Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

Слова Сабины не разошлись с делом. Одним движением плеч, казалось, не поднимая рук, она избавилась от столы, и все ее богатые одежды моментально скользнули к изящным тонким лодыжкам. Ослепительно обнажившись, она перешагнула через преграду на полу, сделала два-три шага, наклонилась и прочно оперлась двумя руками, взялась за низкий мраморный картибул напротив окна.

– Смотри на меня, бесстыжий развратник!!! – тем же злым голосом приказала Сабина.

Отдавать этакое приказание ей явно не стоило. Аврелий и без того глядел во все глаза, сравнивая Сабину с Кабиро, когда-то совсем так же низко склонившуюся перед статуей Кибелы. Пускай обнаженная девственная жрица, окончив молитвой ритуальный танец, пьедестала богини руками не касалась и бедра целомудренно сжимала. Чего-чего, но такую выразительную видную женственность, что у нее, что у Сабины ни за что не спрячешь, не скроешь. В добавку видно, – причем со спины! – как округляются в обе стороны барельефно пышные беломраморные светящиеся груди Сабины…

Господи! Что она себе думает? Здесь-то ведь не храм, и никакая вам богиня не покарает святотатца и нарушителя обрядового таинства…

Какие-либо иные членораздельные рассуждения Аврелия больше не посетили и мыслительные способности его надолго покинули…

Восходящим раскаянием и покаянными мыслями он стал мучиться лишь наутро, точнее, около полудня. Господи, помилуй!

Как, в каком виде возвратился домой, не помнит, Нумант дотащил…

Была ли Сабина девственницей? Об этом он тоже без малейшего тебе понятия. Хоть бы она что-то о том говорила перед вторым соитием, вроде как лежа, не стоя. Состоялось оно наверняка уже лицом к лицу на мягком ложе… Ее упругие груди утвердились у него в руках… наверное, держал спереди, не сзади…

Боже мой, на раз стоймя покрыл, словно дикий жеребец кобылу! Остальное, видать, случилось после…

В постели они оба хорошо хлебнули из одной емкой чаши крепкого каламского. Пить очень хотелось… Чуть погодя, возможно, получилось в третий раз, может, и в четвертый… Она сказала, хочет от меня еще… Вроде бы прибавилась вторая чаша вина, не меньше трех секстариев…

Ох голова моя как амфора пустопорожняя… Прибытки, убытки…

– Земия!!! Где ты там, обезьяна толстозадая? Беги скорей в лавку к Бибату, секстарий гиппонского для доминуса в похмелье!

Две лагены вина Аврелию принесла и почтительно поднесла в меру разбавленными его вторая рабыня – тринадцатилетняя красотка Афра, чем-то напоминающая Кабиро. Хозяина она боготворит и неизбывно ему благодарна за то, что забрал ее от злобной мачехи из виноградника, научил грамоте, взял с собой в Картаг.

Злючка Земия ее не обижает – Нумант не дает. Она очень боится его толстого ремня.

К вину обходительная Афра подала любимых хозяином пирожков с рыбой, спрыснула их уксусом, маслом, подогрела над жаровней и вернула им свежевыпеченную хрустящую мягкость, вкус и аромат. Заодно доложила, чем сейчас занимаются другие прислужники.

Значит, Земия понесла его одежду фулонам в стирку и штопку, – это Аврелия не удивило. Интерулу он точно разодрал в любовном приступе, а тунику уделал, когда Нумант помогал от выпитого и съеденного на брачному пиру опростаться.

Понятно, почему Нумант сегодня в цирке вместе с доминусом Скевием Романианом, если друг Скевий обещался представить орясину Нуманта ланисте Константу Фезону. Продолжить воинское обучение прислужнику можно позволить – не повредит, и убытка не принесет, если по знакомству задаром.

В Картаге Аврелий обходился услугами только трех рабов. Да и большее число тунеядцев ему ни к чему. Этих бы прокормить!

