Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

ственных достоинствах этого произведения, – весьма ве

роятно, что таких достоинств у него даже совсем нет, —

однако, независимо от этого, оно является прекрасной

иллюстрацией к только что высказанной мной мысли. Один

из героев этой поэмы, между прочим, говорит:

Я верю в человека! Мать Природа

Его в порыве страсти вдохновенной,

Как дивный перл творенья, родила,

Ему бессмертный Разум подарила

И над собою власть ему дала.

С тех пор сквозь даль и мрак тысячелетий

Шел человек, чело поднявши гордо,

Все выше и вперед. Одна победа

Сменялася другой, другая – третьей,

И не было, и нет, не может быть

Конца его триумфам дерзновенным!

Он покорил огонь, заставил землю

Родить плоды, деревья же давать

Ему приют от бурь и непогоды.

Он возложил покорности ярмо

На птиц, животных, превратил пустыни

В цветущий сад, из темных недр земли

Металлы добыл, корабли построил,

Избороздил из края в край моря,

123

Прошел пески, снега, равнины ледяные

И лентами железными путей

Весь шар земной, как сеткой, опоясал.

В стремленьи вечном к власти и господству

Он победил могучие стихии,

Как птица легкокрылая, прорезал

В стремительном полете глубь небес.

Как рыба, опустился дерзновенно

В таинственные бездны океана.

Рукою властной молнию смирил,

Ей повелев слова его и мысли

По миру разносить, давать тепло и свет.

В ничем неутолимой ж а ж д е знанья

Он облетел на легких крыльях духа

Пространства бесконечные вселенной,

Измерил солнце, звезды сосчитал,

Познал движенья вечного законы

И в капле вод пытливо подсмотрел

Рожденья жизни тайну роковую.

Исполненный святого недовольства,

Всегда мятежно нового взыскуя,

Оковы прошлого он смело разрывал

И разбивал, не ведая пощады,

Вчерашние кумиры. Он творил,

И низвергал, и вновь творил богов!

И с этой долгой битве с Неизвестным

Он закалил свой дух, я, как орел,

Смотреть он научился, не мигая,

Великому Неведомому в очи!

Я верю: нет, не может быть границ

Могуществу и власти человека!

Нет воле его царственной преград!

И вы могли подумать, что земля

Останется всегда юдолью скорби?

Что солнце не взойдет над ней вовек?

Как? Человек, сумевший в быстром беге

Тысячелетий кратких покорить

Своей могучей воле землю, воду,

И воздух, и огонь, и глубь морей,

Сумевший потрясти престолы неба,

Разбить оковы духа, без числа

Свершить чудес, проникнуть в тайны мира,

Ужели он не сможет, не сумеет

Изгнать из жизни властною рукою

Нужду, печаль, лачуги бедняков,

И тяжкий труд, и слезы, и проклятья?

Ужель он не сумеет превратить

Долину мрака, полную страданий,

В горящее огнями царство света,

Свободы, счастья, красоты?..

Нет, нет! Я верю в человека! Верю

В его могучий Разум! Он все может!

Он победит!

Когда теперь я пытаюсь анализировать, откуда пришло

ко мне все это: и безграничная вера в человеческий ра

зум, и мысли о перестройке земли и изменении климата,

и твердое убеждение в осуществимости царства радости и

счастья на нашей планете, и многое другое, – для меня

становится совершенно ясным одно: все это берет свое

начало в тех полудетских увлечениях наукой, и прежде

всего астрономией, которые так ярко окрасили мое отро

чество и раннюю юность.

12. В ПОИСКАХ ОГНЕЙ ЖИЗНИ: ПОВОРОТ

К ОБЩЕСТВЕННОСТИ

Лето 1898 года овеяно в моей памяти какими-то осо

бенными ароматами теплоты и задушевности. Вместе с тем

это было важное и знаменательное лето в моей жизни.

В нем отсутствовали крупные события или яркие впечатле

ния, как в годы моих поездок в Верный или на арестант

ской барже. На поверхности вое было тихо, спокойно,

почти однообразно. Но зато в глубине шла неустанная, ин-

тенсивная работа. Рождались новые мысли. Пробуждались

новые чувства. Намечались новые пути развития. Огни

жизни постепенно подымались над моим умственным го

ризонтом...

