Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

имевшего свою ставку в Омске, занимал некий немец

Фрауендорф. Это был человек диких страстей и палочной

философии. Больше всего Фрауендорф любил наводить

террор на «вверенное» ему население. Он часто появлялся

на улицах Омска: в сопровождении военных слуг с плетя

ми в руках. Если кто-нибудь из встречных обывателей

почему-либо не нравился Фрауендорфу, он останавливался

и бешено кричал: «Бей до смерти!» Свита командира не

медленно набрасывалась на несчастного, и начиналась

беспощадная экзекуция. Случалось, что за одну прогулку

Фрауендорф обрушивал подобные истязания на десятки

людей. В том же стиле были и тогдашние педагоги —

попы и дьячки, обучавшие детей грамоте. Об одном из

них – протопопе Петре Федорове – сохранилось даже

письменное свидетельство, что учеников своих он «держал

строго и всех переувечил бесчеловечно».

В дни моего детства о воинственном прошлом Омска

напоминали лишь немногие руины. Стены форта давно

осыпались, валы заросли травой и кустарником, во рвах

не было ни капли воды. Кое-где торчали полузасыпанные

землей старые, ржавые пушки, да в одном месте сохрани

лись тяжелые, каменные, выкрашенные в желтую краску

ворота, на которых можно было прочесть сделанную

крупными буквами надпись: «1792 год». Но в мое время

назначение крепости было иное: она теперь была перепол

нена казармами и различными военными учреждениями.

3 7

В ее старинных, узких улицах жили также офицеры стар

ших рангов. Поэтому слово «крепость» произносилось в го

роде с известным почтением, и если кто-нибудь говорил,

что он «живет в крепости», то на него смотрели как на су

щество высшего порядка.

Для нас, мальчишек, «крепость» имела особую притя

гательную силу. Ее рвы и валы, расположенные как раз

напротив здания мужской гимназии, являлись любимым

местом наших игр, проказ и боев, Сюда мы мчались в ча

сы большой перемены для того, чтобы размять затекшие

от сидения члены в стремительной беготне и кулачных

упражнениях. Сюда мы собирались в свободное от заня

тий время, особенно весной, для того, чтобы разыграть

партию в «купцов и разбойников». Сюда же со всего го

рода стекалось «молодое поколение», когда между гимна

зистами и кадетами (в Омске был кадетский корпус) про

исходили традиционные кулачные бои. В сущности, не бы

ло никаких оснований для этих боев. Но так уж повелось

с незапамятных времен, что кадеты и гимназисты пред

ставляли собой два враждебных лагеря. Кадеты дразнили

гимназистов: «ослиная голова». Так они расшифровывали

буквы «О. Г.» (Омская гимназия), вырезанные на медных

бляхах наших поясов. В свою очередь, гимназисты дразни

ли кадетов: «кадет на палочку надет». Обе стороны от

такого обмена любезностями обычно приходили в раж,

лезли в драку и разбивали друг другу физиономии. От

времени до времени дело доходило до «массовых», боль

ших столкновений между гимназистами и кадетами, с

сотнями участвующих и десятками пострадавших. Все та

кие бои неизменно разыгрывались на руинах старой кре

пости. Исход боя обычно решали так называемые «уезд

ники», то есть ученики существовавшего в городе

четырехклассного уездного училища. Они играли роль

своего рода «нейтральной державы», за которой еще за

долго до боя начинали ухаживать обе стороны. «Уездни¬

ки», однако, всегда вели себя загадочно. Они старались

«доить» и гимназистов и кадетов, оставляя к а к тех, так и

других в неведении о своих истинных намерениях, и за

тем в самый последний момент, когда бой уже был в пол

ном разгаре, неожиданно появлялись гурьбой под «крепо

стью», своим вмешательством сразу давая перевес той или

другой стороне. Много лет спустя, работая на поприще

внешней политики, я не раз с улыбкой вспоминал омских

38

Лыбинский проспект—главная улица в Омске тех дней.

«уездников»: они мне дали первый урок дипломатии.

