Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

КАПИТУЛ III

Шестой и седьмой дни в февральские ноны. Железорудные копи Ферродика.

Благороднейший провинциальный эквит Флакк Секстиллиан Магон превосходно управлял имперскими железными рудниками Ферродики, безраздельно владел необозримыми землями в предгорье и за горами, а также значительной половиной всего тевестийского металла-орикалькума, идущего на оружейно-кузнечные нужды южного лимиса. Потомственный римский всадник-эквит Флакк Магон славился неисчислимым богатством, изнеженным сибаритским образом жизни и, как ни странно, приверженностью ученым натурфилософским занятиям, в том смысле, в каком их определил Лукий Анней Сенека.

Однако достославный Флакк из Тевесты именовал себя отнюдь не языческим философом-стоиком, а последним римским эпикурейцем-эмпириком, практическим физиком и физиологом. Притом столь несхожие по взглядам первенствующий в Нумидии престарелый епископ Мегалий из Каламы и сравнительно молодой предстоятель Тевесты епископ Фаворин вовсе не отказывали ему в номенклаторском звании добронравного христианина и великодушного жертвователя на Церковь Христову.

– …Признаться, мой просвещеннейший прелатус Аврелий, мне не составило неимоверных усилий доподлинными цитатами убедить добрейших епископов Мегалия и Фаворина в том, что Эпикур был гораздо большим и лучшим христианином по сравнению с Платоном, кого наши достопочтенные теологи вот-вот запишут в языческие апостолы веры Христовой либо же уравняют в правах с ветхозаветными израильскими пророками.

Тем не менее тебя, Аврелий, в том уверять я не дерзну. Если с удовольствием, воистину с эпикурейским наслаждением, прочел, как ты око за око, зуб за зуб ветхозаветно распатронил академиков Порфирия и Плотина. Ни-ни-ни, не посмею… не с тобой, мой преподобнейший сотрапезник и собеседник, мне, недостойному и скудоумному, тягаться в богословском полемическом диспуте…

Застольной беседой с образованным и радушным гостеприимцем Аврелий искренне и душевно наслаждался, может статься, и радовался ей в глубине души, не подавая о том виду. Кесарская роскошь и царская пышность жилища Флакка ему не досаждали и не беспокоили. По-настоящему умному человеку можно снисходительно простить очень многое, коли он духом силен, состоятелен и праведен в истинном католическом вероисповедании.

Как мирское богатство, так и апостольская бедность в равной степени дозволительны людям от Бога мудрым, понимающим в познавательном обетовании Его. Ибо богаты они прежде всего духовно и познавательно. Раз так, то и не имеет нарочитого значения прикладывается ли малейшая дробная частица телесного и плотского или же она вычитается из огромнейшей суммы их веры, мудрости и понимания.

Обедали и беседовали два именитых нумидийских мужа Аврелий Августин и Флакк Магон только вдвоем в прихотливо и затейливо разубранном триклинии горной виллы Ферродика. Прислуживали им за столом лишь двое молчаливых рабов – нет, скорее, оба вольноотпущенники. Оба почтенного возраста с важными лицами и пристойной обходительностью, знающих себе цену и достоинство верных незаменимых клиентов могущественного хозяина-доминуса.

В третьих сотрапезниках присутствовал кот Гинемах, но по причине скотьей бессловесности и природной кошачьей сознательности в застольный ученый разговор он тоже не вмешивался, мясных запашистых кусков не выпрашивал, на закуску удовольствовавшись плошкой овечьего молока и летним теплом в доме.

– …У меня дома в Ферродике круглый год царит вечное райское лето, потому что подается термальная подземная вода, и жилые покои отапливаются тождественно тепидарию в моих домашних термах. А холодный водопровод из медных труб и клоака мною проведены и на поварню для рабов…

Насчет того самого гостеприимного патрона умный кот Гинемах крупно ошибся, поначалу приняв его за раба или бедного клиента. Поскольку доминус Флакк вышел встречать почетного гостя с мрачной недовольной миной в кожаном переднике, сквозными дырами прожженном в чертовой дюжине мест, в грязнейшей вонючей рваной тунике, измаранной чем-то дурнопахнущим и для тонкого кошачьего нюха, и отвратительно грубому человечьему обонянию.