В это лето я совершил свою первую большую поездку

один. Еще зимой Пичужка усиленно звала меня на кани

кулы в Москву. Мне тоже очень хотелось ее повидать.

Решено было, что с окончанием ученья в гимназии я по

еду к родственникам, – и поеду самостоятельно! Эта

мысль заранее приводила меня в состояние особого подъ

ема, почти восторга. И когда, наконец, в одно ясное сол-

нечное утро, тяжело нагруженный всякими «подорожника

ми», я торопливо вскочил в ярко-зеленый вагон третьего

класса, когда свистнул паровоз и мимо меня, все ускоряя

свой бег, поплыли белые стены вокзала, – я вдруг почув

ствовал себя «взрослым». По платформе торопливо семе

нила ногами моя мать в сопровождении всего нашего мно

гочисленного семейства. Она приветливо махала рукой и

кричала в открытое окно вагона:

125

– Берегись, Ваничка! Не попади под поезд!..

И затем добавила:

– В большом свертке пирожки, а в маленьком – чай

с сахаром.

Но мне было не до пирожков и не до сахара.

В то время путь от Омска до Москвы занимал шесть

суток. В Челябинске была пересадка, и поезда на Самару

надо было ожидать двенадцать часов. Я воспользовался

перерывом и, выпивши в станционном буфете «пару чаю»

с вывезенным из Омска продовольствием, пошел бродить

по окрестностям. Челябинск был расположен тогда в не

скольких верстах от вокзала. Повидимому, челябинцы, как

и омичи, не сумели во-время дать хорошую взятку строите

лям железной дороги и вынуждены были платиться за это

необходимостью ездить на станцию по длинной, невероятно

пыльной дороге. Сам Челябинск в конце прошлого века

представлял жалкую картину: маленькие подслеповатые

домишки, пара церквей, две-три изрытые ямами улицы,

грязная базарная площадь и облезлое здание тюрьмы на

выезде. Ровно восемь лет спустя я провел два кошмарных

дня в этой тюрьме, когда после 1905 года шел этапом в

сибирскую ссылку. Но тогда это еще было скрыто в тума

не грядущего.

От Челябинска наш полупустой поезд стал понемногу

наполняться. В мое купе сели трое: молодой чиновник ак

цизного ведомства с женой и грузный, пожилой поп, ехав

ший в Москву в командировку. Поп был самый настоящий,

ядреный поп – в темносерой рясе, в круглой с поднятыми

полями шляпе, с большой окладистой бородой и огромной

бородавкой под носом. Говорил поп басом. На каждой

станции выходил и всегда возвращался то с жирной кури

цей, то с бараньей ножкой или крынкой топленого молока.

В отношении меня поп сразу взял отечески-покровитель

ственный тон и любил говорить:

– Ну-с, молодой человек, так как же? Покушаем?

Это, однако, отнюдь не означало, что отец Феофил (так

звали попа) приглашает меня разделить с ним трапезу. Ни

чего подобного! Отец Феофил вытаскивал из саквояжа

салфетку, аппетитно раскладывал на ней мясо, хлеб, огур

цы и всякую прочую снедь, потом брал складной карман

ный нож и приступал к одинокому пиршеству. Ел он про

жорливо, с икотой, громко чавкая и размазывая жир по

губам. Мне всегда становилось противно. Когда же, нако-

126

нец, все продовольственные запасы отца Феофила оказыва

лись ликвидированными, он утирал салфеткой рот и, вновь

обращаясь ко мне, произносил:

– Ну-с, а теперь, молодой человек, не попить ли чай

ку? э?..

теле здоровый дух... Так-то!

Древние мудрецы-то не зря говорили: в здоровом

Чтобы поменьше встречаться с моим спутником в рясе,

я большую часть времени проводил на площадке вагона.

Я любил часами стоять там, смотреть в окно, следить за

вечно меняющейся панорамой гор, лесов, полей, рек, долин

и думать... Думать не о чем-либо одном, ясном, определен

ном, а думать вообще, думать о многих вещах сразу, ду

мать, точно плыть По широкой реке мыслей, без руля, без

ветрил, отдаваясь на волю волн и течения. Это приносило

мне какое-то глубокое успокоение, давало какую-то тихую

все существо переполняющую радость.

