Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

– И вам безутешная царица Дидона предрекла, почему Картаг должен быть разрушен!

Ему же в ответ немедля взревел хор доброго десятка возмущенных картагских голосов:

– В клоаку нечестивца!!! Гипата в клоаку! Дерьмо к дерьму!

А те, кто промолчал, суеверно по-христиански скрестили пальцы.

Тотчас несчастного, ничего не понимающего опрометчивого грека десятки рук подхватили, подняли на плечи и с улюлюканьем потащили вон.

Понятное дело, коли по недомыслию никем не предупрежденный Гипат допустил непростительную оплошность, высказав самое что ни на есть дурное предзнаменование и злобное проклятие жителей Картага, каким со времен последней пунической войны является историческая пресловутая фраза о разрушении их родного города.

Сказать так картагцам есть то же, что и во всеуслышание пожелать похоронной процессии счастливого пути и благополучного возвращения. Увечить и убивать не станут, но беспременно побьют, больно ему всыпят, постараются чувствительно выколотить дурь из невежи и грубияна, обладателя скверного языка, невместно предсказывающего неоднократные смертные несчастья.

Чем больше злого дурака отлупить, тем меньше сбывается зловещательная примета, – обыкновенно берут за непреложную истину суеверы-язычники.

Потому невежественного Гипата на всякий случай примечательно и непреложно, будто исполняя священный обряд, повлекли за перистиль на берег моря к большой городской клоаке туда, где она соединяется с отводом нечистот из терм. Подняли со скрипом ржавую тяжелую решетку и дружно спустили треклятого бедоносца вниз, стремглав подале, а с ним и предреченные беды-горести пускай благолепно смываются, проваливают. Для надежности железную решетку здоровенным камнем сверху привалили благочестные картагские квириты.

Благо по причине ведренной осенне-летней, истинно виноградной солнечной погоды клоака значительно обмелела. Утонуть нечестивый грек не утонет. Ну и прекрасно, нечего брать на душу грех нечаянного смертоубийства, будь то по-христиански или в языческой традиции.

Оттуда у горемыки два надежных пути. Либо двинуться короткой дорогой вверх по вонючему течению, пройти каких-то полсотни футов и вернуться в термы, поднявшись по склизким ступеням через отхожее место. Либо, кинически проклиная грубых африканских варваров, по колено в мерзком дерьме брести полстадия с лишним под уклон под каменным сводами клоаки к ее устью.

Куда собственно потащится на свет посрамленный в диспуте грек, никого не интересовало. Сам же ведь он дискуссионно утверждает: то, что внизу, то и наверху. Скажем, повсеместно всячески…

КАПИТУЛ VII

Картаг и окрестности в сентябрьские календы на виноградных каникулах у школяров и профессоров.

Сколь ни хотелось Аврелию подольше задержаться в термах, радостно, тщеславно принимая многие поздравления и чин чинарем бесплатную выпивку от благожелательных картагцев, тем не менее нужно поспешить домой на обед к Монике. С собой, по настоятельной просьбе матери, он пригласил только двух старых знакомцев – Дамара Небридия и Романиана Скевия, тоже уроженцев Тагасты.

Благодаря материнским настояниям и ее неустанным рачительным усилиям, во время чинного обеденного застолья, намечавшегося из различных перемен вкусных разнообразных блюд, их также ожидает благороднейшее чтение, призванное услаждать слух и упражнять разум званых гостей. С этим Аврелий Августин по-хозяйски фамильно согласился; напрасно женщине не перечил, чтобы и литературу ввела в домашний профессорский обиход да в семейный уклад почтеннейшая тагастийская матрона Моника Августиана.