Как ни странно, отвратный человек-фабер с явно хозяйской повадкой ничуть не демонстрировал фальшивого рабского избыточного почтения и угодливости к высокочтимому гостю. К тому же нарочно не скрывал лицеприятного доброжелательства к доминусу Аврелию, начал обаятельно улыбаться, поглаживая себе по кругленькому животику, как если бы он уже в меру сытно и вкусно отобедал. Хотя приветственную речь держал без церемоний, с легкой насмешкой:

– Будь здрав, святейшей прелатус Аврелий! Идем поскорее в мои непритязательные деревенские термы. Нам с тобой станет не лишним омыться. Тебе, преподобнейший, – с дороги, а твоему малопочтенному гостеприимцу, небезызвестному рудничному операрию, фаберу, металлургу и демиургу Флакку – после зловонных демонских опытов с камнями, металлами и едкими жидкостями.

Касательно неприхотливости и сельской незатейливости в его банях демиург и воистину тавматург Флакк подпустил немалую риторическую литоту, сколь скоро пренебрежительное уничижение превосходит иную гордыню. Пожалуй, его банное сибаритское обрамление дивно напоминает по убранству и удобствам римские термы принцепса Каракаллы. С той лишь разницей, что тут богатейшее мраморное великолепие, чудесный артистический комфорт, щепетильная изысканность высокой культуры предназначены услаждать присносущий минимум избранных гостей, но совсем не толпы несметные плебеев и патрициев, оптиматов и популяров, по-республикански общенародно и представительно смывающих человеческую вонь, грязь и усталость в самых знаменитых и раздольных банях Вечного Города.

По-легионерски отдавших ему воинскую честь центурионов Горса Торквата и Бебия Рифина, командира тевестийской турмы, Флакк также просил пожаловать к банному отдохновению после утомительного перехода. В термах он на обоих пронизывающе глянул маленькими заплывшими глазками, точно опытный ланиста, покупающий на рынке крепких рабов для гладиаторского обучения.

– Тебя, тевестиец Рифин, знаю. Ты и твоя фамилия – западные белые мавры из рифского племени. Вы вместе с тем черны, худощавы, тонкокосты, с редкой растительностью на подбородке и в паху, – физиологически определился с первым предметом изучения бесцеремонный наблюдатель человеческой натуры.

– А ты кто таков, рыжий волосатый варвар с римским когноменом? – так же бесцеремонно обратился хозяин к Горсу. – Мощным телом и тонким волосом ты похож на тевтона или свева. Но чертами лица – будто бы кушит широкоскулый?

– Я из венедов, светлейший эквит Флакк.

– Понтийский тавроскиф?

– Почти в точку, светлейший. Но родился я в верховьях Борисфена. Себя мы называем племенами родичей-фамильяров и кровичей-сангиалов.

– Желаю всем венедам и маврам здравствовать в мирном доме моем.

Еще раз пристально осмотрев здоровые мускулистые тела воинов, до пота упражнявшихся с набивным мячом в палестре, разминая мышцы после многомильного конного транcкурcа, ученый хозяин передал их на попечение рабам бальнеаторам, полностью утратив к ним какой-либо научный интерес. Потому как в теплом аподитерии, где положено раздеваться перед банными процедурами, его ждал гораздо более интересный и желанный объект далеко не праздной любознательности.

Тем временем Аврелий сам не без интереса сквозь колонны перистиля наблюдал за невысоким толстячком Флакком, мячиком катавшемуся туда и назад.

