Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Воспрянувшая духом и телом Моника тут же нашла равноценную замену старшему сыну, отныне не желающему связывать себя брачным обетованием, в лице младшего отпрыска. В принципе вопрос почти решен между двумя фамилиями, никто не против. Причем разница в возрасте между Корнелием и Максимиллой чуток поменьше будет, отметил Аврелий и удовлетворенно углубился в трактат «Против академиков».

В Остию к Корнелию, чтобы оттуда поскорее отплыть в Картаг, они отправились на октябрьских календах. Зимних бурь никто не страшился, как скоро Моника видела пророческий сон о благополучном спокойном окончании пути по суше и по морю всех ближних своих.

Стремясь побыстрее прибыть в Остию, они не задержались в Риме, куда, как известно, ведут все пути-дороги в Италии и в римском доминате. Взяли с собой почтенную Эвнойю, важного купца Оксидрака, возжелавших посадить дорогих патронов на корабль, и снова в дорогу, на сей раз недалекую, к устью Тибра.

Благодарение Богу, позволяющим жить совместно людям единодушным, потому что вместе с Аврелием за море в Африку отправлялись и его друзья-ученики. Только Небридий остался в Медиолане. Служба есть служение, тут и думать нечего.

Обсудив с младшим сыном фамильные дела, обо всем договорившись, Моника опять впала в глубокую задумчивость, в отсутствии Аврелия вновь поговаривала о презрении к жизни и о благе смерти. Через несколько дней она слегла в простудной лихорадке. Ненадолго ушла в беспамятство от жара, потом, очнувшись, прояснившемся взором глянула на сыновей и твердо сказала:

– Здесь, родные мои, вы похороните мать вашу.

Аврелий молчал с комком в горле; меж тем Корнелий попробовал было ей возразить. Мол, способнее ей умереть не на чужой италийской земле, а на родине в Тагасте.

Моника неприязненно на него взглянула и обратилась к безмолвному Аврелию:

– Ты посмотри, чего твой младший брат говорит матери своей!

Затем строгим голосом наказала им обоим:

– Положите мое тленное тело, где придется. Не беспокойтесь о нем… Ничто не далеко от Бога. Нечего бояться, что при конце мира Он не вспомнит, где меня воскресить…

Прошу об одном: поминайте меня у алтаря Господня, где бы вы ни оказались.

Утомившись от чрезмерно волевого усилия, мать заснула. Девятого дня от начала болезни она спокойно, без страданий отошла в мир иной, в жизнь иную, в умиротворении ожидаемого пакибытия – воскресения в новой плоти, где бы и какой бы не предстала прежняя телесная смертная оболочка ее бессмертной души.

По христианскому благочестивому установлению исступлено, навзрыд, во весь голос напоказ, во всеуслышание непристойно отдаваясь скорби, Святую Монику никто из ее ближних не оплакивал; не выражал публично личную горесть свою, подобно траурным воплям беспутных язычников-материалистов, ложно верящих в конечное исчезновение души человеческой.

«…Я закрыл ей глаза, и великая печаль влилась в сердце мое, захотев излиться в слезах. Властным велением души заставил я глаза свои вобрать в себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне в этой борьбе очень плохо.

Когда мать испустила дух, Адеодат, дитя, жалостно было зарыдал, но все мы заставили его замолчать. И таким же образом что-то детское во мне, стремившееся излиться в рыданиях этим юным голосом, голосом сердца, было сдержано и умолкло…

Что же так тяжко болело внутри меня? Свежая рана оттого, что внезапно оборвалась привычная, такая сладостная и милая совместная жизнь?

Мне отрадно вспомнить, как в этой последней болезни, ласково благодаря меня за мои услуги, называла она меня добрым сыном и с большой любовью вспоминала, что никогда не слышала она от меня брошенного ей грубого или оскорбительного слова.

Но разве, Боже мой, Творец наш, разве можно сравнивать мое почтение к ней с ее служением мне?..»

Эводий взял псалтырь и запел псалом, который подхватили все присутствующие, чада и домочадцы усопшей:

– Милосердие и правду Твою воспою Тебе, Господи…

Сошлось много знакомых христиан и верующих женщин. Те, на чьей это обязанности, принялись по обычаю обряжать тело. Аврелий же в стороне, где мог это делать пристойно, рассуждал с людьми, решившими его не покидать, о том, что приличествует этому скорбному часу.