Большие бои между кадетами и гимназистами являлись

крупнейшей сенсацией омской жизни, о которой весь го

род говорил целыми неделями. В честь их местные пииты

слагали восторженные оды, в которых «дубасил» рифмо

валось с «расквасил» и «бил по мордам» с «лихим чер

том». Оды переписывались во множестве экземпляров,

ходили по рукам и даже обсуждались, «с литературной

точки зрения», в учительской нашей гимназии.

Самый город, насчитывавший в описываемое время не

больше тридцати – тридцати пяти тысяч жителей, имел

жалкий и унылый вид. Омск лежал в самом сердце так

называемой Барабинской степи и был открыт ветрам со

всех четырех концов. В нем «дуло» постоянно. Зимой го

род утопал в сугробах снега, летом был окутан облаками

едкой желтой пыли. Климат здесь был резко континен

тальный: в июне – июле люди и животные изнывали от

нестерпимой жары, а в декабре – январе были бураны и

трещали сорокаградусные морозы.

Дома в городе были деревянные, одноэтажные, с под

слеповатыми окошками, с тесовыми или соломенными

крышами. Улицы – пыльные, немощеные, весной и осенью

утопавшие в непролазной грязи. На базаре грязь была

39

столь глубока, что лошади в ней тонули по брюхо, а в лу

жах мальчишки плавали в корытах. Фонарей не было, и

ночью в городе царствовала кромешная тьма. Не было

также ни канализации, ни водопровода: отбросы по ночам

вывозили так называемые «золотари», а воду по утрам раз

возили водовозы. Освещение было только керосиновое,

причем особой популярностью пользовалась лампа «мол

ния», стоившая три рубля. Поэтому обладание «молнией»

считалось вернейшим признаком благосостояния. Два

убогих деревянных моста, перекинутых через Омь, соеди

няли части города, расположенные по обоим ее бере

гам. Над этим серым, плоским, почерневше-деревянным

пейзажем как-то странно и неуместно возвышался десяток

белых и красных каменных зданий: дом генерал-губерна

тора, кадетский корпус, казармы, мужская и женская гим

назии, полиция, две пожарные каланчи, собор и, конечно,

тюрьма на выезде из города. Они были эмблемой власти.

Но они плохо гармонировали с окружающим, они давили

своей тяжестью маленькие деревянные дома. И это имело

символический характер. Сразу за городом начинались де

ревянные крашеные бараки военных лагерей, куда войска

уходили из казарм на лето, а еще дальше, в небольшой

роще, находилась «санитарная станция», куда с мая меся

ца вывозились на поправку больные из военного госпита

ля, в котором работал мой отец. Здесь выздоравливающие

жили в палатках и пили кумыс, получаемый от кочующих

в окрестностях Омска казахов. Позднее, во второй поло

вине 90-х годов, в этом районе был построен вокзал и пе

реброшен красивый шестипролетный железнодорожный

мост через Иртыш. Инженеры почему-то нашли нужным

провести железнодорожную линию не через самый Омск,

а в четырех верстах от него. Злые языки говорили, что

причиной тому была скупость «отцов» нашего города, по

жалевших несколько тысяч рублей на взятку строителям

дороги. Так ли это было, не знаю, но весьма вероятно,

что это было именно так.

Население Омска делилось на три главные группы —

военные, купцы и мещане. Военные являлись, так сказать,

«первым сословием», державшим в руках власть. Генерал-

губернатор, он же начальник Западносибирского военного

округа, был здесь «бог и царь». Офицерство и воен

ное чиновничество составляли «общество», которое созда

вало «общественное мнение» города. Все эти люди жили

40

«от 20-го» до «20-го»1, занимались шагистикой, писали

бумаги, сплетничали, выпивали, играли в карты, сочиняли

нелепые песни для «христолюбивого воинства». Помню,

как одно время по улицам города бойко маршировали ко

лонны и громко орали во всю глотку:

Орбельяни-генерал,

И Свичинин тоже,

А Барятинский узнал,

Что они похожи.

Это «глубокомысленное» произведение одного местного

штабс-капитана долго волновало омскую военную среду.

