.. Человек и правда подумает…

– Правда, тато! – не хотел ничего понимать Евхим. – Стукну! Терпение уже лопнуло!

– Не болтай! Сдурел совсем!

Евхим будто и не слышал старика.

– Только вас от да матку жалко, дак и держусь. А так давно б!

– Сдурел совсем! – замотал Глушак головой, посматривая дружески на Лесуна, как бы прося не принимать всерьез.

Прокоп слушал Евхима угрюмо, обеспокоенно.

Евхим неожиданно весело дернул плечами, закинул руки за голову.

– Один выход: съехать куда-нибудь! Пока суд да дело!

Глушак посмотрел на Евхима. Не шутит.

– От побуду еще немного, – с веселой удалью сказал Евхим, – да плюну на все! Счастье, что ни женки, ни голопузых – никто не уцепится! Возьму свитку на плечи – да в белый свет! Куда душа поведет! На свете мест хороших немало! Быть того не может, чтоб и мне не нашлось!..

– Ждут там тебя! – с тревогой попрекнул старик.

– Найдется место. Теперь всюду такое строительство! Лишь бы руки!

В старике поднялась ревнивая злость. Сердито, с обидой засипел:

– А тут батько нехай один! Батько нехай один мучается! Дождался хороших сынов!..

– Не обязательно и вам оставаться!

– Не обязательно, – возмутился старик. – Не обязательно?! А добро на кого?! Черту лысому под хвост?.. Или, может, Миканору Даметикову? За ласку за всю его?

Старик так кипел, что Евхим не стал спорить. Помолчав, о чем-то думая, свернул снова папиросу, прикурил от уголька, что выкатил из печи. Дымил затаенно, упрямо сузив глаза.

– От, дождался помощи, – уже спокойнее пожаловался Лесуну старик. Будто просил сочувствия.

Лесун промолчал. Глушак видел, под нависью понурых бровей глаза блестят тревожно, упорно.

Когда Лесун тяжело встал, собрался идти, Глушак подался вслед, придержал в сенях гостя, тихо, предостерегающе попросил:

– Не помни, Прокопко, что мы тут плели… Все ето он так – язык почесать!

– Евхим правду говорил! – прогремел Лесун. Глушак уловил в голосе отчаяние и решимость.

– Ат, – возразил на всякий случай. – И ты туда же… Не плети, Прокопко!..

Вернувшись в хату, глянул на Евхима, который все дымил, навалясь на косяк. Укорил от души:

– Болтаешь перед чужими что попало!

Евхим шевельнулся, перестал дымить.

– Тато, надоело мне! Надоело терпеть! Когда за глотку берут!

Он сказал о таком наболевшем и так нетерпеливо, что старику вдруг стало жалко его. Тревожно повел глазами на окно, не слышит ли кто. Вон как разбередило – чуть не кричит! Как маленькому, сдержанно и ласково посоветовал:

– Надо терпеть! Не обязательно знать каждому, что думаешь!..

Евхим нетерпеливо дернул плечами: есть о чем заботиться! Встал во весь рост, мрачно повел взглядом, будто не знал, куда податься.

– Скрутят скоро совсем! – сказал жестко, безжалостно.

Слова эти кольнули Глушака в самое больное. Однако не выдал слабости, не упрекнул сына, что не жалеет, точит отцову изболевшую душу. Не до того было.

– Скрутят, не скрутят, – сказал как мог спокойно, рассудительно, – а нечего самому искать гибели! Лезть самому в петлю!.. – Для пользы сыну с житейской мудростью добавил: – Коли голова будет на плечах, не обязательно скрутят!.. – Не дал возразить, посоветовал: – Ждать надо! Сила у них!

– Дождались! – грубо, как бы обвиняя кого-то, отозвался Евхим.

– Была пора, – согласился отец. – Была да сплыла. Дак и остается одно – ждать. Есть же бог, не может не быть, услышит, милостивый, молитву нашу. Пришлет подмогу несчастным, пришлет!