Сегодня за обедом им предстоит приступить к фабульным перипетиям-переломам «Узнаваний» в десяти кратких, удобных для чтения вслух, книгах сомнительного авторства Климента Римского. Эту хитросплетенную словесность набожной Монике отрекомендовал какой-то христианский пресвитер то ли еще в Тагасте, то ли уже в Картаге. Тогда как Аврелий, ранее ознакомившийся с этим греческим текстом под титулом «Анагнорисы», счел его произведением скорее антихристианским и еврейским, допустим, и речь в нем идет будто бы о христианах-римлянах из августейшей семьи.

Являясь почтительным и уважительным сыном, как-либо разочаровывать мать он не пожелал. Семья остается семьей, пусть себе он ее глава, старший в роду, если брать в номенклаторском смысле и в фамильном установлении. Лучше после когда-нибудь в либеральной дружеской беседе с Небридием и Скевием подробно размозжить, разгромить, раздраконить, раздробить те самые авантюрные «Клементины», какие некоторые малосмысленные в ученом правоверии христиане чтут в ложном качестве духоспасительного чтения.

К тому же с возрастом у матери явно ослабело зрение, хотя она и раньше-то плохо различала вблизи даже крупно выведенные слова в слитных строках на пергаменте и папирусе. Зато ее доверенный глазастый раб-чтец Клар четко видит и выразительно, с цезурными паузами, читает при свете масляных светильников, когда солнце заходит, а обед по-римски все еще продолжается.

Плотно и продолжительно обедать Аврелий предпочитал за час или за два до заката и никогда не любил разрубать надвое светлый день, предаваясь сну в пополуденное время. Эту восточную сонную привычку по-всякому не принимает его телесная душа.

Ясен свет, спать-то надо темной ночью, по крайней мере очень ранним летним утром. А полноценные дневные часы во всякую пору года должно всецело посвящать деятельному мыслительному бодрствованию. Такова жизненная потребность любой достаточно разумной души.

Может быть, на обеденное чтение как-нибудь подсунуть Клару «Жизнь Аполлония Тианского»? – по поводу мимоходом принялся размышлять Аврелий.

К упомянутому творению Флавия Филострата и ко всевозможным языческим теургам картагский ритор Аврелий Августин относился весьма скептически. Но его матери оно должно определенно прийтись по душе и по сердцу. Или где там еще, в каком органе или членах тела у человека поэтически зарождаются конгениальные мысли перед обедом?

– Игитур, направим поскорее наши стопы, друзья мои, к общему застольному предложению! Ибо всяческое брюхо гораздо активнее, нежели достопочтенные сенаторы, голосует ногами за ежедневное пропитание. Литургически выразимся по-христиански: хлеб наш насущный подайте днесь! – иронично провозгласил Аврелий.

Какой-либо дорожной дискуссии на животрепещущие религиозные или политические городские темы между тремя друзьями не возникло, поскольку все трое словно врасплох проголодались. Посему они ускорили шаги, на ходу перебрасывались незамысловатыми шутками насчет встречных надутых магистратов, – тощих и толстых – должно быть, также торопившихся к семейному обеду по завершении сущих общественных обязанностей, торговых и пекуниальных дел.

По африканскому обыкновению жители Картага в жаркий полдень не обедают, но лишь слегка утоляют голод. Да и то не все и не всегда. Но вот ближе к закату наступает всеобщий праздный обеденный час и для торговцев съестными припасами. Хотя к разносчикам горячей пищи это не очень относится, и они деловито перемещаются от Верхнего и Нижнего рынков, от форумной площади поближе к жилым многоярусным инсулам, где многие жильцы не утруждаются поваренными хлопотами и не выносят отвратного поварского чада в частном тесном жилье.

Когда-то Аврелий в таком вот общежитейском модусе чаще всего питался, обходясь немудрящей готовой провизией в разнос. Теперь же другое дело при Монике и наличествующем искусстве их умелого тагастийского повара Апикиана. Можно и друзей надлежаще угостить на славу, до отвала…

К мысли будь помянуто, провальным пороком чревоугодия лично Аврелий Августин вовсе не подвержен и не повадлив на многоядение, наподобие древнего принцепса Вителлия. Почасту обходится малым и не испытывает мифологических танталовых мук вследствие отсутствия горячей и жидкой пищи. Он вполне способен продовольствоваться утром и в полдень парой киафов молодого кислого вина да куском сухой ячменной лепешки с ядрено-пахучим гарумом.

