Текст книги "Перед бурей"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

назии, и я превратился в омскую «знаменитость».

Незадолго до рождества в гимназии был устроен лите

ратурно-музыкальный вечер с танцами. Это было вообще

новостью. До того ничего подобного в нашей жизни не

случалось. Однако нарастающее общественное движение,

одним из симптомов которого были все учащавшиеся в то

время «студенческие беспорядки», вынуждало правитель

ство к известному маневрированию, к нерешительным по

пыткам путем мелких уступок по мелким вопросам отве

сти удар приближавшейся грозы. Конечно, все это было

совершенно бесполезно: крохотные щелки, открываемые

властями в наглухо захлопнутых окнах царского режима,

не в силах были разрядить глубокого напряжения сгустив

шейся атмосферы. Однако в установившийся распорядок

жизни они вносили кое-какие маленькие изменения. В Томск

был назначен более либеральный, или, вернее, несколько

менее реакционный, попечитель учебного округа. Он разо

слал по подведомственным ему гимназиям новые учебные

планы, которые в области древних языков ослабляли зуб

режку грамматики и усиливали чтение авторов, отменяли

каникулярные и сводили на-нет домашние письменные ра

боты, предоставляли больше самостоятельности педагоги

ческому совету и рекомендовали устройство разумных

развлечений для учащихся. Одновременно в нашей гимна

зии произошла смена директоров: Мудрох ушел в отставку,

а на его место был назначен Головинский, старавшийся

разыгрывать из себя «просвещенного человека». Наш сло

весник Петров, со свойственной ему ловкостью почуявший

«новые течения», вдруг превратился в большого «радика

ла» и «друга учащихся», ругал прежние правила и про

граммы и извинялся за сухость той учебы, которой он

пичкал нас в предшествующие годы.

В гимназии (да и вообще в омском педагогическом ми-

198

ре) стали появляться люди, которых до того мы не при

выкли встречать среди представителей нашего учитель

ского «Олимпа». Из них мне особенно запомнились двое.

Один был новый учитель русского языка – Васильев.

Он приехал к нам с Волги в начале 1900 года и очень

быстро завоевал себе популярность среди гимна

зистов. Веселый, краснощекий, с копной русых волос на

голове и с носом, слегка повернутым к небу, он был во

площением молодости и здоровья. В классе Васильев мно

го смеялся, шутил с учениками, рассказывал разные

занятные истории и приключения, но вместе с тем строго

требовал знания предмета и добивался этого знания без

криков, измывательств и «колов» в классном журнале.

Происходило это потому, что Васильев умел преподавать

свой предмет живо и интересно, а главное – потому, что

ученики его любили и охотно угождали учителю. Вскоре

по приезде в Омск Васильев женился на девушке, только

что окончившей местную гимназию, и через нее установил

тесный контакт со старшими группами молодежи. В сво

бодное время Васильев, забрав жену и еще человек десять

гимназистов и гимназисток, любил кататься на лодке по

Иртышу или устраивать веселые пикники в Загородной

роще. По своим политическим настроениям Васильев отно

сился к тем кругам русской интеллигенции, которые шли

в фарватере народничества, но в описываемое время его

влияние на учеников было, несомненно, положительным:

оно укрепляло в них ненависть к царизму и толкало

в сторону участия в революционном движении.