Однажды, вернувшись в вагон с площадки, я застал в

моем купе горячий спор. Отец Феофил, пересыпая свою

речь церковными изречениями, жестоко поносил Л. Н. Тол

стого. Особенно возмущался он взглядами великого писа

теля на брак. Акцизный чиновник пытался слабо возражать

попу, а пришедшие на спор из соседних купе пассажиры

что-то мычали себе под нос и то крякали, то красноречиво

вздыхали. Во мне точно бес проснулся. Я любил Толстого,

но еще больше я не любил отца Феофила. Перебив разо

шедшегося попа, я с авторитетным видом заявил:

– И ничего-то вы не понимаете в этом вопросе!

– Как не понимаю? – взревел поп.

– Да так, не понимаете! – дерзко ответил я. – Еы

вот все насчет божьей благодати и прочее разоряетесь.

А по-моему, так незаконный брак гораздо нравственнее за

конного.

– Что? – весь покраснев, как рак, закричал отец Фео

фил.– Как ты смеешь? Молокосос!

В страшном негодовании он совершенно забылся и пере

шел со мной на «ты».

– Во-первых, прошу меня не «тыкать», – отпарировал

я. – А во-вторых, я прав. Разве вы не знаете, какие гадо

сти прикрывает законный брак? Разве невеста часто не

идет насильно под венец? Разве мужчины не женятся на

деньгах?

Спор принимал характер скандала. Публика всегда

охоча до подобных вещей. Моментально сбежались пас-

127

сажиры со всего вагона, сгрудились около нашего купе и

заволновались. Стали образовываться партии – за меня и

за попа. Я же продолжал:

– Если люди сходятся в незаконном браке и готовы

выдерживать косые взгляды, сплетни, клевету, кривотол

к и , – значит, они действительно любят друг друга. Значит,

такой брак хорош. А без любви брак безнравствен.

Отец Феофил был до такой степени потрясен моей дер-

зостью, что у него в горле дыхание сперло. Он только

краснел, синел и что-то хрипел сквозь зубы, поминая «ехид

ну», вскормленную на груди. Среди собравшихся пассажи

ров пошел шум. На попа стали бросать иронические взгля

ды. Настроение «масс» явно поворачивалось в мою сторо

ну. Отец Феофил, наконец, не выдержал, порывисто взбро

сил свое грузное тело с лавки и, хлопнув дверью, вышел

на площадку. Постепенно все успокоились и разбрелись по

своим местам.

После этого случая «дипломатические отношения» меж

ду мной и отцом Феофилом были прерваны, и мы расста

лись в Москве, даже не попрощавшись.

Семья Чемодановых проводила лето в деревне Кирил¬

ловке, верстах в сорока от Москвы. Место было типично

среднерусское, тихое и красивое: лес, поля, луга, узкая из

вилистая речка, масса ягод, грибов и цветов. Снимали про

стенькую деревянную дачку с террасой. Тетя Лиля хозяй

ничала, тетя Юля философствовала о жизни и резонерство

вала. По утрам пили молоко, в полдень обедали, часто хо

дили в лес или валялись на соседней полянке. Дети бегали,

возились, играли, разбивали колени, резали пальцы. На вос

кресенье приезжал из города дядя Миша, тяжело нагру

женный всякими свертками и заказами. Словом, внешне

все было примерно так же, как в Мазилове, но только

все мы, дети, стали на четыре года старше, и это наклады

вало новый отпечаток на всю нашу жизнь.

В один из своих приездов дядя Миша привез нам кро

кет. Мы стали играть на открытой полянке за дачей.

Скоро увлечение крокетом превратилось в повальную

эпидемию. Играли все (кроме теток), и играли с бешен

ством, с ожесточением. Начинали сразу же после утренне

го завтрака и продолжали весь день до глубокого вечера.

За обедом или чаем говорили только о партиях, о «мыше

ловке», о крокировании, о «разбойниках». Увлечение посте

пенно переходило в какое-то сумасшествие. Когда приез-

128

Увлечение крокетом.