Не то чтобы он полностью равнодушен к еде. Но обычная нехитрая снедь или же, берем в развитии, щепетильные изысканные яства стоят у него далеко не на первых местах среди наслаждений и удовольствий, даруемых жизнью и Вседержителем.

К повальному безудержному пьянству он, Аврелий Патрик Августин, тоже вроде бы не привержен вплоть до неподобающих излишеств. Например, до окончательного положения риз в разгульном коммисацио, когда всякий в состоянии утратить разумный человеческий облик и цивильное подобие. Бывает, и того хуже, если безрассудно алчущий винного веселья и забытья понемногу превращается в покорного раба питьевого греха и дурного неотвязного привыкания к избыточному винораспитию.

Соблюдающему меру и умеренность в телесных удовольствиях, намного большее наслаждение, воистину не сравнимое с чрезмерной едой и чрезвычайным питьем, Аврелию доставляет умственная привычка к неограниченным размышлениям и свободным рассуждениям. Причем вольно рассуждать и размышлять возможно и устно и письменно, в беседе и за чтением. Или же, если сам-перст чего-либо сочиняешь, небрежно, своевольно набрасываешь в знаках письменных ради вящей ясности излагаемых так либо иначе рациональных мыслей, резонных доводов и вдумчивых силлогизмов.

А для таких молчаливых раздумий оптимальнее всего подходят вечерние часы – от сумерек и светильного факса до упокоенной пополуночи. Вот отчего этим вечером до утра распростившись с друзьями, пожелав Монике благополучных и благоприятных сновидений, Аврелий удобно устроился на ложе у себя в комнате с чистыми табличками и острым стилом, не забыв подложить повыше две подушки.

Он не затруднялся писать при малом коптящем свете масляного фитилька, если письмо помогает ему думать. И в потемках правая рука знает, не глядя, чего ей надлежит делать. Тогда как перечитать, стереть ненужное круглым концом стиля, выправить написанное можно и после, при ясном свете белого дня.

Сколь же неясны и разноречивы представления людские о времени!.. Для кого-то, кто по старинке ежевечерне следует луне, новый день начинается с ее восходом. Тем временем по солнцу в современном летоисчислении любой из 365 дней настает лишь с рассветным появлением прекрасного дневного светила, что и отражается зеркально, двойственно, соответственно в сакральном писании христиан словами: был вечер, и было утро – берем их из книжной премудрости бытия в генесисе. Спрашивается, определяет ли само бытие как сущее наше разумное его осознание вo времени и пространстве?..

Вопросительно отметив эту посылку, Аврелий не стал развивать ее далее в силлогизм, потому как непрошено припомнил, почему к мыслительному препровождению именно вечерних часов он привык, приспособился, живя в инсуле на четвертом ярусе. Тихая приглушенная ночь, она ведь для раздумий, а громозвучному яркому бодрому дню соответствует бурлящая, кипучая, порой бессмысленная бессознательная деятельность.

Скажем, суета сует и всяческая суета день за днем в общем равенстве никому не дают покоя, начиная от гордых древнейших царей и кончая нынешними распоследними рабами – чистильщиками и черпальщиками отхожих мест. И первые становятся не лучше и не хуже последних, в пешем строю быстро ли медленно поспешая в равно всем нужное заведение или к ночной посудине на сон грядущий.

