Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Работников песню споем!

Мы подняли знамя и выплыли смело

Из мрака нужды и обид.

Туда, где над бездной заря заалела.

Наш путь бесприютный лежит!

15*

227

Вот парус надулся, и берег проклятый

В синеющей дымке исчез, —

Теперь перед нами лишь бури раскаты,

Да волны, да тучи небес.

К далекому солнцу! Клянитесь, о братья,

Наш путь до конца совершить!

Клянитесь страданья, борьбу, и проклятья,

И голод, и холод сносить!

Клянитесь бороться с грозой непогоды,

С туманом в полуночный час!

Клянитесь, о братья. Мы – дети свободы!

Мы – воины страждущих масс!

Чу! гром прокатился... Запенилось море...

Ускорили тучи полет...

Завыл ураган в необъятном просторе...

То буря, то буря идет!

Смыкайтесь же, братья! Во мгле непогодной

Смелей ударяйте веслом.

Мы подняли знамя и с песней свободной

К далекому солнцу плывем!

Должно быть, потому, что эта песня, говорившая о

лодке, о свободе, о солнце, была слишком созвучна нашим

настроениям и нашей обстановке, моя декламация имела

большой успех. Мариновский, отличавшийся артистически

ми способностями, решил сразу же положить ее на музы

ку, и минут через двадцать вся наша компания уже хором

пела мою песню на мотив, симпровизированный Маринов¬

ским. Выходило не очень стройно, но зато здорово, осо

бенно в такт равномерным взмахам весел. Казалось, что

наша лодка действительно плывет к далекому солнцу по

широкой водной дороге, залитой пурпуром заката...

Когда спустилась ночь, мы пристали к небольшому пу

стынному острову и разбили походный лагерь. Развели ко

стер, варили уху, жарили шашлык. Потом пили чай и пе

ли песни – старые русские народные песни. Колчановский

сплясал камаринского, Мариновский показал лезгинку.

Было весело и подъемно. Потом, когда все немножко

устали и успокоились, пошли тихие разговоры. Гово

рили о том, что было у всех на душе, – о своем буду

щем. Высказывали надежды, делились планами и намере

ниями. Оба брата Марковича ехали в Томск: старший

изучать юриспруденцию, младший – медицину. Маринов

ский отправлялся в Казань на физико-математический фа-

221

Иртыш под Омском.

культет. Сорокин еще колебался и не решил окончательно,

кем быть: доктором или инженером...

Приближалась полночь. Мы не хотели оставаться на

острове до утра, а решили плыть всю ночь напролет. Ко

стер погас, вся пища была съедена. Мы вновь погрузились

на лодку и тронулись в путь. Вахту держали посменно.

Грести не было надобности: мы плыли вниз, и мощный во

дяной поток неудержимо уносил нас все дальше и дальше

по темно-таинственной глади реки, в которой так трепетно

и загадочно отражалось далекое небо с мириадами тихо

мерцающих звезд...

Мол вахта выпала на конец ночи.

Я сидел на корме с

рулевым веслом, пристальным взором стараясь пронизать

царившую кругом тьму, и чутко прислушивался к каждому

звуку, к каждому крику птицы с дальнего берега, к каж

дому всплеску воды под килем. Мимо во мраке неслись

фантастические очертания кустов, деревьев, островов, кру

тояров. Как-то раз навстречу, весь горя огнями, пробежал

пароход. На мгновение он наполнил шумом и стуком колес

широкое пространство реки. Еще момент – и, как какое-то

странное фантастическое виденье, пароход скрылся за по-

229

воротом и исчез в ночной мгле. Тьма и тишина вновь во

царились над миром. Было жутко и приятно. Тихие, лени

вые мысли медленно ползли в моей отягченной голове.

Потом черная тьма стала как-то сереть. Брызнули пер

вые блики рассвета. На востоке загорелась кучка перистых

облаков. Огромное красное солнце стало медленно выле

зать из-за горизонта. Подул сильный холодный ветер.

