Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

шины, которые я испытал на вершинах Александровского

хребта. Тишина ли тут была другая, я ли сам был дру

гой, – н е знаю...

Домой из Верного мы возвращались на лошадях. Все

две тысячи верст в обратный путь мы сделали «на пере

кладных», то есть меняя коней и повозку на каждой поч

товой станции. Отец сильно торопился, и потому мы ехали

днем и ночью. Я был до такой степени переполнен впечат

лениями минувших двух месяцев, что почти ничего уже

больше не мог воспринимать. В дороге л очень много

спал. Часто ночью бывало я вдруг проснусь на мгнове

ние, проснусь ют какого-либо особенно резкого толчка,

приподымусь, открою глаза, прислушаюсь... В небе горят

яркие звезды... Колокольчик под дугой равномерно звенит,

разбрасывая во мраке мелодичные трели... Отец храпит

рядом со мной... Ямщик заливисто посвистывает на облуч

ке... И снова я проваливаюсь в глубокую тьму: крепкий

молодой сон сковывает мои веки...

На десятый день мы, наконец, добрались до Омска.

65

Когда я переступил порог дома, мать, всплеснув руками,

воскликнула:

– Ваничка, как ты изменился! Ты стал совсем другой!

Мать была права. Дело было не только в том, что я

вытянулся, похудел и загорел до черноты. Важно было то,

что за время путешествия я сильно вырос духовно, я стал

больше понимать и глубже чувствовать. Самое же главное

состояло в том, что тут л впервые близко столкнулся с

народом, с крестьянской массой, с серой солдатской «ко

былкой». Это столкновение оставило в моей душе неизгла

димый след и заронило в мое сознание семена того уваже

ния и той симпатии к народным низам, которые в после

дующие годы принесли столь богатые плоды.

7.

В ПЕТЕРБУРГЕ

Осенью того же, 1893 года вся наша семья переехала

в Петербург. Произошло это таким образом. Отец получил,

как гласила в то время официальная формула, «команди

ровку в Военно-медицинскую академию для усовершен

ствования в науках». Такая командировка продолжалась

два года. Не было никакого смысла на столь долгий срок

разбивать семью на две части. Поэтому родители мои ре

шили ликвидировать свой омский «очаг» и всем домом пе

реселиться в столицу. Сборы по разным причинам затяну

лись до глубокой осени, и когда был назначен примерный

срок отъезда, оказалось, что река Тура, на которой стояла

Тюмень – ближайший к Омску железнодорожный пункт,—

сильно обмелела и перестала быть судоходной. Добирать

ся до Тюмени (свыше шестисот верст пути) теперь прихо

дилось уже на лошадях. Предприятие это было не из лег

ких. Стоял конец сентября – время очень позднее по си

бирским условиям. Лили осенние дожди, дороги преврати

лись в непролазное болото. По ночам начинались легкие

заморозки. Семья наша состояла уже из семи человек,

причем самому младшему ее члену, брату Михаилу, едва

исполнился год. Вещей и багажа с нами было немало.

Собственных экипажей у нас не имелось, поэтому ехать

приходилось на перекладных, как незадолго перед тем мы

с отцом возвращались из Верного. Это означало, что через

каждые тридцать-сорок верст надо было в любую пого

ду перегружать всю семью, со всеми ее чемоданами и тю-

ками, из одной повозки в другую. Перспектива была не из

веселых. Но ехать было надо, и мы поехали.

В нашем распоряжении были две большие крытые по

возки, носившие в то время название тарантасов. В перед

нем тарантасе помещались отец, мать и четверо младших

детей – две сестры и два брата. В заднем сложены были

все. вещи, и на них сидел денщик. Я на правах «большо

го» тоже был приписан ко второму тарантасу и

имел там свою постоянную резиденцию. Однако в пути,

когда мне становилось слишком скучно, я нередко от

правлялся «в гости» в переднюю повозку. Ехали мы мед

ленно. Скакать так, как мы с отцом скакали по пути от

Верного до Омска, делая по двести верст в сутки, теперь

не было никакой возможности. Двигались только днем.