После в переполненной людьми и рабами инсуле мало-помалу смолкают иные надоедливые шумы: досужая болтовня, жадное чавканье, похотливое чмоканье, ритмичное хлюпанье, хриплые вдохи-выдохи, хрюкающее сопение, сладострастные стенания. Сонный глухой храп и присвистывание во сне не так уж досаждают, чего никак нельзя сказать о звуках, производимых совокупляющимися мужскими, женскими членами тел или праздными, столь же бескостными сущеглупыми языками.

Теперь, когда Моника приобрела небольшой домус-особняк в Нижнем городе, бездумный животный и рабский галдеж не так уж раздражающ по вечерам. Но все равно утомителен, коли ты не глух как пень, хотя и потише, чем в инсуле, битком набитой человеческими телами.

Неспроста образцовые и хваленые римские поэты-язычники отдавали предпочтение глухой деревне перед шумным городом, одержимом перенаселенностью. От сельской безлюдной тишины и покоя, думается, происходят их греко-латинские буколики, эклоги, идиллии. Потому-то у них утренняя розовая демоница Аврора-Эос, чуть глаза продрав, водит лесбийское дружество с пандемониумом из девяти аллегорических муз, опекающих-де искусства и науки.

Между прочим, в древнееврейской Книге Бытия буквально согрешивший похотью ветхий Адам аграрно наказан деревенской жизнью и возделыванием полей в поте лица своего. В самом прямом тебе смысле, если пшеничные ростки натурально глушат волчцы и терние, а провеянное зерно надлежит еще евангелически отделить от плевелов.

Тождественно, ветхозаветно выходит и в познании бытия, в гносеологии, запишем по-гречески. Испокон веков умных слов устных и письменных, просторечных и книжных много-много, им тесным тесно; бессчетно они налезают друг на друга без промежутков и пауз. Зато глупым мыслишкам чересчур просторно, коли они суть немудрящие полторы-две навязчивые идейки, какие крутятся, вертятся, гуляют вам на широком пространстве неисчислимых книжных страниц, на форумах, под высокими сводами общественных зданий в обширных и бескрайних речах. Как исторически началась бесконечная политическая говорильня у греков, так и доселе она не кончается, бессмертно возвращаясь на круги своя.

Вернее сказать: болтливые языки новые, а мысли-то старые… Вот они где наши риторика и красноречие!

Прекрасное есть соответственное и своевременное. Кому раннее ребячье утро, иным же поздний старческий вечер придают мудрости и понимания. Опять же: был вечер, и было утро…

Поутру Аврелий Августин в большом дружеском сообществе, как и было заранее договорено, отправился за город на виллу к одному из родственников Скевия Романиана на праздник сбора винограда. Словом, начало повсеместных виноградных каникул необходимо отпраздновать по традиции где-нибудь в сельской глуши.

Для того, чтобы в частности выехать по утреннему холодку, можно вообще-то и подняться с постели спозаранку, ни свет ни заря, вразрез законной празднолюбивой каникулярности в эти сентябрьские календы. И одолжить на три-четыре дня в цирковых конюшнях умеренно пожилую буланую кобылу Психею.

В ярых и бешеных поклонниках конных состязаний Аврелий ничуть не состоит, цирк посещает не всякий раз в общегородские дни ристаний, но лишь в доброй компании, поддавшись на уговоры. Кстати, к партии «зеленых» его полноценно и безоговорочно приписал Скевий Романиан, чья фамилия издавна поставляет прославленных гетулийских скакунов и подготовленных нумидийских возничих в многочисленные конюшни римского домината на Востоке и на Западе.

Против зеленых цветов Аврелий нисколько не возражал, если эта символическая партийность позволяет ему регулярно за небольшую помесячную плату брать какую-нибудь отбракованную лошадь для упражнений в верховой езде и коротких загородных прогулок.

