Текст книги "Метели, декабрь"
Автор книги: Иван Мележ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Куда? Назад!
Он не стал ничего слушать. И Ганне пришлось вернуться, села на кровать, прикрыла Гальку. Делала вид, что зевает, что хочет спать, а сама все думала, гадала про Василя, едва сдерживала себя, чтоб не броситься сейчас же к нему. Следила, видела, что Евхим уже разморен, вот-вот заснет, а все же держится.
«Черт, сна на тебя нет, чтоб ты заснул навек!» – кляла его про себя.
Долгим-предолгим казалось это ожидание. И все же не зря терпела, одолел сон и его, склонил голову на плечо и мирно засопел. Сразу и не поверила, что спит, подождала, убедилась, осторожно, на цыпочках прошла мимо мачехи, которая слова не сказала, оглянувшись, тихонько подняла щеколду, открыла дверь. Только бы не брякнуть ничем, не скрипнуть, не разбудить. Закрыв дверь в сени, послушала, в хате, как и раньше тихо.
Ах, как заскрипел снег на крыльце, промерзшие доски! Быстро соскочила в небольшой сугробчик, бросилась за угол на ту сторону, где глухая стена хаты, чтоб не идти под окнами, у которых спали они! Соседским огородом, по колени в снегу, не чуя жгучего холода, не одевшись, без платка, с расплетенными косами, выбралась на пустую, словно вымерзшую улицу, побежала в ту сторону, где виднелась хата Василя. В его хате, как и во всех других, было темно и тихо, но что ожидает ее там, за этой тишиной?!
«Только бы… – колотилось, задыхалось сердце. – Только бы все хорошо! Только бы хорошо!» Добежав до хаты, Ганна оглянулась. Ни на улице, ни за ней никого, пусто, никто не гнался. Вскочив на крыльцо, забарабанила в окно так тревожно, что в сенях испуганно закудахтали куры.
– Кто там? – мелькнуло за стеклом окна лицо. Ганна по голосу узнала: мать.
– Василь… Василь дома?
Лицо за окном поглотила темнота. «Почему отошла, ничего не ответив? Неужто стряслось уже?! Но, если случилось что, в хате не было бы так тихо! И мать не была бы такой вялой, заспанной!.. Может, не знает ничего? Может, это случилось не дома? Может, подстерегли где? О боже, неужели дома нет? Если нет, значит, все кончено!..»
Снова застучала по стеклу нетерпеливо, настойчиво. Оглядываясь, не гонятся ли за ней, услышала в сенцах шаги, твердые, мужские, его шаги! Он дома, живой! Едва только дверь открылась, кинулась навстречу.
– Василь!
Он, в серой нижней сорочке, глядя на нее, удивленно отступил в сени. Не понимал ничего – ни этого необычного прихода ее, ни странного порыва, – и Ганна сразу опомнилась. Спал, не знает, какая беда подстерегает его!
– Василь, – выдохнула тревожно, – берегись!..
– Что? – Все было как во сне. Да когда ж он проснется!
– Евхим пришел!
– Евхим?!
Кажется, дошло до него, забеспокоился.
– Убить грозился!..
– А!..
– Отбегался, считай, сказал…
– Где он?..
Ганна неожиданно заметила на улице фигуры, которые быстро шли, почти бежали в ее сторону, кинулась к Василю.
– Идут!
Сама мигом закрыла дверь, испуганно придавила плечом на всякий случай! Крикнула ему:
– Засов задвинь!..
Он задвинул, вдруг рванулся, бросился из сеней в хату. Ганна побежала за ним.
– Что там? – сквозь сон спросила мать.
– Бандиты! Евхим!
– Ой! Боже!..
В свете, что проникал снаружи, Ганна увидела: Василь, стоя около кровати, надевал рубаху, спешил так, что не мог сразу попасть в рукав. Надев, наклонился, стал что-то искать на полу. Мать, перепуганная, в одной сорочке, соскочила с постели, засуетилась, запричитала.
– Где опорки? – не так спросил, как потребовал Василь. Ганна поразилась, когда услыхала его неожиданно холодный голос.
– А я знаю?..
В голосе матери были слезы отчаяния и страха.
– Ой, боже ж мой!.. Боже!
– Замолчи ты! – приказал он, нашел наконец опорки.
