Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)

От статуй-кумиров демонских честолюбивых богов и богинь – былых идолов форума – Гиппон давно уж избавлен стараниями блаженной памяти преподобнейшего епископа Валериуса, некогда вознесшего в священнический сан того самого малодостойного и молодого преемника своего, философа Аврелия Августина. А вот многочисленные скульптурные изображения граждан Гиппо Регия как встарь то ли украшают, то ли напоминают о тщетности и суетности всего мирского. Ибо мало кто из современников нынче помнит, кем были большинство удостоенных этаким монументальным триумфом, и чем таким на века превознесли, прославили себя и город эти чванные африканские квириты в римских тогах.

Выйдя из базилики Святого апостола Павла, епископ Аврелий лишь краткое время прогуливался, шествуя в одиночестве по большому форуму Гиппо Регия, не уступающего по размерам и оживленности иным торговым и судебным сходбищам в Риме. Толпящееся, кипящее, шумное, плотное многолюдство вокруг него и перед ним молчаливо расступалось, словно рассеивалось, освобождая путь. Люди отступали на шаг, на два в городской толчее из уважения, почтения, иногда со страхом и боязнью. Никого нет нужды расталкивать, строго осаживать, отгонять окриком, дубинками. Потому пресвитер Эмиллий и диаконы безмолвно шли позади, сопровождая отца Августина по завершении богослужения и кафедральной учительной проповеди.

Епископ неторопливо ступал по направлению к женскому баптистерию, где ему предстоит телесно и духовно окрестить нескольких сестер по вере. Увы, от этой пастырской обременительной обязанности его никто не мог избавить, коль того настойчиво требуют сами катехумены – девицы и матроны, страстно желающие во плоти обнажаться исключительно перед безгрешным и смиренным отцом Аврелием.

C этим ему приходилось мириться, если тем самым удается отечески приобщать распутных и похотливых дочерей праматери Евы к истинной вере. И на деле, как доверительно исповедовались ему некоторые из их супругов, добродетельности и целомудрия у кое-каких женщин после крещения прибавляется. Порой вплоть до пренебрежения супружеским долгом, о чем ему горько жаловались их мужья, эгоистично полагающие Божью заповедь плодиться и размножаться равнозначной удовлетворению их сиюминутной и еженощной похоти.

Равным образом епископу приходилось, – никуда от этого не деться пастырю стад людских, – неохотно разбирать, но с тщанием улаживать среди мирской паствы и внеорденского клира, не брезгующего грехом конкубината, разные брачные свары, дрязги, игры. Играют дети, играют также взрослые, ничуть не меньше животных покорные зову плоти. Спаси и сохрани нас, Господи, от прагматической физиологии, – обозначим это по-гречески. Познаём видимое без покровов посредством невидимого…

Однако крещение было, есть и пребудет духовным сокровенным таинством. Так как Божья истина, ничуть не меняясь, только заповедует разнообразным временам не все свои заповеди сразу, а каждому то, что ему соответствует. Потому и брачное единение так либо иначе сообразуется с веком в гражданских цивилизованных сообществах. Ибо заповедано пророчески – будут две плоти воедино. Но не всегда и не для всех в Граде Земном, прогрессивно движущемся к Граду Божию…

Епископ остановился, обернулся на свиту и, не чинясь, не обинуясь, попросту, не глядя на сан и окружение, присел на ступеньках баптистерия. Немедля к нему подскочил понятливый диакон Гераклий, предупредительно, но с должным достоинством подал чистую табличку и стиль. Новую мысль о распутных языческих богах-демонах, о мнимом громовержце и явном прелюбодее Юпитере, о христианском супружестве и семье пресвятейшему Аврелию требуется обязательно оформить, поскорее обозначить и впоследствии неспешно, содержательно обдумать во благовремении, свободном от текущих архипастырских дел.

«…Как ничего не бывает, так и ничто не начинается, чтобы прийти к бытию, если ему не предшествует созидающая его причина…»

КАПИТУЛ V

Год 1165-й от основания Великого Рима.

16-й год империума Гонория, августа и кесаря Запада. 3-й год империума Теодосия Младшего, августа и кесаря Востока.

Год 410-й от Рождества Христова.

Дни и труды для города и мира. Гиппо Регий в проконсульской Африке.