жал дядя, азарт становился еще большим. Чемоданов

играл в крокет превосходно – у него был точный взгляд и

крепкий удар. Если он выходил в разбойники, противная

партия могла считать себя погибшей. Как и во все, что он

делал, дядя Миша в крокет тоже вносил массу страсти и

энергии. В воскресенье нам уже нехватало для игры дня.

Дядя приносил на поле свечи, и мы нередко доигрывали

партию в полной темноте, при их колеблющихся отсветах.

Тетки смеялись и издевались над нами, но это. не помога

ло. Особенно нападали они на дядю Мишу.

– Ну, что ты, старый дурак, с ума сходишь? – часто

добродушно-ворчливо останавливала его тетя Лиля.

Дядя Миша делал самый галантный жест рукой и за

дорно отвечал:

– По-римски – я еще юноша! У римлян мужчина до

сорока лет считался юношей.

Спустя некоторое время крокет мне надоел, но Мишук

и Гунька, Пичужкины братья, остались верны ему до са

мого конца дачного сезона.

Впрочем, главная прелесть лета в Кирилловке состояла

не в этом. Главная прелесть состояла в моих отношениях

129

с Пичужкой. Мы были ровесники и с раннего детства рос

ли и развивались вместе. Правда, жили мы в разных ме

стах: Пичужка – в Москве, я – в Омске; однако каждое

лето мы проводили вместе два-три месяца, а в остальное

время вели обширную переписку, в которой обменивались

мыслями и чувствами обо всем, что нас интересовало: о

гимназических событиях, о прочитанных книгах, о друзьях

и знакомых, о домашних неурядицах, о театральных пред

ставлениях, о личных настроениях, о планах на будущее и

о многом другом. Вся наша жизнь находила свое повсе

дневное отражение в этой переписке. Мы обсуждали в ней

различные вопросы, спорили, аргументировали, приходили

к соглашению, иногда ссорились и, в конце концов, прими

рялись. В результате все наше духовное развитие не только

шло параллельно, но и в постоянном тесном контакте и

взаимодействии. Мы невольно влияли друг на друга и вме

сте с тем стимулировали друг друга. Эта дружба с Пичуж

кой, продолжавшаяся вплоть до окончания гимназии, явля

лась основным стержнем моей внутренней жизни в годы

детства, отрочества и ранней юности и составляет одну из

самых лучших страниц в книге моего прошлого.

В дальнейшем пути наши несколько разошлись: я пошел

дорогой революции; Пичужка пошла дорогой передового,

радикального культурничества. Она кончила Высшие жен

ские курсы в Москве, работала сначала в воскресной шко

ле для рабочих, потом на Пречистенских рабочих курсах,

читала лекции, писала статьи и брошюры. Жизнь не очень

баловала Пичужку. Ранний брак, семейные неудачи, необ

ходимость самой содержать и воспитывать детей наложили

свой отпечаток на ее натуру. Однако эта изящная, миниа

тюрная женщина с черными, как смоль, волосами оказа

лась сделанной из крепкого металла. Она бодро выносила

удары капризной судьбы, неутомимо работала, системати

чески расширяла свой кругозор и образование. В советские

времена Пичужка связала свою судьбу с рабфаками, а

позднее, после ликвидации рабфаков, перешла на лектор¬

ско-литературную работу. Никогда не принадлежа ни К

какой партии, она тем не менее всю жизнь отдала на

службу трудящимся массам и внесла свою лепту в дело

их культурного подъема и просвещения.

Расхождение путей отразилось и на наших отношениях

с Пичужкой. Прежняя дружеская гармония исчезла. По

явились известные трещины и диссонансы. К тому же рево-

130

люционная борьба бросала меня из одного места в другое

и делала поддержание систематических связей очень за

труднительным. Я годами не видал Пичужки. Переписка

наша то вспыхивала, то угасала. Жизнь и работа в разных

условиях, в разной обстановке, в разных странах (я провел

много лет за границей, сначала в эмиграции, а потом, в со

ветские времена, на дипломатической работе), естественно,

создавала известное взаимное отчуждение. Однако я на

всегда сохранил и до сих пор сохраняю теплое чувство

к ближайшему духовному спутнику раннего периода моей

жизни, – самого важного периода в жизни каждого чело

века, когда закладываются основы его ума и характера,

когда формируется его духовное «я».