Другой учитель, который примерно тогда же появился

на омском горизонте, представлял собой фигуру несколько

иного типа. Его фамилия была Токмаков, и он приехал

к нам откуда-то с юга, если память мне не изменяет, из

Харькова. Токмаков преподавал в женской гимназии исто

рию и спустя короткое время стал предметом поклонения

со стороны своих учениц. Объяснялось это отчасти его

внешностью: Токмаков был интересный брюнет, с тонкими

чертами лица и изящно-округлыми движениями. Однако

дело было не только в чисто мужской привлекательности

нового учителя. Очень сильное впечатление на учащихся

производили также его эрудиция и красноречие. На уро

ках Токмаков много и интересно рассказывал из истории

России – и притом совсем не по Иловайскому! Иногда

эти уроки превращались в блестящие лекции, о которых

199

разговоры шли потом по всему городу. Токмаков примы

кал к течению легальных марксистов и пытался в таком

духе освещать исторические события. Конечно, это был

не диалектический материализм, однако в обстановке тех

дней да еще в сибирском медвежьем захолустье Токмаков

являлся звездой первой величины на нашем педагоги

ческом небосводе. Несмотря на свою внешнюю сдержан

ность, Токмаков во внеклассное время охотно встречался

с молодежью. Нередко в его небольшой холостой

квартире собирались старшие гимназисты и гимназистки

из более «серьезных» («несерьезных» Токмаков к себе не

пускал) и обсуждали с ним волнующие их вопросы. И это

было очень полезно. Ниже я расскажу, как он мне помог

в поисках огней жизни.

Все указанные явления не могли не отразиться на со

стоянии нашего гимназического мирка. В его затхлой,

пропитанной гнилостными испарениями атмосфере потя

нули легкие, едва уловимые струйки чего-то нового, не

обычного, колеблющего столь знакомую нам мертвечи

ну прошлого. Литературно-музыкальный вечер, о кото

ром я выше упомянул, был одним из проявлений этого

грошового «либерализма» царской педагогической бюро

кратии.

На вечере выступали преподаватели и учащиеся гим

назии. Михновский был главным распорядителем. Петров

предложил мне прочитать одно из моих стихотворений.

Я согласился, но поставил условием, что выбор стихотво

рения делаю я сам. Это условие было принято. Тогда я

заявил, что буду читать поэму «Еретик», посвященную

великому философу и астроному XVII века, Джордано

Бруно, по приговору инквизиции погибшему на костре.

Я очень увлекался в то время этой замечательной фигурой

и считал его одним из моих исторических героев. К моему

удивлению, Петров не возражал против моего выбора, хо

тя «Еретик» был глубоко пропитан духом протеста против

церковного изуверства в области науки. Впрочем, в этом

лишь еще сказалось наличие нового, «либерального»

курса в гимназии.

На вечер собрались сливки омского «общества» из кру

гов военной и гражданской бюрократии, слегка разбавлен

ные представителями местной интеллигенции. Присутство

вали также гимназисты старших классов и большое коли

чество приглашенных гимназисток. Накануне вечера я?

200

внезапно и совсем некстати расхворался. Мать было хо

тела удержать меня дома, но я не мог этого допустить.

С повышенной температурой я отправился на вечер. Одна

ко в сутолоке и волнении окружающей обстановки я очень

скоро позабыл о своем нездоровье. Когда пришла моя

очередь, я, нервно одергивая свой синий гимназический

мундирчик, быстро поднялся на эстраду. Сотни глаз сразу

устремились на меня, но я уперся взглядом в узкий про

ход между стульями и, не обращая ни на кого внимания,

несколько глуховатым голосом начал свою поэму. Сначала

я испытывал легкое смущение, – впервые в жизни мне

приходилось выступать перед большой аудиторией, – но

скоро оно прошло. Чем дальше, тем спокойнее я становил

ся и закончил уже вполне уверенно.

Раздались рукоплескания. «Галерка», состоявшая из

гимназистов, совершенно неистовствовала и громко требо

вала: «бис»! Я быстро переглянулся с ней и решился

внять ее требованию. Я хотел продекламировать только

что написанное мной стихотворение «Мне снилась мрач

ная, глубокая долина», посвященное бурской войне. Но

как раз в этот момент из первого ряда на эстраду вско

чил седенький подслеповатый старичок с длинным носом,

украшенным очками, и, крепко пожимая мне руку на виду

у всего зала, визгливым голоском закричал:

– Поздравляю! Поздравляю! Земля наша не оскудева

ет талантами!

Оказалось, что это был редактор омской газеты «Степ

ной край», который счел своим долгом публично «поощ

рить» молодого поэта. Теперь я был действительно сму

щен и поспешил скрыться в прилегающей к залу гости

ной с чаем и фруктами. Меня там сразу окружили мои

одноклассники и тут же при громких криках «ура» стали

качать. Потом пришел Петров, стал жать мне руки и за

что-то благодарить. Потом явился Васильев и горячо

поздравлял меня с успехом. Потом новый, совсем не зна

комый мне учитель Малыгин похлопал меня по плечу и с

чувством сказал:

– Спасибо! Я очень рад, что пошел сегодня на вечер.