Там же в закоулках и кладовых цирка, экономически и автономно, отметим по-гречески, принадлежащих «зеленым», он соответственно экипировался, а также вооружился более-менее приличной кавалерийской спатой. Звание и обязанности полноправного картагского куриала ему вполне позволяют иметь и носить любое оружие. Хотя дома ни меча, ни копья, ни доспехов он не держит, не хранит – в городе-то воинское снаряжение без надобности. Тем не менее в сельской местности, кто вооружен, тот считай и предупрежден в какой-то мере против возможных дорожных неприятностей и разбойных неожиданностей. Тем более завтра они намереваются двинуться дальше в малонаселенные предгорья к истоку сверхдальнего акведука кесаря Адриана, снабжающего свежей водой проконсульскую столицу.

Здесь вам не там, в упорядоченнном законами метрополисе. При виде беспечной и безоружной жертвы всякий нищий, оборванный и убогий поселянин в дикой деревне может в момент непринужденно обернуться разбойником с большой дороги. И сверх того, на узком проселочном пути между имениями и виллами, если где-нибудь в засаде пристроились, залегли его сообщники и пособники.

Тогда как с вооруженным человеком сборища тунеядствующих колонов и праздношатающихся рабов связываться зачастую не очень-то осмеливаются. Потому что неизвестно, насколько он умел, искусен в обращении с мечом, копьем, луком. Более того, когда цивилизованный человек, способный с честью носить оружие, путешествует отнюдь не в одиночку. Оптимальнее втроем, впятером или же в большем оружном числе совершать долгие полевые поездки за укрепленными стенами бургуса, каким по сути является любой город южного лимиса римского мира.

Не втуне и не вотще повозки с шатрами, постелями, утварью, с пиршественными припасами, включая старое вино и молодых женщин, сопровождает дюжина умелых и крепких вооруженных до зубов доверенных рабов ланисты Константа Фезона.

Конечно, профессия ланисты, обустраивающего, обставляющего рабами, людьми и зверьми гладиаторские зрелища, у добропорядочных квиритов обыкновенно числится малопочтенной, сверх того, презираемой и ненавистной, особенно среди рьяных христиан. Но добрый приятель Романиана ливиец Фезон есть совершенно и явственно другое дело. И у Аврелия он не вызывает излишне неприязненных чувств, пускай кровавые игрища в цирке и в амфитеатре ни в малейшей мере не состоят в перечне его неимоверно любимых развлечений.

Будучи владельцем передвижного зверинца и странствующей от города к городу гладиаторской школы, Констант – довольно необычный ланиста. Ведь у него на арене добровольно, без принуждения травят зверей, преступников и сражаются только свободнорожденные или же те бывшие рабы, кого он самолично отпустил на волю по окончании длительного обучения непростому воинскому искусству.

Среди преданных ему людей сражения до триумфального конца, до смертельного исхода, один на один или в группе, Констант не поощрял и всячески стремился их не допускать при заключении договоров с устроителями гладиаторских игр, чистоганом оплачивающих его довольно дорогостоящие услуги. Профессионалам такое ни к чему и лишнее, когда почитай во всяком африканском городе раз к разу найдутся приговоренные к публичной смерти отъявленные преступники, против кого можно выставить опытных искусных бойцов, умеющих налицо обеспечить трогательную зрелищность и увлекательную театральность.

Хороший благоустроенный каменный амфитеатр в столице проконсульской Африки наличествует, но своей постоянной гладиаторской школы в Картаге не имеется – как-то в последние времена ни у кого не сложилось, не залучилось, не получилось. Поэтому отцы города и состоятельные декурионы часто и охотно прибегают к профессиональному содействию ланисты Константа Фезона. Ведь дух захватывающие зрелища и развлечения гражданам всякого рода-племени, сословия и состояния любо-дорого требуются не меньше хлеба насущного и ежедневного мытья в термах.

Если хочешь заиметь всенародную популярную любовь и демократическую поддержку квиритов, то обязательно устраивай побоища смертников-гладиаторов, смертоубийственные цирковые скачки квадриг, строй и обновляй бани или, на худой конец, надолго обеспечивай из наличных средств бесплатное мытье и горячую воду в термах, – республикански умозаключил Аврелий Августин, нимало не возражая, чтобы Констант Фезон деятельно и посильно присоединился к их идиллическому виноградному путешествию.