– Аге, надейтесь на нее.

– Не смейся, – приказал строго старик. – Придет он, придет! Увидишь, вот увидишь! Придет пора!

– Долго, тато, ждать придется!

Старик будто не заметил насмешливого Евхимова сожаления, зная, что за каждым словом следят там, на небе, сказал горячо:

– Сколько ни придется, дождемся! Быть не может, чтоб не дождались! Есть бог на небе!

– Эх, тато…

– Дождемся!

Евхим сказал «доброй ночи», лениво поплелся в сени, к себе. Он долго не спал. Ворочаясь бессонно на кровати, думал. Дум было много, самых разных. Особенно врубалась, сверлила одна: куда податься? В ней виделось ему счастливое спасение, единственное спасение от всего, что так запутало его жизнь. Бросить все. Сразу. Не жалея ничего. И махнуть хоть куда. Попробовать еще раз. Жить тут все равно не дадут…

В ту ночь он был готов махнуть. В ту ночь это казалось самым простым и надежным. И кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы махнул. Может, иначе, совсем иначе пошла бы его дорога.

Но не махнул он. Не так просто было махнуть…

Глава третья

1

Из-за своих тревог и забот Ганна, как о далеком и необязательном, слушала о том, чем живет село. Ее мало волновали разговоры, которые каждый раз доходили от разных людей: что в колхозе нелады, что чуть не все, кто вступил, недовольны и что колхоз еле скрипит и может со дня на день развалиться.

Без всякого волнения восприняла она и весть, что колхоз-таки скончался. Спокойно, с обычным любопытством слушала тревожный гомон на улице, смотрела, как торопливо проезжали одна за другой подводы, груженные разным скарбом, сопровождаемые говорливой толпой, что тянулась рядом.

Как самое важное, теперь касающееся и ее, отметила, что там, в толпе, среди взрослых дети и что в школу придут сегодня только немногие. Двор в это утро не бурлил, не звенел беззаботными голосами детей, в классах и в коридоре стало вроде бы просторнее, чем в другие дни. Дети собирались кучками, делились новостями, о чем-то рассуждали, лица у большинства взволнованные, не по-детски озабоченные. Озабоченность эта, однако, не была угрюмой: в глазах ребят больше искрилось любопытство, их волновала, собственно, не сама новость, а ее новые проявления.

Немного ребятишек набралось в коридоре и в классах и, когда подошла пора начинать занятия, Ганна с беспокойством посмотрела на часы над Параскиным столом. Большая стрелка приближалась к самому верху, к цифре «12», скоро давать звонок, а Параски нет дома. Она пропадала где-то на селе. Убежала затемно и не показывалась еще.

Стрелка подобралась к двенадцати и начала сползать вниз, надо давать звонок, но Ганна тянула. Она то копалась на кухне, то спокойно выходила в коридор, и вида не подавая, будто все идет своим чередом. Если нужно, она и не то сделала бы для своей Параски. Не такую мелочь. Только в комнате беспокойно поглядывала в окно – Параски не видать.

Появилась Параска, когда большая стрелка минула третью цифру. Она шла быстро, издали видно было, вбежала в комнату, с нетерпеливой досадой развязала платок, кудлатая, волосы во все стороны, опустилась на табуретку. Расстегнула пальто.

– Звонка не было? – спросила, но таким тоном, будто о чем-то необязательном.

– Не.

Тогда она взглянула на стену и, увидев часы, не удивилась. Невеселое, притомленное лицо, милая Ганне заговорщицкая, хитроватая улыбка. Похвалила улыбкой: хорошо сделала, сообразила!

Ганна подмигнула ей: можешь не сомневаться, не оплошаю! Обе захохотали, довольные друг другом. От этого смеха Параска будто ожила, с внезапной резвостью вскочила с табуретки, бросила платок на кровать, повесила пальто. Заспешила на кухню, начала шумливо плескаться над тазиком. Вытершись, подбежала к зеркальцу на столе, стала торопливо причесываться – всадила в черноту волос большой, с рыжеватыми прожилками гребешок.