Впрочем, я далеко забежал вперед. В то памятное лето

в Кирилловне Пичужке шел пятнадцатый год. Она находи

лась в том переходном состоянии полудевочки-полужен-

щины, когда все мысли и чувства так полны резкими коле

баниями и противоречиями. Как живая, встает она в моей

памяти: миниатюрно-худенькая, слегка угловатая, с смуг

лым лицом и шапкой ярко-черных, как вороново крыло, во

лос. Карие глаза смеются и дразнят. Пестрое ситцевое

платье ловко обтягивает ее начинающую формироваться

фигурку. От всего ее существа веет ароматом весны и

очарованием начинающей пробуждаться юности.

Мы большую часть времени проводили вместе. Ходили

гулять, собирали ягоды и грибы, играли в крокет, читали,

разговаривали. Особенно я любил, когда в сумерки или

вечером Пичужка играла на рояли. Не в пример мне, она

много и систематически занималась музыкой и к этому

времени уже стала хорошей пианисткой. Пичужка садилась

за клавиши, а я примащивался где-нибудь поблизости, в

деревянной качалке или на полинявшем, выцветшем диван-

чике. Пичужка играла, а я слушал и думал. О чем? Я не

всегда мог проконтролировать свои собственные мысли,

Музыка вызывает у меня какое-то особое ощущение:

точно я плавно и ровно плыву по широкому поющему

морю. Без всяких усилий я двигаюсь вперед. Волны звуков

катятся, набегают на меня, отбегают, снова набегают, а я

плыву, плыву, и в голове моей в ответ этим волнам рож

даются и вибрируют мысли-звуки, мысли-образы, которые

не зависят от моей воли, которые живут сами по себе. Вот

такие ощущения я часто испытывал в те вечера, когда Пи

чужка подходила к инструменту. Играла она Баха, Бетхо-

131

вена, Шопена, Рубинштейна, Мендельсона и многих других

композиторов. Когда она кончала какую-либо вещь, я оста

навливал ее и говорил:

– Ну, давай теперь осмыслим ее. Что хотел сказать

композитор?

И мы начинали «осмысливать». Наше воображение ри

совало одну картину за другой. Часто мы расходились в

толковании. То, что мне казалось свистом осеннего ветра.

Пичужке напоминало заунывную песню пьяного гуляки.

Там, где мне слышались звуки колоколов, Пичужка улав

ливала ярмарочную музыку. Иногда мы спорили до хрипо

ты, роясь в поисках доказательств в биографиях компози

торов. В это лето, однако, Бетховен не завоевал меня, —

любовь к Бетховену пришла позднее; но Бах произвел на

меня огромное впечатление. Его фуги казались мне верши

ной музыкального творчества. Когда Пичужка играла

первую фугу, я почти видел перед собой высокие своды

сурового готического храма и маленького органиста, несу

щегося на крыльях извлекаемых им из своего инструмента

звуков в бесконечные пространства вселенной. Еще больше

мне нравился Мендельсон. Его «Песни без слов» приводи

ли меня в совершенный восторг. «Весенняя песня» и «По

хоронный марш» трогали меня – каждое произведение по-

своему – до глубины души. Я мог слушать их без конца.

Больше всего, однако, мы разговаривали. Оба мы зимой

вели дневники. Теперь Пичужка читала мой, а я читал ее

дневник, и страница за страницей вызывали у нас взаим

ный обмен мнений, споры, рассуждения, наплыв новых

мыслей. Очень любили мы также «рецензировать» прочи

танные нами произведения. Читали мы в те годы страшно

много – и русских и иностранных писателей. Пушкин,

Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Некрасов, Лев

Толстой, Короленко, Мельшин, Диккенс, Войнич, Шиллер,

Ожешко, Бичер Стоу, Шекспир, Гёте, Гюго и другие

мастера слова были нашими постоянными духовными

спутниками. И хотя в письмах друг к другу мы обычно де

лились впечатлениями от прочитанных книг, но сейчас, ле

том, на свободе, так интересно и приятно было поговорить

поподробнее о том или ином произведении, почему-либо

оставившем особенно сильное впечатление. Помню, однаж

ды речь у нас зашла о Тургеневе вообще и об «Отцах и

детях» в частности.

