Текст книги "Метели, декабрь"

Автор книги: Иван Мележ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Вот тут я и хотел бы объяснить, что думаю о вашем колхозе… – Он говорил по-прежнему буднично, но очень серьезно, значительно. – Вы можете сказать, что, дескать, поздно. Однако я думаю, что осмотреться с толком никогда не поздно. Надо разобраться, выяснить все. Надо понять: что ж такое случилось? В чем причина, что так случилось? Я согласен с тем, что сказал товарищ Гайлис об урожае и о дисциплине. Я считаю, что товарищ Гайлис особенно правильно подчеркнул большую вину всего руководства. В том числе и нашу вину, что не поправили вовремя, не предупредили… Мы из этой неудачи сделаем выводы. Мы поправим ошибки. – Он окинул взглядом всех, кто был в президиуме, как бы показывая: то, о чем он говорит, все готовы взять на себя. Черноштан смотрел исподлобья на стол, вид был такой, будто эта вина угнетала его больше других. Как на суде подсудимый. Гайлис тоже, казалось, готов был признать свою долю вины. Башлыков, похоже, вины за собой не видел. Апейка будто не заметил этого, кивнул в зал: вот, признаем вину свою. – Но и вы должны признать свою! – Он, однако, не стал ворошить особенно: зачем перебирать то, что было, оно и так хорошо известно. Виноваты все. Лучше подумать вместе, как сделать, чтобы не повторилось такое. – Вот я и хотел бы посоветовать на будущее… Что надо учесть вам?.. Первое, – сказал он, – не кормить больше бездельников и трутней! Кормить только тех, кто приносит пользу. В зависимости от пользы, которую каждый дает. Кто больше – тому больше, кто меньше – тому меньше. А тому, кто бока пролеживал, дулю!.. – Беспокойный гул одобрил его. – Надо наладить хороший учет. Все учитывать: работу, прибыль, получку. Каждую копейку, каждый грамм – на учет. А всем, у кого руки очень длинные, по рукам… Одним словом, контроль во всем. Строгий контроль. Если не установите контроль, все пропадет. Никакого добра не хватит!..

«Вот хитрый, – подумала Ганна. – Говорит так, будто они в колхозе еще! На колхозное настраивает!..» Заметила, речь Апейки растревожила людей; переговаривались, шумели, доносились крики с мест, но то были уже деловые выкрики, упрекали – кормили трутней, разбазаривали добро!..

– Кто работал, кто не работал – все одно! Каждому палочка!

– Кто урвал, тот и съел!..

– Какая тут охота стараться! Шею гнуть!..

– Все по ветру пошло!..

Когда Борис встал, шум, возгласы стали быстро стихать. Он дождался полной тишины, торжественно объявил:

– А сейчас выступит секретарь райкома товарищ Башлыков!

5

Глаза всех, множество глаз смотрело только на него. Перестали дымить в коридоре, подступили к дверям. Столпились так, что нельзя было шевельнуться. У Ганны сдавливало дыхание.

Видя, как смотрят на него, как ждут, что он скажет, понимая, как трудно будет ему разбить настороженность, Ганна вдруг начала волноваться за него. Ее не успокоило и то, что он, заметила, держался независимо, уверенно…

И тон, и вид его показывали, что то, о чем он должен будет сказать, очень важное и не очень-то доброе и отнестись к этому всему надлежало серьезно.

Он начал с международного положения. Главная особенность международного положения СССР, сказал он, в том, что Советский Союз – единственная рабоче-крестьянская держава – со всех сторон окружен капиталистическими государствами, которые ведут яростную борьбу с нами. С той же строгостью на лице, с жесткими волевыми складками у рта Башлыков стал гневно рассказывать о разных диверсиях и вредительствах, которые организовывают капиталистические государства и их приспешники для того, чтобы сорвать строительство социализма в СССР и наконец уничтожить Советский Союз. Отнять заводы у рабочих, у крестьян землю. В своей звериной ненависти к Советскому Союзу, видя, что Советский Союз не только не гибнет, а становится все сильнее, они упорно вынашивают планы кровавой войны против нас. И тон, которым все говорилось, и то, что рисовалось за словами, особенно угрожающее – отнимут землю, пойдут войной, принесут уничтожение, смерть, – это сильно подействовало на всех, кто слушал. Легла тишина – тревожная, тяжелая.