Писк калитки, торопливый скрип шагов заставили сразу всех замереть. В хате стало жутко тихо, в этой тревожной тишине только слышалось мерное, спокойное дыхание ребенка, который спал, как и раньше. Все стояли онемевшие, слушали, ждали.
Остановились, вслушивались, ждали и те, что на дворе.
– Проморгал! – раздался злобный голос Евхима.
Цацура ответил виновато:
– Я только на минуту и задремал…
– На минуту! Опередила, курва!
С минуту на дворе было тихо, будто решали там, что делать, потом рама окна застонала от ударов обреза.
– Выходи! Подобру-поздорову!
В избе молчали, ждали. Маня не выдержала, бухнулась перед образами.
– Не выйдешь подобру, силой вытянем!.. – Показывая, что это не пустая угроза, на дворе о чем-то посоветовались, затопали. Судя по шагам, один пошел, другой остался под окнами.
Пронзительно застонали ворота в хлеву. Василь обеспокоенно дернулся, схватил под лавкой топор – скотину перережет, гад, если не отогнать, – но на пороге стояла Ганна. Взяла за руку так, что почувствовал, не пустит, знал, боится его опрометчивости. Одумался, остановился.
Шаги на дворе снова приблизились, стихли, потом на стекле вдруг вскинулся, заколебался непонятный отблеск огня. Никто не сообразил еще, что это значит, когда по стеклу раздался сильный удар и осколки посыпались на подоконник, лавку, пол. Почти сразу же за ними в темноту избы влетел искристый ком огня. В хате сразу стало светло. Освещенный багряно-красным огнем, Василь бросился на комок, старался быстрее затоптать его, не дать разойтись, осветить хату тем, кто подстерегал за окном, и в ту же минуту Ганна увидела в проеме окна голову Евхима, его косматую шапку, кончик дула.
– Василь!!
Похолодевшая от страха за него, стремясь только к одному – уберечь, предупредить, спасти, – бросилась к Василю, загородила собою, хотела крикнуть, чтоб спрятался, и не смогла, не успела: что-то с громом и огнем ударило, обожгло. Не понимая, не думая, что случилось – все, что было, представлялось ей, виделось теперь, как в бреду, – она ойкнула, покачнулась и, ослабевшая, стала медленно оседать на пол. Еще перед тем как упала, в хате снова стало темно – затоптанное сено погасло.
Уже в темноте громыхнул другой выстрел, третий. И сразу фигуры за окном исчезли, притаились, возможно, прислушивались. Заливался в плаче перепуганный, внезапно разбуженный ребенок, но никто его не успокаивал. Через выбитые стекла густо врывался морозный холод, студил хату. Василь, осторожно оглянувшись на окно, склонился над Ганной, она лежала неподвижно, как неживая…
– Пошли! Готов уже! – послышалось за окном. – Не промахнулся!
Евхим ответил не сразу.
– Подлезла, курва! Сама нарвалась!
Он, чувствовалось, злился, не хотел уходить. Оглядываясь и следя за ним, Василь услышал тихий, сдержанный стиснутыми зубами Ганнин стон. Значит, жива… Не насмерть… Но что делать?.. Цацура за окном снова нетерпеливо звал Евхима.
Тот подождал минуту, еще раз выругался и, хрустя снегом, пошел со двора. Они подались улицей к лесу.
– Боже мой… – наконец вымолвила, дрожа, Маня.
– Тихо ты! Ганна помирает!
Осторожно подняв Ганну, Василь положил ее на лавку около стола. Подсунув под голову ей подушку, спросил, куда ранило, но она словно и не слышала вопроса, не шевельнула губами. Он чиркнул спичкой, чтоб самому посмотреть, где та рана, но спичка от ветра из разбитого окна сразу погасла.
– Окно заткни! – приказал Мане и, не ожидая, когда сделает, стал сам закупоривать тряпьем дырку.
Еще до того, как жена по его приказанию зажгла лучину, впотьмах нащупал – левое плечо Ганны было мокрое от крови. Не думал никогда, что так пригодится то, чему обучали на военных занятиях – как помочь раненому солдату, – дрожащими руками, преодолевая неловкость, стал расстегивать Ганнину жакетку, порвал сверху сорочку. Рана кровоточила на белом-пребелом плече под самой ключицей.