Я разбудил старшего Марковича и вместе с ним из двух

весел и одного одеяла смастерил примитивный парус, кото

рый быстро потянул нас вперед. Часам к семи утра весь

«экипаж судна» проснулся – веселый, голодный, шумли

вый. В одном попутном селении мы купили свежей, только

что выловленной рыбы и несколькими верстами ниже при

стали к небольшому пустынному острову. Купались, валя

лись на песке, боролись, кричали, а потом ели уху и пили

чай. Дальше опять река, опять солнце, опять голубое небо,

опять луга и леса, опять свежий, бодрящий сибирский воз

дух. Так продолжалось целый день. К вечеру мы, наконец,

приблизились к месту нашего назначения. Когда вдали по

казались крыши и трубы заимки, мы все выстроились в

«боевой порядок» на лодке. А когда наше «судно» сдела

ло поворот к пристани, мы «салютовали» толпившимся на

берегу обитателям заимки грозным залпом из одного дро

бовика л двух револьверов.

Три дня, проведенные на заимке, прошли, как в тумане.

Здесь уже была вся многочисленная семья Марковичей с

целой кучей родственников, знакомых и приживальщиков.

Дом был полон веселой женской молодежи. Всей компа

нией ходили в лес на прогулки, играли в хороводы, пели

песни, катались на лодках. Очень скоро образовались па

рочки, и вся атмосфера наполнилась пьянящим ароматом

легкого юношеского флирта. Всем было страшно весело, и

все много шутили, смеялись, поддразнивали друг друга.

То и дело слышались взрывы веселого, здорового хохота.

Мариновский, отличавшийся хорошей памятью, потешал

публику нелепыми цитатами из произведений разных не

признанных поэтов. Ставши в унылую лозу, мрачно глядя

пред собой, безнадежно размахивая руками, он вдруг про

возглашал:

Ж и з н ь наша проходит в трепете жутком,

Температура в ней ноль!

И мы ползаем в ней без рассудка

Боком и исподволь.

230

Все хватались за бока и хохотали доупаду. Или Мари

новский начинал декламировать из сибирской поэтессы

Древинг, незадолго перед тем выпустившей «солидный

том» своих произведений:

За окошком роща,

В роще соловей,

Что быть может проще

И сего милей?..

При этом Мариновский строил невероятно идиотскую

рожу, и все опять помирали со смеху.

Или, наконец, тот же Мариновский, делая вид, что

представляет меня обитателям заимки, нелепо-восторженно

кричал:

– Позвольте рекомендовать гражданина вселенной, сы

на отца бога-солнца и матери-земли, нареченного жениха

ее величества Революции!..

– Заткнись, дурак! – в ответ кричал я.

А все окружающие хохотали и громко аплодировали нам

обоим.

Так со смехом, с весельем, с радостными надеждами, с

восторженными ожиданиями наша молодая компания про

водила на заимке время и затем вернулась уже на лоша

дях в Омск.

22. ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО ДОМА

То лето наша семья опять проводила на «Санитарной

станции». Чемодановы на этот раз к нам не приехали. Мы

жили одни, и теперь мир и гладь царили в отношениях

между мной и родителями. Мать окончательно убедилась,

что я уже вырос и могу ходить на своих ногах. Мне было

семнадцать с половиной лет, я кончил гимназию и через

два месяца должен был уехать в Петербург на самостоя

тельную жизнь студента... Это производило впечатление.

А сверх того, в недалеком будущем предстояла разлука

надолго, – ни матери, ни мне не хотелось отравлять по

следних недель совместной жизни спорами и конфликтами.

И потому мы жили дружно, хорошо, даже любовно. Мне

это было очень приятно, и я все время пребывал в самом

лучшем настроении.

К тому имелись и другие причины. Еще с шестого

класса я твердо решил по окончании гимназии попасть в

Петербургский университет, и чем дальше, тем прочнее я

231

утверждался в этом намерении. Почему я так страстно

стремился в Петербург? Мои мотивы были двоякого рода.

Во-первых, я мечтал в литературной карьере. Кем имен

но я буду, – публицистом, литературным критиком, беллет

ристом или поэтом, – мне было не совсем ясно. Но что

мне на роду писано держать в руках перо, – в этом я

не сомневался. Литературной же столицей, конечно, был

Петербург.