«Я же в уши Твои, Господи, – никто из них меня не слышал, – кричал на себя за мою слабость, ставил плотину потоку моей скорби, и она будто подчинялась мне, а затем несла меня со всей своей силой, хотя я и не позволял слезоточивости прорваться, а выражению лица измениться…»

Лишь на следующий день, сходив с Адеодатом в остийские термы, глубокой ночью Аврелий дал волю тихим слезам.

«…Пусть льются, сколько угодно. Словно на мягком ложе успокоилось в них сердце мое, ибо уши Твои, Боже мой, слушали плач мой. Он не был слышен кому-нибудь, кто мог бы пренебрежительно истолковать его.

И теперь, Господи, Тебе пишу я эту исповедь. Пусть читает, кто хочет, и истолковывает, как хочет. А если найдет, будто я согрешил, плача краткий час над моей матерью, над матерью, временно умершей в очах моих и долгие годы плакавшей надо мной, чтобы мне жить в очах Твоих, вольно ему насмешничать надо мною. Но если есть в нем великая любовь, пусть заплачет о грехах моих перед Тобой, Отцом всех братьев во Христе Твоем…

И внуши, Господи Боже мой, внуши рабам Твоим, братьям моим, сынам Твоим, господам моим, коим служу словом, сердцем и письмом, чтобы всякий раз, читая это, поминали они у алтаря Твоего Монику, слугу Твою, вместе с Патриком, некогда супругом ее, через плоть коих ввел Ты меня в эту жизнь.

Пусть с любовью помянут они их, родителей моих, на этом преходящем свете, и моих братьев в Тебе, Отец, пребывающих в Православной Церкви, моих сограждан в Вечном Иерусалиме, о котором вздыхает в странствии своем, с начала его до окончания, народ Твой. И пусть молитвами многих полнее будет исполнена последняя ее просьба ко мне – через мою исповедь, а не только через одни мои молитвы…»

После похорон Моники они вернулись в Рим. Переезд в Африку, – кто суеверно, а кто благоразумно, – отложили до будущей весны. Аврелий не возражал. Тогда как почтеннейший отпущенник Оксидрак рад приютить у себя в доме на Квиринале все духовное братство доминуса-магистра Аврелия.

В то же время другой его старый добрый знакомец, светлейший сенатор Квинт Симмак, столь же отрадно приветствовал в Медиолане узурпатора Максима и поздравлял с италийским консульством от имени и по поручению сената и римского народа. Как говориться, по-республикански действовал, грамматически и политически верно.

В Риме Аврелий поместил Адеодата в хорошую грамматическую школу, но и сам уделял предостаточно внимания сыну, при любой возможности занимаясь его образованием и христианским воспитанием. Меньше всего ему хотелось, чтобы Адеодат ударился в какую-нибудь псевдорелигиозную ересь, соблазняющую любознательные, но незрелые умы.

Попутно Аврелий Августин начал делать заметки к новому опусу «О магистре» и кое-что писать в опровержение манихейства. Ведь содержание вербума изустного непременно следует подкрепить и закрепить письменной формой. Тогда и о формуле воплощенного логоса можно вольно порассуждать с Алипием и Гоноратом.

Вольноотпущенник Оксидрак и в Риме остался верен прежней пронырливости и неистребимой страсти к всеведению. Хотя с недавних пор его содержательно интересует людская политика гораздо большего размаха и пошиба. Он-то и доставил Аврелию прелюбопытное известие о тайной встрече медиоланского епископа Амвросия с восточным кесарем Теодосием.

Случилось это незаурядное событие в апрельские ноны. Стало быть, не за горами и вторжение легионов Теодосия либо морем либо посуху через Иллирик. Не зря Амвросий засел в Аквилее, поближе к месту вероятного вооруженного противоборства в схватке за реальную верховную власть во всем римском доминате, где несовершеннолетнему августу Валентиниану Младшему уготована миметическая роль не более, нежели декорума с имперскими регалиями.

В противоположность отпущеннику Оксидраку Паллантиану, мирская политика тогда никоим образом не входила в круг интересов религиозного философа Аврелия Августина. В тот год он больше стремился постичь внешнее поверхностное сходство и глубинные внутренние различия между апостолическим христианством и учением Платона Афинского, включая измышления эпигонов-академиков.

Только после бесславной гибели узурпатора Максима в сентябрьские ноны он и его друзья-ученики отплыли из Остии в Картаг. Аврелий решил не брать с собой в Африку Адеодата, отослав его учиться в Медиолан к Небридию и Верекунду.