Пахнуло чем-то свежим, живым.

Вдруг, с силой расталкивая гимназистов, ко мне не по

дошел, а подбежал Михновский и восторженным шопотом

продышал:

201

– Пойдемте, пойдемте! С вами хочет познакомиться

ее превосходительство.

И Михновский, крепко схватив мою руку, потащил ме

ня к гадкой, противной старухе с черными зубами и жел

тым морщинистым лицом.

– Вот наш автор, ваше превосходительство, – подо

бострастно изгибаясь, проговорил Михновский.

– Ах, очень рада, очень рада, – задребезжала в ответ

жена губернатора, прикладывая золотой лорнет к глазу,—

Надеюсь, вы напишите мне свое произведение... Очень ми

ло, очень мило!.. И привезите его сами...

У «ее превосходительства» плохо пахло изо рта, и мне

стало совсем тошно. Я поспешил пробормотать что-то

среднее между «убирайся к чорту» и «с удовольствием» и

затем постарался скрыться в толпе. Конечно, к губерна

торше я не поехал и своего произведения ей не послал.

Под конец вечера меня поймал новый гимназический

священник отец Дионисий, недавно переведенный к нам

из другого города. Отец Дионисий производил впечатле

ние хитрой и замысловатой штучки. Одевался он в рясы

из прекрасной материи, крест на груди носил весьма ко

кетливо, бороду тщательно стриг и аккуратно расчесывал.

В походке, в манере держаться, во всех движениях и же

стах отца Дионисия было что-то вкрадчиво-коварное, что

то елейно-кошачье, сразу вызывавшее к нему недоверие.

Он с первого взгляда мне не понравился, и, как видно бу

дет из дальнейшего, моя инстинктивная антипатия к на

шему новому «духовному наставнику» оказалась слишком

хорошо обоснованной. Теперь, на вечере, он стал до небес

превозносить «Еретика» и просил дать ему экземпляр мо

его произведения, для того чтобы показать его... «пре

освященному» (то есть архиерею). Это меня окончательно

настроило против отца Дионисия. Я уклонился от каких-

либо определенных обещаний, а потом постарался забыть

о просьбе священника.

Итак, мой успех на вечере был несомненен. Я стал «ге

роем дня» и сделался «светилом гимназии». Мое имя на

чали часто упоминать в городе. Признаюсь, это мне было

приятно, но... вот что я писал Пичужке, подводя итоги

своему выступлению:

«Не знаю почему, но я плохо верю в искренность боль

шинства выпавших на мою долю похвал. И если я даже

и неправ в своих подозрениях, я не жалею, что они у ме-

202

ня есть: так меньше шансов сделаться самодовольной ско

тиной и перестать двигаться вперед. Нет, я буду вечно

недоволен собою и буду вечно двигаться вперед!»

19. СТУДЕНТЫ

Со времени демонстрации 8 февраля 1899 года в Омске

появилась совсем новая и необычная категория жите

лей – «высланные студенты». Студенческое движение в

столицах и в провинции в то время быстро крепло и рос

ло. То и дело в университетских городах происходили

студенческие сходки, студенческие забастовки, студенче

ские демонстрации. Требования академические все чаще

дополнялись требованиями политического характера. Цар

ское правительство отвечало на студенческие беспорядки

массовыми репрессиями. Вожаков арестовывали и ссылали

в административном порядке в «отдаленные места Россий

ской империи», то есть на север Европейской России и в

Сибирь. Более рядовых участников отправляли под над

зор полиции «в место жительства родителей». Так как в

связи с беспорядками высшие учебные заведения часто

закрывались на длительный срок, то множество студен

тов, получив неожиданные «каникулы», разъезжалось

просто по домам. В результате в нашем захолустном Ом

ске (ведь это был сибирский город!) создалась и система

тически поддерживалась сравнительно многочисленная

«студенческая колония», состоявшая из студентов всех

трех категорий. Само собой разумеется, она внесла в ом

скую общественную жизнь заметное оживление и стала

притягательным центром для всех радикально настроен

ных гимназистов и гимназисток.