В майские календы епископ Августин получил братское письмо от епископа Мегалия из Каламы. Предстоятель Нумидии полагал возможным рукоположить в епископы Тагасты пресвитера Алипия, о чем он и сообщал доверительно его другу и учителю Аврелию.

Далее пресвятой брат Мегалий почел нужным в греческих и латинских вокабулах уведомить преподобного брата Августина о том, почему он намерен синодально и коллегиально ходатайствовать о передаче первенствующего статуса от епархии Каламы епархии Гиппона. Ибо преклонный возраст и старческие недуги не дозволяют ему, глубокому немощному старцу Мегалию, и впредь с былой энергией и епископальным пылом отстаивать синодальное дело Святой католической Церкви и экклесиального правоверия в Нумидии. Меж тем наиболее достойной братской фигуры на предстоятельское место, нежели епископ Аврелий Августин, он не видит и лучшего защитника православной вселенской веры не желает.

Спустя Божию седмицу ходатайство и пожелание престарелого Мегалия энергично и властно поддержал августейший викарий Африки кесарский комит прими ординес высокородный Маркеллин Флорид.

В тот же год на одиннадцатый день в августовские иды осадившие Рим соединенные силы варваров, в основном вестготы под военачальством кесарского комита Аларика, хитростью и обманом овладели городскими стенами. И в продолжение трех дней бесчинствовали в Вечном Городе, едва ли не подчистую разграбив все, за исключением святых мест упокоения мучеников веры, христианских базилик и церквей. Сестру августа Гонория, прекрасную Галлу Плакидию, комит Аларик лишил свободы и увез, чтобы выдать замуж за своего родственника, вестготского рекса Атаульфа.

Август и кесарь Запада Гонорий, его приспешники, консулы, комиты доместиков, магистр оффиций непонятным образом бездействовали, отсиживаясь в неприступной Равенне. Казалось, до Великого Рима им не было ни малейшего дела.

Рассказывают, будто бы в Равенне один придворный евнух, исправлявший должность птичника, в слезах сообщил Гонорию о том, что Рим пал.

– Как!!? – вскричал кесарь, – да я только что его кормил из собственных рук!

Придворный знал, конечно, о любимце доминуса преогромном жирном петухе по кличке Рим и поторопился успокоить властительного любителя домашних кур, пустившись в объяснения: горе не беда, твое величество, коли это всего-то навсего готские варвары предали город Рим огню и мечу.

– Вот и хорошо! Вот и славно! – обрадовался глупый кесарь. – А я уж было испугался, что это мой красавчик Рим вдруг околел.

«Такой недотепа, сказывают, был этот император», – выводит мораль вышеизложенной греческой басни хронист VI века Прокопий Кесарийский.

Глупейшую клеветническую выдумку-анекдот о западноримском доминусе (скобками выделим в современных понятиях герменевтики XXI века – злопыхательскую греко-латинскую шутку-каламбур о курах Рим и Рома) Аврелий Августин не включил ни в один из своих трудов. Хотя мог бы придумать нечто более остроумное и оригинальное. Довольно и того, если ее станут настырно переписывать один у одного мифоисторики и литераты последующих эпох, начиная от вышеназванного анекдотиста Прокопия.

Сказано, написано, напечатано с тех пор о падении Великого Рима и слишком много лжи и очень мало правды. Тогда как во мнении Августина из Гиппона, а также многих его здравомыслящих современников, тот трехдневный разбой и опустошение в Риме объяснялись тем, что «римское государство скорее расстроено, чем разрушено; подобное случалось с ним и в прежние времена, до христианства, и оно от такого расстройства оправлялось».

«Не следует отчаиваться в этом и теперь, – далее писал Блаженный Августин в книге четвертой «О Граде Божием». Ибо кто знает относительно этого волю Божию?»

В том же 410-м году от Рождества Христова четыре выправленных первоначальных фолиума «De Civitati Dei» автор отдал в переписку и распространение монастырским братьям. Отнюдь не согласно с Горацием хранить рукопись до девятого года он не стал.

†

ФОЛИУМ ВТОРОЙ. ТРЕТЬЯ ЧАША РИТОРА АВРЕЛИЯ

КАПИТУЛ VI

Год 1136-й от основания Великого Рима.