На станциях подолгу стояли: варили обед, кормили детей,

маленькому Мише то и дело давали слабительное. Счита

лось удачным, если в сутки проезжали семьдесят-восемь¬

десят верст. К тому же небо все время было хмурое,

дождь почти не переставал, и лошади вязли в грязи по

колено. Это, конечно, еще больше задерживало наше дви

жение. Только на десятый день наш маленький караван

добрался, наконец, до Тюмени, и, подъехав здесь к не

взрачному зданию железнодорожного вокзала, мы почув

ствовали себя точно «в Европе».

От этой поездки глубокой осенью из Омска в Тюмень

у меня осталось одно очень яркое воспоминание, точно

прямо соскочившее со страниц рассказов Короленко.

Мы уже подъезжали к Тюмени. Оставалось всего лишь

два или три перегона. Отец торопился и на каждой остановке

подгонял ямщиков и начальников станций. Был почти вечер,

когда мы въехали в одно большое село, стоявшее на ок

раине темного бора. Отсюда начинались дремучие леса,

шедшие до самой Тюмени.

– Лошадей! Да поживее! – скомандовал мой отец,

входя в здание почтовой станции.

Высокий благообразный старик с длинной седой боро

дой, оказавшийся начальником станции, стал уговаривать

отца остаться до завтра.

– Дело к ночи, барин, – говорил старик, степенно по

глаживая бороду рукой, – леса у нас агромадные... Всякий

народ шляется... Неровен час, как бы чего не вышло...

Но отец не хотел слушать никаких уговоров и кате

горически требовал лошадей. Тогда начальник станции

67

«по секрету» поведал отцу, что, не доезжая семи верст до

следующей остановки, есть речка, а через речку мост, —

так вот около этого самого моста в последнее время «ша

лят»: засела банда и грабит проезжающих. Опомнясь (то

есть недавно) убили купца, возвращавшегося из города.

– Ваше благородие!—патетически воскликнул старик,

апеллируя к последнему аргументу. – У вас барыня-краса

вица, детишки мал мала меньше... Прости господи, да ну

как что случится?..

Однако отец оставался неумолим. Волей-неволей на

чальнику станции пришлось подчиниться. Спорить с «свет

лыми пуговицами» (отец был в военной форме) в то время

не полагалось. Ямщики что-то ворчали про себя и собира

лись медленно. Им, видимо, тоже не хотелось ехать на

ночь глядя. Отец дважды подгонял смотрителя. Когда,

наконец, тарантасы стояли у крыльца и наши вещи были

уже уложены в повозки, старик многозначительно посмот

рел на отца и робким голосом пробормотал:

– А може, отдумаете, ваше благородие? Самоварчик

вздуем... Матрена шанежки принесет...

Но отец только раздраженно отмахнулся от смотрителя

и вслед за матерью сел в тарантас. Ямщики крякнули и,

поняв, что «барина» не переспоришь, недовольно полезли

на облучки. Через мгновение обе наши повозки потонули

в сумерках надвигающейся ночи.

Дорога шла густым лесом. Справа и слева в темноте

смутно вырисовывались фантастические силуэты деревьев.

Л о ш а д и громко хлюпали по глубокой, вязкой грязи. Уны

ло звенели колокольчики под дугой, и ямщики от времени

до времени беспокойно посвистывали. Иногда, вытянув

пристяжных кнутом, они покрикивали, точно подбодряя:

– Н-но, милая!.. Не выдай!..

Так мы ехали часа два. Тем временем окончательно

стемнело. Небо было мрачное, низкое, покрытое густыми

облаками. Пошел дождь. Он равномерно, назойливо стучал

в крышу тарантаса. Откуда-то на шею мне потекли мел

кие холодные струйки. В двух шагах не видно было ни

зги. Лошади шли шагом. Колокольчики звенели неровно,

прерывисто, под сурдинку.

Вдруг передний тарантас, где ехал отец, остановился.

Остановился и второй, в котором сидел я. Колокольчики

внезапно смолкли. Наступила полная тишина, нарушаемая

68

лишь равномерным шумом осеннего дождя. Сразу стало

как-то жутко и напряженно. В чем дело?..