Земия вон фиванскую сдобную задницу наедает от безделья. Можно ее в Тагасту отослать, но жалко – Моника девку непреложно загонит в деревню подальше, на полевых работах корячиться.

А Скевию нравится, когда Земия в нерушимом девичестве ему голым задком мягко улыбается двумя складочками, – вспомнил Аврелий, сам усмехнулся, снова ощутил всю крепость и твердость юных сил, напружинил вытянутые вверх руки, готовясь вскочить одним прыжком. Но вставать раздумал и вновь растянулся на постели в блаженной истоме.

Слава всем богам, если достойный герой пристойно ожил, стойко жив и непреоборимо здоров!

Хорошо живет-поживает в достатке некто школяр Аврелий в инсуле на верхнем четвертом cтратуме, где никто у тебя на голове не ходит, копытами не топочет. Птицы и коты не в счет.

В большой передней у него помещаются рабы и кое-какая утварь. Ему же выше крыши достаточно небольшой комнатки. Как раз, чтобы между двумя ложами – спальным и кабинетным с высоким изголовьем – уместился низкий обеденный стол. В углу стоит картибул на ножке из обычного тесаного камня с дубовой столешницей. Вся обстанoвка тоже из простого дуба, включая две невысоких селлы. В стенах ниши: для платья, а также для свитков и восковых табличек.

Лишь три рисунка Палланта украшают кубикул. Все сработаны углем на папирусе. На одном Иисус, сгибающийся под тяжестью креста. На другом голова Иоанна Предтечи на блюде. На третьем в назидание Аврелию нарисовано грушевое дерево…

В комнате два окна, и рисунки хорошо освещены… Потолок и стены Нумант с Земией давеча побелили, трещины в цементном полу замазали, тараканов, клопов повывели…

Ни о чем особенном не думая, Аврелий безмятежно задремал. Его разбудил осторожным покашливанием Нумант, пришедший с неотложными последними известиями и разведывательными сведениями.

Вскоре Сабина с хозяйкой отправятся в церковь. Потом продолжение свадебного застолья, куда призван и доминус Аврелий. Завтра утром новобрачные на несколько дней уезжают на виллу молодого мужа. Прислужницу Сабину берут с собой.

В базилику Аврелий прихватил богомольную рабыню Афру. Так и быть, коли она истовая крещеная христианка и может часами стоять, плакать, беззвучно шепча молитвы, и безотрывно глядеть на рисунки Палланта. Грушевым деревом у нее изображается ветхозаветное древо познания добра и зла.

Аврелий не пытался ее в том разубеждать как-нибудь по-хозяйски или же по-риторски, поскольку и не знал, что же это такое. Причем еще неизвестно: какие такие искусительные сладкие плоды произрастали на том райском дереве в райском саду. Яблоки, груши, персиды или, быть может, геспериды?..

В переполненной прихожанами христианской церкви Аврелий ловко протолкнулся, выбрал себе местечко поудобнее и принялся разглядывать возлюбленную, желанную Сабину.

Она вроде бы на него и не глянула, плотно сжимала губы и молча молилась, куда-то уставившись прямо перед собой сухими злыми глазами.

А искусанные губы у нее очень мило припухли. Но в этом Аврелий уж верно не повинен. Такой дурной привычки за ним отродясь не водилось, чтобы кого-нибудь укусить в порыве страсти.

Хотя вчера всякое могло быть. Набросился, покрыл, как жеребец кобылу кроет или бык корову. Однако потом все ж таки по-людски нежно соединились, если ей хотелось еще и еще…

Тут Аврелий заново взялся сладко-томительно припоминать, как под ним высоко вздымаются и вовсе не опадают ее пышные груди, когда она распростерлась навзничь. Позабыла, милая, как с девственностью только что рассталась.