7-й год империума Грациана, августа и кесаря Запада. 3-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Год 382-й от Рождества Христова.

Город Картаг в проконсульской провинции Африка в сентябрьские календы. Первый день виноградных каникул у школяров и профессоров.

Ощущал ли себя ритор Аврелий от макушки до пяток полностью зрелым мужем, вразумленным прошедшими житейскими годами и профессируемыми учеными знаниями? Этого он и сам-то не знал, не понимал. И зачастую о том не задумывался, имея неполных 28 лет от роду, если в настоящем имеются предметы и темы для размышлений более значительные и существенные.

В сущности, как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда минувшего уж нет, а грядущее еще не наступило? Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?

Так уж это разумно, правдоподобно и полноценно, будто бы настало второе время-эон смешения добра и зла, материальной тьмы и духовного света, как утверждает безупречный пророк Мани? Да и на юге ли географически размещается источник предвечного зла?

Откуда взялось нематериальное совечное зло, буквально рассуждать нимало не годится, если земля есть глобус и сфера, – обозначим этот предмет по-латыни или по-гречески. Так же сомнительно существование бестелесных субстанций, коли все живое суть плоть и кровь.

Должно быть, ничего бестелесного, бескровного и вовсе не бывает и вообще не может быть никогда. Всякий жизненный дух прочно и полнокровно опирается на материю.

Впрочем, последняя мысль в сумбурных материализаторских воззрениях манихейцев представлялась Аврелию довольно-таки спорной, полемической, дискуссионной, поскольку мироздание и миропорядок когда-то начались и когда-нибудь неизбежно завершатся. Ибо безначален и бесконечен один лишь совершенный Господь, неисповедимый и неизреченный.

О чем речь, если, казалось бы, бесконечная окружность имеет начало и конец? Когда кто-либо или что-либо возьмется за естествоиспытательный труд ее начертать на тонком песке, на папирусе или вообще в натуральном, а именно рожденном облике, глобально и орбитально. Последнее, естественно, выразим на вернакулярной латыни. Притом по-гречески по смыслу-сигнификации будет то же самое, когда б не воспринимать этимологически слово «геометрия» в обличье материального землемерия, геодесии, согласно Аристотелю из Стагиры…

Отвлеченно и материально размышлял и рассуждал ритор Аврелий, глядя на статую Лукия Апулея из Мадавры, давным-давно установленную на форуме Картага иждивением проконсула Эмилиана Страбона, сообразно желаниям картагенского народа и сената. О чем и свидетельствует надпись на постаменте.

Аврелий подумал, научно рассудил филологически и поправился мысленно с определительным варваризмом, если Картаг называют Картагеном и Карфагеном только варвары из готов, тевтонов, вандалов, алеманнов и прочих, напористо стекающихся в Африку из северных краев, чтобы и здесь, сейчас служить наемной воинской силой римскому доминату или состоятельным квиритам.

Со всех сторон Аврелия окружала, напирала на него суетливая людская масса, беспорядочная суматошная африканская толпа; норовили пихнуть, то и дело задеть локтем, едва ли не отдавить ноги. Но в этой форумной толчее, всенародной кутерьме, вульгарной суматохе он обретался совершенно свободным и независимым; безотчетно лавировал, непринужденно уходил, обходил. Его тело само привычно избегало столкновений с окружающими; в то же время он никого и ничего лишнего отстраненно не замечал, погрузившись в размышления посреди городской сутолоки и толкотни. Его и самого можно принять за ожившую статую, величаво, важно, внушительно двигающуюся с осознанием присного достоинства, какое не может не производить соответствующего монументального впечатления на окружающих.

Иначе и быть не должно, если он, Аврелий Августин, нынче учит, то есть профессорствует, точнее, ответственно руководит одной из трех риторских школ столичного проконсульского Картага. Так скажем, утоляет свою и чужую жажду знаний из третьей чаши, когда б вспомнить апулеевские «Флориды», – естественным образом в самом себе продолжилось рассуждение-дискурс, в то время как ритор Аврелий приостановился у скульптурного изображения достославного нумидийского литератора и философа.