Ямщик переднего тарантаса медленно слез с облучка и

с какой-то нарочитой неторопливостью начал обходить по

возку. Пощупал под чересседельником потные спины ло

шадей, ткнул кнутовищем в облепленные грязью колеса,

зачем-то попробовал покачнуть кузов. Наш ямщик, следуя

его примеру, тоже слез на землю и в нерешительности

топтался на месте.

– Чего стали? – спросил отец, высовываясь из-за фар

тука тарантаса.

Передний ямщик крякнул и как-то неопределенно пу

стил:

– Того... оно... Кони взопрели маненько...

– То-то, взопрели, – с некоторым раздражением отве

тил отец. – ЕдемI! Нечего прохлаждаться!

– Барин! Ваше благородие! – вдруг судорожно заго

лосил ямщик, решив, очевидно, что пора переходить начи

стоту. – Вертай назад! Не поедем дальше!

Отец окончательно рассердился и крикнул:

– Молчать, дурак! Вороны испугался?

– Б а р и н ! – – е щ е отчаяннее заспешил ямщик. – Не по

губи душу! У меня дома баба осталась, ребята пишшат...

А ну как, неровен час, «он» долбанет?..

И ямщик стал торопливо креститься. Наш ямщик тоже

подошел к переднему тарантасу и присоединил свой голос

к голосу товарища.

– Марш по местам! – закричал отец таким голосом,

что дети, спавшие на коленях у матери, проснулись и ма

ленький Миша громко заплакал.

Ямщики отпрянули, оторопев, и вновь полезли на об

лучки. Отец же для успокоения их уже более спокойно

прибавил:

– У меня есть револьвер.

– Ливольверт? – почесывая в затылке, полувопроси

тельно заметил передний ямщик и затем в раздумьи при

бавил: – Аль ехать, что ли? Авось, пресвятая помилует!..

Револьвер отца, как мне было хорошо известно, лежал

на дне большого чемодана, на котором сидел я. Чемодан

был не только на ключе, но еще сверху крепко перевязан

ремнями. Тем не менее револьвер на этот раз сыграл свою

психологическую роль: ямщики несколько успокоились,

сели на свои места и взяли в руки вожжи. Наши таран-

69

тасы стояли как раз у начала спуска к речке, пользовав

шейся такой плохой репутацией.

– Эх, была—не была!—отчаянно крикнул передний ям

щик, дико свистнул и во всю руку огрел лошадей кнутом.

Тройка рванулась, вздыбилась и понеслась. Ямщик стоя

нахлестывал направо и налево, что-то кричал, как-то под¬

задоривал коней. Наш тарантас летел за передним, не от

ставая. В темноте мелькнули какие-то столбы, под ногами

лошадей вдруг громко затарахтели доски моста, колеса

сделали резкий скачок вниз, и тройка тем же бешеным

карьером вынесла нас на противоположный пригорок, пе

рейдя постепенно на более нормальный аллюр.

– Мать, царица небесная, вынесла!.. —с облегчением

вздохнул наш ямщик и истово перекрестился.

И речка и мост были уже позади.

Час спустя мы сидели за горячим самоваром на бли

жайшей станции и со смехом вспоминали только что пе

режитые волнения.

Дальнейший путь до Петербурга прошел уже без вся

ких приключений, но ехали мы медленно и долго. Марш

рут был таков: от Тюмени до Перми по железной до

роге, от Перми до Нижнего Новгорода по Каме и Волге

пароходом, от Нижнего до Петербурга через Москву опять

по железной дороге. Поезда в то время тащились чере

пашьим шагом, и, например, путь от Москвы до Петер

бурга занимал почти сутки. На Волге было осеннее мелко

водье. Большой пароход, на котором мы выехали из

Перми, не мог подняться до Нижнего Новгорода; в Казани

нам пришлось пересесть на другой пароход, поменьше, но

и он, в конце концов, застрял на каком-то перекате, с ко

торого его снял подошедший на помощь буксир. В Перми

мы прогостили дня три у наших родственников с материн

ской стороны; в Москве мы провели также несколько дней

у Чемодановых. Все это, конечно, не способствовало бы

строте передвижения. В общей сложности мы провели в

пути около трех недель и приехали в Петербург только

к середине октября.