Со всем тем роскошная обстановка в аподитерии не вызвала у гостя большого любопытства или чрезвычайного восхищения. Штучный коробчатый потолок, обшитый красным деревом и слоновой костью, в квадратах из снежно-белого алебастра с розовыми баснословными птицами оставил его равнодушным. Не впечатлили Аврелия и сверкающая плотно-мельчайшая мозаика на полу, изображающая играющих в морских волнах дельфинов, мифических тритонов, и полированные кипарисовые скамьи с мягкими подушками… Разве только большие потолочные окна в бронзовых рамах с очень тонкими и немыслимо прозрачными зеркально сверкающими стеклами громадного размера ненадолго задержали его взгляд.

Еще менее он склонялся к тому, чтобы чересчур долго в женских подробностях рассматривать на деревянной стене исполненную ярчайшими восковыми красками языческую демоницу Венеру, неприлично оседлавшую двух морских кентавров. Промежное детородное мужество у обоих налицо. Подобно же и венерическая женственность непристойно зияет разверстой темно-красной расщелиной, соотносительно в колорите напрягшимся багровым сосцам мелкого, почитай козьего вымени.

– …Извини, преподобнейший, за малопристойную сатиру в моей банной энкаустике. Но это я в минуту мужнего гнева повелел своему Апеллесу изобразить в живейшем сходстве мою дражайшую супругу Анаскеву Эпону, то есть благороднейшую Юлию Асдрубалику и двух ее записных любовничков. Получилось очень натурально и детально, так как у него достопочтенная матрона Юлия доныне вызывает сходные с моими душевные чувства.

Чуть лучше Апеллес относится к моей персиянской наложнице Катаскеве Эпоне, за милую душу жаждущей быть при мне кем-то вроде многомудрой Аспасии Афинской. Хотя раздвоенное естество промеж бедер он тоже ей полностью обнажил, слегка погрешив против курчавой истины. Зато груди мой искусный Апеллес ни той, ни другой блудницы не преувеличивал и не преуменьшал. Реально видишь, у морской Венеры они в большом дефиците, а шлемоблещущей Минерве ее обнаженное изобилие и за щитом не укрыть. Ни больше и ни меньше…

Заметив, как Аврелий поморщился, Флакк поспешил его уведомить:

– Прошу не тревожиться, прелатус. С обеими ослицами-эпонами ты можешь встретиться лишь в нарисованном образе. Чрезмерно болтливую, грудями потрясающую девицу Катаскеву я отослал в Тевесту. Тогда как Юлия давным-давно удельным домом живет в Картаге и, прямо скажем, благодаря тебе вот уже шесть лет ведет набожный и добродетельный образ жизни.

В один прекрасный день дал я моей Юлии Эпоне прочесть твою величайшую и правдивейшую «Исповедь». Нисколько не ожидал, однако ж моя похотливая языческая ослица одумалась, образумилась, покаялась и вдруг телесно и духовно окрестилась. Истинно переродилась чудотворно! Говорила: ей до скончания времен захотелось стать для нашего сына Гая той, кем для тебя была твоя незабвенная мать, помяни ее Господь в царствии Своем, благочестивейшая Моника Августиана. Нынче центурион Гай Флакк Секстиллиан Магон славно воюет в Дакии, а его некогда блудная родительница значится среди отъявленно ревностных прихожанок базилики Господа Милосердного в столичном проконсульском Картаге.

Не буду надоедать тебе исповедью, Аврелий, – признался многоречивый амфитрион, истекая обильным потом в жарком кальдарии, также отапливавшемуся кипящими подземными водами, – не банное это дело принуждать гостей вспоминать о чинах и званиях.

Однократно хочу тебе сказать, родители женили меня очень рано, считай в несознательном подростковом возрасте. Невесту выбрали по богатству и знатности рода среди старинных пунийских фамилий. Увы, сам знаешь, добродетель и благородное происхождение далеко не всегда одно и то же.

Льстецы-клиенты выводят мой род от некоего тайного незаконнорожденного сына Дидоны и Энея. Надо сказать, эта глупейшая мифология изумительно помогла, когда мой предок, нажившийся на торговле хищными зверьми и черными нубийскими рабами, из африканского Гадрумета переехал в италийский Рим, чтобы стать откупщиком и полноправным римским латинянином. По первости публикан Секст Магон заимел латинское гражданство, а потом ему достало денег прикупить усыновление, родовое местечко в трибе и золотой всаднический перстень во времена 2-й пунической войны.