Грубовато, конечно, зашло, вышло, обернулось… И Кабиро, помнится, наставляла насчет дефлорации. Дескать, входить в узкие девичьи врата, срывать цветок девичества и сминать лепестки невинности нужно осторожно, ласково, бережно… Не то худо будет грубияну, насильнику и невеже – богиня накажет бессилием…

Аврелий припомнил мужественные суеверия раба Нуманта, до икоты боящегося Кабиро, и едва не расхохотался от всей души. Благо спохватился – он все-таки в церкви, не в лупанаре, надобно благочестие и благочиние блюсти. Всесильный Господь Вседержитель за кощунство накажет так, что и предположить тебе невозможно.

По окончании христианской вечерни та самая старая сводня из фамилии Атебанов на ступенях базилики сунула в руки Аврелия кожаную буллу с коротенькой запиской от Сабины. В ней она его предупреждала, что уезжает на пять дней, чтоб не вздумал ей изменить, бросить, позабыть… Не то ой плохо ему будет…

На другой день, чуть начало смеркаться, к Аврелию в инсулу на вeрxoтуру, пыхтя, с натугой и проклятиями взoбралась Волюптия. Ну пришла, так пришла. Не выгонять же толстуху? Запечатанный гипсом кувшинчик мульсума принесла от Дефила, заодно новое письмо от Моники из Тагасты.

Какое основное дело привело Волюптию, тоже ясно. Сейчас и начнем, только перекусим и выпьем.

– Земия! Где ты там, обезьяна голозадая? Тащи пожрать доминусу…

После же случилось, стряслось невозможное, неожиданное и невероятное… Ему хотелось, а он не мог!!?

Как ни старалась опытная Волюптия искусно расшевелить любовника, утвердить его в желании, ничего твердого от ее техники не получилось, не выходило… Да и не входило никуда в никакие тебе женские врата сладостного счастья и любовного блаженства.

Страшно перепуганного растерявшегося и потерявшегося Аврелия много чего знающая и понимающая в любви Волюптия по-свойски успокоила. Мол, всякое бывает, боги милостивы, предложила переждать до восхода солнца. Зато утром все непременно наладиться, если Аврора-Эос всем музам подруга, а Купидон-Эрос у нее в первых дружках ходит.

На рассвете Волюптия, несмотря на все ее чувствительно-трогательное прилежание, опять ничего не смогла сделать. Глубоко задумавшись, она подергала себя за сосцы и предложила Аврелию съездить в деревню, посмотреть на животную случку. Тогда, мол, у него от природы твердое желание возникнет, и сила мужества благодатно возвратится.

По уходу Волюптии обессиленный ее утренними стараниями Аврелий принялся страдальчески, хмуро и мрачно размышлять, что же с ним злоключилось. Каких же богов он ненароком прогневал, если в семнадцать лет они его так злосчастно оскопили?

Так и не придя к определенным выводам, взмолился в отчаянии Иисусу, Исиде, Кибеле, даже Венере, говорят, ответственной за это дело. Может, кто-либо из них вдруг да поможет, простит, если несчастный юноша-скопец искренне раскаивается, кается самоотверженно в том, чeгo случайно совершил вольно или невольно.

Возможно, Иисус на него зло заимел, если у него в храме некий развратный юнец на полюбовницу с вожделением взирал? Либо Великая матерь богов на него обиделась, коль скоро он девственницей грубо овладел, взял без подготовки и без ласки?

В те дни Аврелий действительно искренне, самозабвенно каялся, раскаивался, в глубине душевного тела надеясь на прощение. Так поступали очень многие до него и станут делать после, простодушно или с малой хитрецой уповая на то, как бишь им удастся подкупить кого-нибудь в вышних таким-сяким раскаянием, вовсе не ханжеским, мнимым и лицемерными.

Кто из нас в конце-то концов не без греха? И отчего, ответьте ради Бога, в старом русском православии древнюю патристику перефразировали присловьем: коль не согрешил, то не покаешься, а не покаявшись, не спасешься?.. Осанна, Господи, помилуй нас, грешных!..

По окончании семидневной недели по христианскому счету в комнатку на четвертом стратуме Нумант, после того иронически переименованный из языческого Меркурия в новозаветного архангела Гавриила, благовещательно в полночь привел Сабину. И все вновь собственно встало, вернулось на ретивые юношеские круги свои. Аллилуйя! Исайя, ликуй!..