– Давай звонок, – приказала, натягивая и вправляя в юбку кофточку.

Она не села завтракать. Только выпила полстакана молока, схватила большой школьный журнал, книжки, тетради и исчезла за дверью.

Ей было явно не до занятий: пока шел урок, она несколько раз выбегала из класса, возвращалась в комнату, беспокойно металась по ней, посматривала на улицу. Волнение не прошло и тогда, когда началась перемена, коридоры наполнили гул и детский гомон, да и после, когда в притихших классах начался второй урок.

Где-то в середине второго урока появился парень в черной поддевке, в сапогах. Пока он обметал веником сапоги, Параска вышла на крыльцо. Вернулась в комнату вместе с ним.

Парня Ганна знала, он уже не раз бывал у Параски. Глинищанский активист, комсомолец, Борис Казаченко. Глинищанский Миканор, в шутку называла его про себя Ганна.

Глинищанский Миканор только хмуро поздоровался и уже не замечал Ганну. Повернув продолговатое горбоносое лицо к Параске, смотрел тревожно и устало. Будто ждал от нее совета. Параска молчала, нарочно не смотрела на него. То ли обвиняла его в беспомощности, то ли виноватой чувствовала себя. Что не может ни помочь, ни посоветовать.

– Трудно теперь, конечно… – промолвила раздумчиво, должно быть, продолжая разговор, начатый на крыльце. – Если дошло до этого…

– Слушать ничего не хотят. Хоть ты кол на голове теши! А некоторые дак кинуться готовы. Вцепиться в тебя за одно слово… И все матюки да матюки… – Он говорил с присвистом, вместо «теши» у него получалось «цяси», «матюки» похожи были на какие-то «масюки». – Особенно бабы ошалели!.. Того и гляди, вцепится когтями какая.

Ему было, видать, неловко признаваться Параске в своей неспособности убеждать. И как бы подсмеивался над собой.

– Трудно, конечно… – снова отозвалась Параска. – И все же нельзя опускать руки. И когтей бабьих бояться! – вдруг съязвила она. Вошла в свою роль.

– Да я и не боюсь. У меня кожа толстая. Толку вот никакого! – повеселел Борис.

– Нам теперь так: либо пан, либо пропал! Выбирать нечего!

Параска постояла минуту, думая о чем-то, потом вдруг решительно приказала:

– Постой тут.

Твердым шагом направилась в класс. Почти сразу оттуда донеслись радостный крик, стук парт, шарканье и топот ног. Дети, как отара, выпущенная из загородки, с шумом, с гомоном повалили на крыльцо.

Параска бросила на стол журнал, книжки, тетради, сняла с гвоздя пальто. Быстро повязала платок, скомандовала Борису:

– Пойдем!

Борис двинулся за ней.

Снова увидела Ганна Параску уже под вечер. Она была не одна. За ней кроме Бориса шли по улице к школе Дубодел, Гайлис, Черноштан. Дубодел, в короткой поддевке, в галифе, с военной сумкой через плечо, резал рядом с Параской легко и весело. Гайлис шагал в застегнутой шинели, ветер рвал полы и, было видно, мешал идти. Но Гайлис не обращал внимания на ветер, шел ровно, терпеливо. Рядом с Гайлисом Борис. Ганна не обратила на него внимания. Черноштан ковылял позади всех, уткнувшись взглядом в землю, виновато горбясь…

Ганна хотела было уйти на кухню – враз вспомнилась омерзительная встреча с Дубоделом, однако именно омерзение это и боязнь сдержали ее. Она нарочно взяла на кухне ведро и пошла навстречу – не хватало только, чтоб удирала от него. Поглядим еще, как поведет себя!

Когда вышла из коридора, они как раз подымались на крыльцо. Ганна весело, словно невзначай встретив, поздоровалась, бросила острый взгляд на Дубодела. Тот важно поправил сумку, окинул глазами, будто незнакомую. Она строго скомандовала:

– Дайте дорогу.