Мой отпущенник пунийский грек Полигистор Магонион много чего любопытного может порассказать о моих достохвальных предках, не превращая историю в языческие мифы и басни. На то он и Полигистор. Думаю, и о твоей генеалогии он нам поведает за обедом…

Гость не препятствовал искренним излияниям хозяина в бане. Незачем брать нить разговора, если гораздо приятнее отдаться искуснейшим рукам раба бальнеатора, лежа ничком в теплом тепидарии рядом с розовомраморной ванной-солиумом, беспрестанно наполняемой горячей водой тремя бронзовыми данаидами в золотых кратчайших туниках, высоко и бесстыдно открывающих гладкие до блеска отполированные стройные бедра…

Задремавшего гостя энергичный хозяин не посмел потревожить. Вместо этого он беззастенчиво выгнал из лаконикума двух центурионов, блаженствовавших в невиданном и неслыханном для провинции особом банном отделении, куда подается горячий очень сухой пар. Сперва загнав обоих в холодныe вoды фригидария под струи фонтана, мощно извергаемые девятиголовой демонической Гидрой, сверхподвижный Флакк затем заставил разнежившихся воинов играть в «треугольник» тяжелым кожаным мячом. Мавр Бебий с римской игрой, требующей неимоверной ловкости и сноровки, оказался хорошо знаком, зато неуклюжему венеду Горсу пришлось пыхтеть и потеть не меньше, чем в кальдарии или лаконикуме.

За атлетическую доблесть и потакание простительному капризу гостеприимца Флакк сполна вознаградил партнеров по игре. Вскоре явившиеся на звон серебряного колокольчика четыре красивые молоденькие рабыни, одетые, вернее, прозрачно раздетые по образцу египетских флейтисток, увлекли славных воителей в отдельный аподитерий облачаться в свежее платье и на обед, там же по соседству в банном триклинии.

Все и вся замечающий, никого и ничего не упускающий из виду епископ милостиво, без лишних слов простил центурионам их незначительные мужские грехи. Мысленно помолился он и за спасение душ подневольных флейтисток, вынужденных повиноваться любым приказам доминуса, в чьей безраздельной фамильной патриархальной деспотии пребывают все чада и домочадцы виллы Ферродика, их бренные тела и в какой-то мере разумные души. Любой доминус-хозяин-магистрат суть непреложный патриарх и патрон, от Бога пророчески обладающий в патримонии, в имении и владении непререкаемой отеческой властью над грешной плотью, ему подчиненной.

Потому-то не менее душевно отец Аврелий Августин, не чинясь и не возражая, отнесся к старомодной хозяйской прихоти возлежать за обедом в тогах. Ничего не поделать, коли хозяин в доме есть патрон и государь для всех без изъятия клиентов и домочадцев, включая званых досточтимых гостей. Хотя, если припомнить, в последний раз в тогу он, ритор Аврелий, облачался лет двадцать пять тому назад, отправляясь испрашивать рекомендательное письмо у строгого ревнителя языческих обычаев римского сенатора Квинта Симмака. Искомую рекомендацию у сенатора-язычника он тогда получил и предстал профессором-магистром придворной риторской школы в Медиолане.

Теперь вот, исходя из подобного уважительного отношения к чисто человеческим правилам жизни, смиренно не отказался епископ Аврелий отведать предложенных ему изысканных мясных блюд. Пусть по монастырскому обыкновению скоромной пищи он избегает, довольствуясь овощами и фруктами, все-таки ему пришлось отдать кое-какую гастрономическую дань уважения белому мясу страуса, в натуральную величину запеченного и нафаршированного более мелкой дичью.

– …Телесная натура в качестве видимой твари Господней нам многое чего способна подсказать, мой преподобнейший Аврелий, – не прекращал забавлять многоуважаемого гостя мудрой застольной беседой Флакк, никуда не выходя из роли радушного амфитриона. – На меня глянуть – здесь и сейчас видно, – торгаш-пуниец из семитов, типичный сидонянин. Так как мал ростом, толст, волосом черен и кучеряв.