Скажем начистоту: таковы природа и человеческая грязная жизнедеятельность, коль скоро повсюду от рождения до смерти полновластно господствуют живая смерть и мертвая жизнь. Любое бренное и тленное тело рано или поздно приговорено и обречено на умирание. Из праха в прах.

На природе от грязи и пыли на проселочной дороге тоже никак не избавиться, а потому лучше далеко обогнать пылящие повозки, затем пустить лошадей шагом и предаться неспешной попутной философской беседе. Не во грех и не в ущерб, если в ней немного поучаствует ливиец Фезон, знающий что почем в театральных и цирковых представлениях.

– …Простому зрителю ой как хочется возомнить себя там внизу, на арене со львами, привидеться самому себе великим и могучим воителем, бесстрашным удалым охотником на диких зверей, отважным колесничим, ухарски нахлестывающим шалую квадригу. Хотя для того заурядный жирный завсегдатай конских состязаний и гладиаторских спектаклей не обладает ни доблестью, ни храбростью, нет у него самых примитивных навыков, сноровки или маломальской подготовки.

Смерть на арене всегда привлекает только тех, у кого сердце заплыло жиром, – глубокомысленно итожил личные театральные наблюдения за низменной людской натурой ланиста Констант Фезон. Даром что ему приходится физически взирать на публику снизу вверх, видимо, морально оценивает он ее с высоты настоящего положения, профессионализма. И мнение у него о ней складывается весьма низкое, как и у немало искушенного в своем деле человека, кому свойственно воспринимать пренебрежительно болванов и профанов, не посвященных в таинства, трудности и подоплеку его искусства или ремесла.

Августин как-то не ожидал подобного глубокомыслия и проникновенного понимания от старого пройдошливого ланисты, насилу увязавшегося за молодыми философами, поначалу пустившими лошадей резко вскачь, чтобы поскорее оторваться от медленно плетущегося каравана. Зато Романиан посматривал на друга Аврелия с некоторой гордостью и самомнением: знай, мол, наших – цирковых да конюшенных мудрецов.

Понятно, чeгo наш дорогой друг Скевий имеет в виду, если когда-то у его отца ливиец Констант в молодости великолепно объезжал и укрощал зверских и свирепых гетулийских жеребцов.

– Действительно, – вдумчиво согласился с умудренным опытом ланистой Константом молодой ритор Аврелий, – в театральных действах многие зрители миметически, подражательно так же ставят себя на место актеров, переживая вместе с ними чужие чувства, какие автор вложил в исполнителей творческих замыслов и вымыслов.

– А я о чем вам говорю, мои дражайшие коллеги? – риторически подхватил Констант. – Мои доблестные гладиаторы, как бы их ханжески ни поносили болваны и профаны, – те же актеры, по-своему подражающие сражающимся на поле боя славным воинам. Да и военные действия здорово смахивают на театр, когда б кто-нибудь смог воочию окинуть их взглядом со стороны, находясь где-нибудь на безопасном удалении от кровавых схваток. А именно, за барьером, на скамьях амфитеатра…

Ритор Аврелий ничего не имел против того, чтобы ланиста Констант самовольно записался в его коллеги. По сути дела, их ремесла, профессии, искусства обоюдно соответствуют одно другому, если оба они создают условия, готовят, обучают ответственных учеников для участия в ристаниях на том или ином жизненном достаточно театральном и публичном, порой истинно трагедийном, поприще.

Потому он и продолжил обмен мнениями в том же откровенном ключе:

– …Почему человеку так хочется печалиться при виде горестных и трагических событий, испытать которые он сам отнюдь не желает? И со всем тем он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама эта печаль для него наслаждение. Удивительное безумие!

