Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

стоявшей в кухне у нас дома. Я кормил и поил этих сви

нок, следил за состоянием их здоровья, чистил клетку, под

брасывал солому. Особенно хотелось мне научиться само

му производить взвешивания на химически точных весах.

Это было целью моих стремлений, моим идеалом. И когда,

наконец, после долгого искуса отец разрешил мне прико

снуться к заветным весам, и когда я сумел сделать свое

первое взвешивание, оказавшееся правильным, я чув

ствовал себя так, как, вероятно, чувствовал себя Менде

леев после составления таблицы элементов.

Постепенно лаборатория стала заслонять от меня все

остальное – гимназию, бабки, разбойников, даже парохо

ды. Лаборатория стала стержнем моей жизни. Мне нрави

лось в ней бывать. Мне нравились ее стены, ее столы, ее

аппараты и приборы, самый ее воздух, а больше всего—та

полная мысли проникновенная тишина, которая наполняла

ее помещение. Я мог часами сидеть в лаборатории, и мне

никогда не бывало скучно. Переступая порог лаборатории,

я всегда испытывал какое-то особое, праздничное чувство,

какой-то особый подъем духа, какую-то внутреннюю тор

жественность, как верующий, переступающий ворота храма.

И это, пожалуй, было не случайно. Оглядываясь теперь,

спустя полвека, назад, я чувствую и понимаю, что именно

в те ранние годы, когда я перемывал колбы и пробирки в

убогой омской лаборатории, в моем сознании зародилась и

стала крепнуть вера в разум, в науку, в знание, в право

человека быть хозяином жизни на земле, вера, которая

красной нитью прошла через все мое последующее бытие

и которая, в конце концов, привела меня в лагерь марксиз

ма-ленинизма.

6 .

Весной 1893 года отец был назначен сопровождать пар

ПУТЕШЕСТВИЕ В ВЕРНЫЙ

тию новобранцев из Омска в Верный (ныне Алма-Ата).

Такие партии отправлялись каждый год. Рекрутов из Ак-

51

молинской области, из Тобольской и Томской губерний,

входивших в состав западносибирского генерал-губерна

торства, набирали осенью; в течение зимы они проходили

первоначальную тренировку в омских казармах, а весной

следующего года часть из них направлялась уже для от

бывания всего срока службы, который в то время был ра

вен четырем годам, в Верный, Пржевальск, Зайсан и дру

гие пункты Семиреченской области, соприкасавшейся с

китайской границей. Состоя «врачом для командировок

при Омском военно-медицинском управлении», отец и был

послан сопровождать подобную партию молодых солдат.

Он взял меня с собой, и эта поездка, продолжавшаяся в

общей сложности свыше двух месяцев, навсегда осталась

в моей памяти, как одно из самых ярких событий моего

детства.

Расстояние от Омска до Верного – две тысячи верст.

Путь был длинен и сложен и проходил по рекам, горам,

пустыням, в разных климатах и среди очень разнообразной

флоры и фауны. Но тем интереснее он был для жадного на

впечатления девятилетнего путешественника.

Сначала вся наша партия, состоявшая из трехсот ново

бранцев, погрузилась на суда. Офицер, командовавший

партией, и отец, сопровождавший ее в качестве врача,

устроились на том самом курбатовском пароходе «Форту

на», который, как самое быстроходное судно на Иртыше,

давно уже тревожил мое воображение. Новобранцы же во

главе с фельдфебелем и несколькими унтер-офицерами,

игравшими роль «дядек» для молодых солдат, размести

лись на большой барже, которую вела на буксире «Фор

туна». Мест всем на барже не хватило. Было скученно и

тесно. Часть новобранцев спала на палубе. Но фельдфе

бель Степаныч, плотный, рыжий, рябой мужчина лет со

рока, этим не смущался. Нервно теребя свои лихо закру

ченные усы, он, как мячик, катался с одного конца баржи

на другой, распоряжаясь, покрикивая, подталкивая, руга

ясь матерными словами и грозя непокорным, огромным,

красным, точно из железа сбитым кулаком.

– Шевелись, кобылка! – кричал Степаныч страшным

голосом. – Шевелись! В тесноте, да не в обиде! Кто на

лавку, а кто под лавку. Все места казенные. Не отставай.

