Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

И все свое мелкое rape.

Когда подойдешь ты к высоким горам,

Смелее взбирайся на кручи!

Вверху над тобою там будут орлы,

Внизу же угрюмые тучи.

Ты вновь возродишься, могуч, как орел,

Смирится на сердце тревога,

И гордо почувствуешь, как ты велик

И как потерял ты немного.

– Какой вы злой! – пробормотала смутившаяся Муся,

но в глазах ее сверкнула лукавая искра.

Вмешалась Наташа и, слегка дернув меня за рукав,

прошептала:

– Бросьте, Ваня, зачем портить нашу вечеринку?

Потом, приняв веселый вид, она громко сказала:

– Хватит поэзии, давайте споем! Муся, голубчик, спой

нам что-нибудь!

Муся, как это всегда бывает с певицами, стала отнеки

ваться и говорить, что она сегодня не в голосе, но, в кон

це концов, уступила общим настояниям. Она села посере

дине горницы на табуретку, положила ногу на ногу и,

охватив колени руками, красивым сопрано запела:

Однозвучно звенит колокольчик,

И дорога пылится слегка,

И далеко по чистому полю

Разливается песнь ямщика.

Муся пела очень хорошо, с большим чувством, покачи

ваясь всем корпусом в такт звукам и устремив вдаль пе

чально затуманенные глаза. Мы все ей подтягивали. Когда

песня кончилась, раздались аплодисменты. Хлопали не

только мы, – у входа в горницу хлопали также «хозяин»

и выглядывавшие из-за его плеча парень и молодая де

вушка, оказавшиеся его детьми. Муся вдруг соскочила с

213

табуретки, стукнула каблуками о пол и, подняв вверх одну

руку, запела «Калинку». Переход от грусти к веселью

был так резок и неожидан, что в первый момент мы все

как-то оторопели. Но это быстро прошло. Муся приплясы

вала и пела, а вся наша компания, «хозяин», его дети за¬

ливчиво подпевали:

Ах, калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягодка-малинка, малинка моя!

Потом пошли танцовать. Сдвинули в сторону стол, та

буретки, лавки, и на образовавшемся небольшом простран

стве затопали ноги. Освоившиеся с нами хозяева вошли в

горницу и присоединились к общему веселью. Танцовали

вальс, мазурку, падэспань. Сергей с дочкой «хозяина» за

дорно сплясали русскую. Было шумно, жарко, весело,

угарно. Хотелось пить. «Хозяин» принес вторую бутылку

водки, около которой возились Королев, Баранов и Паль

чик. Олигер с Таней сидели в уголке и нежно о чем-то

ворковали. Совсем подвыпивший Сергей вздумал вдруг

объясняться в любви Мусе, – девушка то краснела, то

бледнела, не зная, что делать. Веселый Пальчик подсел

к Тасе и стал рассказывать ей о своей жизни в Томске.

Мы с Наташей сидели у самовара, и, хотя за весь вечер я

не выпил ни капли алкоголя, общая атмосфера как-то пья

нила меня, и мой разговор с Наташей был полон особой,

совсем необычной задушевности. Наташа рассказывала

мне о своем детстве, о недавней смерти матери, которую

она очень любила; я же поведал ей о том внутреннем

разладе, который был у меня в семье, о моих спорах и

столкновениях с матерью.

Возвращались домой мы глубокой ночью. Луна уже

склонялась к горизонту, и от деревьев по снегу побежали

длинные причудливые тени. Стало еще холоднее, на усах

и бровях появились белые колючие пушинки. Все были

уставшие от водки, от пляски, от только что пережитых

впечатлений. Говорили мало и лениво. Олигер слегка кле

вал носом, прижавшись к Тане. Больше всех подвыпивший

Королев громко похрапывал, склонившись головой на грудь

к Пальчику. Кучер заливисто посвистывал и щелкал кну

том. Лошади быстро неслись, и бубенцы мелодично разли

вались малиновой трелью. Я сидел, забившись в угол ко

шевы, и думал. Думал о том, что жизнь широка и в ней

214

есть много прекрасного, что дружба, любовь, поэзия очень

украшают жизнь, что, пожалуй, напрасно я так долго за

мыкался в своих исканиях и по-спартански сторонился от

прелестей жизни, которыми так широко пользуются дру

гие...

20. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ

Все эти мысли и чувства, навеянные лунной ночью и ве

черинкой в Захламино, разлетелись, как дым, буквально на

следующий же день.

Придя назавтра в гимназию, я узнал потрясающие но

вости: накануне поздно вечером жандармы арестовали че

тырех учеников шестого класса, и теперь вся наша гимна

зия гудела толками и разговорами об этом необыкновен

ном событии. Всех, разумеется, волновал вопрос: за что?

почему? Однако на первых порах никто не мог сказать ни

чего определенного. Прошло несколько дней, прежде чем

завеса стала несколько приподыматься над таинственным

происшествием, а еще через неделю ясна стала и вся кар

тина со всеми своими деталями. Картина эта была гнусна

и возмутительна до последней степени.

Идя по стопам нашей традиции, шестиклассники, как и

мы два года тому назад, образовали небольшой кружок, в

котором они читали и обсуждали Писарева, Добролюбова

и других корифеев передовой русской общественности.

В кружке было не больше семи-восьми человек, собирался

он обычно раз в неделю, причем лидером кружка был спо

собный пятнадцатилетний мальчик Амосов, сын омского

городского врача. Среди членов кружка имелся некий Кан¬

дауров, отец которого был священником в одном из подго

родных сел. Кандауров был нервный, эмоциональный маль

чик, который искал «правды жизни» и отличался несо

мненной религиозностью. Как он попал в кружок, не

знаю, но результат от этого получился трагический.

Наступила страстная неделя, и все гимназисты, как

водится, говели. На исповеди наш новый священник, отец

Дионисий, так не понравившийся мне с первого своего

появления в Омске, стал спрашивать Кандаурова об его

грехах. Набожный Кандауров решил открыться своему ду

ховнику и стал рассказывать о своих исканиях и сомне

ниях. Отец Дионисий сразу нащупал здесь для себя хоро

шую поживу. Ловко выспрашивая наивного и ничего не

215

подозревавшего мальчика, священник постепенно вытянул

из него все сведения о кружке, об его составе, об его

собраниях, чтениях и обсуждениях. При этом, желая по

больше развязать язык Кандаурова, отец Дионисий сам

прикинулся человеком, не чуждым «проклятых вопросов»

и симпатизирующим исканиям подрастающей молодежи.

Потом он отпустил грехи Кандаурову и на прощанье креп

ко и дружески пожал ему руку.

Едва, однако, отец Дионисий покончил со своими испо¬

ведническими обязанностями, как сразу же побежал к

начальнику жандармского управления и сообщил ему всю

полученную от Кандаурова информацию. Это место теперь

занимал уже не старый и обленившийся Розов, а бравый,

громогласный полковник Петряев, который, грозя неви

димому врагу огромным волосатым кулаком, любил по

вторять:

– Во вверенном мне округе крамолы не будет! Не по

терплю такого позора!

Петряев сразу же «дал ход делу преступного кружка

гимназистов», и в результате четверо учеников во главе с

Амосовым были арестованы. Их продержали в тюрьме

недели две и затем выпустили на поруки родителей. Одна

ко в гимназии они уже не могли больше оставаться и вско

ре после того куда-то исчезли из Омска.

Вся эта история, подробности которой очень скоро стали

широко известны, вызвала в городе сильное волнение. Гим

назисты были глубоко возбуждены и всеми доступными

им способами выражали свое отношение к герою этого

возмутительного происшествия. Ему сразу дали кличку

«шпик», и темной ночью какие-то неизвестные стали

бросать камни в окна его дома. Особенно потрясены

были те немногие из гимназистов, которые еще сохраняли

религиозные чувства. Помню, как один семиклассник, гово

ря со мной на эту тему, почти плакал и все время вос

клицал:

– Ну, как же это возможно?.. Исповедь!.. Душа откры

вается перед богом... И вдруг – жандармы!.. Как же это

возможно?.. Если бог терпит такие вещи, значит он не бог

или его совсем нет!

Я не имел оснований выступать адвокатом бога и посо

ветовал гимназисту прочитать байроновского «Каина».