Человек тем больше волнуется в театре, чем меньше он сам как-либо защищен от подобных переживаний. Но когда он мучится сам за себя, это называется обычно страданием. Когда же мучится вместе с другими – состраданием и сочувствием.

Но как можно сострадать выдумкам на сцене? Слушателя ведь не зовут на помощь, его приглашают только печалиться, и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов, чем больше печалится.

Когда старинные или вымышленные бедствия представлены так, что зритель не испытывает печали и гнева, то он уходит, зевая и бранясь. Если же его заставили печалиться, гневаться, сопереживать, то он сидит, поглощенный зрелищем, и радуется, наслаждается, восхищается…

Сродни трагедии также гладиаторские зрелища в амфитеатре. Как только увидит зритель кровь, он тотчас невольно упивается свирепостью. Пусть себе до того он был трижды предвзято предубежден и предупрежден. Теперь он не отворачивается, а глядит, не отводя глаз. Он неистовствует, не замечая того, наслаждается опаснейшей борьбой, пьянея кровавым восторгом. Он уже не тот независимый человек, пришедший посторонь взглянуть на занятное представление, но один из вовлеченной тысячеглазой разгоряченной толпы, которая исступленно вопит и безумствует в едином слитном порыве во все многотысячное горло, каковое, кажется, у нее одно на всех.

Такие вот мысли мне намедни навеяло исповедальное письмо нашего общего друга Алипия из Рима…

Путники и не заметили, как за увлекательной дорожной беседой прибыли в пригородное пунийское имение Мильката, двоюродного брата Скевия Романиана. Успели вовремя, чтобы застать разгар хлопотливых приготовлений к послеполуденному празднеству сбора нового урожая картагской лозы.

Конечно же, земли в окрестностях Картага не те, что в Каламе или в Гиппоне, дающие вина не хуже, может статься, и получше, чем черный, поэтически бессмертный фалерн или же именитое светло-золотое цекубское. Однако и продукт от земнородных щедростей красной африканской лозы, взращиваемой под пылающим южным солнцем вблизи большого города, иногда бывает достоин искренних похвал, непритворных славословий тонких ценителей и признанных арбитров хмельного пития.

Далеко не случайно таким вот записным арбитром-магистром, к тому же отменным виноделом оказался Милькат из многоуважаемой фамилии тагастийских Романианов. Он и объяснял гостям кое-какие особенности проведения трудового страдного виноградного праздника у него на вилле Акирамус.

На пологом спуске у ворот к тому часу установили и закрепили два огромных высоченных глиняных чана, похожих на циклопические греческие кратеры без ручек. Не меньше десяти локтей в высоту и шести в ширину. Сейчас к ним подводят лестницу-подиум и плотно присоединяют деревянные трубы-отводы к отверстиям в нижней части каждого прессовального сосуда. Скрупулезно, чтоб ни пролилось ни капли винного сусла, замазывают щели свежей сосновой смолой. Приготовлены понизу, рядком лежат полдюжины собственно виноделательных больших двуручных амфор с крышками. Парочку уже поставили острым концом в землю, в полной готовности принимать смешанные соки земли и солнца.

– …Все в точности, как делали мои отдаленные сидонские пращуры в пунийской Низинной долине на берегах Леонта, мои достопочтеннейшие гости, – профессионально комментировал Милькат. – Нашу леонтийскую лозу мы и привезли через море на Запад: в Грецию, Испанию и сюда, в Африку. Ведь это мы, пунийцы, научили темных апеннинских и пелопоннесских варваров-пеласгов просвещенному солнечному виноделательному искусству, наше вам почтение…

От пунических горделивых древностей хозяин тут же озабоченно отвлекся, как только стали прибывать запряженные быками скрипучие повозки, тяжело груженые полновесными тростниковыми корзинами с новым урожаем. Начали подтягиваться и прочие участники вместе с любопытствующими зрителями виноградарского торжества.