Не то...

И Степаныч красноречиво водил в воздухе кулаком.

Это производило впечатление.

52

Потом в течение четырех суток «Фортуна» медленно

подымалась вверх по течению Иртыша. Река делалась все

уже, течение ее все быстрее. Население по берегам по

степенно меняло свой характер: русских становилось мень

ше, казахов больше. На пятый день, сделав около восьми

сот верст водой, мы прибыли, наконец, в Семипалатинск —

маленький, пыльный губернский городок, носивший уже

полувосточный характер. Здесь наша партия выгрузилась,

переправилась на противоположный берег Иртыша и стала

там лагерем в ожидании дальнейшего движения.

Мне очень запомнился странный способ переправы через

реку. Ширина ее здесь была саженей сто, течение чрез

вычайно быстрое. Бурлаки заводили большой паром вверх

по течению, верст на пять-шесть выше того места, где он

должен был пристать на другом берегу. Затем на паром

погружались люди и вещи, паром отталкивался от берега

и пускался по течению. Рулевой, ловко оперируя кормо

вым веслом, вел паром так, чтобы течением его прибило

к другому берегу в нужном месте. Это не всегда удава

лось, и паром иногда проносило мимо противоположного

причала. Тогда на пароме и на берегу подымался страшный

крик, люди бегали, волновались, махали руками, но тече

ние делало свое дело, и паром прибивался к берегу где-

нибудь на один-два километра ниже, в неудобном для

разгрузки месте. В обратный путь бурлаки опять заводили

паром по другому берегу верст на пять-шесть вверх и от

туда пускали вниз по течению. Эта система переправы,

оставшаяся в наследство чуть ли не от эпохи Чингис

хана, конечно, требовала немало времени. Но на время

тогда не скупились. Нам понадобилось больше двух дней

для того, чтобы наша партия из трехсот человек и десят

ка повозок с лошадьми оказалась, наконец, на левом бе

регу Иртыша против города.

Тысячу двести верст пути от Семипалатинска до Вер

ного партия должна была сделать походным порядком, то

есть пешком. Для офицера, для врача, для лазарета, для

кухни имелись повозки, но молодым солдатам всю дорогу

полагалось шагать. Средний дневной переход составлял

верст 20—25. Через два дня на третий устраивалась днев

ка. Обычно вставали с зарей, варили утренний чай и затем

в

течение пяти-шести часов шли походным маршем до

ближайшей стоянки, делая по пути несколько коротких

остановок для отдыха. По приходе на стоянку разбивали

палатки, варили обед, занимались всякими текущими дела

ми и с петухами ложились спать, расставив на ночь часо

вых. На дневках мылись, чистились, чинились, приводились

в порядок, а по вечерам лихо отплясывали в кружке под

забубённые звуки гармоники. Во время марша хором пели

разные солдатские песни. Из них мне больше всех запо

мнилась одна, начинавшаяся словами:

Черная галка.

Чистая полянка,

Ты же, Марусенька,

Черноброва,

Чего не ночуешь дома?

Звуки песни кружились в воздухе, наполняли простран

ство, лились над степями и горами и постепенно замирали

где-то вдали.

Наш путь шел сначала пустынными местами от Семипа

латинска до Сергиополя, потом мы двинулись на Копал и

оттуда к Верному. Чем южнее мы спускались, тем инте

реснее, разнообразнее, богаче становилась природа. Мы

миновали озеро Балхаш, пересекли ряд бурно-вспененных,

скачущих, как дикие кони, горных рек – Аксу, Коксу,

Каратал, Алмаатинка. Мы прошли чудные горные долины,

перевалили высокие хребты, спустились к течению реки

Или, бравшей начало на китайской территории. Мы виде

ли на пути великолепные фруктовые сады, бесчисленные

бахчи с огромными сладкими арбузами, красивые южные

цветы, леса, перевитые лианами. А солнце! Такого солнца,

яркого, горячего, победоносного, мы, бедные северяне, ни

когда не видали. Все это поражало воображение, рождало

в голове тысячи вопросов и впечатлений.