Впрочем, позднее, уже взрослым человеком, я имел воз

можность убедиться, что солдатские песни других европей

ских армий своим «глубокомыслием» отнюдь не уступали

плодам вдохновения скромного сибирского офицера2.

Купцы, то есть лавочники всех рангов—крупные, сред

ние и мелкие, составляли, если можно так выразиться,

«второе сословие» нашего города, раболепствовавшее перед

военными, но жестоко эксплоатировавшее городскую бед

ноту и окрестных казахов. Омская «буржуазия» тех вре

мен являла собой страшное зрелище. Это была еще «бур

жуазия» периода первоначального накопления – грубая,

неотесанная, безграмотная, с дикими нравами и свирепыми

удовольствиями. Подвыпившие купчики били зеркала в

ресторанах, лезли с сапогами в ванну из шампанского, с

гиком и свистом на бешеных тройках давили людей на

улицах города, а по нонам ездили в соседние деревни

Захламино и Черемушкино, где устраивали оргии и изби

вали местных крестьян.

Наконец, мещане представляли собой своего рода «третье

сословие». Это были в большинстве кустари, мастеровые,

приказчики, огородники, извозчики, водовозы, ассенизаторы

и т. д. – все мелкий люд, так или иначе обслуживавший

потребности первых двух «сословий». Жили мещане по

1

каждого месяца.

2

датскую песню:

В царской России жалованье чиновникам выдавали 20-го числа

В кайзеровской Германии, например, я слышал следующую сол

Reserve hat Ruhe,

Reserve hat R u h .

Und wenn Reserve Ruhe hat,

Dann hat Reserve R u h .

Это в переводе означает: «Резерв имеет отпуск, резерв имеет

отпуск. И если резерв имеет отпуск, то он имеет отпуск».

4 1

окраинам города, особенно в слободе, носившей красочное

название Мокрое, работали с зари до зари, получали жал

кие гроши, беспросветно пьянствовали и по праздникам

развлекались кулачными боями, происходившими на льду

реки Оми.

Никаких серьезных интересов, высоких стремлений, за

просов у местного населения не было. В центре всего стоя

ла у т р о б а . Не ели, а жрали. Не пили, а упивались. Вся

атмосфера города была насыщена шаньгами и пельменями.

На масленице устраивали ледяные горы с фонарями, ка

тались в больших «кошевах» (санях) с цветными коврами,

обжирались до заворота кишок. На пасхе христосовались

так, что губы распухали. Зато в городе не было театра, и

только на пасхальной неделе на базарной площади появля

лось несколько балаганов с вечно пьяными, осипшими от

простуды артистами. Еще существовал любительско-драма¬

тический кружок, в котором подвизались главным образом

местные «львицы» из офицерских жен. Изредка этот кру

жок ставил модные пьесы в омском «общественном собра

нии». Впрочем, такие случаи бывали не часто: большую

часть своего времени кружок тратил на внутренние склоки

и интриги.

На фоне этого «темного царства», этого сонного, зарос

шего тиной провинциального болота сиротливо и неприют

но выделялась крохотная группка местной «интеллигенции».

Несколько присяжных поверенных и вольнопрактикующих

врачей, два-три учителя, два-три журналиста, аптекарь,

фотограф, с полдюжины чиновников переселенческого

управления – вот примерно и все, что могло быть отнесено

к этой, столь чуждой окружающей среде социальной кате

гории. Имелись, впрочем, еще два-три каких-то случайных

персонажа без определенных занятий и точно фиксирован

ных источников дохода. Одного из них я помню очень

хорошо. Это был некто Симонов, мужчина средних лет.