Крикнул Мане, чтоб дала чистый рушник, как мог, вспоминая полузабытые наставления, перетянул вену, приостановил кровь. «Уйдет кровь все равно… В больницу бы, к доктору… Но пока до этого доктора!..»
– Бабку Андреиху надо!
Маня колебалась, боялась еще выходить: а может, те только и ждут. Он взглянул на нее, не сказал ничего, вдруг, как стоял, без шапки, без одежки, выскочил на крыльцо. Маня хотела вернуть, крикнула, но он и не оглянулся.
В поле за селом дорога разветвлялась на две. Одна из них, более широкая, укатанная, вела к лесу или, вернее сказать, к лесам, что тянулись отсюда на многие версты, а другая, полузасыпанная снегом, круто сворачивала в сторону. Почти все, кто ехал из села, обычно брели напрямик, ездили и по дрова, и за сеном в Моклищи и в другие деревни за лесами, за болотами, в царство чащобы и топей. Но Евхим и Цацура круто сошли на боковую дорожку.
Они сошли сюда не случайно, Евхим предвидел это, еще когда сидели в Ганниной хате. Он был уверен, что весть о его приходе в село не пройдет так, и остерегался погони, которая, скорее всего, направится сюда, нарочно и подался к лесу, для людских глаз. Свернув же на стежку, они сбивали со следа.
Шли по этой дорожке Евхим и Цацура недолго, пока через заросли кустарника не добрались до другой дороги, которая тянулась в сторону Припяти, туда, куда им теперь и надо было. Дорога эта шла как раз в противоположном направлении, как бы обходила село.
Двигались Евхим и Цацура быстро, время от времени бодро труся рысцой. Хмель после самогонки, что бродил в их головах, на морозе быстро выветрился, а с ним выветрилась и слепая от бешенства смелость. Евхим уже не выхвалялся, не пытался демонстрировать хладнокровие, не медлил, ступал быстро и широко, так что перепуганному Цацуре приходилось из кожи вон лезть, чтоб не отстать. Рысцой, поспешно они перешли кустарник и лес между Куренями и Глинищами, возле кладбища пересекли гать, выбрались на морозное пустое поле. Тут шли осторожней – недалеко был шлях, людная, хорошо знакомая милиции дорога. Когда сунулись туда, внимательно всматривались в строй старых, еще екатерининских берез, что шел вдоль обеих сторон шляха, ловили подозрительные звуки. Евхим держал руку на обрезе.
На шляхе было тихо. Тишина эта не обманывала, перебрались без каких-либо происшествий. И все же, минуя его, то и дело недоверчиво оглядывались, пока не отошли на достаточное расстояние. Обойдя еще одно село, что перерезало дорогу за шляхом, они наконец с облегчением вышли в безопасное место, где аж до самой Припяти дорога шла меж кустарников, болот, дикого леса. Здесь уже поспокойней было, не так подгоняли себя.
Рассвет застал их далеко среди этих, казалось, безлюдных просторов. С наступлением его мороз заметно ослабел, неслышно падал мягкий, пушистый снег, наполнял округу еще большей тишиной. И дорога, и низкое небо, и земля, вся территория которой сузилась до полусотни шагов, были неопределенного серо-белого цвета. От этой тишины, от бессонной ночи, от длиннющей пройденной дороги неодолимо овладевала дремотная усталость; тянулись, заплетаясь ногами, засыпали на ходу, и, когда заметили в прогалине между кустов заснеженный стог, не рассуждая долго, свернули к нему. От этого стога в мерцающей серости виднелись очертания еще двух стожков, они, пересиливая усталость, добрались до одного из них, разгребли норы и укрылись с головой.
Вылезли лишь под вечер, окрепшие, в клочьях сена. Снег трусил, как и утром, затишья не было, беспокойными порывами шастал широкий, вольный ветер. Под ногами снег оседал, как бы кряхтя, не с морозным ядреным скрипом.