Словно священнодействуя, каждую из виноградных корзин искушенный винодел придирчиво досматривал, по локоть запускал в них обе руки. Какую утварь отправлял в правый чан, иную опорожняли в левый, что-то негодящееся велел унести прочь, властно указуя рабам и колонам, слушавшимся его беспрекословно и благоговейно. Пару корзин негодующе вывалил прямо наземь.

Хозяин и сам не гнушался таскать наверх груз, помогая работникам. Затем, ополоснув у домашнего прислужника кроваво обагренные соком руки, он утер платком пот со лба и поведал гостям:

– Вот так нам достается акирамская «Кровь девственниц». Именно потом и кровью, наше вам почтение.

После того кстати объявились вышепоименованные юные поселянки, медленно, величаво ступая, взошедшие на пьедестал, засим вставшие по трое рядом с винодельными давильнями. Будучи на высоте, юницы сначала надменно подбоченились, но потом по-простецки заулыбались, раскланялись, всем богам рассылая вокруг воздушные поцелуи. Безнравственно подоткнули повыше туники, насколько у кого хватило стыдливости и бесстыдства. А по отмашке достопочтенного винного фабера Мельката резво запрыгнули на виноградные горы.

– Все как одна невинные девственницы без обмана, у всех сейчас месячные очищения, в самом соку девы. Знающая старуха повитуха проверила, убедилась, – вошел в профессиональные разъяснения демиург виноградарь. – Вот так на их целомудренных кровях чудным благорастворением девичьего цвета начинает помалу вызревать наше пурпурное выдержанное пятнадцатилетнее акирамское.

Под ритмические рукоплескания и песнопения собравшихся полуобнаженные снизу девушки принялись за ритуальный винодельческий танец, динамично смешивая силы, прибавляя человеческое телесное естество к энергии растительной жизни. Тотчас в заблаговременно подставленные горлышки амфор стала по капле сочиться, вослед потоком хлынула общая природная кровь земли, неба и человека…

Истомленную долгой обрядовой пляской первую шестерку девушек извлекли из давильных чанов. Ее сменила вторая, к тому времени довольно разгоряченная группа. И еще быстрее, еще энергичнее взялась за дело, без минимального стеснения на краткий миг полностью обнажившись, прежде чем нырнуть, скрыться за глиняными стенками…

По истечении нужного времени и оптимального количества сока артифекс виноделия Милькат приказал залить выжимки ключевой водой и добавить на десятую часть недобродившего вина из недавней августовской закладки. Оба давильных чана, защищенные плотными деревянными крышками, так и остались стоять недвижимо у ворот имения.

– У нас в Акирамусе, своим и пришлым, никому не возбраняется снимать пробу, как там вызревает общенародная девственная лора в смешении стихий воды, воздуха и земли, – философски объяснил еще одну особенность виноградных празднеств в тамошней сельской местности искусный демиург Милькат Романиан.

Вечером после заката достопочтеннейшего радушного сельского хозяина в их черед уже гости из Картага развлекали городскими танцами и музыкой. Поскольку Скевий Романиан прихватил в увеселительное буколическое путешествие трех свободных гадитанских танцовщиц, славных изяществом и гибкостью, а также четырех ионийских флейтисток. Ради хорошего эротического и музыкального сопровождения пришлось в довесок согласиться с малоприятным обществом богатого грека, работорговца Koлoбона Тессалита – нынешнего владельца этих гречанок.

Впрочем и между прочим, надутый спесью богач большей частью благорассудительно помалкивал. В присутствии ритора Аврелия Августина слишком знающим и умным не выставлялся, наверное, памятуя о том, что не далее как вчера лихо макнули в картагскую клоаку чрезмерно говорливого софиста Гипата, чему он был невольным свидетелем. На его тессалийское счастье, большой клоаки в пунийском Акирамусе нет, но угодить в отхожее место виллы было бы еще печальнее.