Образованные люди, обучая, сами учатся, – находим мы в письмах Аннея Сенеки Младшего. Тогда как Апулей Мадаврский полагает первой чашей знания обучение началам чтения, письма и счета, вторым источником и образовательной ступенькой рассматривает учебу у грамматика, а третьим этапом благородного пития видит обретение либерального образования у ритора. Получается, как бы начальная, средняя и высшая образованность. Однако в людских понятиях и установлениях не все так просто и вовсе не навеки неизменно идет от простого к сложному, от низкого к высокому или от хорошего к лучшему. Случается, и доброе замещается дурным и даже худшим.

В Мадавре Аврелий учился у образованнейшего и знающего грамматика – сицилийца Клодия Скрибона. За это ему причитаются кое-какая благодарность и наилучшие пожелания испытать на собственной своей шкуре то, чего он и его присные выписывали и выделывали на спинах, порой и на задницах подъяремных учеников. После в Картаге Аврелия изощренно наставлял в классическом красноречии нумидиец Эпистемон Сартак, который сейчас готов диким зверем живьем растерзать своего бывшего слушателя и вопрошателя. Вряд ли ритора Эпистемона стоит благодарить за науку, если тот взбешенно злобствует, безумно науськивает и злобно настропаляет всех кого ни попадя против ритора Аврелия Августина, оказавшегося успешным соревнователем и состязателем на ниве образования и просвещения юношей Картага.

В самом деле, прав скифский мудрец и опытный пьяница Анахарсис, коего риторически перефразирует наш Апулей. Несомненно, первая чаша неразбавленного вина принадлежит жажде, вторая – веселью, третья – наслаждению, четвертая – безумию. Добавим: пятая же чаша, целиком уходит в дурнопахнущую речевую блевотину, какую изрыгает злобствующий язычник Эпистемон.

Очевидно, ему неведомы слова Апулея о наличии неисчерпаемого сосуда благорастворенной всеохватывающей философии. Стоики, перипатетики, академики могли бы его кое-чему благолепному научить, когда б учительный глупец Эпистемон умел их читать, а не бубнить на память затверженные, дважды капустные, немыслимые суасории, бездарно вымышленные контроверсии, чудовищно далекие от жизненной действительности и судебной практики на городских форумах. Чего уж тут поминать всуе и вотще о религиозных истинах, неизвестных языческим суеверам, поклоняющимся и приносящим тлетворные жертвы ложным богам?

Правильнее назвать нашего отменно ученейшего Эпистемона, ярого поборника прогнившей языческой старины, Анти-Эпистемоном и литератом-фабуляром. Или, быть может, литератором по-латыни? Нет-нет, лучше и вернее по-гречески грамматистом, если он не брезгует брать деньги за обучение старших и младших подростков, бесцеремонно смешивая грамматику и риторику. Он у нас и не филолог. Потому как истинная риторика призвана давать ученикам натурфилософские и филологические знания, но не разбирать по косточкам и черепкам словесные ухищрения языческих поэтов.

Что нам Вергилий, что мы Вергилию? – часто вопрошал увлеченно внимающих ему слушателей ритор Аврелий. Сколь много отыщется у древних поэтов пленительно прекрасного, но соответственного обновляющейся жизнедеятельности, сообразного новейшим истинам познания? Все-таки намного лучше читать, изучать старых и новых философов, чье мышление и разум не скованы стихотворной метрикой и обыденными телесными чувствами стихотворцев.

Творчески новую современную философию, основанную на неопровержимых прежних достижениях духовной человеческой мысли, познающей божественный миропорядок, прежде всего следует понимать и разуметь. А не трещать, раздуваясь от гордости и самомнения, о десяти категориях Аристотеля, как это двадцать лет кряду пронзительно пищит Эпистемон, слыхом не слыхивавший, что у Стагирита помимо «Категорий» еще имеются «Топика или диалектика», многоученейшая «Аналитика», проницательная «Метафизика».

О двух последних упоминаемых им произведениях Аристотеля Стагирита ритор Аврелий только слышал с чужих слов, если честно сказать самому себе. Но с «Метеорологикой» он отлично знаком, и ему даже довелось подробно изучить неполный список аристотелевской «Физики» в библиотеке картагского сенатора Фабия Атебана.

Жаль, в провинциальном Картаге отнюдь не все известные натурфилософские труды можно отыскать, чтоб хотя бы иметь о них маломальское общее представление. Хорошо бы съездить в Александрию или в Рим. Тем более друг Алипий настоятельно туда приглашает к нему в гости и горячо советует подумать об открытии в Вечном Городе новой риторской школы.