в очках, со стрижеными волосами, одетый в высокие сапоги

и серую блузу навыпуск, с кожаным поясом. Симонов был

недоучившийся студент, исключенный из университета в

связи с какими-то беспорядками. Он держал на Томской

улице небольшую лавочку письменных принадлежностей и

не столько продавал тетради и чернила, сколько занимал

рассуждениями на общественно-просветительные темы

своих немногих покупателей. Лавочка эта не приносила

Симонову ничего, кроме убытков, но он все-таки как-то

42

ухитрялся крутиться и лавочки не закрывал «исключитель

но, – как он говорил, – из идейных соображений». Омская

«интеллигенция» группировалась около местного географи

ческого общества, в котором военные топографы изредка

читали доклады о своих поездках по Сибири, а также около

местной газетки «Степной край», которая выходила два

раза в неделю и грозно требовала от «отцов города» по

стройки мостовых и мер по борьбе с бродячими собаками.

Нельзя сказать, чтобы духовная жизнь омских интелли

гентов била ключом. Но все-таки они старались хоть «пе

тушком, петушком» поспевать за веком. Выписывали «Бир¬

жевку»1 и по ней ориентировались в политических и

международных событиях. Устраивали совместные чтения

модных произведений модных авторов. Помню, как у нас

в доме читали и разбирали только что вышедшую тогда

«Крейцерову сонату» Л. Толстого. Дискуссии были очень

горячие, но все, в конце концов, пришли к выводу, что

Толстой – «барин» и «юродивый». Еще помню, что в дни

дела Дрейфуса весь омский интеллигентский кружок

сильно волновался и горячо симпатизировал Эмилю Золя

и Лабори2

и что в дни англо-бурской войны (1899—

1902 годы) он распевал бурский гимн и громко поносил

«к о в а р н у ю а н г л и ч а н к у ».

1

Так в просторечии называлась петербургская газета «Биржевые

ведомости» – либерально-бульварный орган, пользовавшийся в ТО

время популярностью среди провинциальной интеллигенции.

2

Альфред Дрейфус, офицер французского генерального штаба,

в 1895 году был осужден военным судом за выдачу важных военных

секретов Германии и пожизненно заключен на Чортовом острове во

французской Гвиане. С самого начала для многих было очевидно,

что процесс был подстроен реакционно-антисемитскими элементами

французского генералитета. Представители радикальной я социали

стической мысли во Франции, во главе с знаменитым писателем Эми

лем Золя, подняли большую кампанию с требованием пересмотра дела.

Верхушка армии, поддерживаемая всеми реакционными силами Фран

ции, бешено сопротивлялась. Началась длительная борьба, которая

постепенно переросла рамки дела Дрейфуса и превратилась в реши

тельный бой между прогрессивными и реакционными элементами

страны. Франция разделилась на два лагеря. Весь мир с напряжением

следил за исходом этого конфликта. Победу, в конце концов, одержали

прогрессивные силы, хотя далось это им с большим трудом: в сентябре

1899 года дело Дрейфуса было пересмотрено, но суд под давле

нием реакционных сил не решился оправдать Дрейфуса, а вновь признал

его виновным, но со «смягчающими вину обстоятельствами». Однако

десять дней спустя президент Лубэ «помиловал» Дрейфуса. Дрейфус

и его сторонники не удовлетворились этим и продолжали настаивать

на полном оправдании невинно пострадавшего. В результате в июле

43

Зимой интеллигенты (ходили на каток, устроенный близ

моста на льду реки Оми, а летом выезжали за город:

снимали у окрестных казахов юрты и ставили их группами

в так называемой «Загородной Роще» или около санитар

ной станции. Здесь все отдыхали, то есть спали по шест

надцати часов в сутки, устраивали пикники с выпивкой и

удили рыбу в Иртыше.

Хотя мой отец по своему служебному положению имел

все основания быть членом «первого сословия», однако

настроения и симпатии влекли его совсем в другую сторо

ну: с первых же дней своей жизни в Омске он, а еще

больше моя мать, вошли в группу местной «интеллигенции».

Таков был Омск времен моего детства.