Вместе с отцом я имел, конечно, полную возможность

ехать все время в повозке. Однако я и не подумал вос

пользоваться этой привилегией. Куда там! С первого же

дня похода я решил быть «настоящим солдатом». С разре

шения Степаныча, я рядом с ним шагал во главе колонны

новобранцев. Сначала было трудно. Хотя я был здоровый

мальчик, но все-таки проходить по 20—25 верст в день

оказывалось не под силу. Поэтому полперехода я шагал,

а полперехода сидел в повозке. Однако постепенно я стал

привыкать и мало-помалу так втянулся, что к концу пути

мог почти поспорить с любым солдатом. Это была хорошая

школа, и, должно быть, отсюда ведут начало мои любовь

54

и уменье ходить пешком, которые я сохранил на всю по

следующую жизнь. Я научился всем повадкам новобранцев

на марше, раскачивался, как они, махал руками, как они,

и даже сплевывал на сторону сквозь зубы, как это умел

делать правофланговый парень из Туринского уезда Карта¬

шев, с которым я особенно подружился во время похода.

На остановках я тоже больше вертелся среди солдат, слу

шал их разговоры, песни, сказки и обед из солдатского

котла предпочитал «офицерскому» обеду, который военный

повар готовил специально для командира партии и для

отца.

Да, это было чудное время! Это было совершенно изу

мительное приключение для девятилетнего мальчика, толь

ко что начинавшего открывать глаза на мир. Я почти пер

манентно находился в состоянии какой-то радостной эк

зальтации. Я просто захлебывался от яркости и обилия по

лучаемых впечатлений. Но мир, который представал пред

моим детским невинным взором, был пестрый мир. В нем

было много света, но в нем были также и тени. И теней

этих было немало.

Помню, во время дневки в Копале местный гарнизон

решил развлечь нашу партию чем-нибудь необыкновенным

и разыграл в ее честь популярную в то время в армии

пьесу «Царь Максимилиан». На крохотной сцене, в душных

казармах, в сорокоградусную жару, в течение двух часов

дико кричали, топали и дрались «военные артисты». Все

роли исполнялись мужчинами. Сам «царь» и все его при

дворные были одеты в какие-то совершенно фантастиче

ские формы, звеневшие бесчисленными побрякушками при

каждом движении героев. Из-под голубого платья «цари

цы Эльвиры» выглядывали густо пахнущие дегтем солдат

ские сапоги. Я забыл сейчас содержание пьесы, но помню,

что даже у меня, девятилетнего мальчика, оно вызывало

недоумение своей нелепостью. К этому прибавлялось еще

исполнение Я никогда не забуду, как в одной из сцен

громадно-уродливый «царь Максимилиан», хватаясь за

саблю, грозным голосом кричал своему сопернику:

Не подходи ко мне с отвагой. —

Не то посмотришь, как проколю тебя я шпагой,

Глядя на оную в скобках!

На самом деле возглас «царя Максимилиана» кончался

на второй строчке, после которой в скобках стояла ремар-

55

ка: «Глядя на оную». Солдат-артист, однако, не отделял

текста от ремарки и с завидной добросовестностью произ

носил все вместе.

– Какая глупая пьеса!—сказал отец, когда мы возвра

щались с представления в свою палатку.

Шедший с нами офицер местного гарнизона с презри

тельным смехом откликнулся:

– Дуракам лучше не надо.

Я был поражен в самое сердце.

«Дуракам! – думал я, шагая рядом со взрослыми. —

Значит, он всех солдат считает дураками? Как бы не так!

Мой Карташев совсем не дурак. Он умеет так хорошо

рассказывать и петь песни. И другие солдаты тоже не ду

раки. Почему же он всех солдат зовет дураками?»

Я не мог тогда найти удовлетворительного объяснения

для слов офицера, но я запомнил их. и мне показалось,

что они скрывают за собой какую-то тяжелую, мне еще

непонятную тайну.

А вот другой случай. Обычно на дневках Степаныч и

«дядьки» занимались с новобранцами «словясностью». Это

было нечто вроде тогдашней «политграмоты», которую

царское правительство старалось вбить в голову каждому

солдату. Собрав вокруг себя на лужайке тридцать-сорок

человек, Степаныч начинал их обучать своей премудрости.

– В чем состоит долг солдата? – громовым голосом

кричал он, свирепо глядя на своих слушателей.