Дубодел посторонился, пропустил.

Когда вернулась, еще из коридора услышала, разговаривали в классе. Не пошли в Параскину комнату. Может, потому, что не хотели натащить грязи, а может, потому, что разговор секретный. Двери в класс закрыты. И разговаривают не очень громко.

Секретное так секретное. Интересно, конечно, о чем они там толкуют, но, если нужно им закрываться, пускай закрываются. У нее полна голова своих «секретов». Не до чужих. Проходя и раз, и второй коридором, невольно слышала за дверьми то спокойный разговор, то будто спор, но не прислушивалась. Не имела такой привычки. Не хотела унижать себя. Отметила одно: за дверью стемнело, они сидели впотьмах, не сразу зажгли лампу. Должно быть, нелегкий у них разговор.

Когда расходились, Дубодел неожиданно заявился на кухню. Увидев ее, бесцеремонно потребовал воды. Она подала ковш. Дубодел зачерпнул из ведра, поинтересовался:

– Как живешь?

– А неплохо.

Он напился, вытер бороду. Мрачно уставился на нее.

– Не взялась за ум?

– А зачем? Мне его не занимать…

Он поставил ковш на стол. Произнес сдержанно, но с угрозой:

– Не с тем играешься!

Твердо застучал сапогами по коридору.

Параска проводила всех на крыльцо, постояла. Зашла в класс, погасила лампу, вернувшись в кухню, накинулась на еду.

– Проголодалась я!

– Неудивительно! Целых полстакана молока утром выпила!

– День такой! Вздохнуть некогда!.. Попадет нам, Ганночка, за этот день! И Гайлису, и Черноштану, и мне за компанию!

– А ты при чем?

– При том. При всем.

Ганна ожидала, что она расскажет о дневных приключениях, о тревогах своих, но Параске было сегодня не до разговоров. Уже когда ложились спать, Ганна не выдержала, будто в шутку поинтересовалась:

– О чем это секретничали так долго?

– Ат, о всяком. – Она, белая, в сорочке, с распущенными волосами, прикрутила лампу, дунула в стекло. Впотьмах добавила озабоченно: – Главный секрет – завтра будет собрание.

2

И в этот день много детей не пришло. Занятия начались вовремя, однако Параска шла в класс неохотно. За урок она несколько раз выходила из класса, будто не могла дождаться конца.

Почти сразу после того, как прозвенел звонок и в классах наступила тишина, по коридору застучали сапоги. Вскоре шаги затихли, слышно было, как из класса вышла Параска. Она с кем-то обрадованно поздоровалась, вместе с ним вошла в свою комнату.

Когда Ганна появилась там, гость, не раздеваясь, в поддевке, сидел на табурете. Только снял каракулевую высокую шапку, вертел в руках. Блестела широкая, чуть прикрытая редкими белесыми волосами лысина. Ганна узнала его. Параскин дядька из Юровичей, Иван Анисимович. Приветливо поздоровалась.

Апейка встал, подал ей руку. Спросил, как живется.

– Живу… Грех жаловаться.

– Назад не думаешь тикать? – Иван Анисимович добродушно улыбнулся.

– Назад меня на аркане на затянешь.

– Ого, значит, твердо.

– Твердо.

Он уже не только с улыбкой, а и с уважением смотрел на нее. Потом глянул на Параску, должно быть, вернулся к прерванному разговору:

– Ничего не скажешь, наделали хлопот… – В голосе его были недовольство и упрек, но незлобивые, снисходительные.

– Ой, не говорите… – Параска не скрывала огорчения.

Апейка покачал головой. С минуту о чем-то думал. Мысленно он был где-то далеко. Потом посмотрел, спросил деловито:

– Гайлиса здесь не было?

– Вчера был. И сегодня, конечно. Где-то на селе, не иначе.

– Ага! – Апейка кивнул, поднялся, собрался идти. Глянул на обеих, будто обдумывал, то ли прощаться, то ли нет.