Коль скоро кесарь Валентиниан и его родительница Юстина торжествующе вернулись в медиоланскую столицу встречать присланную им в подарок кесарем Теодосием отрубленную голову их общего недруга Максима, то политическая смута в Италии быстро и благополучно закончилась. Nunc dimitis…

Задолго до отъезда Аврелий зимой и весной отпустил на волю всех рабов покойной Моники, не пожелавшей составить завещание. Во время болезни она указала старшему сыну самому распорядиться всем фамильным имуществом и достоянием, как он сочтет нужным.

В Италии Аврелий Августин распростился с молодостью, навеки оставив там прах матери, многих друзей и любимого сына, кого через год унесет моровое поветрие. Ему и Небридию, умершему во время той чумы, поразившей Медиолан, он посвятит свой труд «De magistro».

В осеннем Картаге Аврелия и старых друзей приветствовал Скевий Романиан. В торговых делах он нынче как никогда успешен, былые убытки и протори перекрыл с лихвой. И потому в превеликой щедрости друг Скевий предложил другу Аврелию возобновить в Картаге преподавательскую деятельность как магистру высокой риторики. Со свойственным ему ироническим апулеевским красноречием он принялся его убеждать.

Коли в Африку приехал известнейший-де медиоланский ритор, сочинитель философских «Монологов» и «Диалогов», автор знаменитейшей апологии «О добропорядке», то грех ему оставлять в злом небрежении и религиозной темноте жителей достославного Картага, испокон веков беспорядочно жаждущих и алчущих духовного просвещения. При всем при том, коль ему так того хочется, пускай его риторика, эристика и диалектика пребудут с пресветлым христианским смыслом и промыслом.

Как он слышит и видит, его любимейший друг снова в голосе, бодр и здоров. Наверняка, наша благочестивейшая Моника, мир праху ее, продолжает неустанно молиться за сыновнее здравие на небесах.

И потом, его давний недоброжелатель профессор Эпистемон волею Божьей помер, и всеми счастливо позабыт. В том же забвении и былая вражда между их учениками, теперь думать не думающих вспоминать о глупейших забавах буйной юности…

Соблазнительное предложение Скевия весьма благожелательно поддержал и сенатор Фабий Атебан, до сих пор остающийся в счастливом неведении о прежних и нынешних отношениях Аврелия с негодной Сабиной Галактиссой. Oт замысла молодого Романиана об открытии благолепной христианской школы он в полном восторге.

Тот же Алипий Адгербал со взором горящим предлагает себя в профессорские помощники, обещая поставить на высочайшем римском уровне преподавание судебной риторики. Тем временем магистр Аврелий во имя вящей любви Господней в истинной свободе воли да избирает душеспасительную тематику, начав благочестно объяснять в лекцио и энарацио святые книги для алюмнусов-христиан.

Сверх того, предприимчивый друг Скевий взял в аренду под своечастные торговые нужды тот самый дом в Верхнем городе, где они с другом Аврелием некогда обучались риторике у покойного профессора Эпистемона. Да услышит этот язычник добрый ответ на Страшном судилище Христовом! Нет ничего проще, как слегка переделать его, конечно, не грешника Эпистемона, гореть ему вечным огнем, а дом для учебных занятий…

Ну что ты с ними со всеми будешь делать? Надо соглашаться, отложив на время помыслы и замыслы о любомудрой и счастливой монастырской жизни в тихой провинциальной Тагасте, – здраво рассудил Аврелий, уступая уговорам со всех сторон и собственному тщеславию.

«…Ты, Господи, судишь меня, ибо ни один человек не знает, что есть в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем…»

Как ни удивлялся Аврелий, но учительство сейчас нисколько не отвлекает его от философских занятий. Он начинал с утра уроки, а затем уступал место у кафедры и на кафедре Алипию, Гонорату или новому другу и последователю ритору Эвлодию. Сам же никуда не уходил, но, сидя где-нибудь в уголке, предавался различным размышлениям и записям попутных рассуждений.

Таким образом мысли он принялся обдумывать свои «LXXXIII вопроса» и будущий трактат «Об истинной вере», вчерне завершил «Магистра-учителя». И подумывал о том, как Адеодат вернется из Медиолана, чтобы обучаться риторике в родном городе.