Спустя девять месяцев у Аврелия и Сабины родится внебрачный сын Адеодат.

Лишь по истечении чуть ли не тридцати лет Аврелий Августин обронит исповедальное упоминание о тяжкой предупреждающей и предостерегающей каре Господней, постигшей его в юношеском возрасте за невежественное неразумное пренебрежение святостью храма христианского.

Либо так либо иначе по-настоящему приблизиться к христианству Аврелию в юности не удалось в силу множества чисто человеческих причин и совпадений, порой становящихся обстоятельствами неопредолимого сокрушительного бессилия, подобного на олицетворенное безволие корабля и корабельщиков, движимых, несомых без кормил и без ветрила по случайной прихоти стихий-первоэлементов. Так поиск натурфилософских истин от Древа Жизни, каковое является Премудростью Господней, привел Аврелия Августина в картагскую общину окаянных манихеев.

С манихейством или, скорее всего, без него школяр-ритор Аврелий отучился два года у профессора Эпистемона Сартака и начал подумывать, как бы ему бросить это далеко не философское занятие. Если писклявый Эпистемон его по-прежнему кормит дважды, а то и трижды сваренной капустой в дурацких древних суасориях и контроверсиях, знакомых еще по грамматической школе, эдакое изощренно техническое обучение ораторскому художеству вряд ли принесет славу и деньги в правосудных ристаниях на городском форуме.

Как ни крути, кому, скажите на милость, понадобится в достославном проконсульском Картаге неопытный девятнадцатилетний судебный оратор захолустного рода-племени?

Можно и погодить еще годик, не покидать даже такую вот учебу. К тому же Моника без задержек оплачивает его риторское школярство и не слишком скупится, отпуская ему деньги на обыденные нужды…

По завершении третьего года обучения риторике в Картаге на декабрьских календах Аврелий возвратится в Тагасту. Но прежде ему предстояло по-хозяйски распорядиться не только одной своей, покамест неприкаянной жизнетворческой участью начинающего философа, грамматика и ритора.

Орясина Нумант в ногах валялся, за колени цеплялся, но таки умолил, уговорил доминуса Аврелия продать его рабом в странствующую гладиаторскую школу ланисты Константа Фезона. Поначалу на это Аврелий ни в какую не соглашался, великодушно предлагая отпустить раба на волю без каких-либо ограничивающих условий и тяжелых трудноисполнимых обязательств.

Аврелий более-менее признал в Нуманте человека, когда тот почти самостоятельно доискался, от кого-то в гладиаторской школе вызнав, откуда происходит его славное в истории имя.

Об осаде римлянами иберийского города Нуманция Аврелий читал, но его рабу, неосведомленному в книжной мудрости, о том было неведомо. Поэтому, едва Нумант заикнулся, как бы и ему, орясине, чего-нибудь прочесть, узнать касательно войны храбрых и доблестных иберийцев с римскими завоевателями, Аврелий возликовал, враз переписал на таблички нужные отрывки из историков и с помпой вручил прислужнику, дав наказ изучить и помнить.

Помимо того Аврелий наделил Нуманта когноменом Иберик, который тот непременно заполучит, обретя гражданскую свободу и права отпущенника.

Теперь же этот остолоп одурело тебе жаждет залобанить себя на целых три года в гладиаторское рабство, соблазняя хозяина огромнейшими деньгами, какие ему заплатит ланиста Констант. Ну и что, если дуролому обещана знатная выучка во владении мечом и копьем? А если Нумант ослиный погибнет в учебном или настоящем сражении, пускай Констант смертоубийства своих профессиональных воинов и рабов-учеников никак вам не одобряет?

Однако Нумант удивил и сразил Аврелия совершенно неожиданным логическим аргументом. Он его убедил и победил, доказав, что продажа некоего раба Нуманта компенсирует доминусу предоставление воли рабыне Земии. Так как она в беременной тягости от этого недостойного раба и ему, недостойному, в мечтах и в снах видится будущий сын свободным и доблестным мужем нумидийским, если у него отец и дед из отважных иберийцев.