Шпионство отца Дионисия сразу накалило мои настрое

ния. Всякое примиренчество с жизнью, с гимназией, с ду-

216

ховенством, с царским режимом стало невозможным.

Сладкие мысли о красоте, любви, веселии, беспечальном

существовании рассеялись, как дым. Я вновь вернулся к

миру реальностей, временно заслоненных приятностью об

щения с компанией Королевых. Я опять был полон гнева

и ненависти к гнусным российским порядкам и опять вер

нулся к проклятому, не разрешенному для меня вопросу:

что же дальше?

Как-то в эти дни я возвращался с Наташей с катка на

Оми, где мы иногда вместе бегали на коньках, и под све

жим впечатлением от поступка отца Дионисия я стал раз

вивать пред ней мою теорию очищения мира огнем. На

таша внимательно слушала меня, слегка склонив набок,

голову. Мне не видно было ее лица, и я не знал, как

она реагирует на мои рассуждения. Вдруг Наташа круто

остановилась, так что снег даже хрустнул у нее под

ногами, и каким-то особенным голосом спросила:

– И вы серьезно верите в свою теорию, Ваня?

Я на мгновение замялся и затем ответил:

– Мне эта теория кажется красивой и могучей....

И потом я не вижу других путей...

Мы прошли по улице еще несколько шагов, и я не

сколько нерешительно прибавил:

– Я с своими теориями похож на язычника... Знаете,

язычник часто бьет и ломает своего божка, если он ему не

приносит счастья... Я тоже легко низвергаю свои теории,

если убеждаюсь, что они плохи.

– Так вот, Ваня, – горячо ответила Наташа, – я сове

тую вам как можно скорее низвергнуть эту вашу теорию.

Она никуда не годится...

– Почему не годится? – возразил я.

– Вы читали политическую экономию? – вопросом на

вопрос ответила Наташа.

– Нет, не читал, – сказал я.

– Это и чувствуется, – заметила Наташа и прибавила: —

Вам надо непременно познакомиться с политической эко

номией.

Разговор с Наташей запал мне в душу. Я стал искать

людей, могущих мне помочь в ознакомлении с этой таин

ственной «политической экономией» прежде всего среди

высланных студентов. Здесь меня постигло большое

разочарование.

Революционное студенчество того периода представля-

217

ло собой пестрый и довольно сумбурный конгломерат лю

дей разных социальных групп, разных настроений, разных

политических симпатий. Конечно, в его среде встречались

уже сложившиеся представители того или иного воззрения

(в частности социал-демократы), но их было немного.

Среди высланных студентов в Омске я ни одного такого

не мог найти. У подавляющего же большинства тогдашней

молодежи не было никакого цельного миросозерцания,

зато было много духовной путаницы и неразберихи. Часто

встречались «тяготеющие» к социал-демократам или

социал-революционерам, а также радикальствующие оди

ночки, сильно склоняющиеся к анархизму. Всех студентов

объединяло одно чувство протеста против царского само

державия. Все они готовы были созывать сходки, устраи

вать забастовки, ходить на демонстрации, но лишь сравни

тельно редкие из них могли ясно и точно ответить на

мучивший меня вопрос: что же дальше?

Неудивительно при таких условиях, что, хотя все вы

сланные студенты очень любили к случаю и не к случаю

поминать политическую экономию, почти никто из них не

имел сколько-нибудь ясного и продуманного представле

ния о ней. Неудивительно также, что ни Королев, ни Бара

нов, ни Пальчик, к которым я обращался, не смогли мне

особенно облегчить изучение той особой науки, которая,

как тогда мне казалось, являлась ключом к познанию «до

бра и зла» на земле. Наташа была лучше других подкова

на в интересовавшей меня области, и к ней я чаще всего

обращался за помощью. Однако и она не могла меня пол

ностью удовлетворить.

Как бы то ни было, но занятия мои начались. Первой

книжкой, которую мне удалось достать, была «Политиче

ская экономия» Шарля Жида. Я долго и усердно сидел над

ней, стараясь проникнуть в тайны буржуазного мышления

ее автора, но не испытал при этом никакого энтузиазма.