Поселился Аврелий очень неприхотливо в картагском доме своих отпущенников Нуманта и Земии. И всяческие избыточные угождения ему в качестве сверхпочитаемого патрона фамилии Августинов строго пресекал.

Тот же пегниарий Нумант по прозвищу Иберийский Волк привел к нему самого удивительного ученика, какой когда-либо был у профессора Аврелия. Вот так-то! Учить риторике и диалектике чистейшей воды северного варвара ему раньше никогда не доводилось.

Причем этот самый Горс Торкват оказался крещеным православным католиком. Да и окрестил его, как позднее выяснил Аврелий, знаменитый восточный епископ Василий из Кесарии Каппадокийской. А это очень интересовало в ту пору Аврелия Августина, поскольку ему известны труды святого отца Василия, тоже пытавшегося совместить Платона и христианство.

Рыжего варвара, появившегося в полной амуниции центуриона в шлеме с поперечной кристой, профессор Аврелий впервые увидел у себя в школе на одной из публичных декламаций. Удивился и не преминул узнать, что тот начальствует над личной охраной константинопольского протонотария Гилариона, официально прибывшего распорядиться фамильными владениями кесаря Теодосия в Нумидии и Мавретании.

Великовозрастного, аж 28 лет ученика, не очень обремененного служебными обязанностями, он принял. И не напрасно. Потому что, как у него давно уж повелось, обучая, сам учился у мощного духом и телом варвара-венеда Горса владению щитом, копьем и длинным кавалерийским мечом-спатой.

Той зимой Аврелий ощущал себя более чем превосходно. Наверное, рядом с Горсом по-другому и чувствовать нельзя, но только лишь пребывая здравым духом в бодром теле, не ведающем о физических немощах и слабостях в расцвете мужской зрелости в возрасте тридцати четырех лет от роду.

В мартовские ноны Аврелий простился с новым учеником-другом с большим сожалением. Ничего не попишешь, если кесарская служба призывает центуриона Горса Армилия Торквата на север в Норик.

В майские иды Аврелий получил очень печальное сообщение из Медиолана о скоропостижной смерти Адеодата и Небридия. С горечью вспомнил о прежнем юношеском увлечении гороскопами, о будто бы счастливых звездных предсказаниях новорожденному сыну и навеки предал анафеме предполагающую апотелесматику, магию вкупе с демонскими квазинауками древних язычников. Раз и навсегда отторг от умной души, отверг, отлучил от христианства гадательную богомерзость.

Не убедила его в достоверности апотелесматики и глупая смерть, вскоре злоключившаяся с молочным братом Адеодата, а именно с младшим внуком сенатора Атебана. Юный обжора Эпифаний задохнулся за обедом, заглотив непомерный кусок не тем горлом.

«…Полагающие, будто звезды определяют помимо воли Божией, что мы будем делать, какие будем иметь блага или какие претерпим бедствия, должны внушать справедливое отвращение всем – не только исповедующим истинную религию, но и тем, кто желает быть почитателями каких бы то ни было, хотя бы и ложных богов…

…Когда же астрологи дают многие изумляющие по своей истинности предсказания, это случается по тайному внушению недобрых духов, домогающихся внедрять и утверждать в человеческих умах ложные и вредные верования в звездные судьбы. Но отнюдь не в силу науки отмечать и рассматривать гороскопы – науки, в действительности не существующей…»

В июньские иды, исповедимо дождавшись летних ученических вакаций, Аврелий Августин передал успешно существующую риторскую христианскую школу Гонорату Масинте и отправился в родную Тагасту вместе с несколькими преданными учениками-последователями.

«…Давно уж горит сердце мое размышлять о законе Твоем, Господи, и тут показать Тебе свое знание, свою неопытность, первые проблески Твоего света и оставшиеся тени мрака, пребывающего во мне, доколе не поглотит сила Твоя немощь мою. Я не хочу растрачивать на другое часов, остающихся свободными от необходимых забот о себе, от умственного труда, от услуг людям, обязательных и необязательных, но все-таки мною оказываемых…»

КАПИТУЛ XXII

Год 1143-й от основания Великого Рима.

6-й год империума Валентиниана Секундуса, августа и кесаря Запада. 11-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Год 389-й от Рождества Христова.

Муниципий Тагаста в проконсульской Нумидии. От июльских календ к ноябрьским нонам.