Война в любой момент, продолжал Башлыков, готова ворваться в наши города и села. В наши хаты. Жечь наше добро, принудить ютиться по лесам наших детей, наши семьи. Война все время стоит у границ Советского Союза. Враг готов использовать любую нашу промашку, любой удобный момент. Это обязывает нас быть все время наготове, держать порох сухим. Не допускать никакой слабости в наших рядах.

Ганна ловила каждое его слово. Его озабоченность, тревога и его гнев волновали Ганну, вводили ее в мир, которого она не знала и который, оказывается, так угрожал ей, всем людям, и этим, и многим другим на свете, что живут беззаботно, слепо. Его беспокойство за все это, и среди всего также и о ней, снова незаметно сближало ее с ним, объединяло. Возбужденная, захваченная тем, что он говорит, она снова и снова удивлялась, как он много знает. Знает, что делается во всем мире. «Было за что поставить над районом! – подумала с гордостью и неотступной ревностью. – Есть же такие образованные!..»

Ей нравилось и то, что он иногда говорит не так, как другие, непонятно, по-ученому: до того образованный, дотянуться непросто.

Строгим, взволнованным был Башлыков и тогда, когда начал рассказывать, что происходит в нашей стране. В СССР большевистское наступление, открыто сообщил он, идет в непрерывной борьбе с самыми разными вражескими силами, которые всеми способами стремятся подорвать нашу страну изнутри… Несмотря на то, что большевистская партия ведет бой с врагами всех мастей, это сопротивление не только не затихает, а все обостряется и создает еще большие трудности на нашем пути. И если мы все же добились огромных успехов в строительстве социализма, то это только говорит о непобедимой силе Советского Союза… Голос Башлыкова подобрел, даже повеселел, когда он с восхищением, со многими примерами начал рассказывать, как преобразует Советскую страну индустриализация, что разворачивается по плану пятилетки. Далекие Магнитогорск, Челябинск, Харьков вдруг оказались совсем близкими родственниками и помощниками их Глинищам, их надежными защитниками. Правда, Ганна заметила, что тут внимание к Башлыкову и его влияние на людей заметно ослабели. Люди гудели, рассеивалось внимание, в глазах появилось недоверие. Будто говорил о необязательном и о том, о чем можно гадать по-разному. В этот момент речь Башлыкова во многом утратила свою силу, свою значительность.

– Что мы имеем в сельском хозяйстве? – Башлыков сделал паузу, как бы давая время подготовиться к новому, очень важному. В голосе его были тревога и твердое мужество, когда он начал говорить, что наступление в деревне особенно обострило бешеное сопротивление вражеских элементов, которые, предчувствуя свою близкую гибель, не останавливаются ни перед чем. Тут Ганна почувствовала, как зал снова пронзила внимательная, настороженная тишина. Все снова смотрели на него, ждали. – По всей стране кулаки и их пособники в бессильной злобе идут повсеместно на открытые выступления. Жгут колхозные постройки, дома сельских активистов, стреляют из обрезов в селькоров… Они думают, что этим звериным террором запугают нас, сорвут коллективизацию. – Голос Башлыкова набрал силу. Башлыков заявил твердо: напрасно они рассчитывают на это! Большевики не из робкого десятка! Борьба еще более сплачивает наши ряды. Ряды большевиков и передового крестьянства!..

Сила его слов, чувствовала Ганна, была не так в самих словах, как в том, что есть за этими словами, в том чувстве, с каким они слиты. За всем ощущалась искренняя непоколебимая убежденность, преданность, которая заставляла утихать недоверие многих, а Ганну просто увлекала, захватывала. Такой горячей убежденности она еще не видела ни в ком. И от этого ко всему примешивалась все та же ревнивая печаль…

– По всей стране, – заговорил он ровней, однако все с той же убежденностью, – неслыханными темпами разворачивается массовая коллективизация… По всему Советскому Союзу есть уже не только такие районы, где коллективизировано более пятидесяти процентов, а есть и районы сплошной коллективизации!.. Такие районы есть в Поволжье, на Кубани, на Украине, в важнейших зерновых областях. Есть такие районы и у нас, в Белоруссии. Например, Климовичский район… Идет дело к сплошной коллективизации. Мы поставили вопрос о том, – голос Башлыкова снова приобрел особенную значительность и твердость, – чтобы и наш Юровичский район включили в высшую группу по коллективизации, и в ЦК поддержали нас. Мы поставили перед собой ударную, большевистскую задачу: к весне следующего, 1930 года коллективизировать район на все сто процентов!.. Мы поставили эту задачу, – заговорил Башлыков еще более уверенно, будто выделяя, – и мы ее выполним! Несмотря ни на что!