Столица сразу оглушила и закружила меня. После ма

ленького тихого Омска Петербург с его миллионным насе

лением 1, с его широкими прямыми улицами, с его много-

1

лило за первый миллион.

70

В описываемое время население Петербурга только что перева

этажными каменными домами, с его роскошными витри

нами, с его прекрасными мостами, с его большим конным

и пешим движением (трамваев еще не было) производил

на меня потрясающее впечатление. Сильно волновала меня

также Нева, где я мог собственными глазами видеть уже

наяву всамделишные морские суда, приходившие сюда со

всех концов мира. Я часто и подолгу стоял на гранитных

набережных этой изумительной реки, наблюдая за слож

ными маневрами «финских лайв», за погрузкой иностран

ных пароходов, за торопливой беготней крохотных

финляндских пароходиков, бороздивших, точно большие

темносиние жуки, невские воды в самых различных на

правлениях.

В сентябре 1893 года, за несколько недель до нашего

приезда в Петербург, в Финском заливе бесследно погиб

со всем экипажем броненосец русского флота «Русалка».

Не спасся ни один человек. Больше того, все попытки

разыскать хотя бы самое судно оказались тщетными. Эта

непонятная катастрофа в то бедное событиями время яви

лась первоклассной сенсацией. О ней много говорили, о

ней много писали газеты. Я помню, как в нашем доме за

чайным столом на все лады обсуждались обстоятельства

гибели «Русалки» и строились разнообразные теории для

объяснения ее исчезновения. Но ничего объяснить они не

могли, и тайна попрежнему оставалась тайной. «Русалка»

была найдена только сорок лет спустя, уже в наши, совет

ские, времена, Эпроном, но ее странная судьба оказала

сильнейшее влияние на мое детское воображение, еще бо

лее обостряя мой интерес и мое увлечение морем и судо

ходством.

По приезде в Петербург отец стал работать в Инсти

туте экспериментальной медицины имени принца Ольден¬

бургского, с которым, между прочим, тесно связан был

покойный И. П. Павлов. Помню, как он был тронут, когда,

встретившись с ним в 1935 году в Лондоне, я рассказал

ему о моей родственной связи с этим научным учрежде

нием. Иногда отец, по старой привычке, брал меня с собой

в институт, но здесь мне нравилось меньше, чем в нашей

скромной омской лаборатории. Здесь было слишком много

людей и слишком узкое поле для моей активности, а по

тому скоро я прекратил свои визиты в институт.

Наша семья поселилась на Петербургской стороне.

Квартира состояла из трех маленьких комнат и кухни, рас-

71

положенных в третьем этаже промозглого каменного дома.

Окна выходили во двор; однако, на наше счастье, этот

двор не походил на типичные петербургские дворы-колод

цы, а был открыт с двух сторон и даже заканчивался не

большим садом с двумя клумбами и несколькими чахлыми

деревьями. В целях экономии мать сама готовила и нани

мала одну прислугу, которая и комнаты убирала и за

детьми ухаживала.

Сразу же по приезде в Петербург я поступил в Веден

скую гимназию, которая находилась в двух шагах от на

шей квартиры. Гимназия эта по тем временам была боль

шая, число учащихся в ней достигало пятисот человек,

имелся ряд параллельных классов. В моем классе, напри

мер, было пятьдесят учеников. Два года, проведенные

мной в Веденской гимназии, не оставили в моей памяти

сколько-нибудь ярких следов. Учился я в общем легко И

хорошо, часто бывал первым учеником и при переходе из

первого класса во второй оказался единственным перешед

шим без экзаменов и с первой наградой. В эти годы я

больше всего увлекался географией и не только знал

учебник на-зубок, но и много читал по данному предмету

сверх программы. Кроме того, я очень любил рисовать

карты, и если по выполнению они часто бывали далеки от

совершенства, то зато работа над ними постепенно накоп

ляла в моей голове большое количество точных сведений

о конфигурации берегов и морей, о течении рек, о место

положении городов и горных хребтов. Эти подробные гео

графические знания сослужили мне большую службу в мо

ей последующей жизни.