Этакую мужскую отеческую логику доминус Аврелий счел неотразимой, и рабыня Земия обрела цивильный статус вольноотпущенницы. И в Тагасту, распродав прочие пожитки, он прибыл налегке с одной лишь Афрой, усадив ее рядом с собой в повозке издалека приехавшего за ним друга Палланта.

В то время как в Картаг Аврелий намеревается еще вернуться во всеоружии. Надолго расставаться с возлюбленной Сабиной было бы крайне нежелательно. Хотя другие женщины уже могут ее заменить в какой-то мере для полного мужского счастья и юного здоровья.

КАПИТУЛ XVII

Годы 1128-1136-й от основания Великого Рима.

Последний год империума Валентиниана, кесаря и августа Запада. От 1-го к 7-му году империума Грациана, сына Валентиниана. Четыре года империума его дяди Валента, кесаря и августа Востока. Четыре года империума Теодосия, кесаря и августа Востока.

Годы 374-382-й от Рождества Христова.

Тагаста и Картаг в проконсульской провинции Африка. От юных лет к молодым годам. В разнообразных оказиях и по достопамятным датам жизнеустроительства.

Поначалу Моника была очень недовольна непреклонным намерением сына отдаться малоденежной учительской профессии, плаксиво просила одуматься, подучиться судебной риторике еще год-другой. Все же Аврелий, хоть и не без труда, красноречиво переубедил мать в главном и сообразном. Ибо в Картаг ему должно воротиться многоуважаемым высокоученым грамматиком из Тагасты, но отнюдь не учеником, причем первым учеником пресловутого профессора-язычника.

Вот затем ему по-христиански окажет содействие влиятельный сенатор Фабий Атебан, с кем он близко знаком. Тогда и можно будет попробовать себя в ипостаси судебного оратора. Да и в Тагасте ему ничто не затрудняет как-нибудь в подходящем случае и казусе блистательно выступить на форуме, успешно защитив какого-нибудь несчастнейшего, но честнейшего человека.

Благочестивая матрона Моника с красноречивыми доводами сына согласилась. А потом же он далеко не сразу как-либо риторически ее уведомил, откуда у него с размахом взялись деньги на школьное обзаведение, если его в достатке поддержали картагские манихейцы. Тогда как тагастийские приверженцы учения пророка Мани с радостью отдадут своих детей в школу молодого единоверца-аудитора – грамматика Аврелия Августина.

Коль скоро Моника как ныне распоряжается всем достоянием и влиянием Августинов из Тагасты, от дополнительной материнской денежной помощи также отказываться не стоит. И расстраивать мать заведомо бесплодными дебатами о вероисповедальных истинах ему, почтительному сыну, тоже без надобности.

Грамматическую и начальную школу магистры Аврелий с Паллантом открыли уже на январских календах в арендованном доме. Тагаста – городишко не велик, поэтому они отрадно, без печали и нужды, устроились на окраине близ городской стены, заимев уютный учебный вестибул с деревянными колоннами, с полотняным навесом, а также приличных размеров фруктовый сад.

В инвентарном дидактическом обустройстве им здорово поспособствовал искуснейший Юлий, ставший демиургом на все руки и ремесла. Его уж никто не звал детской кличкой Сундук. И, должно быть, никогда больше не назовет.

Паллант с удовольствием, счастливо и самозабвенно с упоением занимался грамматикой со старшими учениками. В свой черед Аврелий среди прочего более всего любил возиться с самыми маленькими. В каждом из них он отчетливо видел самого себя в детстве, подмечал родственные черточки характера и насколько хватало знаний, умений, доброты прилагал максимум усилий, чтобы облегчить им утомительное и трудное овладение начальной грамотой.