Конечно, я не в состоянии был тогда критически подойти

к построениям Жида, но что-то мне в его книжке не нра

вилось, какой-то инстинкт мне говорил, что это не то,

что мне нужно. Чтение Ж и д а имело, однако, один поло

жительный результат: я сразу почувствовал, что в жизни

имеется одна огромной важности область – экономика, ко

торой я до сих пор совершенно пренебрегал, увлекаясь раз

личными гуманитарными теориями и проблемами.

Вскоре после того Тася притащила мне литографиро-

218

ванный «Курс русской истории» Ключевского. Этот замеча

тельный труд произвел на меня громадное впечатление —

не только необыкновенной ясностью и блеском своего

изложения, но также сугубым подчеркиванием роли

экономических моментов в развитии Российского государ

ства. «Курс» Ключевского еще более утвердил меня в со

знании, что экономика – вещь чрезвычайной важности,

что ее

надо изучать, что из нее надо уметь делать правиль

ные выводы. Но как этого добиться? Я похож был в то

время на человека, который стоит перед сундуком, где

спрятаны величайшие сокровища. Он хочет открыть его, но

не знает, где лежит ключ, и в поисках за ключом беспо

рядочно шарит руками по всем углам и закоулкам: авось,

где-нибудь найдется.

Одна случайность оказала мне большую пользу. Я упо

минал уже выше о новом учителе истории в женской гим

назии Токмакове, который примыкал к течению легальных

марксистов. Та же Тася как-то познакомила меня с ним,

отрекомендовав, как «самого серьезного» из гимназистов.

Мы быстро сошлись с Токмаковым, и я довольно часто

стал проводить у него вечера за обсуждением социальных

вопросов. Однажды Токмаков дал мне для прочтения

модную в то время в радикальных кругах книгу Альберта

Ланге «Рабочий вопрос». Она мне очень понравилась и как-

то невольно слилась в моем сознании с памятным рома

ном Шпильгагена «Один в поле не воин». Ланге разъяснил

много непонятных вещей, а дополнительные комментарии

Токмакова еще более убедили меня, что в поисках ключей

к политической экономии я сделал шаг вперед. Однако

я чувствовал, что предо мной лежит еще длинная дорога.

– Вы были правы, Наташа: политическую экономию

надо знать!—горячо восклицал я как-то за чайным столом

у Королевых, месяца два спустя после моего первого раз

говора с Наташей на эту тему.

Наташа с довольным видом кивала головой, а я про

должал:

– Политическая экономия – самая живая, самая нуж

ная наука. Она выросла из самой жизни. Она переполнена

кровью социальных вопросов.

– Что это значит: «переполнена кровью социальных

вопросов»? – с легким поддразниванием спросила Ната

ша. – Очень уж вы любите, Ваня, вычурно выражаться.

Говорите попроще.

219

– Слушаюсь! – в тон Наташе откликнулся я. – Не ру

гайте меня очень за вычурность, – это поэзия меня портит.

– Повинную голову и меч не сечет, – засмеялась Ната

ша. – К каким же выводам вы пришли, познакомившись с

политической экономией?

– Отвечу вам, как Сократ: я знаю только то, что ни

чего не знаю, – отпарировал я и затем уже более серьез

ным тоном прибавил:– В последнее время я много думал

над тем, что такое нравственность.

– Что же это такое? – заинтересовалась Наташа.

– Видите ли, Наташа, мне кажется, что нравственно

все то, что содействует делу прогресса, безнравственно

все то, что этому мешает.

Наташа подумала немного, потом тряхнула головой и

сказала:

– Может быть, вы и правы... Только... Только, что та

кое прогресс?

Теперь настала мои очередь задуматься. Наташин во

прос ударил, как стрела, и все мое построение сразу зако

лебалось. Я не в состоянии был дать ясного ответа на во

прос: что такое прогресс? И потому мне стало как-то не

по себе.

– Знаете, Наташа, – заговорил я вдруг дружески, за

душевным тоном, как тогда, в Захламино,– я не знаю, что

со мной происходит. То я чувствую в себе громадные си

лы, то я кажусь себе самой ничтожной мухой... То беше

ный прилив веры в себя, то безнадежная тоска и отчая

ние... Отчего бы это?.. Надоел мне проклятый, мертвый

Омск! Хочется настоящей, кипучей жизни!..