К концу моего пребывания в Петербурге я очень заин

тересовался астрономией. Толчком для этого послужила

только что вышедшая тогда на русском языке книга не

мецкого профессора Клейна «Астрономические вечера», ко

торую мне подарил отец. Я даже познакомился с перевод

чиком этой книги, неким С. Сазоновым, который казался

мне тогда полубогом, обитающим на вершинах литератур

ного Олимпа. Однако своей высшей точки моя страсть

к астрономии достигла три-четыре года спустя, и я вер

нусь к этой теме несколько позднее.

Дома по усиленному настоянию матери я брал уроки

игры на скрипке, но, как я уже раньше говорил, душа

моя не лежала к этому инструменту, и я всячески отлы

нивал от серьезной учебы. Когда мать упрекала меня в

72

том, что я играю всего лишь час-полтора в день, в то

время как Пичужка проводит за роялем по три часа, я

задорно отвечал вычитанной откуда-то сентенцией:

– Шопен не позволял своим взрослым ученикам играть

больше трех часов в день, чего же требовать с таких кло

пов, как мы с Пичужкой?

В Петербурге я впервые познакомился с театром. По

мню, с каким необычайным волнением я шел с матерью на

утренник, где исполняли «Горе от ума». И пьеса и игра

произвели на меня огромное впечатление, и я долго после

того не мог успокоиться. Позднее я видел «Миллион тер

заний», «Мертвые души», «Плюшкина», «Две сиротки»

(Ф. Коппе) и некоторые другие произведения. Чаще всего

мать водила меня в театр Кононова – небольшой, бедный

театр, где не было даже оркестра, но где тем не менее

хорошо играли и хорошо подбирали пьесы. Замечательно,

однако, что мои родители ни разу не свели меня ни в

оперу, ни в балет. Насколько понимаю, они, следуя риго

ристическим традициям своей юности, считали эту форму

театрального искусства недостаточно серьезной. Данный

пробел в своем театральном образовании я с избытком

наверстал спустя несколько лет, когда в 1901 году попал

в тот же Петербург уже в качестве студента.

К описываемому периоду относится и начало моего бо

лее систематического и самостоятельного чтения. Родители

нередко дарили мне книжки, по преимуществу научно-по

пулярного характера. Я уже упоминал об «Астрономиче

ских вечерах» Клейна; к той же категории произведений на

до отнести и ряд биографий крупных деятелей науки и

техники, как, например, Галилея, Джордано Бруно, Сте¬

фенсона, Фультона и др., из популярной в то время серии

«Жизнь замечательных людей» издательства Павленкова,

которые мне покупали то отец, то мать. Трудно переоце

нить значение подобного чтения для свежего, впечатли

тельного детского ума. Одновременно, однако, я пристра

стился к чтению иного рода, восхищавшему всегда

мальчишек в возрасте десяти-двенадцати лет, – к чте

нию романов Майн-Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна.

В петербургский период меня больше всего увлекал Майн-

Рид, и одно время мое воображение до такой степени было-

насыщено скальпами, томагавками, трубками мира, сви

стами войны, что даже во сне я воображал себя то «Твер

дой Рукой», то «Огненным Глазом», ведущим краснокожих

73

к победам над белыми. Вкус к Жюлю Верну развился у

меня несколько позднее. Я перечитал почти все произве-

дения этого изумительного пионера научной фантазии, но

самое глубокое и длительное впечатление на меня произ

вели два его романа – «Таинственный остров» и «При

ключения капитана Гаттераса». Чтение дополнялось слу

шанием публичных лекций на научно-популярные темы в

существовавшем тогда в Петербурге так называемом

Соляном городке. Это было хорошо организованное про

светительное учреждение, около которого группировались

крупные научные и литературные силы. Лекции были от

крыты для всех, вход стоил пять копеек. Отец часто водил

меня на лекции, и я не раз сообщал о своих впечатлениях

от них в письмах к Пичужке. Помню, что в числе других

лекций я прослушал и такие: «Перелетные птицы», «Япо

ния и японцы». «Полтавский бой».