– Мне страшно нравится Базаров,—восторженно гово-

132

рил я. – Это мой идеал! Я так хочу походить на Базаро

ва... И, знаешь, Пичужка, нынешней зимой я старался под

ражать Базарову и всем резать правду в глаза.

– Д а ж е учителям? – перебив меня, быстро спросила

Пичужка.

Ее вопрос привел меня в некоторое замешательство, ибо

я все-таки не рисковал применять «базаровские методы» в

моих отношениях с гимназическими педагогами.

– Учителям? – несколько смущенно переспросил я. —

Нет, какие же разговоры могут быть с учителями? Но с

товарищами я всегда откровенен: что думаю, то я говорю...

И уж, во всяком случае, товарища я никогда не выдам.

Это мое убеждение.

Пичужка заметила мое смущение и, лукаво посмотрев

на меня, ответила:

– Вот видишь, твой Базаров не всегда годится... И по

том он так резок и груб. Иногда он меня просто раздра

жает. Мне нравится Инсаров из «Накануне». В нем мень

ше рисовки и больше искренности.

Мы вступили в длинный спор. У Пичужки был острый

ум и умение находить аргументы. В конце концов, каждый

остался при своем, но должен сознаться, что после этого

разговора мое отношение к Базарову несколько измени

лось: он попрежнему очень нравился мне, однако образ

тургеневского героя как-то слегка потускнел в моем вооб

ражении, и слишком прямолинейно подражать ему я пере

стал.

В другой раз я спросил Пичужку, читала ли она только

что появившийся тогда роман Г. Уэлса «Борьба миров»?

Она ответила отрицательно. Тогда я с большим увлечением

и различными подробностями рассказал ей содержание

этого знаменитого произведения. В связи с моими астроно

мическими планами и занятиями оно меня сильно волно

вало. Пичужка тоже очень заинтересовалась фантазией

английского писателя. Сидя на берегу тихой подмосковной

речки, мы долго обсуждали вопрос о возможности межпла

нетных сообщений. Я рассказал Пичужке в этой связи все,

что знал о Марсе и его «каналах», лет за двадцать перед

тем зарисованных итальянским астрономом Скиапарелли.

Теперь эти каналы совершенно развенчаны и признаны чуть

ли не продуктом слишком живого воображения их «авто

ра». Но тогда в них верили серьезные ученые, усматривая

в наличии каналов доказательство существования на Марсе

133

высших форм жизни, подобных тем, какие существуют на

Земле. Многие при этом полагали, что марсиане должны

стоять по уровню культуры значительно выше земного че

ловека. Закончив свое изложение, я прибавил, что больше

всего на свете хотел бы побывать на Марсе.

– Ну, а если бы ты погиб при этом? – с некоторым

раздумьем спросила Пичужка.

– Я готов рискнуть! – горячо ответил я. – Я отдал

бы жизнь за такой полет.

Пичужка казалась заинтересованной и долго расспра

шивала меня о технических возможностях столь смелого

предприятия. Я выложил перед ней весь тот научно-фан

тастический материал, который ранее почерпнул у Жюля

Верна и Уэлса. Пичужка слушала очень внимательно, и

у меня было такое впечатление, что она «благословляет»

меня на отважную попытку. Вдруг какая-то тень прошла

по лицу Пичужки, она круто повернулась ко мне и голо

сом, в котором слышалось скрытое раздражение, неожи

данно выпалила:

– Тетя все-таки права: ты—ужасный эгоист, Ваничка!

Я был поражен до глубины души.

– Эгоист? – в недоумении спросил я.

– Ну, подумай, – с горячностью отвечала Пичужка, —

тебя здесь все любят, о тебе заботятся, тебя воспитывают,

стараются удовлетворить каждое твое желание, а ты что?

Ты готов наплевать на всех ради своего удовольствия ле

теть на этот проклятый Марс и неизвестно зачем ломать

себе голову. А ты подумал о своих родителях, обо всех

нас?

Я стал энергично возражать и апеллировать к толстой

книге о «Мучениках науки», которую мы с Пичужкой чи

тали за несколько лет перед тем. Но Пичужка ничего не

хотела слушать.