Ближе всего я сошелся с «студенческим семейством»

Королевых. Состояло оно из трех человек – старшего

брата Сергея, его взрослой сестры Наташи и девочки-

подростка Мани, которую все почему-то называли «Па

рочка». По происхождению Королевы были омичи. Отец

их умер очень давно. Мать в последние годы сильно стра

дала от рака желудка, и в начале 1901 года вызвала стар

ших детей, учившихся в Петербурге, домой, чувствуя

приближение конца. Действительно, вскоре после их при

езда старухи Королевой не стало. Сергей и Наташа соби

рались было затем вернуться к учебе, но как раз в это

203

время в Петербурге произошли новые студенческие бес

порядки, в результате которых оказались закрытыми все

учебные заведения столицы. Королевы застряли, таким

образом, в Омске в ожидании лучших времен. Жили они

в большом деревянном доме, покосившемся и почернев

шем от времени, находившемся на окраине города, и гада

ли, что с ним делать: дом остался им в наследство от

родителей и требовал капитального ремонта. Денег же у

молодых хозяев для этого не было. Сергей и Наташа не

раз в моем присутствии обсуждали различные проекты

(в том числе самые фантастические) «санирования» дома,

но дело вперед не двигалось, и с каждым новым посеще

нием моих друзей я невольно замечал, как ступеньки их

крыльца все больше ветшают и расшатываются.

Глава семьи, Сергей, – приятный шатен лет двадцати

пяти, с типично русским интеллигентским лицом, – был

на четвертом курсе историко-филологического факультета.

Сверх того, «для хлеба» он работал в качестве корректора

в известном в то время петербургском издательстве Марк

са, выпускавшем, между прочим, знаменитый еженедель

ник «Нива». При первом знакомстве Сергей произвел на

меня чарующее впечатление своей внешностью, своей жи

востью, своим юношески радикальным задором, своими как

будто бы обширными и разносторонними познаниями.

А тот факт, что в качестве корректора он был близок к

литературе, сразу подымал Сергея в моем сознании на

целую голову выше всех остальных смертных. Однако ско

ро у меня началось разочарование. Чем ближе станови

лось наше знакомство, тем больше я убеждался, что

Сергей, в сущности, ничего толком не знает, что в своих

мыслях и суждениях он плавает по поверхности, что на

словах он может все решить и весь мир перекроить, на

деле же он пятится назад пред самой маленькой прегра

дой. С горечью я говорил как-то Олигеру:

– Я думал, что Сергей сильный и твердый человек, а

на деле – предо мной самый настоящий современный Ру¬

дин. Человек-нуль, пред которым должна стоять единица.

Сестра Сергея, Наташа, была человеком иного склада.

Ей было года двадцать два, она училась на высших кур

сах в Петербурге и несколько любила щеголять своей

современностью и своими связями с «нелегальщиной». На

таша не была красива, но она производила очень приятное

впечатление, и в характере ее было что-то «материнское».

204

Она обо всех заботилась, всем готова была помочь, и

только благодаря ей довольно беспорядочное хозяйство

этого «студенческого семейства» кое-как сводило концы

с концами. В противоположность брату Наташа была глу

бокая натура: если что знала, то знала хорошо, и сильно

тяготела к марксистским взглядам, хотя и не состояла ак

тивным членом тогдашних социал-демократических орга

низаций. Впрочем, услуги им постоянно оказывала. Сергей

же от марксизма был далек и дальше чисто студенческого

движения не шел.

Третий член этого холостого «семейства», Парочка, бы

ла в то время гимназисткой пятого класса, бегала с то

ненькой косичкой, похожей на мышиный хвост, и состоя

ла у Сергея и Наташи на посылках: ставила самовар, ко

лола дрова, таскала колбасу из лавочки...

Королевы сдавали часть своего дома пожилой болез

ненной даме Санниковой, которая жила с своей дочерью

Татьяной, миловидной блондинкой лет двадцати. Я встре

тился с Татьяной минувшим летом в поезде по пути от

Омска до Москвы и теперь возобновил с ней знакомство.