И затем отвечал:

– Долг солдата состоит в том, чтобы, не жалея жи

вота своего, бить врага внешнего и внутреннего.

А все новобранцы должны были хором повторять и за

учивать на память этот ответ.

Потом задавался вопрос:

– Что есть знамя?

И дальше следовал ответ:

– Знамя есть священная хоругвь.

И все опять должны были повторять за Степанычем и

заучивать это определение.

Я не помню сейчас точных формулировок царской «по

литграмоты», но таков был их подлинный смысл. В числе

других вопросов солдатского катехизиса имелся и такой:

– Что есть твое оружие?

На это Степаныч неизменно отвечал:

– Ружье честень бердань, образец номер второй.

56

Регулярно присутствуя на «словясности», я никогда не

мог понять смысла этой мистической формулы. Что значит

«честень»? Что такое «бердань»? Несколько раз я пробо

вал спрашивать об этом Степаныча, но он лишь недоволь

но хмурился и ворчал:

– Честень есть честень, а бердань есть бердань – вот

и весь сказ. А чему тут непонятному быть?

Однажды на уроке «словясности» из кармана Степа

ныча выпала небольшая книжечка. Я подобрал ее и стал

просматривать. И что же, – это оказался тот самый сол

датский катехизис, который фельдфебель с таким упор

ством вколачивал в головы новобранцев. Я быстро пере

листал его и наткнулся на смущавший меня ответ об ору

жии.

В подлиннике он гласил:

«Ружье системы Бердана, образец № 2».

Ларчик просто открывался. Обрадованный своим от

крытием и плохо еще понимая бюрократическую психоло

гию, я с радостью закричал:

– Степаныч! Степаныч! Нашел!

И, тыкая пальцем в книжечку, я воскликнул:

– Надо говорить не «ружье честень бердань», а «ружье

системы Бердана»...

Я не успел договорить. Степаныч вдруг покраснел, как

рак, сердито вырвал из рук у меня книжку и дико за

рычал:

– Яйца курицу не учат! Тоже учитель нашелся!

Я был совершенно огорошен. Уходя с «словясности», я

искал л никак не мог найти ответа на вопрос: зачем Сте

паныч вбивает в головы солдат всякие бессмыслицы?

Наши отношения с Степанычем после этого конфликта

сильно испортились. А вскоре после того произошел еще

один случай, который окончательно нас поссорил.

Мы уже были всего лишь в нескольких переходах от

Верного. На стоянке у одной горной речки я бегал с сач

ком по полю, гоняясь за красивыми бабочками. Вдруг не

ожиданно я остановился, как вкопанный. В нескольких

десятках саженей от меня, под небольшой купой деревьев,

был Степаныч, но в каком виде! Весь красный, разъярен

ный, озверевший, он бил по лицу моего друга Карташева.

Его огромные железные кулаки методически ходили взад

и вперед, и голова Карташева как-то беспомощно мота-

57

лась из стороны в сторону. Из губы у Карташева текла

тонкая струйка крови. В мгновенье ока я был около Сте-

паныча и, вне себя от бешенства, закричал:

– Стой! Стой!.. Не смеешь! Я папе скажу.

Оторопевший от неожиданности, Степаныч остановился

и, увидев меня, выругался матерными словами. Однако

желание продолжать расправу, видимо, у него пропало, и,

еще раз выругавшись, фельдфебель круто повернулся и

пошел к лагерю. Когда Степаныч был уже далеко, я спро

сил обтиравшего кровь Карташева:

– За что это он так тебя?

Карташев замялся и стал смущенно теребить свою гим

настерку. Я, однако, не отставал. Наконец Карташев, гля

дя в сторону, вполголоса заговорил:

– Как, значит, по осени забрили меня, мамаша, значит,

дала мне три рубли на дорогу... Береги, говорит, на чер

ный день пригодится... А дьявол энтот, Степаныч, дознал

ся ноне... Ну, стал приставать: отдай да отдай ему три

рубли... По-читай, всю дорогу от Семипалатинска пристает.