Наташа слегка коснулась моей руки и тоном старшей,

видавшей виды сестры сказала:

– Скоро у вас, Ваня, будет кипучая жизнь. Все это

пройдет.

21. ОКОНЧАНИЕ ГИМНАЗИИ

И вот наконец пришел этот долгожданный день, кото

рый, казалось, никогда не настанет: я кончил гимназию.

Но далось это мне не даром. Предварительно пришлось

пройти через «врата адовы»: волнения и муки выпускных

экзаменов. Я шел им навстречу с тревогой и опасениями.

На всем протяжении гимназического курса я учился хоро-

220

шо. Правда, я почти никогда не был первым учеником, —

для этого в те времена требовалось такое количество зуб

режки, какого мне нехватало, но мое имя обычно красова

лось в числе первой пятерки сверху. Нелюбовь к зубрежке

я компенсировал общим развитием, изворотливостью мыс

ли, хорошей памятью, литературными данными и в резуль

тате более или менее успешно плыл по волнам гимназиче

ской науки. Однако теперь, накануне выпускных экзаме

нов, подводя итог своей девятилетней учебе, я слишком

хорошо ощущал почти полное отсутствие у меня тех «кур

совых знаний», которые были обязательны для каждого

оканчивающего среднее учебное заведение. И это меня

несколько смущало и беспокоило.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил меня перед

первым экзаменом Михаил Маркович.

– Как чувствую? – откликнулся я. – Чувствую, как

конь на скачках, которому предстоит перепрыгнуть через

десяток высоких барьеров.

– Но ты все-таки веришь в успех? – продолжал до

прашивать меня Михаил.

– Что значит «веришь»? – возразил я. – И что такое

вообще вера? В катехизисе Филарета есть такое опреде

ление: «Вера есть вещей обличение невидимых, то есть

уверенность в невидимом как бы в видимом, в желаемом

и ожидаемом как бы в настоящем». Не плохое определе

ние! В этом смысле я, пожалуй, верю, но рассчитываю

главным образом на свою изворотливость да еще на свою

«кривую», которая до сих пор меня хорошо вывозила.

Подготовлен же к испытаниям я дьявольски плохо.

Затем начались экзамены. Они продолжались целый ме

сяц. Мы все, выпускники, в течение этого месяца не жи

ли, а горели: плохо спали, плохо ели, напропалую зубрили

и не выходили из состояния перманентного волнения. Мои

надежды на «кривую» не были обмануты. Помогала, ко

нечно, и собственная ловкость. Экзамены сразу пошли хо

рошо. Начались они сочинением по словесности на тему

«Почему русская литература с эпохи Петра Великого нача

ла утрачивать церковный характер?» Весь наш класс спра

вился с задачей неплохо, так что Петров даже напился

от радости и в пьяном виде говорил, что за работу поста

вил мне пять с плюсом, а сверх того, еще расцелует. По

алгебре и геометрии, на письменном экзамене, я тоже по

лучил по пятерке. Страшила меня устная математика, но

221

тут уж «кривая» помогла: вытащил легкие билеты. В ре

зультате и здесь получилась пятерка. В общем дела шли

хорошо, и, как я писал тогда Пичужке, «кроткий лик золо

той медали начинает вырисовываться предо мной в сине

ватой дымке». Да, дела шли хорошо, так хорошо, что у

меня появилось даже головокружение от успехов...

В тот год весна выдалась поздняя и холодная. До кон

ца апреля лед на Иртыше лежал толстым и крепким слоем.

Ледоход начался лишь в первых числах мая и развивался

медленно и неровно. Следующим после математики экза

меном была история. Готовился я к экзаменам обычно с

кем-нибудь из приятелей, большей частью с Марковичем,—

то у меня, то у него. В этот день я пришел к Марковичу,

чтобы «подчитать» по истории. Мы сели за стол и разло

жили книги. Но мне как-то не сиделось. Я встал и подо

шел к окну комнаты, выходившей прямо на Иртыш. Гран

диозная картина сразу захватила меня. Широкая река

была в буре и движении. Громадные льдины неслись по

вспухшему от весеннего половодья мощному потоку.