5. РАННИЕ ГОДЫ

Когда я вспоминаю ранние годы своего детства, я чаще

всего вижу себя дома в своей комнате, за постройкой

игрушечных кораблей. Я не знаю, откуда ко мне пришло

это увлечение. По происхождению и условиям жизни я

всегда был и доныне остался существом вполне «сухопут

ным». Однако в те годы я буквально с ума сходил от моря

и всего, что относится к морю. Я любил картины, изобра

жавшие море, я любил корабли, плавно несущиеся на

своих надутых парусах по морским волнам, я любил книж

ки, рассказывавшие о далеких морских путешествиях и за

хватывающих душу морских приключениях. Я сам хотел

стать моряком и во сне даже не раз видел, как, будучи

командиром какого-то изумительного корабля, я совершаю

геройские поступки и открываю новые страны.

Все это страстное увлечение морем находило свое кон

кретное выражение в постройке игрушечных кораблей.

Я вечно возился с пилками, молотками, стамесками, план

ками, кусками жести, проволочками, винтиками и прочими

элементами детского судостроения. В моей комнате пол

вечно был завален стружками, опилками, обрезками желе

за, кусочками клея и всякой иной дрянью, которая часто

приводила в отчаянье мою мать. Строил я кораблей много

и самого разнообразного характера—большие и малые, ком-

1906 года дело Дрейфуса подвергалось вторичному пересмотру, при

чем на этот раз суд уже открыто признал, что все обвинение Дрей

фуса было построено на подложных документах, изготовленных фран

цузскими реакционерами, и что Дрейфус был неповинен в приписы

ваемых ему преступлениях.

44

мерческие и военные, паровые и парусные. Я внимательно

изучал рисунки кораблей в имевшихся у меня книжках и

потом старался их тщательно копировать в своем произ

водстве. Бывали при этом успехи, но бывали и неудачи.

Впрочем, на неудачи я не обижался и после них только

удваивал свои усилия. О достижениях же своих я с гор

достью сообщал своей кузине Пичужке– той самой, с ко

торой я сидел в детской ванне в Москве и которая в ка

честве моего лучшего друга прошла через все мое детство

и раннюю юность1. У меня сохранились два письма к Пи

чужке, писанные нетвердым детским почерком, без знаков

препинания, посвященные как раз кораблестроению. В од

ном письме, относящемся к началу 1892 года, то есть

когда мне только что минуло восемь лет, я сообщал:

«Я построил уже маленький корабль на котором могут

плавать юленькины куклы».

Несколько месяцев спустя я писал той же Пичужке:

«Я уже строю военный корабль броненосный фрегат

«Герой». Он с 20 пушками, а ружей 25. Якорей – два

спускательных и 5 запасных».

И ниже, в конце письма, разноцветными карандашами

был нарисован этот «броненосный фрегат», который поче

му-то должен был иметь «25 ружей».

Другим внешним проявлением моего увлечения морем

был страстный интерес, который я проявлял в то время к

судоходству на реках Иртыше и Оми. Иртыш под Ом

ском – большая река, до полукилометра ширины, с быст

рым течением и мутной, желтовато-серой водой. Даже в те

далекие времена судоходство на Иртыше было значитель

ное, и из Омска водой можно было проехать в Семипала

тинск, в Тобольск, Тюмень, Томск и к устьям Оби. По Ир

тышу ходило сравнительно много небольших одноэтажных

пароходов, частью буксирного, частью товаро-пассажир

ского типа. Буксирные пароходы, как правило, пассажиров

не возили, тащили две-три громадные, тяжело нагружен

ные баржи и делали не больше пяти-шести километ

ров в час. Товаро-пассажирские пароходы имели каюты

для пассажиров, водили обычно одну не очень громоздкую

баржу и шли с быстротой десять-двенадцать кило

метров в час. В Омске, в устье Оми, все пароходы останав-

1

Моя кузина, настоящее имя которой было Елизавета, в детстве

была столь миниатюрна, что отец шутливо прозвал ее «Пичужкой». Эта

кличка так и утвердилась за ней в нашем семейном кругу.