Ты же – смугл, сухощав, поджар и высок, волос прямой. С виду несомненный номад-пастырь из гетулов.

Вот и с посохом пастырским ты и на пиру не расстаешься. Жезлом железным пасет он стада свои. Истинный гетул никогда не оставляет оружие в небрежении, вдали от себя. Думаю, и учительская ферула была в этих жилистых руках не менее грозным орудием умственного труда в твою бытность грамматиком в Тагасте…

До сих пор застольная беседа гостя и хозяина велась в основном по-латыни с небольшими вкраплениями греческих слов. Например, если требовалось эдонэ без италийского придыхания растолковать как наслаждение у африканского компатриота-киренаика Аристиппа, а эвдемонию грека Эпикура привести к латинскому пониманию блаженства у римлянина Тита Лукреция Кара. Однако же насытившись, Флакк цельным образом перешел на хорошее аттическое наречие.

– Радуйся, Аврелий, и позволь познакомить тебя с моими ближними друзьями, вызвавшимися нам прислуживать за столом добровольно. Уверяю тебя, без малейшего принуждения с моей стороны, только лишь удовольствия ради услышать мудрость из первых уст отца и учителя Xристoвoй Церкви в Африке, прeславного епископа Августина Гиппонского.

Так вот, Полигистор Тавтал Магонион – мой библиотекарь, архивист, книжник-переписчик. Полукровный раб-пуниец из Утики, по матери беотийский грек. Когда-то учил меня латинской и греческой грамматике, скрытно от семьи – пунийскому языку и нашему древнему письму. По смерти отца отпущен мною на волю. Страстный собиратель старинных папирусных свитков и новейших пергаментных книг. Ради них частенько способен оторвать толстый зад от мягкого кабинетного ложа и трястись на повозке куда угодно в любую непогоду в самую далекую даль.

Среди моих дальних и ближних рабов и колонов – одновременно Аргус и Линкей. Издалека всех видит и молча сторожит.

Обычно не слишком разговорчив. Но если уж его исторически прорвет, только держись – смоет и утопит в бурном словесном потоке на множестве языков.

Упитанный пуниец солидно поклонился гостю, не нарушив прежнего молчания, и скромно отошел посторонь, уступив место сухопарому седому египтянину.

– Ну а этот старый живчик есть Апеллес Такем Магонион, бывший рудничный раб, ослиный погонщик. Мальчишкой разрисовывал и пачкал все, чего ему под руку подворачивалось – мелом, углем, чернилами, красками. Как-то раз испортил лист ценного папируса, злодейски похитив его у квестора, проводившего людскую перепись в Ферродике. Но был милосердно прощен, потому как изобразил моего отца с очень сильным живым подобием. Нынче мой главный помощник в натурфилософии и физиологии, бесподобный знаток руд и камней, неслабый лекарь-хирург и травник-врачеватель.

Имеет неодолимую склонность к сверхдальним странствиям, едва-едва переносит оседлую жизнь. Добирался аж до эфиопской земли Агисимбы, где начинаются южные болотные леса.

Не смотри, что родом он египтянин. Обращению с восковыми и масляными красками учился у живописцев эллинской Кирены. После же отважно грабил языческие проклятые погребения у египетского пустынного Лабиринта, доказывая, у кого и когда хитромудрые греки позаимствовали живописное художество.

– Радости тебе и блаженства, преподобнейший Аврелий! Но нижайше прошу дозволения не согласиться с твоим досточтимым, но в корне ошибочном мнением о театральном миметическом ремесле. Идеальное подражание жизни и благочестивые анагнорисы очищают людские души от плотской скверны. Ибо катарсис…

– Потом, потом, изложишь твои гистрионические соображения, мой красноречивый Апеллес Такем Магонион – отмахнулся от египтянина хозяин. – Прежде бери, чего тебе приглянулось из еды, наливай до края чашу любого вина и плотно насыщайся. Не то Аврелий нехорошо подумает, будто я тебя голодом морю. Или того хуже: мол, не ест, не пьет, истинно в нем бес.