Здесь же, в Петербурге, разыгралась и моя первая дет

ская любовь. Я встретился с моей героиней в чахлом

садике нашего дома. Она жила в этом же доме, но в

другом крыле. По странной случайности судьбы она ока

залась англичанкой, хотя выросла в России и говорила

по-русски лучше, чем по-английски. Ей было девять лет,

и звали ее Алиса Макферсон, а в детском просторечии:

Аля. Чем занимались родители Али, не могу сказать, ибо

за год до нашего знакомства они умерли. Аля находилась

сейчас у своей тетки, муж которой имел ювелирный мага

зин на Большом проспекте, и жизнь маленькой девочки

была нелегка. Тетка ее не любила, морила голодом и часто

колотила. Нередко Аля появлялась в садике то с синяком

под глазом, то с ссадиной на плече. Бывали дни, когда

она совсем не показывалась во дворе. Это значило, что

тетка слишком сильно ее избила и во избежание лишних

разговоров заперла в комнате, пока не исчезнут следы

колотушек. Алю нельзя было назвать красивой девочкой,

но у нее было умненькое, подвижное лицо, живые голу

бые глаза и тоненький изящный нос, который она умела

так забавно морщить, когда говорила о чем-нибудь серь

езном. Худенькая, с длинными каштановыми волосами,

заплетенными в две косы, она казалась мне верхом оча

рования.

Наш детский роман сразу же принял какой-то «птичий»

характер. Я хорошо лазил по заборам и деревьям. Аля

карабкалась, как кошка, по крышам и стволам. Обычно,

74

когда Аля появлялась в садике, мы оба забирались на

сучья двух соседних деревьев и, расположившись там по

удобнее, начинали длинные беседы... О чем?

Чаще всего мы отправлялись в совместное путешествие

на замечательном корабле, который мной построен и на

котором я являюсь капитаном. Мы пересекали моря и

океаны и претерпевали тысячи самых изумительных при

ключений. Мы попадали в плен к краснокожим, которые

хотели снять с нас скальпы, но благодаря нашей хитрости

и моему красноречию вождь краснокожих, в конце концов,

курил с нами трубку мира, и мы расставались лучшими

друзьями. Потом мы попадали в Африку и сталкивались

со львом, который хотел нас сожрать, однако я во-время

попадал льву в глаз из револьвера, и мы на память уно

сили с собой клок львиной гривы. Потом нас захватывали

каннибалы, и под дикие крики и пляски сбежавшегося

племени над нашими головами уже заносились роковые

ножи, но Алина красота вдруг размягчала сердце вождя

людоедов, и он приказывал с почестями проводить нас до

берега, где в ожидании уже стоял наш быстроходный

корабль. В заключение, совершив чудеса храбрости и

находчивости во всех концах мира, мы с торжеством воз

вращались в Петербург, и здесь злая тетка Катрин, от

которой Але так много доставалось, потрясенная и при

стыженная, склонялась к ее ногам и с раскаянием молила:

– Не погуби меня, Аличка! Не поминай прошлое лихом!

Теперь буду служить тебе, как верная раба.

Однако реальная жизнь—увы!—слишком часто выры

вала нас из мира наших фантазий и заставляла опускаться

на землю. Это особенно часто случалось тогда, когда Аля

выходила в сад со свежими следами теткиных побоев.

В такие минуты в ее живых глазах то и дело сверкали

с трудом сдерживаемые слезы, а мое десятилетнее сердце

переполнялось острым чувством жалости к Але и одно

временно чувством смертельной ненависти к ее мучитель

нице. В такие минуты мы с Алей подолгу и с сладостра

стием обсуждали планы «мести» Катрин за все ее пре

грешения.

– Хочешь, Аля, я сейчас пойду к вам на квартиру, —

грозно заявлял я, – и изобью Катрин? У меня есть хоро

шая палка.

– Нет, нет! Не надо, – хватала меня за руку Аля,

лучше меня понимавшая реальности жизни.—Катрин и

тебя побьет, и мне еще больше достанется.

Но я не сдавался, брал палку и быстро направлялся к

лестнице, по которой жила Аля. Аля бежала за мной, по

висала у меня на шее и молила таким в душу проникаю

щим голосом, что мое мужество не выдерживало, и я усту

пал.

– Я обо всем расскажу моему папе, – находил я вы

ход из создавшегося затруднения, – он сильный, он изо

бьет твою Катрин.