А может, перекусите? – попробовала задержать его Параска.

– Потом. – Уже озабоченный, сосредоточенный, нахлобучив шапку, сообщил: – Ну, я к Черноштану!

На дворе сразу отвязал коня, вскочил в таратайку и помчал…

И сегодня Параска не выдержала, отпустила детей раньше времени. Наспех перекусив, она быстро надела пальто, завязала платок и скрылась на улице. За ней вскоре отпустила детей и Галина Ивановна. В школе наступила тишина. За весь день никто больше не показывался. Пришел только, как всегда, к Галине ее ухажер Петро. Как обычно, она, торопливая, веселая, сначала угощала его, потом они закрылись на защелку и из-за дверей доносились только тихие голоса. Потом и они смолкли.

Уже начинало темнеть, когда к крыльцу кто-то подъехал. Ганна думала, что вернулся Параскин дядька, однако коня привязывал кто-то незнакомый: молодой, чернявый, в кожаной фуражке, в аккуратной, добротной шинели. Через минуту он, стройный, тонконогий, в хромовых сапогах, легко вбежал на крыльцо.

Постучал для приличия и, не ожидая ответа, открыл дверь. Ганна сделала вид, будто убирает со стола. Когда вошел, оторвалась от дела, посмотрела нарочно без интереса.

Незнакомый поздоровался, мельком глянул на нее. Его черные глаза, беспокойные и твердые, насторожили ее. Однако он тут же равнодушно отвел взгляд.

– Товарища Апейки не было? – Голос у него был простуженный, с хрипотцой.

– Был. С утра.

– Это я знаю. Потом не заезжал?

– Не.

Он говорил отрывисто, уверенно. Снова строго, даже неприязненно поглядел на нее. И снова заметила в его взгляде нетерпеливость и как бы недоверие.

– Вы кто? – в голосе его была жесткость.

В ней поднялось упрямство.

– А вы?

Он не ожидал, посмотрел, будто не понимая.

– Я? – Он пригляделся, недовольный, однако уже со вниманием. Будто хотел понять, что скрывается за ее вопросом. – Я Башлыков. – Он заметил в глазах ее замешательство. Она как бы ждала объяснения, и он добавил: – Секретарь райкома.

Ганна не скрыла удивления. Видела Башлыкова впервые, но фамилию его слышала не раз. Башлыкова слушались, побаивались, и ей казалось, что он высокий, плечистый, грозный с виду. А тут, оказывается, обыкновенный, ничем не примечательный человек. С виду даже зеленый хлопец.

– А я Ганна, – ответила она подчеркнуто спокойно, снисходительно.

Он хотел еще что-то спросить, но промолчал.

Снова с недовольством окинул взглядом комнату, сделал шаг, строго объявил:

– Я подожду здесь.

– Посидите. Табурета не просидите.

Однако он не сел. То стоял, то делал шаг-другой, возвращался назад. Двигался словно спутанный. И все думал о чем-то своем, неизвестном. Одно только видно было, думы его о неприятном, но важном. Это и угнетало его. Делало старше, не похожим на того, каким показался Ганне вначале. Не хлопцем зеленым, а рано постаревшим, необычным, непонятным. Она невольно следила, как он досадливо ходит, далекий в своих мыслях, и старалась разгадать, что его гнетет так. Видать, только что был на селе, ходил, смотрел. И вот, должно быть, вспоминает об увиденном, услышанном. Городской же сам, сразу видно…

Городской. Не из наших болотных. Можно и не спрашивать. Присланный, наверно, колхозы делать. Учить темных нас разуму… Грамотный очень, не иначе. Грамотный. Конечно. Не нашего поля ягода… Что-то и далекое, что отделяет, и вместе интересное, притягивающее было в нем – городской, непонятный. И любопытное, и удивительно ревнивое, что вот он такой грамотный, городской. Потому, наверно, и поставили такого молодого над целым районом. Потому и слушаются все, молодые и старые. Не смотрят, что молодой… Апейке сколько пришлось испробовать всего, всякого, пока поднялся, заимел такое право, а этому все сразу. Городской, образованный…