«Оттепель… Весна подступает», – подумали одновременно, отряхивая и обирая ошметки сена, подумали молча, говорить не хотелось. Молча вышли и на дорогу, которая тоже изменилась, потемнела, сделалась скользкой, идти стало тяжелей. Через несколько верст спустились из леса в низину, перерезанную широкими полузаметными ручейками, обветренными взгорками с купами лозняка, не сразу догадались, что это уже Припять, пойма. Река вынырнула после бесчисленных лощин и кустарников незаметно, привычной снежной полосой, почти ничем не отличаясь от таких же скованных льдом рукавов. Она была только шире и прямей, вдоль ее, вдоль берега наперерез двум пешеходам бежала гладкая санная дорога.
На Припяти ветер был сильнее, казался более мощным, просторным.
Выбравшись на подъем другого, высокого берега, Евхим почувствовал, будто перебрался через границу, за которой начинается иная, полная неопределенных еще надежд и загадок жизнь, черта, за которой позади, может, навсегда осталось минувшее со всеми его призрачными радостями и злыми неудачами. Не впервые, но теперь, отделенный перейденной границей, особенно четко, взволнованно вспомнил надежды прошлой ночи, и совесть, которая все время не давала покоя, кольнула остро: что же с Дятликом? Кокнул или нет?!
Снова вспомнилась Ганна: подскочила, курва, заслонить хотела, сама на обрез полезла!.. Что ж, получила то, чего давно искала, докрутилась!.. Все же на душе было тошно – не такой развязки он ждал. Не мог даже, может быть, мертвой простить ей нелюбовь к себе, готов был скрежетать зубами, вспоминая, как кинулась спасать Василя. А самое главное – шел и не знал, что с Дятликом. Посчастливилось гаду, сокрушался Евхим, пришлось отступить до поры, народ мог опомниться, собраться, пришлось оставить Курени, не зная, осуществил ли великую месть свою! Цацура, трус поганый, тащил все – быстрее, быстрее, спутал только планы… Евхим, однако, старался не бередить себя излишне, успокаивал тем, что, может, Дятлик и похолодел давно, а еще более важно то, что он, Евхим, все же показал себя в Куренях, и не как-нибудь, долго помнить будут!..
За Припятью, глубже засунув под одежду обрезы, зашли в село. Было еще не поздно, и на улице встретились им несколько человек – ватага хлопцев, которые шли, смеясь, громко разговаривая, и пожилые крестьяне. Один из хлопцев подошел, пригляделся, приблизив лицо почти вплотную, быстро отступил, вернулся к остальным. Евхим, остро напрягая внимание, услышал: «Кто это?» – «А черт его знает, незнакомые какие-то… Думал, Свердлик…» – беззаботно ответил молодой веселый голос.
Надо было бы не задерживаться в селе, быстрее пробираться дальше, но очень хотелось есть. Убегая из Куреней, они не захватили никакой еды, проголодались за день, и голод нетерпеливо глушил осторожность и страх. От голода они были готовы на любой поступок.
Евхим все же держался, пока не дошли почти до конца села. Тут он выбрал хату, не очень-то казистую с виду, не хотел случайно напороться на какого-нибудь советчика или активиста, заглянул в светлый кружочек окна, расцвеченный морозом и отблеском лучины. Решительно поднялся на крыльцо.
Двери были низковатые, входя, пригнул голову.
– Добрый вечер! – из-под нависших бровей сразу мигом окинул хату: девушка с прялкой у окна, женщина что-то помешивает в ушате. Кто-то лежит на кровати, хлопчик…
– Добрый вечер…
Старуха и девушка также смерили их взглядами, не с подозрением, а с любопытством и удивлением: вид их, вероятно, поразил. «Надо бы постричься, бороды сбрить, – подумал Евхим. – Да почиститься немного, чтоб не выделяться очень…»
– Можно погреться немножко? – Он старался говорить мягко, как только мог. Добрый вроде, безобидный человек. – Окоченели прямо!.. Ветер аж прошивает…
– Входите, – пригласила старая. – Место не просидите.
– Спасибо на том…
Сели… Молодая была совсем рядом с Евхимом, но никакого интереса к нему не проявила, будто сидела со стариком или калекой, и Евхима это невольно задело. Девка же была видная: здоровая, груди тугие, прямо натягивали кофту, кожа на шее, на руках чистая, молодая… Губы пухлые, влажные… «Горячая, должно быть, курва! В самом соку!.. В лесу бы такую!..»