Но Але не улыбался и такой вариант: за Катрин засту

пится дядя, а он тоже сильный, очень сильный. Что тогда

будет?.. Аля возлагала все свои надежды на какую-то

тетю Мэри, которая жила в Англии, но которая должна

приехать и забрать ее с собой. Вот только что-то тетя

Мэри все не ехала...

Однажды в яркий весенний день, каких в Петербурге

бывает немного, Аля вдруг прибежала в садик возбужден

ная, веселая, радостная. На ней было белое кружевное

платьице с красными лентами, и вся она была точно оли

цетворение этого светлого весеннего дня.

– Тетя Мэри приехала! – закричала Аля еще изда

ли. – Она подарила мне это платье.

И Аля с тем инстинктивным, лукавым кокетством, ко

торое является врожденным у каждой представительницы

женского пола, стала вертеться предо мной, стараясь

щегольнуть своей обновой.

– Мы завтра уезжаем в Англию, – продолжала Аля.

– Завтра? – насторожившись, спросил я. – Значит, ты

больше не придешь играть?

Мои слова ошеломили Алю. События сегодняшнего дня,

видимо, так ее взволновали, что она еще не успела осо

знать все их значение.

Она была так счастлива избавлению от злой Катрин,

отъезд в Англию под этим углом зрения рисовался ей в

таких радужных, только радужных, красках, что теперь

мой простой вопрос подействовал на Алю, как струя хо

лодной воды. Оживление ее сразу погасло, на живое

личико набежала легкая тень.

– Приезжай ко мне в Англию! – вдруг с облегчением

воскликнула Аля, точно найдя решение мучившей ее за

дачи.

76

– В Англию?—с недоверием повторил я. – Что мне

в Англии делать? Мне и здесь хорошо.

В тот момент я, конечно, не мог предвидеть, что в даль

нейшей жизни мне придется иметь немало дел с Англией,

а потому с сознанием своей правоты я несколько сурово

возразил:

– Нет, лучше ты приезжай к нам в Петербург! Я тебя

подожду.

Всякий иной выход казался мне тогда диким. Но Алю

не так-то легко было переубедить. Смущенно теребя свое

белое платье, она хитро сморщила свой тоненький носик

и упрямо повторила:

– Непременно приезжай! Мы будем лазить на деревья.

– А в Англии можно лазить на деревья? – с сомне

нием спросил я.

– Можно! Можно! Какой ты смешной! – расхохотав

шись, откликнулась Аля.

Этот аргумент показался мне заслуживающим вни-

мания.

– Ну, раз на деревья лазить можно, – ответил я, —

пожалуй, я приеду.

Гармония вновь была восстановлена.

Через несколько минут Аля убежала домой. Тетя Мэри

уезжала на другой день рано утром и пустила Алю в сад

только попрощаться с товарищами. Больше я ее не видал.

В течение нескольких дней после того, спускаясь в сад

поиграть с мальчишками, я испытывал какое-то чувство

непонятной пустоты, и мне все казалось, что вот-вот из-за

угла появится худенькая фигурка Али. Но потом это

прошло. Жизнь заравняла мою первую душевную тре

щину, как впоследствии она не раз заравнивала другие,

гораздо более глубокие провалы.

8. МОЙ ДЯДЯ ЧЕМОДАНОВ

Мазилово – маленькая, заросшая садами деревушка

возле Кунцева, под Москвой. На краю деревни – две

большие, вновь срубленные крестьянские избы с некото

рыми претензиями, рассчитанными на дачников: ставни с

резьбой, небольшие террасы сбоку. Вокруг домов – куд

рявые березы, а в домах – две семьи, приехавшие на лето

отдохнуть. Это наша семья и семья младшей сестры моей

77

матери – Чемодановой. Народу много, и притом все очень

молодого. В нашей семье пять человек детей, в семье

Чемодановых – трое. Итого восемь. Сюда надо прибавить

двух матерей, а также живущую с Чемодановыми старшую

сестру моей матери, тетю Юлю. Всего, стало быть, один

надцать. Впрочем, не совсем «всего». Правда, мой отец не

в счет – он остался на лето в Петербурге производить

опыты над кроликами в Институте экспериментальной ме

дицины. Но зато в нашей дачной колонии есть еще один

член, который бывает здесь бурными налетами: целую не

делю он сидит в Москве, но зато в субботу вечером,

тяжело нагруженный всякими пакетами, свертками, короб

ками, он бешено врывается в нашу тихую заводь, все

здесь сразу закружит, взбудоражит, взволнует, выведет

из равновесия, а в понедельник утром вновь исчезает от

нас на целых шесть дней. Этот необыкновенный двена

дцатый член дачной колонии в Мазилове—муж тети Лили,

младшей сестры моей матери, Михаил Михайлович Чемо

данов.