– Нет, ты просто черствый, бессердечный человек...

Вместо сердца у тебя электрический прибор!

Мне стало грустно. Мать уже давно обвиняет меня в

сухости и

черствости. Тетки при каждом удобном и не

удобном случае твердят, что у меня «нет сердца». И вот

теперь Пичужка, мой лучший друг, говорит об «элзктриче¬

ском приборе»... Неужели я уж так плох? В душе моей

подымался глубокий внутренний протест, но я не был

вполне, уверен в своей правоте. Я подумал немного и

сказал:

134

– Видишь ли, Пичужка, мне кажется, что я принадле

жу к той породе людей, у которых разум преобладает над

сердцем... Я – человек не сердечных, а головных стра

стей.

Эти случайно вырвавшиеся у четырнадцатилетнего маль

чика слова оказались пророческими. Правильность их

была подтверждена опытом всей моей последующей жиз

ни.

В памяти у меня встает и еще один случай. Сидя на

лавочке, неподалеку от нашей дачи, мы с Пичужкой «ре

цензировали» гётевекого «Фауста». Нам обоим очень

нравилось это великое произведение, хотя всей глубины

его мы тогда, конечно, не понимали. Это сказывалось,

между прочим, и в том, что особенное наше внимание при

влекали не Фауст и Мефистофель, а Гретхен. Мы горячо

обсуждали ее трогательно-нежный, наивный образ, причем

я с несколько показной развязностью заявил:

– Нет, Гретхен – героиня не моего романа!

Пичужка возражала и при этом пустилась в длинные

рассуждения о философии, морали и вечной женственности.

Она, между прочим, в этот период почему-то была убе

ждена, что «полная жизнь» женщины кончается в во

семнадцать лет! Поэтому не было, пожалуй, оснований

сожалеть о «преждевременной смерти» Гретхен. Пичужка

впала почти в пессимизм, говорила грустно-пониженным

тоном, так что и я невольно поддался ее настроению.

Потом она оторвалась взглядом от земли, на которую

упорно смотрела во время своих «размышлений вслух»,

как-то изящно, по-кошачьи, повернулась и подняла голову

кверху. Был яркий летний день. По глубокому синему небу

медленно ползли блестящие белые облака. Солнечные лучи

заливали деревушку, луга, невдалеке темневший лес. Пи

чужка вдруг вскочила с своего места и, совсем преобра

зившись, воскликнула:

– Как тебе нравится мое новое платье?

Она закружилась на месте так, что ее синяя сатиновая

юбочка стала широко раздуваться по ветру. Я похвалил

платье, которое действительно было прелестно, и видел,

что это доставляет Пичужке большое удовлетворение. По

том она тряхнула своими густыми черными волосами,

схватила меня под руку и потащила к. речке крича:

– Пойдем на берег. Там я видела вчера чудесные цве-

135

ты. Я буду венок плести, а ты будешь декламировать мне

стихи.

Я не сопротивлялся.

Да, в этой очаровательной смуглянке, несмотря на всю

ее серьезность и начитанность, было, несомненно, то «веч

но женственное», которому так поклонялись поэты...

Однако самое важное событие этого лета – событие,

сыгравшее громадную роль в моем духовном развитии

описываемого периода, – произошло перед самым концом

моего пребывания в Кирилловке. Как-то тетя Лиля, обычно

мало вмешивавшаяся в наши дела с Пичужкой, порекомен

довала нам прочитать роман немецкого писателя Шпильга¬

гена «Один в поле не воин». Она сама читала этот роман

в молодости, и он тогда ей очень понравился. В ближай

ший приезд из города дядя Миша привез нам произведение

Шпильгагена, толстый том страниц на шестьсот, и мы с

Пичужкой приступили к его чтению. Иногда читали вслух,

но большей частью читали в одиночку, по очереди, догоняя

и перегоняя друг друга. Начали мы без большого энтузи

азма, даже с известной прохладцей: несколько устрашали

размеры книги и длиннотно-мешковатая манера изложения.

Отталкивала также книжность и высокопарность, разго

воров главных героев. Но с каждой новой страницей наше

настроение все больше менялось. На половине романа

мы целиком были захвачены его событиями, а к концу

не могли думать ни о чем, кроме разыгрывавшейся на

его страницах драмы. Когда была дочитана последняя

строчка, мы долго сидели молча. Наконец Пичужка ска

зала:

– Это все надо обдумать... У меня голова кругом идет.