Во-вторых, я мечтал также о приобщении к тому широ

кому общественно-политическому движению против цариз

ма, которое в то время все сильнее разливалось по стране,

и слабое эхо которого доносилось и до нашего омского

захолустья. Как должно произойти это приобщение, в ка

ких формах, на каких основаниях, – для меня тоже было

не совсем ясно. Но жгучее стремление к такому приобще

нию было налицо и становилось все сильнее по мере моего

приближения к окончанию гимназии. Я был твердо уверен,

что достаточно приехать в Петербург, и все мои трудности

и сомнения будут сразу разрешены: врата истины здесь са

ми собой откроются предо мной. Отсюда моя неодолимая

тяга в столицу. Мне было решительно все равно, в каком

качестве я туда попаду, – лишь бы попасть. Все осталь

ное казалось мне уже совсем просто. Как чеховские три

сестры, я все время твердил: «В Петербург! В Петербург!

В Петербург!» Но, не в пример чеховским героиням, я не

только мечтал о Петербурге, – я твердо решил во что бы

то ни стало попасть, и действительно попал в Петербург.

Однако далось это мне не сразу и не без борьбы. Со

стороны родителей мне отказа не было, но зато имелись

препятствия со стороны... царского правительства. В то

время в судорожной борьбе против нарастающего револю

ционного движения министерство народного просвещения

додумалось, между прочим, до такой своеобразной меры:

вся Россия была разделена на ряд крупных университет

ских районов, причем все среднеучебные заведения каж

дого района были приписаны к высшей школе именно это

го района. Учащиеся по окончании гимназий или реальных

училищ обязаны были поступать в университет или техно

логический институт своего района и в высшие школы дру

гих районов не принимались. Смысл этой меры состоял в

том, чтобы затруднить скопление в столицах крупных масс

учащейся молодежи, где она все больше превращалась в

серьезную революционно-политическую силу. Конкретно,

232

таким образом, мне предстояло учиться в Томске или Ка

зани (поскольку в Томском университете в то время е щ е

не было всех факультетов, двери Казанского университета

для омичей также были открыты). Это меня ни в какой ме

ре не устраивало. Одно время, чтобы обойти имевшееся

препятствие, я собирался по окончании седьмого класса пе

ревестись в Москву и там закончить свое среднее образо

вание. По разным причинам, однако, этот план не мог быть

осуществлен.

Тогда мне пришла в голову другая мысль. Историко-

филологический факультет в то время считался плохонь

ким, захудалым факультетом, ибо он душил студентов

древними языками и открывал пред оканчивавшими лишь

скромную карьеру учителя гимназии. Этот факультет

был мало популярен, и туда шли главным образом неудач

ники. Обычно на историко-филологическом факультете

никогда не бывало полного комплекта, и свободных вакан

сий имелось сколько угодно. Я все это знал и решил

попытать счастья. Я подал прошение на историко-филологи

ческий факультет Петербургского университета и, ссыла

ясь на свою золотую медаль, просил принять меня «в виде

исключения». Мой расчет полностью оправдался. Золотые

медалисты стучались в двери историко-филологических фа

культетов не каждый день, – ив конце июня я получил

сообщение, что буду зачислен в число студентов столич

ного университета. Я был в восторге: итак, моя мечта осу

ществилась, – я еду в Петербург!

Начались сборы и приготовления. Мать на швейной ма

шинке «Зингер» сама сшила мне белье и верхние рубашки-

косоворотки. Знакомому сапожнику, в течение многих лет

обувавшему всю нашу семью, были заказаны новые, особо

прочные сапоги. «Мужской портной для гг. военных и

штатских» Махоткин, тоже наш многолетний поставщик,

сшил мне серую студенческую тужурку и темнозеленые

диагоналевые брюки. В магазине у Шаниной я купил сту

денческую фуражку с синим околышем. Таким образом, я

был полностью экипирован. Новый костюм мне очень нра

вился, – особенно когда под тужурку я надевал темноси¬

нюю косоворотку, лихо перехваченную тонким кожаным

пояском. Тогда я чувствовал себя таким взрослым, таким

независимым, таким резко грубоватым, как полагается быть

настоящему студенту. Ласково глядя на меня, мать заме

чала:

233

– А знаешь, Ваничка, тебе идет студенческая форма.