Я и так, и сяк, самому, мол, нужно... Сегодня поймал ме

ня, да и пошел, да и пошел... Мы, говорит, через три дня

в Верном будем. Ты, сволочь такая, тамо останешься, а я

в Омск ворочусь. Давай, говорит, деньги чичас, сей ми

нут... А не дашь, дык долго меня поминать будешь... Ды

как почнет по мордасам лупить, как почнет...

В тот же вечер за ужином я с возмущением рассказал

обо всей истории отцу и сидевшему с нами командиру

партии. Отец многозначительно кивал головой, а офи

цер – военный службист, думавший только о карьере, —

недовольно бросил:

– Вы, молодой человек, лучше бы не вмешивались не

в свои дела.

Я обиделся и ушел спать, не попрощавшись с офицером.

Офицер же, как потом выяснилось, несмотря на щелчок

по моему адресу, все-таки имел разговор по этому поводу

со Степанычем. Не совсем приятный разговор. На следую

щий день Степаныч смотрел на меня волком, не здоровал

ся, не разговаривал. В Верном мы расстались врагами.

У отца с командиром партии отношения тоже расстроились.

Уже много лет спустя отец мне рассказывал, что, после

того как я ушел в тот вечер в палатку, офицер стал осу

ждать не только мой поступок, но и то воспитание, кото-

6 8

рое приводит к такого рода поступкам. Отец рассердился

и с холодным раздражением заявил:

– Солдат бить не полагается.

Офицер пробовал возражать, но отец упорно стоял на

своем. В результате дипломатические отношения между

командиром партии и врачом оказались испорченными...

Да, тени набегали на ясное утро моих жизненных впе

чатлений. Набегали и заставляли задумываться.

Но одновременно сколько светлых, ярких, глубоких, не

забываемых переживаний врезалось в мою память и на

всегда в ней осталось!

Вот одно из них.

Наша партия разбила лагерь в зеленой ложбине меж

гор. К лагерю сошлись и сбежались окрестные жители.

Начинается обмен новостями, мнениями, продуктами. Стар

шина близлежащего селения по-военному представляется

командиру партии и отцу. Это мужчина лет за пятьдесят,

еще крепкий, сильный, с бронзовым цветом лица, с полу

седыми косматыми бровями и бородой. Ломая высокую

баранью шапку, которую мужчины носят здесь в самый

сильный зной, он рассказывает, между прочим, что вер

стах в двух от лагеря есть «чудесный колодец»: в нем

нет дна.

– Как нет дна? – изумляется отец.

Старшина почтительно склоняет голову и, точно изви

няясь за плохое поведение колодца, повторяет, что у ко

лодца так-таки нет дна. Видя наше недоверие, он предла

гает нам самим убедиться в справедливости его слов.

Небольшой компанией, человек в пять, идем к колодцу.

На маленькой песчаной площадке стоит почерневшая от

времени деревянная будочка. Входим внутрь. Перед нами

небольшой круглый водоем в три-четыре аршина в попе

речнике. Вода чистая, как хрусталь, и глубина ее, на пер

вый взгляд, не превышает двух аршин. На дне водоема

мелкий желтый песочек. Он кажется твердым, и невольно

тянет прыгнуть в воду и пощупать его ногой. Присматри

ваюсь внимательно и подозрительно ко дну—песок, как пе

сок. Ничего необыкновенного. Только, если уж очень при

стально смотреть, кажется, будто бы от центра песчаного

дна к периферии одна за другой прокатываются легкие,

едва уловимые песчаные волны. Но, может быть, это

только кажется?

59

– Вот и «чудесный колодец», – говорит старшина. —

Попробуйте бросить в него камень.

Я торопливо хватаю с земли небольшой осколок гальки

и бросаю в водоем. Осколок падает на дно и мгновенно

исчезает где-то в глубине, подо дном. Отец и командир

партии следуют моему примеру – результат получается

тот же.

– Принесите из лагеря веревки, – командует офицер.

Появляются веревки. Офицер приступает к промерам.

Одну веревку привязывают к другой, к концу подвешива

ют тяжелый камень, как грузило. Размахнулись и бросили,

Пятидесятисаженная веревка ушла под песочек водоема

и дна не достала. Старшина с удовлетворением смотрит

на колодец, который его не выдал, и убежденно прибав

ляет:

– Не родился еще человек, чтобы до дна достал! Этто

много сюды приезжало народов и пробовало, вот, как вы

же, да все бестолку.