В классах, в коридоре стояла тишина. Была минута, показалось, всех охватило оцепенение. Перестали вдруг дымить цигарками, сопеть. С уважением, ревниво Ганна почувствовала: этот сделает! Что захочет, сделает! Вот сила!..

– В этом свете всем должно быть ясно, – голос его стал тише, деловито сдержаннее, – какое значение придает райком тому, что произошло в вашем колхозе. Это удар по всему району. Товарищ Дубодел правильно сказал… Поэтому мы должны принципиально вскрыть причины, которые довели до всего этого. Тут товарищи, которые выступали, называли разные причины, чтоб объяснить случившееся. Почему развалился колхоз… Они называли много причин, – в голосе Башлыкова послышалась сдержанная усмешка. – Но не назвали главной… Главная причина – не будем закрывать глаза, назовем вещи своими именами – серьезная, политическая. Колхоз распался, – заговорил Башлыков, подчеркивая каждое слово, – в результате вражеской деятельности! Колхоз подорвали – явными и скрытыми методами – кулацкие элементы!.. Поэтому то, что произошло здесь, райком рассматривает как политическое явление, которое требует политических выводов и мер. Беспощадных мер. Вражеские силы всех мастей, – он говорил твердо, сильно, – действуют широким фронтом. Они действуют в международном масштабе и на внутреннем фронте. Они не брезгуют ничем, чтобы подорвать нас. Они вредят нам и в больших государственных делах, и в малых. В любом селе, в любом колхозе…

Классовый враг действует. И мы тоже, – голос Башлыкова твердел, – будем действовать! Мы будем беспощадно бить по врагу и его пособникам! Откуда б они ни вылезали!

В свете всего того, что я сказал, – Башлыков, было видно, заканчивал, – райком призывает всех колхозников деревни Глинищи вернуться в колхоз, возродить его. Ударить по врагу нашей объединенной силой – колхозом!

Он сел. Тишина сковала зал. Хоть бы кто кашлянул. Хоть бы кто пошевелился. Была растерянность перед ним. Перед силой и правдой, которую донес он. И которую вдруг почувствовали так сильно. Потом Ганна заметила, как из коридора перестали нажимать, начали отступать от дверей в темноту. Зашевелились в зале, задымили, кто-то закашлял.

Спохватился, поднялся Борис.

– Кто еще хочет сказать?

Он оглядывал класс. Люди отводили взгляд, опускали глаза, смолили цигарки. Подождал. Никто не отозвался.

– Нету охотников?

– Хватит уже! – поднялась, спокойно и тяжело вздыхая, тетка Маня. – И так поздно!

Как бы ждали этого, сразу нетерпеливо подхватили.

– Аге! Развиднеется уж скоро!.. День вон!..

– Поговорили уже!.. Сколько ж говорить!

– Хватит!

Борис наклонился к Башлыкову. Тот что-то шепнул ему.

– Ну, если нет охотников, – сказал Борис, соглашаясь, – надо принять решение.

– Какое еще решение? – остро нацелилась Гечиха. Опять засосала цигарку, однако глаз не отвела. В зале все глядели на Бориса, ждали.

– Ну, решение, что мы, – сдержанно, с достоинством сказал Борис, – возобновляем колхоз. И все, которые вышли, возвращаются назад… И будем работать, как раньше…

Минуту снова была тишина. Тишина напряженная и настороженная. Глаза то беспокойно бегали по лицам ближних, что сидели за столами, на столах, то впивались в Бориса, в Башлыкова.

– А зачем ето? – осторожно запротестовал кто-то позади.

– Не надо! – откликнулся более уверенно другой голос.

– Не надо! – загудело по рядам.

Борис начал сильно стучать ладонью, пока не утихли. Как непременное заявил снова:

– Нужно решение! – Словно для того, чтобы не было сомнений, добавил: – Это обязательно.

– Обойдемся! – отрезал громко, с вызовом худой, в кепочке.

По залу пошло:

– Послушали – и хватит!..

– Хватит!..

Встал Башлыков. Уверенно ждал, когда все затихнут. Однако шум не стихал, даже усилился. Галдели, спорили, бросали на него беспокойные взгляды.

Он не шевельнулся, пока не наступила мертвая тишина.