В обычные дни на неделе жизнь нашей колонии про

текает приятно, но прозаично. Подымаемся в семь часов

утра. Долго плещемся и балуемся за умыванием. В восемь

часов садимся за стол – внушительное зрелище: три жен

щины и восемь ребят. Целиком заполняем терраску од

ного из домов, где обычно завтракаем и ужинаем. Д л я

обеда отведена терраска другого дома. За утренним зав

траком взрослые пьют чай с молоком, а мы, ребята, полу

чаем сырое молоко с вкусными филипповскими калачами.

Потом тетя Лиля – веселая, добрая, не лишенная юмора

женщина – идет заниматься хозяйством. Дает распоряже

ния кухарке по обеду, прибирает комнаты и постели, чинит

платьица и штанишки ребят. Тетя Лиля – очаровательное

существо, и она мне очень нравится. Я часто ловлю себя

на мысли: кого бы я больше хотел иметь в качестве «ма

мы» – мою мать или тетю Лилю? И, по совести, не могу

дать на этот вопрос вполне ясного ответа.

Тетя Юля обычно остается на террасе и начинает читать

газету. Потом она присоединяется к тете Лиле и моей

матери, которая часто помогает младшей сестре по хозяй

ству. Вплоть до обеда три сестры не перестают безустали

болтать о городских новостях, о детях, о знакомых, о

вздорожании молока, о служебных делах мужей, о новой

постановке в театре. При этом тетя Лиля всегда все видит

78

в более легких, оптимистических тонах, а тетя Юля, на

оборот, всегда все видит в более тяжелых, пессимисти

ческих тонах. Бедная тетя Юля! В молодости она отлича

лась изумительной красотой, да и сейчас, в свои сорок лет,

она еще очень привлекательна. Ее муж, земский в р а ч , —

тот самый веселый мужчина, который купал меня двух

летним мальчишкой в днепровском лимане,—умер от чахот

ки несколько лет назад. Тетя Юля больше не вышла за

муж, отказалась от личной жизни и вплоть до своей смерти,

последовавшей уже в наши, советские, времена, она не

расставалась с семьей Чемодановых. Эти личные неудачи

наложили неизгладимый отпечаток на всю ее психологию.

Вот почему и сейчас, в Мазилове, она во всем прежде

всего видит темную, отрицательную сторону.

Тем временем мы, дети, развлекаемся, как можем. В на

шей восьмерке есть три параллельные по возрасту пары.

Я и Пичужка – старшие ровесники: нам по десять с поло

виной лет. Далее следует вторая пара – моя сестра

Юленька и Пичужкин брат Мишук, обоим по восемь лет.

Еще далее – мой брат Тося и Пичужкин брат Сергей, в

обиходе именуемый Гуней, им по шесть лет. На этом

параллелизм прекращается. Затем идут уже двое младших

детей нашей семьи – сестра Валя четырех и брат Минька

двух лет. Для игр комбинация подходящая. Играем па

рами, играем группами. Нанятая в деревне нянька лет

двенадцати не то возится с младшими детьми, не то сама

весело резвится со старшими. Строим крепости из земли,

устраиваем запруды на маленьком ручье, играем в лапту,

в пятнашки, в «гуси-лебеди, домой». Иногда совершаем

небольшие прогулки по полям и лугам, окружающим Ма¬

зилово. Хорошо! Солнце, небо, свежий запах травы, лег

кий свист ветра. Загораем, грубеем, крепнем, растем. Все

ноги в синяках и ссадинах, но зато в маленькие организмы

наши ведрами вливается трепещущее здоровье.