Льдины шли почти сплошной массой, наскакивая одна на

другую, сталкиваясь и ломаясь, то образуя густые заторы,

то открывая полосы чистой воды. Ветер свистел над

вздувшейся рекой, на свободных пространствах ходили

пенистые волны. Какое-то смутное, но неодолимо сильное

чувство вдруг проснулось в моей душе, и, повернувшись

к Михаилу, я неожиданно воскликнул:

– Мишка, бросай книги, поедем на лодке!

Михаил поднял от учебника лицо, полное изумления.

– Ты с ума сошел! – почти с ужасом воскликнул он.

Но в меня уже вселился мой бес, и я знал, что будет

по-моему. Напрасно Михаил отговаривался необходи

мостью готовиться к экзамену, напрасно он указывал на

безумие кататься на лодке в ледоход, – я стоял на своем,

я уговаривал его, грозил, упрашивал, старался подейство

вать на его самолюбие – и, в конце концов, добился

своего.

– Ну, чорт с тобой, пойдем! – подвел итог Михаил.

Едва мы вышли из дому, как нас закружил холодный,

пронзительный ветер. На берегу мы встретили пару лодоч

ников, которые, узнав о нашем намерении, посмотрели на

нас, как на лунатиков. Я, однако, настаивал, и лодочники,

222

пожав плечами, предоставили нам делать, что мы хотим.

Мы сели в небольшую гребную лодку и тронулись в путь.

Наше намерение состояло в том, чтобы, используя про

светы и трещины между несущимися льдинами, переплыть

на тот берег и затем вернуться назад. Мы рассчитыва

ли, что на всю операцию потребуется два-три часа, и

мы поспеем к обеду, после которого займемся Иловай

ским. Ведь экзамен истории грозно висел над нашими

головами!

Не тут-то было! Едва мы отплыли несколько саженей

от берега, как нас затерло в сплошную полосу льда и бы

стро понесло по течению. Мы пробовали вырваться из этих

холодных объятий. Мы раскачивали лодку, мы пытались

растолкать льдины веслами и таким путем очистить для

себя узенькую щель открытой воды, но все было напрасно.

Тогда мы решились на отчаянный шаг: мы сами выскочили

на большую льдину, напиравшую на нашу лодку с кормы,

и вслед за тем на нее же вытащили наше утлое суденыш

ко. Потом с напряжением всех сил, мы поволокли лодку

через льдину к другому ее краю, где начиналась полоса

чистой воды. Льдина под нашей тяжестью дрожала и ко

лебалась, в одном месте она треснула как раз после того,

как мы миновали опасное место, но все-таки наши усилия

увенчались успехом: мы добрались до открытого простран

ства. Здесь, однако, нас ждали другие трудности. Ветер

свистел в ушах, пенистые волны заливали лодку. Я с тру

дом выгребал против бури, Михаил то рулил, то отливал

воду с кормы. Наконец мы пересекли чистую полосу.

Дальше опять шло широкое ледяное поле, по тут оно было

менее плотно, чем под крутояром, от которого мы отплы

ли. Льдины были мельче, прорывы между ними чаще, дви

жение вперед легче. Однако ветер продолжал свирепство

вать, и пенистые волны, насыщенные ледяными обломками,

зловеще бились в низкие борты ладьи. Мы работали не

покладая рук. Мокрые, разгоряченные, опьяненные опасно

стью и бешеным стремлением преодолеть ее, мы с напря

жением всех сил боролись с разыгравшейся стихией.

Я чувствовал необычайный подъем духа. Мне нисколько не

было страшно. Я внутренне был твердо уверен, что с нами

ничего не случится. Но также твердо, всем существом

я ощущал, что для преодоления опасности я должен на

прячь все свои силы, всю свою энергию, всю свою волю.

Я делал это, или, вернее, это делалось как-то само собой,

2 2 3

а душа одновременно переполнялась восторгом, упоением,

энтузиазмом. Я с радостью подставлял свое лицо этому

ветру, этим холодным брызгам, этим жгучим уколам мель

чайших ледяных осколков. Я не мог сдержать своих

чувств и нередко во весь голос кричал:

– Мишка! Валяй! Режь направо! Лупи налево! Крепче!