6

– Товарищи! Здесь, видимо, некоторые думают, – в ровном, размеренном голосе Башлыкова Ганна уловила злое упорство, – что мы собрались сюда шуточки шутить. И хотят собрание наше превратить в говорильню. В пустопорожнюю болтовню! – Голос его становился все строже, все набирал жесткость. – Так, чтоб не было сомнения, объявляю: мы прибыли сюда не для веселых забав, не для пустой болтовни. И мы выступали, убеждали вас не для того, чтобы позволить некоторым, что так же пришли сюда со своими целями, сорвать собрание! Мы прибыли для того, чтобы сделать важное дело – поправить положение, в котором вы оказались! Поправить ваши необдуманные действия, которые вредят всему району. Мы надеемся, что вы поняли вашу тяжкую ошибку и исправите ее!.. Я предлагаю принять такое решение: «Мы, колхозники колхоза „Рассвет“, осознали свою ошибку и единогласно решили возобновить колхоз. Для чего возвращаем в колхоз все обобществленное имущество и обязуемся трудиться по-большевистски!» Вот так!

Ганна слушала с двойственным чувством: уважения к смелости, решимости его и тревоги за него. Очень уж неосторожно, напролом лез он, как бы не озлобил людей, не испортил все. «Без подхода… Не знает наших. Не знает, наши не любят такого… Да еще теперь, когда все так жжет…» Она окинула вокруг взглядом – лица были недовольные, затаенные. Глаза острые, злые. Не нравилось, не одобряли…

Но молчали. Решительность Башлыкова, его серьезные предупреждения тревожили. Тревожили, озлобляли и сдерживали. Угроза Башлыкова – не шуточки… Нехорошее, опасное было молчание…

И вдруг прорвалось:

– А если я не хочу?!

Сказал тот худой, в кепочке, что торчал на виду. Сказал громко, как бы даже задиристо. Во взгляде, во вскинутой, с побритыми острыми скулами головке был вызов. Глаза шальные, колкие, усмешечка из-под усов: «А ну попробуй! Не хочу, вот и не хочу!..»

– Чего? – не понял сразу Башлыков. Или не ждал такого.

Глинищанец с тем же вызовом бросил:

– Возвращаться не хочу! В колхоз!..

Башлыкову не дали сказать. Сначала нерешительно, а потом все более свободно, со злостью ринулись:

– Нет такого права!.. Заставлять!..

– Ето так надо?! Силой?!

– Попробовали уже! Хватило!..

– Не хотим! Не вернемся!

– Пускай другие попробують!

– Аге! Которые не были!

– Не обязательно нам одним!

– По очереди!..

Напрасно Борис призывал, стучал что есть силы по столу – не слушали. Шумели, кричали в классах, в коридоре. Мужские прокуренные, женские пронзительные, звонкие молодые, хриплые старческие голоса – разноголосье, собранное со всего села, гневалось, угрожало, кляло. Ганна смотрела на Башлыкова, который стоял терпеливо рядом с Борисом, и от души жалела его: «Нелегко, должно быть, ему ето видеть, начальнику! Такое непослушание…» Будто молча успокаивала: не переживай, гляди спокойно! Чего ж ожидать другого, когда людям еще так больно! Неужто не предвидел все до схода! Предвидел, конечно, но надо ж было попробовать! Ведь и так оставлять нельзя было!

В ту минуту она особенно, всем сердцем и всем разумом почувствовала, что и его обязанность нелегкая. Трудный и его хлеб. Почувствовала и прониклась состраданием к нему, как бы приблизила к себе. Стала рядом с ним…

Только когда утолили жажду высказаться, начали постепенно униматься.

– Тут раздавались голоса, – снова услышала она жесткость в голосе Башлыкова, – которые нельзя иначе расценить, как вражеские. Как кулацкие, антисоветские заявления. – Он с особым ударением произнес последние слова. – Кулацкие элементы, что пробрались на собрание, и их подпевалы – видно за версту – поставили себе цель: сорвать собрание, любыми способами не допустить возобновления колхоза!.. Но я призываю всех честных жителей деревни не поддаваться этой кулацкой и подкулацкой вылазке, дать достойный большевистский отпор и вернуться снова на колхозные рельсы. Возродить колхоз.

– А если кто не хочет? – будто думала вслух, настойчиво повторила тетка Маня.

– Вам говорили уже, – резковато ответил Башлыков. Он, почувствовала Ганна, терял терпение. Кончалась выдержка. Четко, с нескрываемой злостью произнес: – Тому, кто не хочет возвратиться в колхоз, надо будет вернуть туда имущество!

– Это почему? – скорее не спросил, а возразил недовольный мужской голос из задних рядов. Его сразу поддержали многие голоса.