Я тоже был уверен, что она мне идет, – и это было

мне совсем не неприятно, – однако я считал ниже своего

достоинства обнаруживать интерес к подобного рода ве

щам и потому лишь презрительно отмахивался от дамских

комплиментов:

– Какое там «идет»?.. Просто требуется форма, вот

и приходится носить форму. Ничего не поделаешь!

Вскоре Королев и некоторые другие студенты пригласи

ли меня на собрание омского землячества, где обсуждался

вопрос о пополнении средств существовавшей при зем

лячестве кассы взаимопомощи. В то время подобные орга

низации студентов по территориальному признаку сущест

вовали во всех университетских городах. Они вели полуле

гальное существование и занимались по преимуществу

оказанием материальной и культурно-просветительной

помощи своим членам. Так как в Омске в это время нахо

дились почти все члены омского землячества Петербурга,

то они и решили посовещаться о его работе на предстоя

щую зиму. Меня же привлекли как будущего члена земля

чества. Я был страшно польщен этим приглашением и

явился на собрание в своей новенькой, только что сшитой

студенческой форме. Наташа бросила на меня ласково-

иронический взгляд, словно сказала добродушно: «Ванич¬

ка-петушок». Меня это, однако, нисколько не смутило.

Я чувствовал, что полученное приглашение является офи

циальным признанием моего перехода в новое состояние:

взрослого и студента.

В начале июля Королевы, наконец, продали свой дом и

всей семьей уехали в Петербург. После смерти матери их

больше ничто не связывало с Омском, и они решили бро

сить якорь в столице. Я провожал их на вокзал и обещал

разыскать осенью, сразу же по приезде в Петербург. После

отъезда Королевых мне долго чего-то нехватало. Я сильно

подружился с Наташей, и, хотя в наших с ней отношениях

совершенно не было элемента какой-либо влюбленности,

отсутствие ее на первых порах было для меня очень

ощутительно. Бывая в городе, я всегда норовил пройти

мимо бывшего дома Королевых, с которым у меня было

связано столько воспоминаний, а однажды я даже поднял

ся по его скрипучему крыльцу и несколько нерешительно

позвонил. На звонок вышла толстая баба с подоткнутыми

юбками, оказавшаяся кухаркой, и спросила, что мне нужно.

2 3 4

Узнав, что хозяев (новых хозяев!) нет дома, я тут же на

месте сочинил, будто бы имел с ними разговор о найме

комнаты, и под этим предлогом попросил пропустить меня

внутрь. Кухарка была, видимо, озадачена, однако разреши

ла мне осмотреть помещение. Я быстро обошел все знако

мые места, до мгновение остановился у столь п а м я т н о г о

мне чайного стола, который стоял там же, где и раньше,

выглянул в окошко, через которое я любил показывать

Наташе и Парочке звездное небо, чуть не обрушил стопку

тарелок в кухне, откуда я так часто таскал в столовую

самовар, и вновь выбежал на улицу. Мне было и грустно

и приятно.

Вечером в тот же день я отправил Наташе следующее

стихотворное послание:

Рассыпалось гнездо, навек осиротело...

Забыт старинный дом, обрушилось крыльцо.

И в ночи тихие уверенно и смело

Минувшее глядит мне с горечью в лицо...

И бродят в сумраке встревоженные тени,

Уснувшие давно под камнем гробовым.

И жалобно скрипят подгнившие ступени,

И шорох носится по комнатам пустым.

И грустно на сердце, и как-то одиноко,

И мысль уносится к минувшим временам,

И что-то плачет там, в душе моей, глубоко,

И что-то в сумраке рисуется очам...

Придет холодный день, и мутною волною

Жизнь снова закипит в покинутых стенах,

И новый господин безжалостной рукою

Встревожит прошлого рассыпавшийся прах.

И застучит топор в хоромах опустелых,

И шумным говорам наполнится весь дом,

И разлетится рой теней осиротелых,

Встававших из гробов в безмолвии ночном...