Санниковы и Королевы жили дружно и составляли как

бы одну общую семейную коммуну. В этой коммуне всег

да было весело и шумно, здесь всегда можно было встре

тить много задорной молодежи, в особенности же много

высланных студентов. Дверь дома Королевых то и дело

хлопала. На столе постоянно шумел самовар. Около

стола шли горячие споры, слышался смех, раздавалось

пение. Пели песни русские, народные, пели песни револю

ционные: «Марсельезу», «Красное знамя», «Смело, товари

щи, в ногу...» Здесь узнавались все городские новости, и

здесь же обсуждались все текущие события русской и

международной жизни.

Мне нравилось бывать у Королевых, и очень скоро я

стал завсегдатаем их дома. До того я жил несколько изо

лированно, в одиночку, общаясь лишь с отдельными сверст

никами – с Пичужкой, с Олигером, с Марковичем, да

и то не одновременно. В каждый данный момент у меня

бывал обычно только один друг. Своей «компании» у ме

ня никогда не было. Это имело свои плюсы и свои мину

сы. Но сейчас я вдруг почувствовал, что мне страшно на

доела моя отшельническая келья и что мне страшно хо

чется людей, шума, суеты, веселья. Всего этого у Короле

вых было более чем достаточно. И я переживал какое-то

205

до тех пор не испытанное мной блаженство. Я познакомил

Олигера с моими новыми друзьями, и он тоже стал бы

вать у них. Вскоре у Олигера появилась совсем особая

причина для частого посещения дома Королевых: у него

завязался роман с Татьяной Санниковой, который разви

вался галопом и в дальнейшем имел самые серьезные по

следствия. Я пробовал ввести в дом Королевых и Марко

вича, но из моей попытки ничего не вышло: Маркович в

это время переживал тоже «роман» с одной гимназист

кой, и предмет его воздыханий был связан с совсем дру

гой компанией. Мое семнадцатилетнее сердце было тогда

еще совершенно свободно, и я не упускал случая под

трунить над моими влюбленными товарищами. Когда

однажды Маркович, просидев у Королевых, точно на

иголках, четверть часа, встал и начал прощаться, ссы

лаясь на необходимость поскорее вернуться домой к боль

ной матери, я громким голосом, во всеуслышание, вос

кликнул:

– Слушайте! Слушайте! Экспромт!

Ах, погиб толстовец милый!

Вот судьбина злая:

Мрак очей его унылый

Приковала тайной силой

Лента голубая!

Раздался смех, послышались аплодисменты. Маркович

покраснел, как рак, бросил на меня уничтожающий взгляд

и быстро вышел. Он долго потом не мог мне забыть этой

шутки.

Приятнее всего у Королевых бывало за вечерним чаем.

Я как сейчас вспоминаю эту картину. Парочка только что

поставила на стол кипящий самовар. На тарелках разло

жены хлеб, колбаса, масло, сыр, какие-либо домашние

соленья и печенья. Под лампой-молнией, свисающей с по

толка, собралось человек семь-восемь. Наташа разливает

чай, Сергей сидит на «председательском месте» и, задорно

потряхивая своими кудрями, заводит разговор... О чем?..

О самых разнообразных предметах. Об англо-бурской вой

не, о назначении нового министра народного просвещения,

о студенческой забастовке в Казани, о новом молодом

писателе, выступающем под оригинальным псевдонимом

Максим Горький.

Как раз около того времени был только что опублико-

206

ван «Фома Гордеев». Мы читали за столом у Королевых

отрывки из этого романа, обсуждали его, горячо спорили.

– Не нравится мне «Гордеев», – подводя окончатель

ный итог, как-то заявил Сергей. – О, конечно, сильно на

писано! Этого отрицать нельзя... Но уж очень rpy6o,

цинично... Точно кулаком в морду бьет. Как хотите, пред

почитаю Чехова. То ли дело «Три сестры»! Вот это – да!

Настоящая литература – от Тургенева и Достоевского.

Несмотря на свои двадцать пять лет, Сергей уже имел

«изломанную душу». Наташа осторожно возражала брату.