Старая домесила тесто в ушате, выпрямилась, Евхим разглядел и ее: сухое лицо, щеки ввалились, губы плотно сжаты. «Злая, наверно, как ведьма, въедливая… охотница до чужого добра…»
– Издалека ли идете? – поинтересовалась старуха, стирая с рук налипшее месиво.
– Из Наровли тянемся…
– А… Домой, наверно?
– Домой. Куда же еще?.. Другие идут куда кто, а кулик – дак в свое болото… – Говоря это, думал, готовился к следующему вопросу, а где твой дом, если спросит.
Но старуха не поинтересовалась их домом.
– Работали там, в Наровле, или что купить ходили?
– Работали, грошей наковать думали… Словом, на заработки подались.
– Заработали что?
– Заработать не заработали, а нагоревались и ободрались через край…
– А что там делали? – спросила неожиданно девушка.
– Кому что, – наклонился к ней Евхим. – Кому дрова напилить, кому подладить что. В хате, в хлеву – крыльцо, оконце, ворота. По плотницкому делу…
Девушка не сказала ничего, старая в это время собралась нести ушат, и она встала.
– Дайте лучше я, мамо!
Она легко подняла ушат и, стукнув сильно дверью, скрылась в сенях. Хотя ушата в хате уже не было, запах теста, сладковатый, теплый, по-прежнему щекотал ноздри. Доносился и запах прелой размятой картошки. Евхим разозленно проглотил слюну: свиньям, чего доброго, позавидуешь!..
– А хозяин где? – он старался отвлечь свое внимание. – На сходе, может?
– На сходе, с какого не возвращаются… – ответила она и замолкла. Потом добавила: – На погосте… Бандиты забили шомполами.
Она говорила грустно, но спокойно, с той мудрой уравновешенностью, которая приходит, когда боль перекипит.
– Вот! – показала на фотографию в рамочке, что висела у окна. Евхим, а за ним и Цацура встали, подошли. Из-за стекла смотрел на них белокурый красноармеец с упрямыми, как у дочери, губами, с беспощадными глазами. Он стоял в полной форме, в высокой буденовке, держал руку на эфесе сабли. Евхим подумал: «За саблю, гад, держится», – для приличия поинтересовался:
– Буденновцем был?
– Буденновцем. Раненый был, приехал домой. А тут в Совет его выбрали. За власть дюже стоял, за справедливость, за это и свели со свету, нелюди!.. – Она вся кипела ненавистью к этим нелюдям.
– Гады! – просипел Евхим.
Девушка между тем вернулась, сполоснула руки, вытирая их об юбку, внезапно спросила:
– А где же инструмент ваш?
– Беда стряслась. Словом, проспали инструмент! Легли спать, положили возле себя, а проснулись – ничего!
– Глядите, – посочувствовала старая. – Жуликов в городе развелось, как саранчи…
Евхим решил, что наконец настала пора перейти от пустой болтовни к главному, кашлянул, как бы ощущая неловкость.
– Проголодались мы, признаться. Целый день без еды…
Цацура неторопливо поддержал:
– Кишки марш играют, аж терпение лопается!..
– Небогатые мы, – проговорила старуха, как бы прося прощения. – Картошки вот разве в мундире. Да огурцов с рассолом…
Когда девушка принесла из сеней миску с огурцами, гости уже вовсю уминали картошку из чугунка, который стоял на столе, давились, торопливо глотали, не разжевывая. Старая сидела рядом, наблюдала с таким видом, будто голод испытывали ее бедные, несчастные братья.
– Ешьте, ешьте, – радушно сказала она, подавая две ложки. – Рассол у нас хороший, крепкий!..
Так и пробирались дальше, выдавая себя за обкраденных жуликами плотников. Старались, однако, держаться как можно тише, не бросаться лишний раз да глаза. Дороги выбирали малопроезжие, шли сначала ночами, а потом только вечерами и на заре – ночью также легко можно наткнуться на кого-нибудь. Когда надо было расспросить о дороге, выбирали людей с осторожностью, вопросы задавали как бы между прочим, среди разной болтовни. С осторожностью выбирали и хаты; большие деревни, тем более местечки вообще обходили – слава богу, их в этом болотном крае было негусто…
Около одного села под вечер увидели неподалеку первых пограничников. Правда, пограничники эти ехали на возу, везли мешки, наверно, с мукою и не обратили никакого внимания на двух незнакомых. Но Евхима и Цацуру это насторожило. На них будто глянула опасность, которая одновременно с границей была уже так близко…
За этот вечер и утро они не прошли и десятка верст. Вечером следующего дня вышли к зарослям кустарника, где и мерзли до утра. Шли из леса по дороге, стараясь не привлекать внимания, и вскоре увидели тихое приграничное село. Тут остановились. Перед ними была тяжелая задача – как узнать, где граница, как подойти к ней. У кого, в чьей хате спросить, где меньше всего они рискуют?