Евангельскому увещеванию египтянин-вольноотпущенник охотно подчинился. Тогда вперед выступил грек с глубоким церемонным поклоном и длинным свитком в руке.

– Святейший иерарх Аурелиос! Не откажи нам в великой милости, дабы принять в дар нашу «Краткую историю и полную географию Африки». Ибо мы, пунийцы, некогда совершили кругосветное путешествие по приказу египетского фараона… – начал было углубляться в историю Полигистор, но вовремя спохватился, – так прими этот кcениолум, святейший, с небольшим нашим дополнением «Знаменитые мужи Нумидии». Ведь тот, чье имя наш список открывает, достоин безусловно гораздо большего почета…

Чувствовалось, что неимоверно лестный подарок, под стать всему остальному, включая само появление достохвального гостя в Ферродике, изобретательно подготовил и обустроил гостеприимный хозяин-демиург Флакк Секстиллиан Магон. Он же и распорядился:

– Расскажи, мой проницательный Полигистор Тавтал Магонион, будь любезен, чего там тебе удалось разузнать о происхождении достопочтенных куриалов из фамилии нумидийских Августинов.

– Увы, нам, увы, мой игемон Флакк! Весьма и весьма недостаточно для достойного прославления известнейшего и выдающегося содеятеля Церкви Христовой в западноримской Африке.

Если основываться на когномене, святейший прелатус Аврелий, – перешел на латынь ученый пунийский грек, – твое патримониальное наследие берет начало от одного из гетульских отпущенников кесаря Октавиана Августа.

Как известно, принцепс Октавиан повсюду скупал маленьких красивых мальчиков-рабов, чтобы в их простодушном обществе за немудрящей игрой в камешки или в чет-нечет отдыхать от державных забот. О каких-либо посягательствах на их невинность римские историки единомысленно чего-либо предосудительного не сообщают, в отличие от сведений о мерзких забавах с малолетними спинтриями его наследника кесаря Тиверия.

Личные рабы принцепса Октавиана Августа, как правило, получали хорошее образование, и в дальнейшем немалое их число занимало видные дворцовые должности и административные посты в канцелярии империума.

Предполагаю, некий кесарский отпущенник Августин вернулся на родину в Гетулию и затем поселился в проконсульском Картаге. Поскольку ставшая в течение веков нумидийской фамилия Августинов там также насчитывает несколько ветвей, среди которых имеются многоуважаемые куриалы и декемвиры.

В истории города Картага, который готские варвары именуют Карфагеном, многие гетулийцы, например…

– Благодарю тебя, мой Полигистор, – предусмотрительно прервал историка-логографа хозяин и прищурил левый глаз на домашнего художника. И тот его не замедлил уразуметь.

– Думается, Флакк, мне пора начать делать углем наброски для иконографики нашего святейшего и славнейшего гостя из Гиппона.

– Ничего не попишешь, прелатус Аврелий, – подчеркнуто безразлично пожал плечами патрон Флакк, – Апеллесовой черте должно следовать во всякое время, когда Бог ниспосылает вдохновение малым творцам-демиургам от мира телесного.

В это же время мне было бы желательно рассудить о некоторых печальных делах и грустных обстоятельствах, каким я обязан нашему радостному знакомству. Впору нам открыто поговорить о твоей, думаю, душеполезной, изгоняющей скверну епископальной миссии в Ферродику.

Мои верные агенты и секретари Полигистор и Апеллес обо всех наших таинственных рудничных пертурбациях и рекогнициях прекрасно осведомлены, однако им тоже станет нелишним, ибо этого требует дело, повторно выслушать мое познание нашей с тобой сквернейшей проблемы, мой высокочтимый прелатус Аврелий Патрикиан Августин из Гиппо Регия.