Баранов – ссыльный московский студент, часто бывавший

у Королевых и рядившийся под современного Печорина,—

решил притти на выручку Сергею. Он стал доказывать, что

жизнь есть душный склеп, что в ней нет и не может быть

радости, что люди по самой природе своей являются

порождением ехидны и что все великие умы были пес

симистами. В заключение Баранов торжественно провоз

гласил:

Философ Шопенгауэр сказал: чем больше я узнаю

людей, тем больше я начинаю любить собак. Вот она,

истина!

Тут Баранов многозначительно поднял указательный

палец к потолку. Меня это страшно взорвало.

– Вы рассуждаете, как могильщики, – сразу загоря

чился я. – Конечно, в жизни много зла, но с ним надо бо

роться. Что делают три сестры? Они все время мечтают

о Москве, но у них нехватает энергии даже на то, чтобы

купить себе железнодорожный билет до Москвы. Гнилые

люди! И Достоевский – гнилой писатель. Великий талант,

но болезненный и гнилой. Не люблю его! Прочтешь его

роман, и на белый свет смотреть тошно. А Горький мне

нравится. Молодой, буйный, неудержимый. Прочитаешь

его – и драться хочется. Так и следует.

– Вам бы только драться!—недовольно отозвался Сер

гей. – В жизни есть большие ценности – культура, наука,

искусство, литература... А вы о драке!

– А как же иначе? – волновался я. – В жизни боль

шая теснота. Если куда-либо стремишься, если хочешь

что-нибудь сделать, непременно наступишь кому-нибудь на

ногу... Что же, по-вашему, из боязни наступить не надо

ничего делать?

Тут вмешалась Наташа и примирительно заявила:

– Мне нравится «Фома Гордеев», но я с удовольстви-

207

ем читаю и «Три сестры». Разве нельзя сочетать и то и

другое?

– Нет, нельзя! – круто отрезал я. – Помните, что

говорится в Апокалипсисе? Так как ты не холоден и не

горяч, а только тепел, то не будет тебе спасенья. Хоро

шие слова.

– Ах вы, Ваничка-петушок! – ласково, как старшая

сестра, воскликнула Наташа и затем ловко перевела раз

говор на другую тему.

Эта кличка «Ваничка-петушок», с легкой руки Наташи,

т а к плотно прилипла ко мне, что потом в нашем кружке

меня иначе не звали.

В доме Королевых часто бывали две гимназистки по

следнего класса – Муся Лещинская и Тася Метелина. Му-

ся была высокая смуглая полька с красивой фигурой и

прекрасным голосом. Она мало читала и вообще не отно

силась к категории развитых, но зато хорошо пела и хо

рошо играла на рояле. Тася, наоборот, была маленькая,

несколько пухлая сибирячка, которая глотала книги, как

конфетки, и глубоко болела разными философскими про

блемами. Она любила разговаривать о смысле жизни,

о праве на счастье, о моральных ценностях и тому подоб

ных высоких материях. Когда мы встречались за вечер

ним чаем у Королевых, Тася непременно подымала какой-

нибудь серьезный вопрос и всегда просила моего разъяс

нения, ибо почему-то питала ко мне большое доверие.

Помню, однажды Тася заговорила о том, что личное сча

стье и общественная польза несовместимы. Она поэтому

утверждала, что личное счастье безнравственно и что от

него надо отказаться вообще, раз и навсегда. Сергей и

присутствовавший при разговоре Баранов решительно воз

ражали. Они даже делали особое ударение на личном

–счастье и апеллировали при этом к «естественным правам

человека».

– А каково ваше мнение, Ваня? – обратилась Тася

ко мне.

– Каково мое мнение? – переспросил я.

И затем, скользнув лукавым взглядом по Тасе, я про

декламировал:

Schlage die Trommel und furchte dich nlcht,

Und kusse die Marketenderln!

Das 1st die gauze Wissenschaft,

Das 1st der Bucher tlefster Sinn!

208

– Вот что я думаю по этому поводу! – прибавил я и

тут же продекламировал русский перевод этого знамени

того гейневского стихотворения.

Тася, однако, не была удовлетворена.