Старик запирает деревянную будку, а мы возвращаемся

в лагерь, оживленно обсуждая только что виденную за

гадку природы...

Или еще. Мы ночуем у самого берега озера Балхаш.

Озеро огромное – верст четыреста в длину и от двадцати

до пятидесяти в ширину, точно огромная гусеница, вытя

нувшаяся с запада на восток. Теперь район озера Бал

хаш – крупный индустриальный центр, выросший по ма

новению волшебного жезла сталинских пятилеток. Тогда,

полвека назад, здесь была пустыня, и низкие берега озе

ра были покрыты густыми зарослями исполинского трост

ника, в которых водились кабаны и тигры. Глубокая ночь.

Лагерь спит здоровым, крепким сном. Часовые с трудом

преодолевают дремоту...

Вдруг ночную тьму резко разрывает грозно-могучий не

человеческий рык. Еще раз! Еще раз! Рык приближается.

Рык становится все громче, все страшнее. Это тигр.

Лагерь мгновенно оживает. Перепуганные новобранцы

вскакивают с постелей и начинают метаться между палат

ками. Им, омским, тобольским, тюменским парням, ни

когда не приходилось встречаться с тиграми. Волк, мед

ведь, росомаха – другое дело. Но тигр! Большинство из

них до сих пор о таком звере даже и не слыхало.

Я тоже просыпаюсь и в рубашке выскакиваю из палат

ки. Тигр? Где тигр? Ведь это так страшно и так захваты-

60

вающе интересно. А тигр между тем бродит в ночи где-то

тут, совсем близко. Его грозный рык, от которого душа

замирает, слышен то здесь, то там. Кто-то из солдат да

же утверждает, что он видел его собственными глазами

вот только что, вот в «эфтом самом месте».

– Зажечь костры! – приказывает командир партии.

Через минуту в разных концах лагеря вспыхивают огни.

Еще мгновение – и они вспрыгивают длинными языками к

небу, бросая красные отсветы кругом. Тигровый рык вновь

прорезает воздух, но уже слабее, чем раньше. Еще и еще.

Но слышно, что звуки не приближаются, а удаляются.

Тигр увидал огни. Тигр уходит в камыши. Встревоженный

лагерь понемногу успокаивается и затихает...

Или еще. Дневка в Сергиополе. Нашу партию встречает

начальник местной команды штабс-капитан Крутиков. О н —

высокий блондин с голубыми глазами. На вид ему лет сорок.

Крутиков держится прямо, по-военному, движения его

точны и энергичны. Но на лице, как-то не совсем гармо

нируя с внешностью и выправкой, лежит печать мысли и

раздумья. Крутиков имеет репутацию хорошего офицера,

но Крутиков не совсем обычный офицер.

Вечером Крутиков приглашает к себе в гости началь

ника нашей партии и моего отца. С отцом, конечно, иду

и я. Крутиков живет на окраине городка, в небольшом

деревянном доме, со всех сторон окруженном прекрасным

садом с полуюжной растительностью. Дом чистый, крепкий,

уютный, и от всего его вида, от всей его атмосферы несет

какой-то странной и непонятной в этих диких местах ин

теллигентностью. Сразу после ужина начальник нашей

партии исчезает, отговорившись какими-то неотложными

делами, а мы с отцом остаемся в гостях. Слегка выпив

ший, Крутиков становится откровеннее и разговорчивее.

Он приглашает нас из столовой в свой кабинет. Отец, вой

дя в кабинет, вдруг останавливается в сильном изумлении.

Действительно, картина не совсем обычная для квартиры

скромного штабс-капитана той эпохи, да еще в обстановке

далекого сибирского захолустья: все стены кабинета густо

заставлены книгами – большими и малыми, толстыми и

тонкими, в красивых переплетах и в простой бумажной

обложке.

– Какая у вас большая библиотека! – невольно выры

вается у отца.

61

– Да, кое-что есть, – с какой-то скромной гордостью

откликается Крутиков и затем, точно извиняясь, прибав

ляет: – Это, знаете, моя страсть... Книги... Сгустки чело

веческой мысли... Что может быть прекраснее и поучи

тельнее этого?