Но в эту ночь еще залитый лунным светом

Старинный дом стоит и грезит о былом,

И тени прошлого являются с приветом,

И оживает вновь минувшее кругом.

И тени бледные бесшумною толпою

Печально движутся в покинутых стенах

И тихо шепчутся с глубокою тоскою

О счастии былом и миновавших днях...

235

Отъезд Королевых теснее сблизил меня с Олигером и

Таней. Несмотря на свое намерение держать выпускной эк

замен экстерном, Олигер так и не окончил гимназии: на

чальство «по неблагонадежности» не допустило его к ис

пытаниям. Это Николая, впрочем, мало тронуло. Он весь

поглощен был теперь своим романом с Таней, который за

слонял перед ним весь остальной мир. Они вечно ходили

вдвоем, вздыхали, ворковали, обменивались нежными взгля

дами и целовались даже в присутствии посторонних. Хотя

мы с Олигером были очень дружны, я чувствовал себя в

их присутствии лишним человеком. Поэтому всю вторую

половину зимы и весну я держался от Николая несколько

подальше и больше вращался в обществе Королевых.

В начале лета, однако, Олигер со свойственной ему поры

вистостью решил теперь же, вопреки советам и отговорам

родных, жениться на Тане. Венчаться он не хотел по прин

ципиальным соображениям. Николай и Таня поселились

вместе в порядке «гражданского брака». Родители Нико

лая были в панике, мать Тани горько плакала. Но Николай

и слышать не хотел об оформлении своего семейного сою

за. Эта смелость и решительность сильно подняла Николая

в моих глазах, и я вновь стал частым гостем у него на

квартире, тем более, что с момента совместного поселения

с Таней Николай сделался ровнее, спокойнее, беззаботнее.

Он вновь получил способность видеть что-нибудь, кроме

своей Тани, интересоваться чем-нибудь, кроме настроений

Тани. Мы много втроем гуляли, катались на лодке, беседо

вали, спорили, строили планы на будущее. Последнее лето

в Омске прошло у меня под знаком особой близости с

Олигером...

Потом мы расстались, чтобы уже больше никогда не

встречаться, – если не физически, то духовно.

Вскоре после моего отъезда в Петербург Олигеры, в

конце концов, обвенчались, а затем куда-то исчезли из

Омска. На некоторое время я потерял Николая из виду.

Но «след Тарасов отыскался». Олигер был одарен несо

мненным литературным талантом – быть может, не очень

большим, но приятным, теплым, задушевным. Настроения у

него были революционные, однако ему нехватало настоя

щей революционной выдержки и устойчивости. В эпоху

пятого года он дал несколько прекрасных, подъемных про

изведений, но потом, когда пришла полоса безвременья,

когда гнилостные миазмы контрреволюции заразили собой

236

литературу, Олигер не сумел удержаться на прежнем пути.

Порывистый, размашистый, эмоциональный, он не изме

нил, как многие другие, огням революции, но он все-таки

отдал известную дань упадочным настроениям столыпин

ской эпохи.

Я вновь увидал Олигера только весной 1917 года, по

возвращении в Петроград из эмиграции. Он был в это вре

мя известным писателем, занимал хорошую квартиру в

центре столицы и жил попрежнему с Таней, ставшей на

стоящей «литературной дамой». Мы встретились с Никола

ем, Как близкие друзья детства, но очень скоро выясни

лось, что у нас нет общего языка. С Олигером случилось

то, что тогда стало уделом многих представителей левой

интеллигенции. В течение долгих лет Олигер говорил, ду

мал и мечтал о революции, но, когда революция, наконец,

пришла, он не узнал ее, он испугался ее. Ибо революция

пришла не в тех романтических одеждах, в которые он

всегда ее одевал в своем воображении, а в изодранном ру

бище, в вихре, в гневе, с мозолистыми руками, с пылью, с

грязью, с потом и кровью. И Олигер, подобно многим дру

гим, не сумел рассмотреть за этой суровой внешностью то

го истинно великого и прекрасного, что несла с собой ре

волюция. Ему казалось, что на историческую сцену пришел

дикий варвар, который разрушит всю человеческую культу

ру и бросит в огонь Шекспира и Толстого.