Ж м и ! Не сдавай!

Мои выкрики часто бывали совершенно бессмысленны, но

в них находило свое выражение то радостное остервене

ние, которым переполнена была моя душа. И Михаил меня

прекрасно понимал.

В обычное время переплыть Иртыш на лодке можно бы

ло в пятнадцать-двадцать минут. Теперь нам потребовалось

целых три часа для того, чтобы добраться до противопо

ложного берега. Когда, усталые и промокшие до костей,

мы ступили, наконец, на землю, время обеда уже минова

ло. Мы были страшно голодны, но это нас не беспокоило.

Нас не беспокоило также то, что для возвращения домой

мы должны были опять пройти через все те опасности и

испытания, которые мы только что оставили за собой. Нас

беспокоило другое: завтра предстоял экзамен истории, и

было ясно, что сегодня нам уже не удастся вкусить от ве

ликой премудрости Иловайского, – как же быть?

Но делать было нечего. Противоположный, левый, берег

Иртыша был неприютен л пустынен. Чтобы немножко раз

мяться и обогреться, мы с четверть часа побегали по его

откосам и раза два подрались на кулачках. Потом мы ре

шили, что времени терять нечего, и пустились в обратный

путь. Опять перед нами были ветер, волны, быстро несу

щиеся, шумно сталкивающиеся льдины. Опять мы плыли,

кричали, гребли, отливали воду, пробивались через ледяные

преграды. И, наконец, после неимоверных усилий, волне

ний и борьбы мы пристали к омскому берегу, но уже на

пять верст ниже города.

День склонялся к вечеру. Мы бросили лодку и пошли

домой пешком через Загородную рощу. Когда мы прибли

зились к дому Марковича, в окнах уже зажигались огни.

Через заднюю дверь, чтобы не привлекать ничьего вни

мания, мы пробрались в комнату Михаила и по секрету

вызвали его сестру Леночку. Доброе лицо девочки искази

лось почти ужасом, когда она увидела нас: мы были

в грязи, в песке, и с нашей одежды на пол текли тонкие

струйки воды.

224

– Где вы были? Что с вами случилось? – в сильней

шем волнении воскликнула Леночка.

– Пожалуйста, ни слова старшим! – угрожающе про

говорил Михаил.

И когда Леночка поклялась честным словом, что она

будет нема, как могила, мы рассказали ей о нашей аван

тюре. После того в доме поднялась таинственная возня.

Леночка бегала к нам и от нас, таскала нам халаты и

сухое белье, кормила нас ужином и поила крепким чаем.

У Леночки было твердое убеждение, что крепкий чай есть

лучшее средство для предохранения от болезней.

Когда я уходил домой, Михаил с горестным видом про

стонал:

– Ну, а как же Иловайский?.. Чувствую, что завтра

провалюсь.

Но я был опьянен экзаменационными успехами и пото

му легкомысленно отмахнулся:

– Пустяки!.. Экзамены?.. Чепуха! Кривая вывезет!

На этот раз я оказался прав. На следующий день и я и

Маркович, несмотря на полное отсутствие подготовки, пре

красно сдали испытание по истории.

Остальные экзамены тоже прошли вполне благополучно.

Я больше всего боялся греческого языка. И действительно,

попавшийся мне по билету перевод отрывка из Софокла

представил для меня довольно серьезные лингвистические

трудности. Тогда я прибег к испытанному средству: в тече

ние двадцати минут, дававшихся каждому экзаменующему

ся на подготовку, я изложил в пятистопном ямбе пример

ное содержание отрывка (настолько-то я понимал текст) и

в результате получил пятерку плюс похвалы по адресу

моего «поэтического таланта».

И вот настал-таки этот незабываемый день: 1 июня

1901 года я окончил гимназию!

А еще через два дня были объявлены окончательные ре

зультаты испытаний. Все 22 ученика восьмого класса вы

держали выпускные экзамены. Мне же и Усову были

присуждены еще золотые медали. И не только медали!