– Ну, а если вам все-таки пришлось бы выбирать

между личным счастьем и общественной пользой, что вы

выбрали бы?

Я на мгновение задумался, желая быть искренним с са

мим собой, и затем твердо ответил:

– В таком случае я выбрал бы общественную пользу.

– Ну, вот видите, вы со мной! Вы со мной, а не

с этими эпикурейцами! – удовлетворенно воскликнула Та

ся, делая презрительный жест в сторону Сергея и Бара

нова.

Как-то придя вечером к Королевым, я застал Сергея в

состоянии большой ажитации. Он был чуть-чуть выпивши,

ходил энергичными шагами по комнате, ерошил свои пыш

ные кудри и громко напевал:

Мертвый в гробе мирно спи,

Жизнью пользуйся живущий!

1

Стучи в барабан и не бойся,

Целуй маркитантку под стук,

Вся мудрость житейская в этом,

Весь смысл глубочайших наук!

Буди барабаном уснувших,

Тревогу без устали бей,

Вперед и вперед подвигайся,

В том тайна премудрости всей!

И Гегель, и книжная мудрость —

Все в этой доктрине одной!

Я понял ее, потому что

Я сам барабанщик лихой!

Перевод П. Вейнберга

209

Кругом сидели, пили чай, курили, читали, разговарива

ли и вообще занимались самыми разнообразными делами

члены домашней коммуны плюс еще человек шесть-семь

гостей, в том числе Олигер, Баранов, Муся, Тася и один

веселый томский студент по прозванию «Пальчик». Вдруг

Сергей внезапно остановился и воскликнул:

– Все мы закисли! Давайте как-нибудь встряхнемся!

Да так, чтоб табаком в нос!

И затем Сергей вдруг неожиданно хлопнул себя рукой

по лбу, точно его внезапно что-то осенило:

– Как же я это раньше не догадался? Поедемте в За¬

хламино!

Захламино, как я уже упоминал, была подгородная де

ревня, верстах в восьми от Омска, куда подвыпившие куп

чики любили ездить на тройках для окончания кутежа и

где они «гуляли» с местными красавицами. Репутация у

Захламино была сомнительная, и предложение Сергея

в первый момент было встречено недоуменным молчанием.

Но это продолжалось только мгновение. Потом веселый

Пальчик закричал:

– Поедем! Поедем!

Его поддержали Баранов и Олигер. Таня и Муся с за

горевшимися глазами также дали согласие. Остальным

было уже неловко возражать. Я охотно присоединился

к инициаторам, ибо давно слышал о Захламино и был рад

случаю посмотреть на нее поближе. Сказано – сделано.

Парочку тут же отправили к извозчикам, и полчаса спустя

вся наша компания, за исключением Парочки, оставленной

дома за малолетством, уже рассаживалась в большой,

широкой кошеве, украшенной коврами и меховым одеялом.

Была морозная мартовская ночь. На небе сияла полная

луна, заливавшая волшебно-голубым светом занесенные

снегом поля и опушенные серебром деревья загородной

рощи. Воздух был чист и прозрачен. Подковы лошадей

звенели, ударяясь о сбитый снег укатанной дороги.

Под полозьями раздавался сухой, бодрящий хруст. Изо рта

лошадей вырывались белые клубы пара. Привычный к свое

му делу кучер ловко подергивал вожжами с бубенцами, и

в свежем морозном воздухе, слегка щипавшем нам щеки,

дрожал красивый, мелодичный звон. Я сидел рядом с Му¬

сей, и в ее черных глазах бегали искры лунного света. На

душе было как-то весело, бодро, молодо, радостно. Хоте

лось ехать так без конца...

2 1 0

Кучер, который знал всех захламинских «хозяев» напе

речет, подвез нас к большой деревенской избе на два фа

сада и громко постучал в ворота. Вышедший на стук «хо

зяин» – вертлявый, одноглазый мужик без бороды, но с

длинными казацкими усами, – был несколько смущен и

разочарован, увидев студенческие фуражки и гимназиче

ские шинели, да еще в сопровождении молодых девушек.

Он привык видеть у себя публику совсем иного сорта.