«В самих чувствованиях человеческого рода против той тьмы, с которою мы рождаемся, бодрствуют и <злым> наклонностям противостоят запрещение и обучение, сами, впрочем, исполненные трудов и скорбей. Ибо что значат эти многоразличные устрашения, к каким прибегают для обуздания суетности детей? Что такое эти педели, магистры, эти хлысты, ремни, лозы, эта дисциплина, которою, по словам Священного Писания, нужно сокрушать ребра любимого сына, чтоб не вырос он непокорным? Ожесточившись, он едва ли сможет быть обуздан, а пожалуй, это и вовсе невозможно.

Что достигается этими наказаниями, как не искоренение невежества и обуздание злых желаний, с каковыми пороками мы являемся на свет? Ведь запоминаем мы с трудом, а забываем без труда, – приобретаем знания с трудом, а невежествуем без труда, – деятельны с трудом, а ленивы без труда?

Не видно ли отсюда, к чему, как бы собственной своею тяжестью, бывает склонна порочная природа и в какой помощи она нуждается, чтобы освободиться от этого?..»

Об этом епископ Августин напишет спустя сорок лет без малого, ничуть не позабыв, как учительствовал в Тагасте и стремился ни в коем разе не ожесточить внимавшие ему маленькие доверчивые сердца.

Конечно же, у него имелась ферула искусной выделки желтого, нисколь не тускнеющего, сандаракового дерева, коли уж так расстарался для старого сердечного друга производительный Юлий Арборист. И розги в глиняном горшке стоят у кафедры для порядка и дисциплинарности в напоминание всем.

Тем не менее шалунов и озорников учительский помощник Оксидрак наказывает в дальнем углу сада. Причем строго поодиночке, как распорядился магистр Аврелий. И чтоб не усердствовал там и не зверствовал. Хотя старший учитель мог бы и не выдавать ему каждый раз такое вот предостережение, когда дети ничуточки не боялись этого прохиндея Оксидрака.

Тем часом к магистру Аврелию они относились с огромным почтением и благоговением, как скоро он знает все обо всем и даже сверх того; тотчас готов ответить на какой угодно вопрос.

О непослушании не могло быть и речи, когда у них не было и капли времени скучной или утомительной. Притом очень часто в любой нежданный момент учитель мог объявить перерыв для игр в саду и беготни с мячом за оградой школы. Но с безусловным предписанием: не слишком шуметь, не мешать учиться старшим ученикам, не докучать соседям и прохожим на улице.

Учить своих воспитанников читать, писать, считать Аврелий начал практически одновременно. Тугоухих и беспамятных у него на уроках не было и не могло быть. Потому как примитивная грамотность доступна от Всевышнего всякому человеку от мала до велика, наделенному духом разума и телом душевным.

Уроды, калеки и душевнобольные в расчет не берутся, но таких монстров в школу двух умнейших магистров Аврелия и Палланта грамотные родители, скажем, не только из манихейцев, не отправляли, не приводили.

По прошествии десяти месяцев, – в них как водится, добрую половину составляют праздничные фестивусы и каникулярные дни, – все без исключения разумные ученики Аврелия умели находить в слитных строчках и прочитывать знакомые слова. Он также научил их складывать, вычитать, умножать, делить до ста. Ну а писать под диктовку, они уж у него пишут, наверное, начиная с весны.

Да-да, именно, ведь тогда Юлий был еще жив, – грустно припомнил Аврелий. Резную ферулу принес, просто так подарил… Был когда-то мальчик Арка, и нет его…

Оперария Юлия Арбориста грамматик Аврелий Августин расчетливо перетянул в конфессию безупречного пророка Мани, еще немного и насовсем бы разубедил в пустословном христианстве. Но тот в ноябрьские календы вдруг где-то подхватил болотную трясавицу, прошибло его, бедолагу, ознобом до смертного пота и потери чувств. Тут-то недоумки-родственники и невежественный пресвитер взяли да и окрестили его тело в бессознательном состоянии чин-чинарем по христианскому обряду.