45

лизались: там были пристани и товарные склады. Здесь

было постоянное человеческое оживление, и я пристрастил

ся к посещению этого омского «порта». Я пропадал там

все свободное время, шатался по пристаням и пароходам,

ко всему присматривался, прислушивался, принюхивался,

заводил знакомства с такими же любопытными мальчиш

ками, как и я. Скоро я целиком вошел в курс «портовой»

жизни нашего города. Я без всяких расписаний знал, когда

должен притти и уйти тот или иной пароход. Я знал, сколь

ко стоит проехать от такого-то пункта до такого-то. Я знал,

что пароходы компании Корнилова синего цвета, а парохо

ды компании Курбатова оранжевого цвета, что корнилов¬

ский «Добрыня» – с а м ы й сильный, а курбатовская «Фор

туна» – самый быстрый пароход на Иртыше. Я знал, ког

да и где было построено любое судно, во сколько лоша

диных сил у него машина, какова быстрота его хода, кто

его капитан, сердитый он или добрый, позволяет мальчиш

кам подыматься на борт во время стоянки или, наоборот,

гоняет их оттуда в шею. Я слушал рассказы лоцманов и

матросов об их работе и приключениях, о дальних городах

и местах, которые они посещали, о зелено-кристальных во

дах Томи, об отмелях и перекатах Туры, о широких плесах

Нижнего Иртыша, о величавой мощи и неизмеримой шири

Оби, о трехмесячном дне и трехмесячной ночи заполярных

районов. И постепенно в моем сознании складывалось пред

ставление о безграничных просторах Сибири, о несравнен

ной грандиозности ее природы, о ее реках, текущих на

тысячи километров, о ее дремучих лесах, тянущихся сот

ни верст без перерыва, об ее холодных тундрах, покрываю

щих территории, превосходящие площади больших госу

дарств. Я как-то стихийно понял, почувствовал, всосал в

свое существо с и б и р с к и е м а с ш т а б ы , п о сравнению

с которыми все масштабы не только в Европе, но даже и

в европейской части нашей страны кажутся маленькими,

почти карманными. Особенно сильное впечатление на мое

воображение производили рассказы об Оби. Обь рисовалась

мне чем-то необъятным, могучим, дико-суровым и прекрас

ным, и должен сознаться, что я отнюдь не был разочаро

ван, когда несколько позднее судьба забросила меня на

берега этой гигантской реки. Я был настоящим поклон

ником и патриотом Оби и в переписке с Пичужкой горячо

доказывал, что Обь – вот это река так река, Волга же

по сравнению с ней «яйца выеденного не стоит».

46

Часы, проведенные в омском «порту», имели для меня

еще то немалое значение, что они разбудили во мне тягу

к путешествиям и любовь к географии, которые я потом

сохранил на всю жизнь. Эти чувства дополнительно пита

лись и стимулировались чтением. Отец выписывал для

меня известный в то время детский журнал «Природа и

люди», который я читал взасос. Мать нередко читала нам

вслух отрывки из знаменитой книги Брема «Жизнь живот

ных». Помню еще, что у меня была красиво переплетен

ная толстая книга «Жизнь моря», в которой я часами рас

сматривал превосходно сделанные в красках рисунки мор

ских рыб, растений, животных.

Не забывались, конечно, и игры. Одно время я очень

увлекался игрой в бабки, сам делал «налитки» 1

но «цыганил», обмениваясь бабками и налитками с маль

чишками нашей улицы. Потом я охладел к бабкам, но за

то с большой страстью стал играть в «воры» и «разбойни

и безбож

ки». Вместе с несколькими такими же шалопаями, как я,

я делал набеги на соседние бахчи и огороды, стараясь пе

решибить всех смелостью, удалью, нахальством. Дома у

меня было сколько угодно овощей, дынь и арбузов, но они

совсем не привлекали меня. То ли дело было тайком про

красться в огород, ловко надуть хозяина, с нарушением

«закона» выдрать морковку, сорвать огурец, подцепить

ветку сладкого горошка! Такой «краденый» плод казался

нам, мальчишкам, в десять раз вкуснее «законного», полу

чаемого дома за столом. Однажды я чуть не поплатился

жизнью из-за этой занимательной игры. Поздней осенью,

уже во время заморозков, наша «банда» как-то совершила

налет на бахчу и покушала кисловатых, мерзлых арбузов.