Сверх того, нам обоим дали по экземпляру «Путешествия

на Восток» Николая II в бытность его наследником пре

стола – три огромных роскошно изданных тома с подха

лимским текстом и великолепными иллюстрациями. Этот

подарок был так тяжел, что, возвращаясь с гимназиче

ского акта домой, я должен был нанять извозчика.

225

В последний раз я обошел классы и здание гимназии.

Сколько в этих мрачных, неуютных стенах было пережито,

передумано, перечувствовано! Сколько зародилось новых

мыслей, трепетных надежд, горячих мечтаний!.. Мне сдела

лось грустно. В памяти невольно встали заключительные

слова из «Шильонского узника» Байрона:

Когда

На волю он перешагнул,

Он о тюрьме своей вздохнул.

Впрочем, это был лишь момент. На следующее утро все

окончившие собрались на главном мосту через Омь для

совершения традиционного в то время гимназического об

ряда: по данному сигналу все бывшие восьмиклассники со

рвали с своих фуражек серебряные гимназические гербы и

с громкими восклицаниями бросили их с моста в воду. Го

родские обыватели, сбежавшиеся на это редкостное зре

лище, хихикали и делали одобрительные замечания.

Дня через два после того ко мне зашел Маркович и

сказал:

– У меня, Иван, есть предложение: с нашей заимки в

город пригнали лодку... Соберем компанию и поплывем на

заимку по реке.

– Великолепно! – с энтузиазмом поддержал я Ми

хаила.

В тот же вечер молодая, веселая компания – Маркови

чи, их кузен Колчановский, я, Сорокин, Мариновский и

другие – всего человек десять – отплыли на большой, тя

жело нагруженной лодке из Омска. Ехать надо было свыше

ста верст, вниз по течению, и мы взяли с собой не только

надлежащее количество провизии, но также пальто, одеяла

и подушки для ночлега.

Это была совершенно изумительная поездка. До сих

пор она живет в моей памяти как одно из самых ярких

впечатлений моей юности. Да и неудивительно.

Все мы были на заре нашей жизни. Все мы только что

окончили гимназию и чувствовали себя, как птицы, выле

тевшие из клетки на волю. Все мы были очень молоды и

наивны, и будущее нам рисовалось в самых радужных

очертаниях. Оно казалось нам широкой, прекрасной аллеей,

по которой мы отныне спокойно и уверенно пойдем к ожи-

226

дающим нас успехам и победам. Все мы были полны на

строения свободы, радости, трепетного ожидания чего-то

интересного и замечательного, что должно случиться с

каждым из нас. Мы словно ходили на цыпочках, жадно

вглядываясь в туманящиеся очертания будущего.

А тут еще эта широкая, могучая река, вся горящая

в лучах заходящего солнца, эти тихо плывущие мимо нас

бескрайные степи, изредка пересеченные темными пятнами

далеких лесов, это залитое огнем высокое небо, в котором

уж начинают мерцать серебряные звезды, этот здоровый,

бодрящий, слегка пьянящий воздух, напоенный речной вла

гой и соками сибирской земли. Положительно, мы чувство

вали себя, как счастливые полубоги!..

Михаил, задумчиво сидевший на корме с рулевым вес

лом, посмотрел на меня и сказал:

– Подекламируй стихи!.. Так хорошо, что простым

языком как-то неловко разговаривать.

– Да, да, – подхватили остальные,—почитай что-ни

будь хорошее... Такое, чтоб за душу брало.

Я и сам был в поэтическом настроении. Поэтому л без

всяких отговорок согласился.

– Что бы вам такое продекламировать? – спросил я.

больше мысля вслух, чем действительно желая получить

ответ.

– Продекламируй что-нибудь свое, – подсказал Кол¬

чановский.

– Свое? —несколько нерешительно переспросил я.

Я не ломался. Мне просто казалось, что мои стихи бу

дут слишком слабы и грубы пред лицом этой чудной ве

черней природы. Но вся компания стала дружно настаи

вать именно на моем произведении, и я невольно сдался.

Я решил продекламировать песню, которую написал всего

лишь два дня назад, и слегка вздрагивающим от волнения

голосом я начал:

К далекому солнцу! В открытое море

Пусть пенятся волны кругом!

Мы песню свободы споем на просторе,