Пройдя почти всю дорогу гумнами, приметили на отшибе хату, огляделись хорошенько, осторожно подошли. В хате была женщина да несколько малых крутились на печи, увлекшись какой-то своей игрой. Евхим и Цацура, осмелев, обнадежившись сразу, вошли. Женщина, что суетилась возле печи, встретила их радушно, но, когда, поговорив для приличия о том о сем, они намеревались уже завести речь о главном, во дворе внезапно послышался скрип саней, шаги. Женщина прилипла остроносым личиком к замерзшему стеклу, сказала:
– Муж приехал!..
Дети загомонили, обрадованные, отгадывая, какой гостинец привез отец, но ни один не слез с печи. Хозяин вошел в хату не сразу, наверно, возился с конем, выглянув из дверей, ведущих в сени, на миг остановился, недовольный, угрюмо, с подозрением, неприветливо осмотрел их.
Он снял вислоухую облезлую шапку, замызганный зипун, сел за стол. Дети следили за ним с печи молча, с тревогой.
– Есть давай! – коротко приказал он жене.
Та быстро забегала, подала хлеб, нож, вытащила из печи чугунок. Комнату наполнил запах наваристого борща. Хозяин, не подымая ни на кого глаз, стал часто, жадно хлебать прямо из чугунка – ел так, будто боялся, что отберут.
– Продал? – проронила неуверенно жена.
– Продал… За ничто…
Он ответил не сразу и с таким видом, что ясно было, не хочет говорить. И жена не стала домогаться, только объяснила Евхиму и Цацуре:
– Картофель возил в местечко продавать…
Наевшись, хозяин облизал ложку, отодвинул чугунок, вытер руки об волосы, отрыгнул сыто. Он собирался уже встать, когда жена кивнула на Евхима и Цацуру, сказала несмело:
– Может, накормить бы? Голодные…
Они снова уловили на себе косой, недовольный взгляд хозяина.
– На всех голодных не напасешься!
– Беда у нас, – отозвался обиженно Цацура. – Обокрали…
– Мало кого обкрадут!.. – Хозяин резко, с грохотом отодвинул стул, встал. – Не столовка тут!
В Евхиме закипела злоба: «Попался бы ты мне, падла, где-нибудь в другом месте, попросил бы я тебя!.. Помнил бы долго просьбу эту!..» Цацура качнул торбочкой.
– Мы заплатим. Одежка есть хорошая…
Он развязал узелок, вытащил одежду, снятую с Кандыбовича. Хозяин взял, брезгливо оглядел.
– Нашел чем платить!.. Ну, ладно, – как бы уступил он, кинул жене: – Дай, пусть поедят!
Когда Евхим и Цацура набросились на чугунок с недоеденным борщом, он достал из-под лавки прутик лозы, бросил в ушат с водой отмокать.
В сельсовете были? – внезапно хлестнул вопрос.
Цацура едва скрыл страх.
– А чего?
– А того, что разрешение надо.
– Какое разрешение? Мы не жулики какие…
– Жулики, не жулики – на лице не написано. Разрешение всем нужно, чтоб при границе быть!
Цацура попробовал успокоить его:
– А что нам та граница!.. Мы… домой идем…
– Там разберутся, куда идете!
Евхим исподлобья, настороженно взглянул на него и встретился с недобрым, холодным взглядом. «Вот гад, утопит! Утопит, как пить дать!.. Надо было так наскочить – перед самой границей!»
– Ты не пугай нас, слышь! – холодно сказал Евхим. – Мы не такие, как думаешь! Не пугливые!..
– Я и чую!
– Вот и хорошо!.. Хорошо, когда друг друга видят. Легче договориться можно!