В буре событий того времени л не имел возможности ча

сто встречаться с Николаем. Но все-таки видел его не

сколько раз. Мы все меньше понимали друг друга. Летом

1917 года Николай бежал из революционного Петрогра

да куда-то далеко – не то на Филиппины, не то на остро

ва Таити – вместе с какой-то странной и ненужной экспе

дицией министерства финансов, отправлявшейся на Тихий

океан для изучения каких-то странных и ненужных вопро

сов. Таня, однако, осталась в России. Николай собирался

вернуться домой в конце 1917 года. Не пришлось! Граж

данская война и интервенция разорвали в то время Россию

на части. Фронты и границы стали непроходимы. Мне неиз

вестны подробности дальнейшей судьбы Олигера. Знаю

только, что он умер в Харбине в 1919 или 1920 году.

В памяти моей он, однако, остался, как один из самых

ярких образов моей ранней юности.

237

2 3 . Я НАХОЖУ ДОРОГУ

Когда ударил последний звонок, и поезд, тяжело пыхтя

и громыхая, медленно отошел от перрона омского вокзала,

я как-то особенно остро почувствовал, что в моей жизни

начинается совсем, совсем новая эпоха.

Позади были годы детства, отрочества, ранней юности.

Позади были семья, гимназия, захолустный сибирский го

род. Позади остался весь тот мир, в котором я до сих пор

рос и развивался, который крепко держал меня в своих ру

ках и который ставил твердые рамки моим действиям, на

мерениям, желаниям, даже мыслям. Теперь поезд быстро

уносил меня от всего этого прошлого, и пред моим ум

ственным взором начинали открываться перспективы буду

щего, перспективы, казавшиеся безгранично широкими, ту

манно прекрасными, захватывающе интересными. Должно

быть, такое ощущение бывает у молодого юнги, который

долго болтался на маленьком катере по небольшому заливу

и вот теперь впервые уходит в дальнее плавание на борту океанского корабля

.

Весь путь от Омска до Москвы, который я проделывал

уже не в первый раз, прошел у меня в каком-то радостном

тумане. Я был в прекрасном настроении, являл образец

добродушия и любезности в отношении моих случайных

спутников по вагону, каждый день отправлял с дороги

восторженные открытки матери и Олигеру.

В Москве меня встретила на вокзале Пичужка. В ее

семье не все было благополучно: несколько дней назад за

болел скарлатиной ее младший брат Гуня. Пичужкина мать

устроила карантин и заперлась с Гуней в двух изолиро

ванных комнатах. Тетя Юля с другим братом, Мишуком,

временно перебралась в гостиницу. Отец Пичужки был

в отъезде. В результате мы с Пичужкой оказались пол

ными хозяевами в остальной части квартиры и зажили

с ней веселой и беспорядочной богемой.

Пичужка к этому времени стала уже совсем взрослой,

молодой, очаровательной девушкой. Своей живостью, умом,

начитанностью, практической сметкой она поражала окру

жающих, и около нее всегда было много интересных мо

лодых людей. Но сердце ее еще оставалось нетронутым, и

увлекалась она больше всего своей работой в воскресной

школе и на Пречистенских рабочих курсах. За год нашей

разлуки Пичужка стала еще большей «культурницей», чем

238

раньше, и это сразу же повело к жестоким спорам между

нами. Я прожил в Москве, на перепутье, около недели, и

почти каждый день мы вели идеологические баталии. Од

нако теперь мы были старше, больше знали, умели лучше

уважать чужое мнение, и потому эти баталии, не в при

мер прошлому, были глубже, серьезнее, зрелее. Они не

оставляли горечи и раздражения. Наоборот, наша старая

дружба от этих споров только выигрывала. Мы станови

лись как-то ближе и понятнее друг другу.