Безусловно, она думает о нем не потому, что как-то бросился в глаза. Ничего в нем такого особенного, если присмотреться. И не очень видный и плечи, как у подростка. И характера, видать, нелегкого. Просто не похож на тех, кого знала раньше. Впервые видит такого. Поэтому…

А вообще пустое все это, спохватилась Ганна. Не интересует ее никто. Нисколечко. Евхим, вот что интересует ее. Да то, о чем никто не знает еще…

Где ж это Параска? Или хотя бы Апейка? Пускай бы сидели вдвоем, обсуждали свои дела.

То выходила на кухню, топила печь, то возвращалась в комнату, для приличия убирала. Давала понять: некогда ей сидеть сложа руки.

Заходя в комнату, она видела, что он все топчется и топчется, как на привязи. Чаще не замечал ее, будто и не было никого близко. Но изредка она ловила его взгляды. Посматривал недовольно, недоброжелательно, будто мешала ему. Или, может, так казалось, потому что думал о чем-то неприятном. Переживал.

Странно, она невольно ждала, что он заговорит, спросит о чем-то. Но он молчал. Топтался и топтался. Далекий, непонятный.

3

Наступал вечер. В комнате чем дальше, тем больше темнело. Но Ганна не зажигала лампы – по привычке берегла керосин.

Темь уже плотно легла, когда вбежала Параска. Но она сразу узнала гостя, или, может, кто передал уже, что он тут, едва прикрыла дверь, заговорила удивленно, обрадованно:

– А я и не знала! Убежала из дому и не спешу назад!.. Давно вы здесь?

– Нет, – Башлыков говорил еще словно издалека.

Параска по-хозяйски сразу засуетилась.

– Что ж вы так! В темноте! Не раздеваетесь! – Она живо сбросила платок, пальто, подсказала гостю: – Вот тут гвоздик! – Крикнула Ганне весело, повелительно: – Сейчас же лампу! Свет! – Когда Ганна зажигала лампу, звонко – ну чисто артистка! – упрекнула: – Разве ж так, Ганночка, встречают гостей! Да еще таких!

Ганна нашлась:

– Гость о чем-то все думал. Не хотелось мешать…

Башлыков не ответил.

Только зажгли лампу, Параска спохватилась, кинулась к зеркалу. Торопливо пригладила волосы, поправила кофточку. Снова гостеприимной хозяйкой глянула на Башлыкова.

– Гость, наверно, голодный!

Башлыков, уже без шинели, тонкий, в синей гимнастерке, перетянутой широким блескучим ремнем, запустив пальцы под ремень, оттягивая назад складки, откликнулся неуверенно:

– Пообедал…

– Рассказывайте! – не поверила Параска. Подбодрила: – Ничего! Мы сейчас с Ганной организуем! Мигом!

Веселая, деятельная, потянула Ганну на кухню.

– Ты что ж это? – зашептала с упреком, дружески. – Так встретить! Самого Башлыкова.

– А что ж, листом перед ним стелиться?

Искренне призналась:

– Все смотрела, гадала, что в нем такое, такое особое?..

Параска не стала слушать, перебила. Сунулась головой в печь, отодвинула заслонку.

– Что тут у тебя? – В сковороде бабка. Из чугунка, чуть приподняла крышку, вырвался духовитый, аппетитный запах борща. Громко, чтоб наверняка слышал и он, сказала: – Вот хорошо! – Распорядилась щедро и непререкаемо – Все, что есть, на стол! – Добавила шепотом, заговорщицки, как бы объясняя: – Настроение у него, видишь, какое?

– Водки, может, достать? – посоветовала шепотом же Ганна, усердствуя уже у печи.