Твердый, почти угрожающий тон Евхима подействовал не только на женщину, что глядела на гостей уже со страхом, помягчел и муж ее.
– А ты не очень! – сказал он, стараясь отступить с достоинством.
– И ты не очень! – Евхим по-прежнему давал понять, что шутить с собой не позволит. – Дак что она, коли на то пошло, граница, далеко отсюда?
Хозяин посмотрел на них, как бы оценивая, помолчал, о чем-то сам с собою рассуждая, ответил тихо, многозначительно:
– Можно провести к ней… Показать… Только это, конечно, стоить будет…
Он дипломатично остановился, ожидая, вероятно, вопроса: сколько? Цацура обрадованно дернулся, нетерпеливо посмотрел на Евхима, но Корч остановил его сдержанным взглядом. «Подведешь ты, падла, под казарму красноармейскую!» – подумал, следя за хуторянином.
– Денег у нас нет, – отозвался тихо, выделяя каждый слог, будто ждал, чтобы тот не пропустил ничего, запомнил получше. – И переходить границу, запомни, мы не собираемся. Не забудь!.. А вот, где она, все же скажи! Чтоб, скажем, не… забрести часом туда…
Он говорил так, что за его словами ясно чувствовался другой, действительный смысл. Хуторянин некоторое время понуро молчал и, видно было, не мог скрыть разочарования ответом Евхима. Лицо его снова сделалось холодным, жестким.
– А коли нет ничего и переходить не собираетесь, – заговорил он со зловещим спокойствием, – то интересоваться особливо и не требуется. Граница, где она есть, там она есть. На месте…
Он с нарочито безразличным взглядом достал из кармана кисет, но не успел развязать, рука вдруг как бы застыла – лицо Евхима люто налилось кровью, угрожающе придвинулось впритык к нему.
– Я спрашиваю: да-ле-ко? – злобно повторил Корч.
– Ой, боже мой! – ужаснулась женщина и оцепенела на миг от косого, раздраженного взгляда Евхима. Испуганно выдавила: – Рыгор, скажи!
Хозяин с опаской отвел голову от Евхима, глянул на его руку, которая была уже за пазухой, где торчало что-то похожее на обрез.
– Не… недалеко.
– Сколько?
– Верст девять…
– В какой стороне? Точно!
Хозяин махнул головою: там.
– Какая она? Как узнать ее?
– Просека идет… Столбики… По болоту – столбики одни…
– Просека, столбики – и больше ничего?
– Вышки стоят еще… чтоб видеть далеко…
– Когда светло. А ночью как стерегут?
– Ночью ходят… Сидят где-нибудь в потайном месте… Глядят, слушают…
«Наткнуться можно внезапно, – мелькнуло в мыслях Евхима озабоченное, тревожное. – И снег скрипит, издалека слыхать…»
– Дом или казарма, где живут?
– Застава по-ихнему…
– Пускай застава. Где?
– В березняке, близко от хутора. Хутор-то в стороне с полверсты… А застава сразу возле болота, слева будет…
– Болото кончается там?
– Слева, где застава, оно кончается, а так, напрямик, идет еще далеко. И на той стороне краю не видать… Большое болото…
– Как пройти отсюда к нему?
– Вот тут, за селом, скоро лес. Немалый, версты три, не меньше, если по дороге считать… Дак на той стороне за лесом еще село…
– Далеко?
– Рукой подать. Видно… За ним сразу и болото…
– А дальше? По болоту как?
– Перед самым краем леса направо… К озеру… От самого леса, в начале болота… А оттуда по канаве…
– По какой? Где она?
– От болота тянется. Как обойдешь озеро, так сразу и упрешься в нее… Старая она, почти заросла, лозняк по ней рядами, как цугом… Дак эта канава тянется напрямик до самой речки…
– Других канав на дороге нет?
– Нет. Одна идет… Верст пять вдоль нее, не меньше, надо…
– А за речкой что?
– За речкой уже, можно считать, все. Граница…
– Застава оттуда далеко?
– Версты, наверно, три с гаком…
– А вышка близко? – спросил Цацура, который молча слушал и старался все получше запомнить.