Ночью у меня обнаружилось острое желудочное заболева

ние: температура поднялась до сорока градусов, и от не

вероятных болей в животе я почти терял сознание. Пе

репуганная мать не знала, что делать. Отец, как назло,

был в командировке. Мать подняла с постели одного

знакомого врача, и вдвоем они кое-как отходили меня

к утру.

После этого случая у меня пропал интерес к игре в

«воры», и наша «банда» постепенно перешла к игре в «раз

бойники». Любимым местом нашим для этой игры был

широкий холмистый луг, с рытвинами и небольшими купа-

1

То есть для придания большей ударной силы бабке, которой раз

бивают «кон», наливал в нее расплавленный свинец.

47

ми деревьев, примыкавший к окраине города, где тогда

жила моя семья. Луг пересекала большая проезжая доро

га,—обычная сибирская дорога, летом пыльная, осенью и

весной грязная, зимой засыпанная снегом, но эта дорога

являлась для нас, мальчишек, предметом особого внима

ния и какого-то особого, полусознательного респекта. Все

происходило оттого, что дорога, около которой мы игра

ли, являлась частью того казавшегося бесконечным Мос

ковского тракта, который, прорезывая всю Европейскую

Россию и Сибирь, бежал от Москвы до Владивостока. По

Московскому тракту шли обозы с товарами, маршировали

колонны солдат, мчались тройки с важными чиновниками

и офицерами, двигались, звеня кандалами, партии арестан

тов под конвоем. Самое название Московский тракт вызы

вало в нашем детском сознании представление о чем-то

важно-таинственном, огромно-могущественном, непонятно-

прекрасном, о чем-то таком, на что, если посмотреть, так

шапка с головы свалится. Мы, конечно, не понимали тогда

значения слова «государство», но каким-то неясным ин

стинктом, каким-то подсознательным чутьем мы подходили

к смутному восприятию этой сложной концепции, и Мос

ковский тракт как-то своеобразно становился в наших гла

зах ее символом и олицетворением. Много лет спустя я

узнал, что, когда древний Рим завоевывал какую-либо

страну или провинцию, первое, что он всегда при этом де

лал, была постройка хорошей дороги – знаменитой «рим

ской дороги», прочно соединявшей новое владение с сто

лицей государства. Такая дорога сразу служила двум це

лям: для Рима она открывала возможность в случае надоб

ности быстро перебрасывать по ней свои легионы, для по

коренных народов она становилась воплощением единства

империи, к которой они теперь принадлежали. Мы, маль

чишки, ничего не знали о римской истории, но в наших

ощущениях, вызываемых Московским трактом, было что-

то родственное этим далеким отголоскам древности. Не

даром часто можно было услышать из уст даже самых от

чаянных головорезов нашей улицы:

– Московский тракт... н-да... это не что-нибудь тебе

такое...

И опять-таки как-то незаметно, само собой, мы, малень

кие существа, впитывали в себя с и б и р с к и е м а с ш т а -

б ы. Да и как было их не впитывать, когда каждодневно

от прохожих и проезжих мы слышали, что езды от Омска

48

до Томска десять дней, от Омска до Иркутска три недели,

а от Омска до Владивостока, почитай, два месяца...

1 августа 1892 года я поступил в приготовительный

класс Омской мужской гимназии. Хорошо помню этот зна

менательный в моей жизни день. Еще накануне я с утра

волновался, не мог ничем заняться, нервно проверял книж

ки и тетради, которые я завтра возьму в класс, несколько

раз надевал и снимал свою новенькую гимназическую фор

му. Ночь я спал плохо и вскочил на ноги ни свет, ни заря,

Мать сама отвезла меня в первым раз в гимназию – жел

то-унылое двухэтажное каменное здание с крытым дере

вянным крыльцом – и сдала меня с рук на руки полному,

седому, в ливрее, гимназическому швейцару. Поглядев на

меня, швейцар как-то странно крякнул и несколько презри

тельно заметил:

– Маловат, маловат-с господинчик... Ростом не вышел.