В Картаге Аврелий нашел время, свободное от школьной обыденности, заурядной повседневности и философско-религиозных писаний, чтобы тщательно обдумать, как он и его пять последователей смогут жить в Тагасте. Прославляя Бога, сообща размышляя об истине, в блаженной поистине монастырской жизни, уединенной и отсоединенной от мира, он намеревался провести зрелые годы и, возможно, остаток дней, отпущенных ему в спокойной старости.

Когда-то в Медиолане такое сосуществование единомышленников представлялось всего лишь прекраснодушными мечтаниями. Теперь же оно оказалось полноценной действительностью. Хотя ее тоже требуется обеспечить и о многом реально позаботиться, как главе христианской общины-экклесии.

Где двое или большее число людей собираются во имя Божие, там и Бог пребывает рядом с ними, – единомысленно приняли за основу в этой обновленной жизни ученики и слушатели Аврелия Августина.

Однако Господь никого основательно не питает Божьим даром или Святым Духом. Да и не творит ежечасно и ежедневно чудес по насыщению кого ни попадя хлебом, вином, рыбой либо какой иной провизией.

Дикие птицы и звери беспрестанно озабочены поисками пищи. В то же время домашний скот требует прокорма от хозяина столь же бескомпромиссно и безусловно, как и рабы, вопиющие о хлебе насущном здесь и сейчас на земле, но не о возможном бестелесном прокормлении в небесах. Причем и распределение манны небесной, буде таковая метеорологически выпадет, скотскому и рабьему поголовью, собственно, обязаны обеспечить те, кто ими владеет.

Исходя из чего, блаженная жизнь в первую голову предполагает освобождение от избыточного имущества и собственности. Честное имущественное достояние не есть кража, но тяжкий груз тревог, забот и хлопот.

Какой-никакой достоимущий собственник познает эту истину и становится свободным, когда оставляет лишь условно необходимое. Пускай говорить: чем меньше, тем лучше – вовсе не следует, ибо такое суть ханжеская ложь и лицемерие. Без необходимого минимума некуда деться людям благочестивым, что и Христос благовестно заповедал первозванным апостолам, перечислив их профессиональные нужды.

Между тем апостольскую жизнь нужно отличать от вульгарного бродяжьего нищенства и вымогательства попрошаек-параситов, по сути сделавших себе профессию из досужего тунеядства, праздного безделья, безработной и бесхлопотной бездеятельности. Только трудящийся достоин пропитания, о чем нам и Святое евангельское Писание толкует в разнообразных его местах и смыслах…

К рассуждениями и толкованиями Алипия Адгербала нельзя не отнестись благожелательно. Особенно, если уместно учесть, что им необходимо привести в образцовый монастырский порядок небольшую виноградную усадьбу фамилии Августинов, обустроенную в нескольких милях от Тагасты.

Там Аврелий решил благолепно поселиться всей общиной посреди виноградников в идиллической тишине, с минимальными удобствами, не обременяющими тело и разум искусительными и соблазнительными излишествами.

К мысли припомнились точь такой же летний погожий день два года назад и разговор с Алипием в саду дома, какой сняла Моника по приезде в Медиолан. Блаженна будь память о ней!

Наверное, тогда он обрел новое чувство веры в католическом православии и отринул некоторые житейские привычки, понуждающие к одному, в то время как поиски крестной истины требуют совсем другого.

Вероятно, по данной причине человек может дать верную оценку всего, с ним произошедшего не сразу, но по прошествии иногда довольно продолжительного времени. Находясь на горной высоте, видишь все что угодно, вдали и вблизи окрест тебя, но никому не дано с этой точки зрения увидеть саму гору, на которой стоишь.

Чтобы верно, исповедимо и исследимо оценить возвышение и восхождение надо спуститься и осмотреться. А затем подниматься, восходить к новым высям, вершинам и свершениям.

Тогда в саду медиоланском молчаливое присутствие Алипия не нарушало мысленного уединения Аврелия под сенью высоких смоковниц, уже отягощенных наливающимися винными ягодами.

«…Душа моя глухо стонала, негодуя неистовым негодованием на то, что я не шел на союз с Тобой, Господи, а что надобно идти к Тебе, об этом кричали все кости мои и возносили хвалой до небес. И не нужно тут ни кораблей, ни колесниц четверней, ни ходьбы. Расстояния не больше, чем от дома до места, где мы сидели.