– Водки. – Параска покачала головой. – Придумала! – Шепотом, сдерживая смех, игриво подзадорила: – Поставь! Покажи ему! Увидишь, что скажет!.. – Серьезно уже растолковала: – В рот не берет! Хорошей даже, магазинной! Тем более в такой день!

– Смотрела я все, смотрела на него, – снова вернулась Ганна. – Ничего в нем такого, особого… – Она будто ждала, что Параска поддержит разговор. Ее почему-то так и подмывало говорить о нем. Параска, помогая ей, будто не слышала. – Почему хмурый, недовольный? Неужели ж из-за этого, из-за колхоза?

– Ничего ты не понимаешь! – только и отозвалась Параска. И тоном ответа, и самим ответом остановила Ганну: не до разговоров теперь. Приказала дружески: – Давай-ка живо все на стол!

Вбежала в комнату. Книги, тетради со стола – на подоконник. Стол – от стены. На стол – чистую скатерть.

– Вот так! Начало есть! – Побежала на кухню, принесла буханку хлеба, нож. Приказала уже Башлыкову: – Помогайте!

Он показал на руки, она спохватилась.

– Ганна! Гостю надо умыться! – Попросила: – На кухню, пожалуйста…

Башлыков вышел. Расстегнув пуговки на рукавах, засучил их по локоть. Расстегнув воротник, оттянул его от шеи, склонился над тазиком, Ганна зачерпнула корцом из ведра, осторожно, чтобы не обрызгать, стала лить на его ладони. Они стояли неожиданно близко, головы их почти касались, и было в этом что-то несказанно домашнее, свойское. Ганна зарделась, сердце у нее екнуло, насторожилось. Ей бросилось в глаза, руки его с темными волосками были белые, нежные. Шея, аккуратно побритая, загоревшая выше ворота, ниже такая же белая и нежная. Совсем юношеская. Что-то мягкое, трогательное непрошено вошло в ее душу.

Он то послушно вытягивал горсткой ладони, то старательно мылил руки, шею. Не подымал головы, не смотрел на нее, делал все молча, но и в нем, показалось ей, возникло вдруг то же ощущение близости. Без слов, без взглядов вдруг что-то протянулось между ними.

Подавая полотенце, она старалась не смотреть на него, старалась держаться безразлично. И все же, показалось, уловила непростой, пристальный его взгляд.

– Благодарю, – сказал он, отдавая полотенце. И в том, как сказал, послышалось так же необычное.

– Ну, помылись? – ворвалась на кухню Параска.

– Как обновился, – он говорил спокойно, сдержанно, но Ганна отметила благодарную нотку в его голосе. – Вода хорошая, свежая. Должно быть, недавно из колодца.

– Недавно, – Ганна затаилась.

Вернулись в комнату Параски. Башлыков, застегнутый на все пуговицы, стройный, причесанный, стоял, как будто свой здесь. Параска готова была уже пригласить за стол, когда вспомнила:

– Огурцы у нас, капуста – объеденье! Может, любите?

– Люблю.

– Тогда достанем! Они тут, в погребе!

Параска с Башлыковым вдвоем подняли за кольца крышку в полу на кухне. Ганна спустилась в пропахшую землей, холодную темь, подала Параске одну тарелку, другую: огурцы и капусту шинкованную. Когда поднялась по лесенке, Башлыков протянул руку, помог выйти. Рука была сильная, горячая.

Сели за стол, и тут Параска изо всей мочи стукнула рукой по столу. Глянула на гостя отчаянно.

– Придется грех на душу взять! Карайте, не карайте!

Встала и, вернувшись из кухни, отважно, с пристуком поставила на середину стола бутылку наливки.

– Вот он, мой грех!

Она тут же хитро сменила направление разговора:

– Вода, закрашенная вишнями! Для детей разве!

Опередила Башлыкова, который хотел что-то сказать, но неуверенно промолчал. Молча, не одобряя, но и не переча, наверно, из-за деликатности положения гостя, следил, как поставили рюмки, как налили, по обязанности чокнулся. Однако выпил до дна. И даже позволил себе похвалить наливку.