– Полторы или две версты, не меньше… – Хуторянин посмотрел на Евхима. – Да вышка ночью, что слепая. Тут засады остерегаться надо…
Евхим вперил в него острый, пронизывающий взгляд.
– А где они сидят, ты же знаешь, конечно!
– Если б у них определенное место было!.. Сегодня они тут, а завтра… угадай! Куда завтра спрячутся…
«Боится, падла», – подумал Евхим, как бы успокаивая себя, неизвестность с заставой его очень тревожила.
– Где у них слабинка, брешь?
– Места там все нехорошие для них. Трясина да кусты. Летом знаешь лазейки, как плюнуть, перейти. А теперь замерзло, дорога им везде, и снег, все видно… Вот если оттепель – не пройдут, тогда можно ловко…
Евхим встал.
– Что ж, спасибо, если не брешешь, – он внимательно поглядел на хуторянина. Тот истово перекрестился.
– Правду. Истинную правду сказал…
Жена, которая по-прежнему испуганно следила, чем все кончится, заступилась: правда все, не обманул. Евхим холодно отвел от нее глаза, подумал: «Кокнуть бы, и конец! Спокойно – на след не наведут. Дак смердеть будут же. Заглянет кто из соседей – вопли, облава. А может, и не переберешься сразу, сидеть будешь близко… Лучше, когда язык за зубами придерживают…»
Евхим взглянул на хозяина, на жену его, как бы хотел убедиться: будут держать или нет?
– Если набрехали или ляпнете кому, кишки вымотаем! Из-под земли достанем!
Женщина, побелев, невольно с тревогой оглянулась на малых, которые притихли, будто понимали, что происходит.
– Никто слова не услышит! Не сойти мне с места!..
Взгляд Евхима упал на полбуханки хлеба на столе, подал знак Цацуре взять. Цацура схватил, запихнул за пазуху – хозяин и не шелохнулся, как бы не заметил. Цацура кинулся шнырять по полкам, женщина подбежала, сама достала желтый кусок сала, лук, быстро сунула ему.
Евхим застегнулся, грозно подступил к хозяину.
– Так вы ничего не слыхали, не видали!.. Ясно?
– Ясно…
– Если что такое, тут наши тоже есть!.. Не забывайте!
Женщина поклялась:
– Не забудем! Никогда!..
– Глядите!
Он последний раз окинул их взглядом, посмотрел на печку и как мог твердо, хозяином надо всем и всеми вышел из хаты.
На дворе было темно. Евхим молча открыл калитку, посмотрел туда, где должен быть лес. Поодаль под серым сводом понурого неба действительно темнело что-то.
Евхим решительно зашагал к дороге. И впрямь черная скользкая извилина вскоре подвела их к лесу. Сразу, как нырнули в его желанный полумрак, их окружила плотная, будто набухшая от влаги земли, тишина. Она скоро словно еще отяжелела оттого, что сеялся дождик. Однако надежная, казалось, нерушимая тишина эта, что глушила тихий шум наверху, не приносила успокоения. Евхим, возможно, навсегда перестал верить тишине после происшествия на Змеином, когда она так предала, так обошлась с ними. И теперь тишина скрывала изменническую неизвестность – разговор в хате рисовал границу тревожно близкой, реальной. Она не была теперь просто желанной, она была рядом с болотом, на котором легко заблудиться, с речкой, которую надо половчее перейти, рядом с заставой в березняке, которая расставила на их пути пограничников. Она была уже не в мечтах, а на земле, ее надо было достичь.
Еще немного, и они смогут очутиться на другом берегу, смогут плевать на милицию, на суд, на все. Осталось совсем мало – лес, озеро, болото, просека со столбиками… Несколько верст всего, последних верст, после длинной дороги… Но какие эти версты! И болото, и озеро, и речка – не просто болото и речка; и просека – не просека, смертельная межа; все таит здесь в себе опасность, угрозу. Ее можно ждать отовсюду. Как из несметного количества деревьев и кустов отыскать те, среди которых можно пройти свободно, где смерть не подстерегает?
Евхим и Цацура были готовы ко всему. Жизнь, какой они знали ее до сих пор, была также полна опасности, волчьей слежки, им не надо было привыкать, перестраиваться. Близость опасности на пути к цели настораживала, делала слух более чутким, глаза более острыми, шаги мягче, пружинистее.