Библиотека сразу располагает к Крутикову моего отца,

который тоже любит книги и тоже интересуется работой

человеческой мысли. Беседа быстро переходит на более

интимные, дружеские тона. Оказывается, Крутиков – воен

ный историк, конечно, любитель-историк, но знающий, на

читанный, с твердыми взглядами и красочными оценками.

Он много говорит о прошлом России, об ее вековой борьбе

за существование, об ее все выносящем народе и об ее ве

ликих полководцах. Особенно часто он упоминает Суворо

ва – имя, которое я до того не слыхал. О Суворове Кру

тиков говорит с величайшим уважением, с восторгом,

с упоением. Отец во многом соглашается с Крутиковым,

но под конец со вздохом замечает:

– Да, Суворов, конечно, великий человек и великий

русский патриот. Но где они, Суворовы, сейчас? Что-то не

видно.

Крутиков тоже вздыхает, но потом гордо вскидывает

голову и тоном глубокого убеждения восклицает:

– Пусть Суворовых сейчас нет – они будут! Они

должны быть! Народ, который сто лет назад родил Суво

рова, не может оскудеть.

И з а т е м , спустя мгновение, Крутиков прибавляет уже

совсем другим, каким-то поблекшим и увядшим голосом:

– Если бы вы знали, доктор, как тошно мне иногда

бывает смотреть на все окружающее!.. На моих коллег-

офицеров, на наши порядки, на всю нашу нынешнюю во

енную систему... Я чувствую: не то, не то!.. Не то делает

ся, что нужно для создания Суворовых. А чем я могу по

мочь? Я, жалкий штабс-капитан, начальник воинской

команды в Сергиополе?

Много лет спустя, вспоминая о встрече с Крутиковым,

я невольно поражался, как этот скромный армейский офи

цер, заброшенный в медвежий угол, вдали от жизни и

культуры, так пророчески предчувствовал неизбежность той

трагедии, которая двенадцать лет спустя разыгралась на

полях Манчжурии.

Или еще одно, последнее воспоминание. Мы уже в

Верном. Партия новобранцев сдана местному начальству,

62

и отец стал свободным человеком. Больше никаких забот

у него нет. Верный – изумительно красивое место. Он ле

жит у самого подножья высокого, увенчанного вечными

снегами Александровского хребта. Его белые домики – то

нут в богатой южной зелени. Весь городок похож на

большой цветущий сад, орошаемый шумными и веселыми

горными водами.

Отец свел знакомство с врачами и офицерами местного

гарнизона. Небольшая компания альпинистов приглашает

его принять участие в восхождении на высшую точку

Александровского хребта. Предложение заманчивое, но

как быть со мной? Ведь предстоит подъем на шестнадцать

тысяч футов! Отец колеблется и сначала решает оставить

меня внизу. Я в полном отчаянии и негодовании. Я беше

но сопротивляюсь. Я клянусь и божусь, что ни в чем не

уступлю взрослым, что никто не услышит от меня в пути

ни одной жалобы. Отец, в конце концов, смягчается и, к

моему несказанному восторгу, решает взять меня с собой.

И вот мы в пути. Тяжело нагруженные разным «аль

пийским снаряжением» местной работы, мы медленно ка

рабкаемся верхом по крутым склонам хребта. Что ни шаг,

то смертельная опасность: узкие тропинки, бездонные про

пасти, отвесные скалы, исполинские, в несколько обхва

тов, деревья, перевитые южными лианами. Нижние склоны

хребта покрыты поясом густых девственных лесов, напол

ненных дикими зверями и ядовитыми змеями. То и дело

воздух оглашается какими-то странными и зловещими

криками, какой-то подозрительный шорох раздается за не

проницаемой сеткой вьющихся растений. То и дело нашей

маленькой кавалькаде приходится останавливаться, и про

водники начинают прорубать топорами дорогу через чащу

кустарников и лиан. Закинув голову, смотришь вверх на

деревья – вершины их уходят далеко в небо. Они так вы

соки и так могуч их ствол, что его не берут ни пилы, ни

топоры. Их можно только взрывать. Местные жители имен

но так и делают, сбрасывая с утеса на утес обломки взо

рванных деревьев, пока, наконец, израненные и размельчен

ные, они не докатятся силой своей тяжести до располо

женных у подножья селений.