– Вы знаете, – Башлыков и тоном, и видом своим показывал, что не желает говорить впустую.

– Знать-то знаем. Да не понимаем! – Дядька закричал зло: – Уже и своим не распоряжайся!

– И наше уже не наше.

Башлыков пересилил шум:

– Вы обобществили его. Оно принадлежит колхозу.

Кто-то возразил злорадно:

– Нет уже колхоза!

Башлыков коротко, неколебимо отрезал:

– Это колхозное имущество!

– Колхозное! Аге! – Кто-то выматерился на весь зал. Горячие голоса перебил наглый свист.

– Не вернем!! – послышался крик.

– Не отдадим!

– Наше!..

Башлыков не выдержал. Поддаваясь общему крику, одолевая его, полный гнева, распорядился:

– Имущество все необходимо вернуть! – Видно, почувствовал, что это не подействовало. Подкрепляя сказанное, пригрозил: – Все, кто не вернет, будут отвечать! Привлечем к строгой ответственности!

Его угроза подлила масла в огонь.

– Засудите? За наше же добро?

– Арестуете? За что?

– За то, что вступили!

– Всех не арестуют! – крикнул нахально передний, в кепочке. Башлыков, разгневанный сопротивлением, услышал этот крик. Только Борис поутих, Башлыков накинулся на того, что в кепочке:

– Это вражеский голос! Кулацкий голос! Вы кто?..

– Я Свердел[3]3
  Сверло.


[Закрыть], – ответил тот. В усах притаилась усмешка.

– Это что, фамилия? – Башлыков притих, вдруг утратил уверенность.

– Так кличут. – Дядька почувствовал внимание к себе, еще осмелел. Как бы издевался. – Свердел. Значит, Свердел…

– Прозвали так, – помог Башлыкову Борис. – Фамилия его Черняк Змитро.

Башлыков секунду колебался. Неприятная вышла ситуация. Стараясь держаться по-прежнему уверенно, объявил:

– Я лишаю вас голоса!

Ганна покраснела. Зачем он так? Растерялся вконец. «Не надо! Не так!» – прямо хотелось крикнуть ему. Поправить, помочь. И так вдруг остро почувствовала: молодой, зеленый еще! И городской, совсем наших не знает!..

Свердел оглянулся, все смотрели на него, ждали. Он вдруг открыто засмеялся прямо в лицо Башлыкову:

– А может, мне домой надо? А то ж терпенья уже никакого!

Башлыков жестко сощурил глаза.

– Идите! – Пообещал угрожающе: – А посмеетесь потом!

Свердел потоптался, не пошел сразу. Понравилась роль. Попробовал еще:

– А может, и других отпустите? Утомились, поди…

– Идите! – приказал Гайлис Сверделу.

Когда Свердел вышел, встал Апейка. Попробовал помочь Башлыкову вывести собрание из тупика. Сказал, что сразу тяжело все решить, что он и его товарищи надеются, что колхозники обдумают все спокойно, рассудительно. И вернутся в колхоз…

Однако и его не хотели слушать.

– Подумали уже! Хватит!..

Когда Апейка, Башлыков и другие выходили из класса, в коридоре молча пропустили их. В Параскиной комнате было слышно, как еще долго уныло топали, шаркали сапоги и лапти. В комнате молчали, будто слушали этот топот и шарканье.

Башлыков стоял обособленно от других, сосредоточенный, замкнувшийся, с неведомыми недобрыми мыслями. Он был так углублен в себя, что не сразу понял, что ему говорит Черноштан, который несмело подошел к нему.

– Что? – нахмурился Башлыков.

– Я хочу пойти в Туманы, в колхоз, – осторожно пояснил бывший председатель. – Счетоводом могут взять. Так можно ли?

– Идите кем хотите, – Башлыков впервые поднял глаза на Черноштана. Взгляд был тяжелый, не обещал доброго. – Только сначала отчитаетесь за свою «деятельность» комиссии из района…

Он повернулся, обвел взглядом комнату. Тяжелой походкой направился к Миканору и Гайлису.

– А вам придется объяснить историю с колхозом «Рассвет» на бюро райкома…

Он прислушался и вдруг начал быстро собираться. Ганна приготовила ему и Апейке перекусить, попросила на минуту задержаться. Апейка готов был согласиться – проголодался, однако Башлыков не захотел.

За ним поспешил и Апейка.

– В другой раз, – извинился он. – В лучшем настроении…