Мне было тогда всего лишь восемь с половиной лег, и

в серой гимназической форме, с огромным ранцем за спи

ной я действительно походил на головастика. Заметив,

однако, что мать вспыхнула, и, видимо, опасаясь какого-

нибудь реприманда, швейцар поспешил примирительно при

бавить:

– Ничего-с, подрастут-с... Со всеми бывает-с...

Еще мгновенье—и я потонул в многоголовой, шумной,

крикливой, куда-то бегущей толпе гимназистов.

Возвращался домой я уже пешком, сначала с группой

одноклассников, а потом один, и когда, нарочито развязно

вбежав в свою комнату, я размашисто бросил ранец в

угол, мать моя почти с ужасом воскликнула:

– Ваничка!.. Что с тобой?

И она указала на большой синяк, украшавший мою пра

вую щеку под глазом. Приняв самый равнодушный вид,

как будто бы ничего особенного не случилось, я скорого

воркой бросил:

– Пустяки!.. В перемену немного потолкались.

– Хорошо потолкались!—с сердцем воскликнула мать

и стала прикладывать к синяку примочку.

На самом деле история была гораздо серьезнее. В боль

шую перемену на дворе гимназии началась драка между

двумя группами мальчишек. Я был невольно вовлечен в

драку, и один третьеклассник, славившийся своей силой,

здорово «дубанул» мне кулаком по лицу. У меня даже

искры посыпались из глаз, но я удержался и не заплакал.

49

Это было мое первое гимназическое крещение. Однако я

считал ниже своего достоинства рассказывать матери все

подробности.

Первым год моей гимназической учебы не оставил в

моей памяти почти никаких воспоминаний. Должно быть,

В

нем не было ничего замечательного. Сидел я на первой

парте, учился хорошо – был третьим-четвертым учеником

из тридцати семи, – поведение имел пять, прилежание и

внимание – по четыре. Однако большого интереса к учебе

у меня не было. Объяснялось это, видимо, тем обстоятель

ством, что дома я был подготовлен лучше, чем то требо

валось для приготовительного класса, и гимназия мне пока

не могла дать ничего нового.

К этому же периоду относится и мое первое знакомство

с «научной работой». Отец мой, как я уже рассказывал,

занимался различными опытами и исследованиями. При Ом

ском военном госпитале имелась маленькая захудалая лабо

ратория. Она состояла из двух небольших комнат с чрез

вычайно скудным набором самых необходимых инструмен

тов и приспособлений. Обычно лаборатория всегда была

пуста: никто из госпитальных врачей не интересовался на

учной работой. При лаборатории жил старик-сторож, от

ставной солдат Потапыч, смотревший на свою должность

как на своего рода синекуру. Потапыч по целым дням про

падал на базаре, который находился в двух шагах от гос

питаля, и занимался там мелкой спекуляцией. К лаборато

рии Потапыч относился презрительно.

– На кой она шут сдалась!—любил он рассуждать.—

Коли ты порядочный дохтур, дык лаболатория тебе не

нужна: ты и так все знаешь... Ну, а ежели ты плохой дох-

тур, дык тебе никакая лаболатория не поможет...

При такой общей установке не приходилось удивлять

ся, что на столах, термостатах, колбах, пробирках и про

чей лабораторной утвари неизменно лежал толстый слой

никогда не стиравшейся пыли.

Когда отец стал систематически работать в лаборато

рии, Потапыч был возмущен и не скрывал, что это совсем

не входит в его расчеты. Скоро он перешел к скрытому са

ботажу. Побившись с Потапычем некоторое время и не по

лучив результатов, отец махнул на него рукой и разрешил

ему проводить время на базаре. Вместо Потапыча отец ре

шил приспособить в помощь себе меня. В ранние вечерние

часы он брал меня с собой в лабораторию, и я стирал пыль

50

с инструментов, следил за температурой термостатов, пере

мывал колбы и реторты, записывал цифры производимых

отцом взвешиваний. Мало-помалу я входил в колею своих

обязанностей и даже начинал кое-что понимать в опытах,

производимых отцом. На моем попечении были также

морские свинки, которых отец употреблял для своих экспе

риментов и которые жили в большой деревянной клетке,