Но вот пройдены леса. Пошли альпийские луга с пест

рыми, красивыми цветами. Ставим походные палатки и

располагаемся на ночлег. Варим на костре чай, жарим

баранину и на несколько коротких часов засыпаем до

63

рассвета. С зарей трогаемся в дальнейший путь. Но теперь

мы перестраиваемся. Кони остаются здесь, на высоте ше

сти тысяч футов, и будут дожидаться нашего возвраще

ния. Дальше им нет пути. Мы все нагружаемся «рукзака¬

ми» (конечно, местного происхождения), веревками, пал

ками, топориками и всяким иным горным оборудованием.

Теперь перед нами самая трудная часть подъема. В тече

ние долгих часов, под руководством двух опытных про

водников, мы медленно ползем все вверх и выше. Камни,

расщелины, кручи. Кручи, расщелины, камни. Бешено

мчатся вспененные горные потоки. Мрачно зияют тем

ные пасти бездонных провалов. Гудит ветер. Клубятся

сырые туманы облаков. С каждым шагом вперед все труд

нее дышать, все больше усталость. Но мы идем, идем,

цепляясь за утесы, повисая над пропастями, перепрыгивая

через расщелины. Отец подходит ко мне и немножко лу

каво спрашивает:

– Ну что, не жалеешь, что пошел?

Я смертельно устал, мне больше всего на свете хочется

упасть на землю, не итти, не двигаться и лежать, лежать

без конца. Однако я скорее умру, чем покажу это. И по

тому, слегка пожав плечами, с деланной небрежностью я

отвечаю:

– Какие пустяки! Я чувствую себя очень хорошо.

Отец понимает мое состояние и крепко берет меня под

руку. Я делаю вид, что сопротивляюсь, но в душе страш

но доволен. Так итти легче и меньше чувствуется уста

лость.

Вторую ночь проводим в глубокой щели скалы, за вет

ром, у начала ледниковой линии. Комфорта куда меньше,

чем накануне. Спим вповалку в одной маленькой палатке.

Едим холодное мясо и пьем холодный коричневый чай.

Еще до зари поднимаемся и, связавшись веревкой, всту

паем на снеговые поля. Идем долго, осторожно, то спу

скаясь в расщелины, то карабкаясь по ребрам скал.

Подмерзший за ночь снег приятно хрустит под ногами.

Дыханье выходит паром из ноздрей. Скользко. Жутко.

И вместе с тем как-то страшно весело и бодро на душе.

Рассвет отражается волшебными переливами по снеговым

вершинам. Горят ярко-красным огнем макушки гор, лило

вые тени наполняют впадины и провалы. Все выше, все

выше. Все ближе, все ближе к цели. И вот, наконец, мы

на самой вершине.

64

Какая величавая, какая изумительная картина!

Перед нами, на север – бесконечная даль широкой раз

ноцветной равнины, которую мы пересекли на пути к Вер

ному: зеленые пятна лугов и лесов, голубые блики озер,

желтые заплаты сыпучих песков. Равнину рассекают в раз

ных направлениях темные цепи хребтов, которые мы

перевалили. Их остроконечные очертания, их причудливой

формы вершины мреют в синеватой дымке утра. Город, из

которого мы пришли, кажется с этой высоты маленькой

кучкой ласточкиных гнезд, чьей-то озорной рукой брошен

ных у самого подножья хребта.

Перед нами к югу, глубоко внизу, темные воды Ис

сык-Куля, а там дальше – синевато-розовые, горящие в

утренних лучах цепи, и цепи, и цепи гордых, могучих сне

говых гор, постепенно переходящих в исполинско-велича¬

вые массивы Тянь-Шаня.

И тишина! Какая тишина! Девственная, предвечная ти

шина, которая еще не знает шума, создаваемого человеком.

Тишина, которая сама звучит и покоряет душу.

В последующей жизни мне не раз приходилось бывать

на верши ах гор: в Альпах и на Кавказе, в Японии и на

Алтае, в Монголии и Скандинавии. На этих вершинах то

же была тишина. Но никогда больше я не переживал ни

той глубокой полноты, ни того несравненного звучания ти