Обычно с утра до вечера мы бегали по городу. Пичуж

ка знакомила меня с своими друзьями и приятелями обоего

пола, каковых у нее было немало. Мы ездили в Нескуч

ный сад, катались на лодке по Москва-реке, ходили

в театр, обедали в каких-то маленьких подозрительных

ресторанах. К ночи мы возвращались домой. Пичужка

заваривала чай и готовила ужин, а я развлекал ее в это

время декламацией из Шиллера, Гейне, Байрона, Некра

сова, Лермонтова и других моих литературных любимцев.

После ужина мы устраивались по-домашнему: я сбрасы

вал свою студенческую тужурку и крупными шагами

ходил по комнате с расстегнутым воротом рубашки, Пи

чужка облачалась в какую-то длинную материнскую кофту,

похожую на халат, и с полураспущенными волосами сади

лась на низенькое кресло у печки. Тут у нас начинались

споры и разговоры «на серьезные темы». Большей частью

на одну и ту же тему: что делать? Куда итти?

– Мы согласны с тобой в одном пункте, – говорил я

Пичужке, – что нынешние порядки в России никуда не-

годятся. Их надо изменить. Очень хорошо. Но как?.. Вот

тут-то и начинаются расхождения. Ты хочешь сначала обу

чить грамоте всех щедринских «мальчиков без штанов» и

только потом уже менять порядки. А я в это не верю.

– А во что же ты веришь? – не без ехидства спраши

вала Пичужка. – В очищение мира огнем?

Мне было несколько неприятно напоминание об этом

моем недавнем божке, ныне уже низвергнутом с пьедестала,

и потому я сам переходил в нападение:

– Твоя грамота – вещь, конечно, полезная, но она по

хожа на обоз атакующей армии... Я предпочитаю быть в

передовой цепи застрельщиков. Мне так больше нравится,

да это и важнее.

– О какой армии ты говоришь? – возражала Пичуж

ка. – Что ты имеешь в виду?

239

– О какой армии? – повторял я. – Разве ты не чув

ствуешь, Пичужка, что в обществе подымается какая-то

волна? Разве ты не видишь, что она с каждым днем ра

стет, крепнет? Спящие просыпаются... Не пройдет двух-

трех лет, и физиономия России совершенно изменится. Рос-

с и я – великая страна, русский народ – великий народ.

Пусть кричат, что мы, русские, не способны к мировому

общему делу,—настанет час, когда русский народ дока

жет обратное...

И затем, приходя во все большее возбуждение, я про

должал:

– Я счастлив, что мне придется жить в эту чудную

эпоху, когда Россия отбросит дух дряхлости и уныния,

когда она помолодеет и разогнет свою согбенную спину...

Может быть, и мне удастся сослужить хоть маленькую

службу родине, разбудить хоть двух-трех спящих людей! Не

думай, что я рисуюсь, – я говорю это вполне серьезно:

кровь мою и жизнь готов отдать моей стране!

Пичужка помолчала немного и затем, точно в раздумьи,

сказала:

– Я верю твоей искренности, но не увлекаешься ли ты

созданной себе фантазией? Возможно ли, чтобы через ка

ких-нибудь два-три года физиономия России изменилась?

Мне как-то не верится. Не потратишь ли ты зря свои силы

на достижение невозможного? Не лучше ли было бы эти

силы поберечь?

– Не умею я упаковывать свои силы в бочонки на

случай будущей необходимости, – запальчиво отпарировал

л. – Если у меня есть силы, я хочу их тратить теперь же

на то, что считаю полезным делом.

Мы еще долго спорили с Пичужкой в тот вечер, и хотя

притти к полному соглашению не могли, все-таки первона

чальная пропасть между нашими взглядами стала сужи

ваться: моя кузина теперь лучше понимала мои настроения.

В другой раз мы говорили с Пичужкой о браке. Она не¬

сколько туманно давала мне понять, что за ней ухаживают

несколько претендентов и что один из них ей очень нра

вится.

– Уж не собираешься ли ты выйти за него замуж? —

насмешливо спросил я.

Пичужка внезапно покраснела и не совсем уверенно ска

зала :

240

– В конце концов когда-нибудь надо же выходить

замуж.

Я пришел в страшное негодование и набросился на Пи

чужку. Она так много говорила о принесении пользы наро

ду, она собиралась итти в деревню, она хотела ехать учи

тельницей на Сахалин, – но что из всего этого получится,

если она выйдет замуж?