Когда Аврелий узнал о том от матери, он долго смеялся. Правда, не при ней. И друг Паллант его веселье вряд ли бы разделил. Что с них возьмешь? Одно слово – христиане.

Рассчитывал посмеяться вместе с Юлием. Поведать, как матрона Моника воздевает руки к небу, закатывает глаза и говорит о некоем божественном чуде, какое привело больного в чувства и подняло на ноги.

Юлий вроде как казался полностью оправившемся от болезни. На веселиться по случаю чудесного выздоровления и бесчувственного, беспамятного таинства ничуть не стал. Он и слушать не захотел издевательские насмешки Аврелия над его неодушевленным телесным крещением.

Напротив всего, весельчак и толстяк Сундук, раньше во всем ему послушный и уважительный, потрясенно отшатнулся от него в невообразимом ужасе. Очень независимым тоном он заявил: если Аврелий желает оставаться его другом, то чтоб и помыслить не смел произносить в его присутствии такие кощунства и богохульства.

Через несколько дней проныра Оксидрак сообщил, что Юлий умер. Лихоманка-трясавица лишь ненадолго отступила, чтобы с новой силой вернуться фатально и летально.

Немного погодя поступило известие из Рима о кончине кесаря Валентиниана, умершего от апоплексического удара. Империум Запада достался его сыну Грациану.

Тогда на римские новости и новшества Аврелий едва ли обратил внимание, и республиканско-имперские разговоры ничуть его не касались, когда неумолимая смерть неслышной, но уверенной поступью неотвратимо приближалась к его школьному другу Палланту.

С прошлой весны Паллант Ситак начал видимым образом слабеть. Он и в школе-то у Скрибона вовсе не отличался крепким здоровьем, но к пасхальной неделе еще больше похудел, побледнел, осунулся. У него, бывало, шла горлом кровь, много и долго ходить ему стало трудно. Порой во время уроков, он садился на высокий учительский стул и был не в силах покинуть его без посторонней помощи.

Ни жарким летом, ни по наступлении дождливой осени никаких улучшений в его состоянии не произошло. Паллант всех уверял, будто в холодную погоду чувствует себя превосходно, отменно пребывая в бодром уме и здравом теле. Однако это было не так; и все это видели, отмечали с печалью и грустью.

Хотя никто не замечал, как вместе с Паллантом тихо угасала, медленно истаивала, постепенно теряя былую красоту, рабыня Афра, старательно прислуживающая магистрам Палланту и Аврелию в школе.

Аврелий потом вспомнит: еще в Картаге, приметив интерес Афры к его рисункам, Паллант ей подарил один набросок, изображавший женщину с ребенком на руках. Их лица были лишь намечены, но он как-то ухитрился углем на папирусе передать сияние, окружавшее две фигуры.

Рисунок друга Палланта друг Аврелий громко раскритиковал, разбранил, назвав неудачным подражанием идолу египетской богини Исиды, вскармливающей женским молоком божественного младенца Гора, кого язычники-греки полагают Аполлоном. Тем не менее, Афра обрела свою священную христианскую реликвию; в ней она, должно быть, увидела образ Богоматери с новорожденным Иисусом.

Наверное, с тех пор девочка сотворила себе кумира из Палланта, умеющего переносить ее религиозные фантазии и мечтания на ленты папируса, придавая им олицетворенную вещественность, по жизни превосходящую натуру. Или же она попросту, от девичьей природы, безответно и безнадежно влюбилась в красивого улыбчивого юношу, каким предстал перед ее глазами воодушевленный счастливо сбывающейся мечтой смеющийся Паллант, с восторгом приехавший в Картаг.

С той же счастливой восторженной улыбкой на устах Паллант Ситак умер в ночной зимней тиши во сне в первый день холодных декабрьских календ, когда на влажную землю бесшумно опускались и таяли легкие снежинки. Ведь его давняя полудетская школьная мечта блаженно свершилась, и целый год он неизменно пребывал безмерно счастливым, находился рядом с любимейшим другом, радостно отдаваясь любимому делу.