Роман Шпильгагена представлял собой широкое и пест

рое полотно. Действие его начиналось перед германской

революцией 1848 года в феодальных владениях барона

Тухгейма–мягкотелого, либеральствующего помещика, в

глубине души, однако, переполненного традициями и пред

рассудками своего класса. В его доме вместе с сыном ба

рона, Генри, воспитываются Вальтер, сын лесничего Тух

гейма, и его двоюродный брат Лео, сын рано умершего

крестьянина, который надорвался на работе для Тухгейма.

Вальтер – мягкий, добродушный, романтический юноша —

прекрасно уживается в баронской обстановке, впослед¬

стии влюбляется и, в конце концов, женится на дочери

Тухгейма, Амелии. Лео представляет ему полную противо-

136

положность. Мрачный, замкнутый, озлобленный вечной

нуждой и побоями в доме отца, он ненавидит барона и

презирает Вальтера и его семью. Некоторое уважение он

чувствует только к сестре Вальтера, Сильвии, – гордой и

сильной девушке, по и с ней Лео большей частью лишь со

перничает и ссорится. Неудовлетворенный своим положени

ем и жизнью, Лео ищет выхода в религиозном энтузиазме,

но скоро разочаровывается в боге: этому сильно помогает

общение Лео с священником Урбансом, для которого ре

лигия – лишь «узда для народа» и хорошее средство для

собственного возвышения. Тогда Лео подпадает под влия

ние местного учителя естествознания Туски – революцио

нера-демократа, ставящего своей задачей ниспровержение

господства феодализма. Приходит революция 1843 года.

Крестьяне Тухгейма устраивают восстание. Туски стоит во

главе крестьян, Лео ему помогает. Восстание кончается

неудачей, и Туски, а вместе с ним и семнадцатилетний Лео

бегут за границу.

Проходит много лет. В Пруссии наступает эпоха гнило

го компромисса между феодализмом и подымающей голо

ву буржуазией. Феодалы во главе с королем правят стра

ной, а буржуазия, в лице «партии прогрессистов», играет в

оппозицию в стенах бессильного и безвольного прусского

ландтага. На горизонте начинает вырисовываться фигура

Бисмарка. Барон Тухгейм, в соответствии с веяниями ново

го времени, уже не живет больше в своем имении. Он пе

реселился в Берлин и породнился с еврейским банкиром

фон-Зонненштейном, который теперь строит фабрики и

заводы во владениях Тухгейма. Голодные крестьяне Тух

гейма превращаются в голодных рабочих, ибо Зонненштейн

знает, как выколачивается прибавочная стоимость. Вальтер

тоже живет в Берлине. Он стал либеральным педагогом,

писателем и за один из своих романов даже попал в

тюрьму. Неожиданно на сцене вновь появляется Лео, но

это уже совсем не тот человек, который когда-то бежал из

имения Тухгейма. Годы, проведенные за границей, не про

шли для него без следа. Теперь он – врач, образованный

политик, блестящий оратор, светский человек с прекрас

ными манерами и умением очаровывать людей. Примитив

ный революционный демократизм Туски его больше не

удовлетворяет. Он попрежнему глубоко предан делу наро

да, но он хочет итти к своей цели иным путем. Он беско

нечно верит в свои силы и готов принести на алтарь

137

борьбы величайшие жертвы, покой, комфорт, успех,

любовь, самую жизнь. Лео в одном месте говорит:

«Вы, мирные добродетельные люди, свивайте себе теп

лые гнездышки на безопасных утесах на берегу океана, а

мне оставьте океан, который, к сожалению, не безгра

ничен».

Лео опять встречается с Сильвией. На этот раз между

ними загорается сильная любовь. Сильвия верит в Лео и

оказывает ему всяческую поддержку. План Лео сначала

состоит в том, чтобы убедить «прогрессистскую» буржуа

зию в необходимости опереться на рабочих в борьбе про

тив феодализма, но это ему не удается. Тогда Лео круто

поворачивает фронт и пытается убедить короля в важности