Стоит лишь захотеть идти, и ты уже не только идешь, ты уже у цели, но захотеть надо сильно, от всего сердца, а не метаться взад-вперед со своей полубольной волей, в которой одно желание борется с другим, и то одно берет верх, то другое…»

Аврелий понимал, почему обратился в смятенье, отчего очутился в той области душевного тела, где понятия «хотеть» и «мочь» далеко не равноценны. Но сделать, решиться на то, что ему представлялось столь желанным, то есть полностью предаться истинной религии он не мог.

«…Тут ведь возможность сделать и желание сделать равнозначны: пожелать – значит уже сделать. И однако ничего не делалось. Тело мое легче повиновалось самым ничтожным желаниям души, нежели душа в исполнении главного желания своего – исполнения, зависящего от одной ее воли…»

Откуда это чудовищное явление? Почему оно? – много раз Августин обращался к себе и просил ответа от Бога. Причем не только в «Исповеди».

«…Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина и, однако, она не делает по приказу. Приказывает, говорю, пожелать та, которая не отдала бы приказа, не будь у нее желания – и не делает по приказу.

Но она не вкладывает себя целиком в это желание, а стало быть, и в приказ. Приказ действен в меру силы желания, и он не выполняется, если нет сильного желания. Воля ведь приказывает желать: она одна и себе тождественна. А значит, приказывает она не от всей полноты. Поэтому приказ и не исполняется. Если бы она была целостной, не надо бы и приказывать – все уже было б исполнено.

Следовательно: одновременно желать и не желать – это не чудовищное явление, а болезнь души.

Душа не может совсем встать. Ее возносит истина, но отягощает привычка. И потому в человеке два желания, и ни одно из них не обладает целостностью: в одном есть то, чего не достает другому…»

При этом, те кто облыжно заявляет, будто в человеке присутствуют две души – добрая и злая, суть суесловы и соблазнители, выдающие противоречивые возжелания за природные начала человека. И здесь с Августином невозможно не согласиться.

«…Я и боролся с собой и разделился в самом себе, но это разделение, происходившее против воли моей, свидетельствовало не о природе другой души, а только о том, что моя собственная наказана. И наказание создал не я, а грех, обитающий во мне, как кара за грех, совершенный по вольной воле. Я ведь был сыном Адама…»

Именно первородный грех ветхих прародителей человечества долгое мучительное время не давал философу Августину осознать себя в Боге, телесно и духовно присоединившись к православному католическому вероисповеданию.

«В нашу церковь идут, повинуясь доброй воле, как идут в нее те, кто стал причастен таинствам ее и состоит в ней…»

Словно бы чей-то голос расслышал Аврелий, говоривший ему в том саду медиоланском под смоковницами:

– Будь глух к голосу нечистой земной плоти твоей, и она умрет. Она говорит тебе о наслаждениях, но не по закону Господа Бога твоего…

«…Спор этот шел в сердце моем: обо мне самом и против меня самого. Алипий, не отходя от меня, молчаливо ожидал, чем кончится мое необычное волнение.

Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало перед очами сердца моего всю нищету мою. И страшная буря во мне разразилась ливнем слез.

Чтобы целиком излиться и выговориться, я встал, – одиночество, по-моему, подходило больше, чтобы отдаться такому плачу, – и отошел дальше от Алипия. Даже его присутствие было мне в тягость. В таком состоянии был я тогда, и он это понял; кажется, я ему что-то сказал; в голосе моем уже слышались слезы; я встал, а он в полном оцепенении остался там, где мы сидели.

Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю слезам. Они потоками лились из очей моих – угодная жертва Тебе, Господи.

И вот слышу я голос из соседнего дома, не знаю, мальчика или девочки, часто повторяющий нараспев: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Я изменился в лице и стал напряженно думать, не напевают ли обычно дети в какой-то игре нечто подобное? – нигде не доводилось мне этого слышать. Подавив рыдания, я встал, истолковывая эти слова, как божественное веление мне: открыть книгу и прочесть первую главу, какая мне попадется.

Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий – я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза:

«Не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти».

Я не захотел читать дальше, да и не нужно было. После этих стихов сердце мое залили свет и покой, исчез мрак моих сомнений…»

Так Августину представлялся один из этапных моментов его обращения к истинному вероисповеданию по истечении доброго десятка лет, может, и больше после принятия им крещения. Связал он этот эпизод с Алипием и Моникой. Она тоже непременно должна была разделить с сыном вдруг овладевшие им религиозное чувство и с благословением принять Аврелия, укрепившегося духом и верой Христовой.