Полигистору и Аппелесу известно, почему я нарочито вызвал тебя в Ферродику, воспользовавшись мои давним знакомством с кесарским комитом Маркеллином, августейшим викарием африканским. Да хранит Господь его земные дни и труды!

Да вот еще, признаюсь в душевной открытости, пришло мне на ум лицом к лицу познакомиться с тобой. Да вот подходящего повода для путешествия в далекий Гиппон я никак не мог отыскать по скудоумию своему. Ни тебе ноэтики, ни ноэсиса, выскажемся по-гречески в понятиях Аристотеля Стагирита.

– Я догадываюсь о том, благороднейший Флакк. И о недавнем посещении моей монастырской библиотеки твоим секретарем греком Полигистором, прибегшем к чужому имени, мне также ведомо. Он немало переписал у нас себе на таблички.

Доверие к доверию, обведем в картуш по-египетски, – епископ пристально посмотрел на египтянина с греческим именем. – Твой Апеллес, Флакк, искренне и благочестиво внимал моей проповеди на рождественской мессе, если я не ошибаюсь.

– Ты не ошибаешься, прелатус Аврелий, – подтвердил за вольноотпущенника патрон Флакк.

– С нашими небольшими неприятностями мы бы, наверное, как-нибудь справились и без твоего высокоценимого мною участия. Все же приятнейшая возможность иметь личное общение с тобой и необходимость укрепления святой веры Христовой вынудили меня прибегнуть к твоему всемилостивому содействию, твое святейшество прелатус Аврелий Августин. И церковь Гиппо Регия, на мой взгляд из южного далека, должна в скором времени первенствовать среди католических епархий Нумидии.

Последнее доверительное и панегирическое заявление епископ Аврелий принял к сведению, как-либо опровергать и ханжески отвергать предсказание эквита Флакка не стал. Первоначально стоит подробно выслушать всех свидетелей, оценить свидетельства и лишь потом принимать или решение или же решительные меры по искоренению богомерзкого, предположительно, языческого бесчиния.

– Все началось, Аврелий, в октябрьские иды, когда молодую поселянку из семьи свободного колона-углежога растерзал и пожрал медведь.

Ну медведь, так медведь. Казалось, ничего странного, коли живем в горах и в лесах. Ан нет! Мой рудничный раб-надсмотрщик из крепких ливийцев – хороший охотник и следопыт – усмотрел-таки кое-какие несообразности в таком обычнейшем деле. Он-то и выявил – оказывается, не глядя на обилие медвежьих когтистых следов на земле, орудовали там так-таки люди железными клыками.

Я лично и налично исследовал внешне и анатомически мертвое тело. Действительно, поселянкой всласть неоднократно попользовались по-мужски, переполнив ее глубокий женский сосуд не медвежьим, а человечьим семенем.

Второй жертвой в ноябрьские календы оказался мой тевтонский наемник из рудничной стражи. Его тоже якобы задрал плотоядный медведь. И опять же железными когтями, как определил тот зоркий ливиец.

До общеторгового дня в ноябрьские нундины мой прозорливец не дожил. Его подстерегли и настигли в укромном уголке у теплого источника, когда ливийский раб упоительно предавался мужественным утехам с горячей рано овдовевшей невесткой одного моего пунийского колона-рудознатца.

Обоих сладострастников застали врасплох, связали, заткнули рты их же платьем. Женщине надрезали передний проход, мужчине – задний, и обоим натолкали внутрь куски негашеной извести, хорошо заправив ее уксусом. Оба умерли в страшных мучениях. Но женщина оказалась поболе живучей, нежели мужчина. Червем доползла до дороги, где ее подобрали ночные конные стражники. В предсмертном бреду твердила о каких-то медведях.

Тут уж я всерьез забеспокоился. Четыре человеческих смертоубийства за полмесяца – это уж слишком. Притом заметь, Аврелий, трое оказались крещеными христианами католической православной веры, только тевтонец из ариан.

Слушок пошел среди рудничных, и особенно, промеж кузнечных язычников о медвежьем божестве, питающемся-де христианской плотью. Да и две последние смерти взывали к нехорошим мыслям. Не так ли, мой Полигистор?