На шестой день после христианского погребения и горестного оплакивания Палланта для всех неожиданно умерла Афра. Пришла возложить на его могилу незатейливую свежую хвойную зелень и тепличные цветы, роскошно присланные издалека другом Скевием, устало прилегла рядом и больше не встала. Когда нянька Эвнойя подошла к ней, чтобы поднять и отвести домой, она коснулась рукой похолодевшего бездыханного тела, какое оставили и жизнь и душа, неслышно отлетевшая к иному свету в непостижимое пакибытие.

Три скоропостижные близкие смерти для Аврелия слились в одну – окончательную и безвозвратную потерю былого прежнего существования.

Смерть-утрата может быть внезапной, в одночасье настигшей Юлия, дружка по детским играм. Случается ей подходить и медлительно, неостановимо, шаг за шагом готовить избранное ею живое существо, его ближних к неизбежному. Так было с Паллантом. Или же смертельная внезапность и смертоносная неостановимость происходят как вдруг, подобно на окончание краткого земного пути мечтательной девушки-рабыни Афры.

Тогда на две нундины Аврелий впал в тяжкое, ему казалось, неизбывное страдание; его одолели душевные муки и беспрестанная, едва ли исповедимая и исследимая скорбь. Таково горькое чувство потери удалившегося от нас в недостижимость материального небытия всего нам сладостно близкого и дорогого.

«…Какою печалью омрачилось сердце мое! Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток, отцовский дом – обителью беспросветного горя. Все, чем мы жили сообща, без него превратилось в лютую муку.

Повсюду искали его глаза мои, а его не было. Я возненавидел все, потому что нигде его нет, и никто уж не мог мне сказать: вот он придет, как говорили об отсутствующем, когда он был жив.

Предстал я сам для себя великой загадкой и спрашивал душу свою, почему она печальна и почему так смущает меня, и не знала она, что ответить мне. И если я говорил: надейся на Бога, она справедливо не слушалась меня, потому что человек, коего я так любил и потерял, был подлиннее и лучше, чем призрак, на какого ей велено было надеяться.

Только плач был мне сладостен, и он наследовал другу моему в усладе души моей…

Теперь, Господи, это уже прошло, и время залечило мою рану. Можно ли мне услышать от Тебя, от Того, Кто есть Истина, можно ли преклонить ухо моего сердца к устам Твоим и узнать от Тебя, почему плач сладок несчастным? Разве Ты, хотя и всюду присутствуя, отбрасываешь прочь от себя наше несчастье?

Ты пребываешь в Себе; мы кружимся в житейских переломах. И, однако, если бы плач наш не доходил до ушей Твоих, ничего не осталось бы от надежды нашей.

Почему с жизненной горечи срываем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи и жалобы? Или сладко то, что мы надеемся быть услышаны Тобою?

Это верно в отношении молитв, какие дышат желанием дойти до Тебя. Но в печали об утере и в той скорби, окутывавшей меня? Я ведь не надеялся, что он оживет, и не этого просил своими слезами. Я только горевал и плакал, потерян я был и несчастен, потерял я радость свою.

Или плач, горестный сам по себе, услаждает нас, пресытившихся тем, чем мы когда-то наслаждались и что теперь внушает нам отвращение?..

Я был несчастен, и несчастна всякая душа, прикованная любовью к тому, что смертно: она разрывается, теряя, и тогда понимает, в чем ее несчастье, каким несчастна была еще и до потери своей.

Таково было состояние мое в то время. Я горько плакал и находил успокоение в этой горечи. Так несчастен я был, и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная жизнь. Я, конечно, хотел бы ее изменить, но также не желал бы утратить ее, как и его.

Во мне же родилось какое-то чувство совершенно этому противоположное – было у меня и жестокое отвращение к жизни и страх перед смертью. Я думаю, чем больше я его любил, тем больше ненавидел я смерть и боялся, как лютого врага, ее, отнявшую его у меня. Вдруг, думал я, поглотит она и всех людей, коли могла она унести его…