Ужин удался. Башлыков, видать, основательно-таки проголодался за день; а огурцы, и капуста, и борщ – все было вкусно. Наливка оказалась прямо украшением стола, еще трижды бутылка в проворных руках Параски обходила рюмки, пока Башлыков твердо не накрыл свою ладонью. Дал понять, что хватит. Опьянеть от этой наливки не опьянели и женщины, однако все же она сделала свое. Хмель на время даже разгладил лицо Башлыкова, который здесь, за столом, среди повеселевших, добродушно насмешливых женщин, уже не так уныло смотрел на свет.

Он помнил свое положение и теперь, никаких шуток особенных не дозволял себе. Параску расспрашивал о том, как приходится ей работать, хватит ли дров, помогает ли сельсовет и как посещают школу дети. Параска отвечала то серьезно, то шуткой, и он время от времени, хоть и неохотно, посмеивался вместе с нею. Тогда казался еще красивее, еще ближе.

Ганну он ни о чем не спрашивал, наверно, потому, думала она, что считал, дескать, не о чем ее расспрашивать. И верно, о чем он может ее спросить? О том, как она стряпает, пол метет? От этого в ней подымались, бередили гордую душу ревность и злость: городские, грамотеи оба! Усиливалось, жгло раздражение: окунулась в чужое счастье, служанка, уборщица! Росла неприязнь к обоим. Подымалась в душе дерзость, рвалась наружу.

– А вы, какие у вас планы! – глянул наконец Башлыков на нее.

– Большие! У меня каждый день большие планы! – Она едва сдерживала себя. – Пойло приготовить. Коров накормить. Подоить. Печку протопить. Грубки. Помыть полы…

Он почувствовал ее настроение. Смутился немного, хотел поправиться:

– Мне кажется, вы на большее способны…

– Мало что может показаться! – язвительно перебила она. Тише, уже стараясь вернуть спокойную насмешливость, добавила: – Это с виду я такая. Будто умная. А по правде…

– Ганна! – весело упрекнула Параска, которая с удивлением всматривалась в нее. Сдержанно засмеялась – Вот выдумала!

– Чего выдумала! Разве ж не такая я?

– Вы грамотная? – постарался пригасить спор Башлыков.

– Где там! Наука не по мне. Голова не та.

– А вы учились?

– А неужели нет?

– Врет она, врет! – возмутилась Параска. – Ума у нее – на пятерых. Судьба у нее вот не сложилась…

– Ах, Параскева Андреевна! Ну зачем вы это! Судьба! Разве судьба – горб от бога? Судьба – от человека! От ума!.. – Сдержанно, насмешливо упрекнула – Зачем лгать товарищу секретарю. – Она вдруг приветливо, радушно взглянула на гостя. – Ешьте бабку! Не обижайтесь!

Башлыков больше не расспрашивал ее. Она хоть тем была довольна, не хватало, чтобы полез в ее судьбу, учить стал, что надо было делать, а чего не надо! Параска, улучив момент, когда Башлыков отвернулся, покачала сердито головой: что это выдумала? Но Ганна делала вид, что не понимает Параскиных знаков, старалась скрыть волнение. Сказала то, что надо было. Дошло там до них или не дошло, а хоть себя поставила как следует.

Спор этот, внезапная злость, которая еще жила в ней, отдалили снова Башлыкова. Теперь уже и следа не осталось того удивительного понимания, которое было там, на кухне, и сначала здесь, за столом. То настораживающее, что появилось вдруг здесь, было совсем иным, оно сразу отъединило, сделало их чужими.

На минуту Параска куда-то вышла, и, когда они остались один на один, это настороженное отчуждение ощутилось еще острее. Недоброе, напряженное было молчание…

Ганна была довольна, когда Параска вернулась. А та мгновенно все поняла.

4

Когда поужинали, Ганна стала прибирать со стола. Параска весело помогала ей: собрала то, что Ганна не могла забрать, следом за ней вынесла на кухню.