– Истинная правда, мой доминус Флакк, если пытку с известью и уксусом применяют агонистики. Они ее каким-то образом переняли от еврейских разбойных шаек, которые бродят в Ливийской пустыне.

Евреи такую свирепость впервые измыслили во время давнего мятежа Бар-Кохбы в правление кесаря Адриана…

– Не надо нам стародавней истории, Полигистор! – оборвал было вольноотпущенника патрон Флакк. – Приступай ближе к нашему отвратному языческому делу.

– О нет! Извини, светлейший, – право жe, не уступил патрону клиент, воодушевившись любимой темой. – Но его святейшеству Августину будет полезно знать, отчего нечестивые евреи назвали тот свой мятеж Йом-кипур, то есть Судным днем. Во многообразии дьявольских изуверских пыток обрезанные иудеи превосходят другие народы. Вон у Иосифа бен-Маттафии мы можем узнать…

– Довольно, о многознающий Полигистор, – на сей раз историка мягко, но непререкаемо остановил епископ, – c тщеславными россказнями римского иудея Иосифа Флавия я давно знаком. Но мне покамест неведомо, хорошо ли ты и твои доверенные люди, пуниец Полигистор, искали еретиков в Ферродике и в местностях, окружающих оружейный каструм?

– К сожалению, святейший прелатус, никого из богомерзких мятежников или их пособников нам не удалось выявить, преподобнейший Аврелий, – огорченно развел руками пунийский грек. – Среди закованных рудничных рабов таких сейчас нет ни одного.

Между тем нищебродствующие на севере киркумкеллионы и бунтовщики-агонистики от посещения наших южных мест старательно уклоняются. Так как здесь их своекорыстно отлавливают горные номады и тех, кто не носит на левой ягодице рудничное клеймо «F», продают далеко на юг за Ливийское болото черным кочевым племенам…

– Со всеми местными горцами-скотоводами у меня договор, Аврелий, – счел необходимым пояснить Флакк. – Зимой в горах никому не выжить, а летом на горных пастбищах номады зорче зоркого стерегут своих овец и лошадей от людей и зверей. Бывает, пригоняют клейменых беглецов или опрометчивых отпущенников и отпущенниц назад с голым задом, если их одежды они берут себе за труды и хлопоты.

Невзирая на то, мой проницательный Полигистор бросился ретиво искать зловредных агонистиков на рудниках и на кузнечной фабрике. То же самое нам ненавязчиво подсказывал и епископ Фаворин из Тевесты.

К тому же, от медвежьих когтей едва спасся отважный тевестийский проповедник Тротим. Услыхал рев горного медведя или еще какого-нибудь зверя и припустил со всех ног. Насилу отдышался, когда добежал до рудничного лагеря готских стражников. Забыл аж, что он донатист, а они – арианской ереси. Налицо злой судьбы он не избежал, но о нем после, если о мертвеце можно изречь мало чего хорошего.

Не знаю, как сказать, усердно постарался, перестарался ли, или же, напротив, не проявил надлежащего усердия мой Полигистор на руднике и в каструме в поисках убийц. Однако среди раскованных рудничных рабов двоих подозреваемых в звериных проделках он сыскал.

В цепях и на цепи у меня работают далеко не все, Аврелий. Притом, согласно обычаю, какой завел еще мой дед, три года честного рудничного старательства дают право на гражданскую свободу всякому, кто ее заслуживает. А неисправимых преступников и бессрочно наказанных хозяевами строптивых рабов я у себя на руднике не держу.

Вольным от Бога даруется воля, а по грехам – рабский труд и страдания.

Таким вот образом от двух галлов под пытками добились признания в бесчестных похотливых насилиях над женщинами и мужчинами. Нашлись и звериные шкуры и медвежья лапа с железными когтями. В Тевесте в эти же шкуры убийц зашили, отдав на растерзание стае голодных пятнистых гиен во время народных гуляний и театральных представлений на сатурналии, как язычники по сей день называют празднества Рождества и Крещения Христова.