Тем не менее одноглазое лихо провело нас в горницу,

вздуло огонек и спросило:

– Что прикажете?

Наташа, привыкшая к хозяйничанью, сразу же отве

тила:

– Самовар и хлеб с маслом... Да еще молока и, если

есть, мяса какого-нибудь.

«Хозяин» смерил Наташу презрительным взглядом, но

сквозь зубы процедил:

– Слушаюсь.

И затем, оглянувшись на Сергея, продолжал:

– Водочки? Пивца? Сколько прикажете?

Сергей с видом человека, привыкшего к пьянству и ку

тежам, быстро оглядел нашу компанию и небрежно бросил.

– Давайте бутылку водки.

– Одну-с? – с изумлением, почти с ужасом спросил

«хозяин».

Сергей смутился и хотел что-то прибавить, но Наташа

поспешила его прервать:

– Да и одной-то много! У нас пьющих мало. Хватит

полбутылки!

Королев, однако, был раздражен этим вмешательством

сестры и стремительно реагировал:

– Нет, целую бутылку да пивца полдюжины!

И, чтобы не дать возможности Наташе еще что-нибудь

сделать, Сергей, круто повернув «хозяина» за плечи, поско

рее выпроводил его из горницы.

Когда большой деревянный стол, стоявший в углу под

иконами, покрылся разными яствами и снедью, Наташа по

привычке села у самовара и спросила:

– Кому наливать чаю?

– Мне, – откликнулся я.

– Брось, как не стыдно! – вдруг ворвался в наш раз

говор Сергей. – Ваничка, выпей с нами по рюмашечке!

– Не выпью! – твердо отрезал я.

211

– Как не выпьешь? – продолжал уговаривать Сер

гей. – К чорту бабье пойло!

И он размашисто отодвинул стакан чаю, который тем

временем налила мне Наташа. Меня разозлило это само

управство, и я с некоторой рисовкой ехидно ответил, при

двигая к себе опять стакан чаю:

– Алкоголь внешний нужен тем, у кого нет алкоголя

внутреннего. А с меня алкоголя внутреннего хватает.

– Ты не остроумничай, а пей, – вмешался Олигер, дер

жавший в руках рюмку водки, – все должны быть

веселы!

– Успокойся, я и без вашей водки буду весел, может

быть, веселее вас всех, – откликнулся я.

– Докажи! – вызывающе бросил Олигер.

– И докажу! – в том же тоне отпарировал я.

В меня сразу вселился бес. Я насмешливо оглянул всю

нашу компанию и, остановившись на нежно сидевших ря

дом Олигере с Таней, сказал:

– Дорогие девочки и дорогие мальчики! Позвольте по

веселить вас трезвому алкоголику...

– Что это вы за чушь городите, Ваня? – с возмуще

нием воскликнула благоразумная Тася. – Разве алкоголик

может быть трезвым?

Я приподнялся и, сделав насмешливый реверанс по ад

ресу Таси, продолжал:

– Представьте, Тася, что в богатой коллекции челове

ческой фауны имеется и такая разновидность. Если вы ее

до сих пор не встречали, так посмотрите на меня... Да-с,

так позвольте вас позабавить! Шутка номер один. Николай,

дай твою руку!

Я взял ладонь Олигера, как это делают хироманты, и,

посмотрев на ее линии, сказал:

– Боги велели тебе сказать: «Никогда не закладывай

свое сердце женщине безвозвратно, – не то погибнешь».

Таня страшно покраснела и с раздражением ответила:

– Коля не нуждается в ваших советах!

Олигер неловко ерзал на месте, но старался делать вид,

что ему страшно весело.

– Шутка номер два, – продолжал я, переводя взгляд

на Баранова, который, как всем нам было известно, без

успешно старался завоевать сердце Муси:—великий Гейне

прислал мне для вас специальное послание, которое я по-

212

зволил себе перевести па русский язык в следующих выра

жениях:

Когда тебя женщина бросит, – не плачь!

В другую влюбись поскорее!

Но лучше котомку на плечи возьми

И в путь отправляйся смелее!

Лазурное озеро в темном лесу

Тебе повстречается вскоре.

Там выплачешь ты все страданья свои