– Брак налагает на человека самые тяжелые и самые

красивые цепи, – горячился я. – Они связывают его, де

лают неспособным на беззаветные, смелые поступки. Же

натый человек – конченный человек, он уже выбывает из

строя и проводит жизнь в стороне от жизни..

В то время в голове у меня прочно сидела теория, что

брак и революционная борьба несовместимы, и я горячо

развивал ее при всяком подходящем случае. Но Пичужка

со Мной не соглашалась.

– Как же тогда будет происходить продолжение чело

веческого рода? – задала она вопрос.

Этот вопрос и меня несколько смущал, но я тут же, на

месте, нашел выход из затруднения.

– Я говорю не о массе людей, а о борцах за свободу.

Вступая в орден «рыцарей духа», надо дать клятву безбра

чия и небрежности к собственной жизни, если можно так

выразиться... Делу нужны люди, готовые на все! Нужны

весталки свободы!

Мы опять горячо заспорили и просидели часов до двух

ночи. Когда мы уже прощались перед сном, Пичужка вдруг

ребром поставила мне вопрос:

– Ты вот все говоришь: «дело», «свобода», «борьба»,

«атакующая армия», – а что это значит конкретно? Я вот

знаю свое маленькое дело и свое место: учу грамоте

«мальчиков без штанов». А ты что собираешься делать?

Где твое место?

Вопрос Пичужки поразил меня в самое сердце: она кос

нулась пальцем слабого места в моем духовном воору

жении. Годы, прошедшие со времени моего путешествия

на арестантской барже, дали мощный толчок моему об

щественно-политическому развитию. Я ненавидел царизм и

носился с идеями разрушения самодержавных порядков, я

сочувствовал студенческому движению и усердно читал

политическую экономию, я любил говорить о Лео и «идее

четвертого сословия», но, в сущности, я толком не знал, че

го я хочу, куда я пойду, в какие конкретные формы отолью

241

свою «борьбу за свободу». В самом деле, что я должен

делать сейчас в Петербурге? Учиться в университете? Пи

сать статьи в «Русском богатстве»? Устраивать студенче

ские забастовки? Заниматься историей и политической эко

номией? Сочинять пламенные гимны в честь борьбы за

свободу? Печалиться о горькой судьбе крестьянина и

рабочего? Что такое та «освободительная армия», о кото

рой я так часто любил говорить? И какую роль я должен

в ней играть?.. На все эти вопросы у меня не было ясного

ответа. И потому-то сказанные Пичужкой слова попали не

в бровь, а в глаз. Я чувствовал себя несколько смущен

ным. Моей самоуверенности был нанесен тяжелый удар.

Дня два спустя, проходя мимо большого книжного ма

газина на Петровке, я машинально остановился у его ви

трины. В числе других новинок, выставленных в окне, мне

бросилась в глаза средних размеров книжка в светлоголу¬

бой обложке, на которой было написано:

«С.

и Б. Уэбб

ИСТОРИЯ

РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ В АНГЛИИ

Перевод с английского

ПАПЕРНА

И З Д А Н И Е Ф. С. П А В Л Е Н К О В А »

Заголовок книжки меня заинтересовал, внешность книж

ки располагала к себе. И хотя имя авторов мне было со

вершенно незнакомо, я зашел в магазин и, слегка перели

став страницы, купил книжку за 1 рубль 25 копеек. Вер

нувшись домой, я сразу приступил к чтению. Несмотря на

внешнюю сухость изложения, книга меня увлекла. Я про

сидел за ней до глубокой ночи, почти не обращая в этот

вечер внимания на Пичужку. Я просидел за ней и весь

следующий день. И когда, наконец, я перевернул послед

нюю страницу, я почувствовал, что в моей голове произо

шло что-то очень важное, всего значения которого я в тот

момент еще. не мог осознать. Пред моим умственным взо

ром открылась изумительная картина – картина мощного

двухсотлетнего движения рабочих масс, с его успехами и

поражениями, с его предрассудками и идеалами, с его кон-