«Тут идем мы к матери, сообщаем ей. Она в радости. Мы рассказываем, как все произошло. Она ликует, торжествует и благословляет Тебя, Господи, Кто в силах совершить больше, чем мы просим и разумеем. Она видела, что Ты даровал ей во мне больше, чем она имела обыкновение просить, стеная и обливаясь горькими слезами.

Ты обратил меня к Себе. Я не искал больше жены, ни на что не надеялся в этом мире. Я крепко стоял в той вере, пребывающим в которой Ты показал ей меня много лет назад. Ты обратил печаль ее в радость гораздо большую, чем та, которой она хотела, сотворив ее более ценной и чистой, нежели та, какую она ждала от внуков, детей моих по плоти…»

Читающий да разумеет! Как чтение философов интеллектуально освободило Августина от манихейства, так и вдохновенное прочтение Святого Писания окрестило его истиной, приведя к вселенскому православному вероисповеданию. Или же, – выразимся на вернакулярной для него латыни, – трансформировало его интеллект в директивной имперской религии.

Умственно осознанный или же по наитию свыше, не совсем произвольный выбор были им сделаны в Медиолане в 386-м или в 387 году от Рождества Христова. Тогда как в 389–391 годах в Тагасте ему надлежало совершить исходящее избрание либо созерцательной апатической религиозной философии, либо вступить на стезю деятельной апостолической религии.

Заставь войти, – читаем мы в Святом христианском Писании и понимаем его вместе с Августином. Будь то богодухновенно в пророческом откровении или же рационально, дискурсивно, из библейской письменной сокровищницы мы выносим новое, апокалиптичное познание в совокупности с прежде понятым книжным знанием. И то и другое нам обоюдно надлежит истинно понять, описать в прогрессивном истолковании, информационно релевантном актуальному времени первой четверти XXI столетия от Рождества Христова.

В конце IV века Библию толковали в целом и по частям несколько иначе, нежели в нашу информационно-когнитивную эпоху. Но так же имелись диалектическое и эристическое единство и борьба противоположных мнений о буквальном механическом и аллегорическом креативном понимании заповедей Господних и правил Христовой апостольской жизни. И тогда у многих буквоедов и блудословов ум за разум заходил столь же теоретично и практично.

Можно, разумеется, раздать на практике все наличествующее имущество бедным. Их ведь много-много, в теории любого несметного добра не хватит всех вволю насытить, укрыть и обогреть. Но при этом самолично придется встать перед прагматической альтернативой: или помирать с голоду или просить подаяния, если умственные занятия совсем не совместимы с ежедневным добыванием хлеба насущного.

Поэтому никакому монастырскому братству, состоящему из людей, наделенных Богом разумными душами, без общего основательного пекуния не обойтись, не выжить. Таковым и стало первое правило Августина, предписывающее достаточную общность имущества духовных братьев, не только хлебом единым живущих в одном монастыре, в каковой обратился небольшой домишко неподалеку от Тагасты.

От остального наследуемого достояния Аврелий затеял избавляться сразу по возвращении из Картага. Несомненно, делал он это по согласованию с братьями-учениками, взявшихся последовать за ним в отрешенную от мирских стяжательских беспокойств жизнь отшельников вне мира сего.

Наследственное фамильное движимое и недвижимое имущество Аврелий, поделив его на равные денежные триенсы, частью распродал. Два триенса отдал замужней сестре Юнии и брату Корнелию. В двух небольших материнских имениях он отпустил на волю рабов и посадил их на землю, обратив в колонов, с выплатой аренды сестре, согласившейся на такой вариант. Брат же получил частную долю деньгами от продажи отцовского имения и городского дома.

Маленький виноградник в три югера и выпасы, находящиеся рядом с домиком-монастырем, Аврелий безвозмездно, без объяснения причин, кому-либо посторонним о том не объявляя, отдал тому колону, у кого некогда в юности обобрал ночью грушу. И дерева того уж нет, но память о детской глупости никуда не делась.

Надо же, груши здесь околачивал!..

Из своих денежных средств Аврелий также негласно пожертвовал на базилику в Тагасте, не так давно отобранную православными католиками у отвратных еретиков – ариан, удивительно своекорыстно спевшихся с донатистами. Оказал он и помощь бедным, тоже не слишком широковещательно. Как по-евангельски заповедано, не стоит тщеславиться собственной благотворительностью.