Вообще-то уезжать из Картага, оставлять старую, привычную, налаженную, обустроенную жизнь Аврелию сдается нежелательным. Или все же таки уехать? В этой альтернативе он тоже чистосердечно признавался лично себе. Ибо обманываться есть последнее дело для философа – эмпирика и скептика. Ведь и его, подобно всякому необразованному человеку, страшат непостоянство, неизвестность, неопределенность, далекие от упорядоченного состояния. Космос, гармония и созвучия – это там, в вышних небесных сферах или в заоблачных прекраснодушных философских умозрениях язычников-гентилей, старательно избегающих ответа на вопрос, откуда взялось зло, противостоящее добру. Между тем в действительной жизни все, всюду и везде, пребывает в хаотическом беспорядке смешения всего доброго и злого, истинного и ложного, постоянного и изменчивого, низкого и высокого, духовного и материального, желанного и нежелательного. Где тут причина-альфа, а где ее очередные следствия в греческих пунктах «бета» и «гамма»?

Не хотелось бы Аврелию покидать Картаг и по другим, вполне житейским и материалистическим причинам от альфы до омеги. В первую очередь оттого что из Тагасты к нему переехала давно овдовевшая мать и, наконец, наладила домашнее хозяйство. Теперь есть кому присмотреть за пятью бездельными городскими рабами и рабынями, навести действительную чистоту, уют в доме и в школе.

Да и честно подумать, ежедневная сыновняя повинность выслушивать ее нравоучения и увещевания не слишком тягостна. Пускай тебе ее вечные жалобные разговоры о женитьбе и дотошный, въедливый разбор недостатков и достоинств подходящих ему невест порой бывают очень утомительны и докучны. Лучше бы ей абстрактно осуждать манихейские заблуждения сына, настойчиво призывая совершить христианское крещение, чем назойливо строить конкретные матримониальные расчеты, пытаясь наложить на него брачные узы, кандалы и колодки.

Где там Гай, а где Гайя? Даже римскому другу Алипию, который до сих пор не может оправиться от потери невинности, по-латыни известно: ubi penis, ibi vulva. У насмешника Апулея сказано не столь грубо и прямолинейно, чуть тоньше, элегантнее, с намеком, но тоже похоже на развязную апофегму собачьих философов-киников: «Ubi uber, ibi tuber». То есть, где грудь, там и оттопыренная выпуклость, соблазняющая мужчину. Или же у него самого непроизвольно оттопыривается.

Правда, несколько позже, разочаровавшись в брачной жизни с грудастой старухой Пудентиллой, может, и обессилев к старости, этот выпуклый афоризм Лукий Апулей истолковал по-другому. Мол, и мед каким-то образом смешивается с желчью.

А вспомним, что за прелестная золотая и медовая женушка, говорят, была у Сократа Афинского. От такой супружеской жизни с желчной сварливой Ксантиппой, конечно же, он почел за благодать смертную чашу цикуты.

Ну нет! Пожалуй, философу вовсе не стоило бы связывать себя женитьбой. Да и древние стоики нам это предпочтительно советуют, рекомендуя добродетельное безбрачие, апатию и автаркию, – обозначим их мировоззренческие принципы по-гречески. Даже Эпикур в атараксии понимал наслаждение как отсутствие страданий.

Как глянешь вокруг, то кажется нигде и ни за что не бывает спокойных выдержанных брачных союзов, заключенных исключительно для бескорыстного и безмятежного деторождения. Повсюду страстные любовные связи и чувственная томительная любовь, то есть эрос по-гречески. Никак не меньше тех страстей и страданий, какие изображают, вернее сказать, каким жизненно подражают актеры в театре. Тем часом дети чаще всего рождаются вопреки желаниям мужчины, иногда и женщины, почему-то заставляя себя любить. По крайней мере так по жизни происходит в семьях среднего достатка куриалов и декурионов, не стремящихся заполонить мир присносущим потомством.

У простолюдинов же, напротив, свободные женщины-поселянки из года в год плодовито рожают сыновей-работников и дочерей-служанок, им заменяющих сельских рабов. Потому у иных многодетных колонов их чада и отпрыски живут, спят, едят не лучше рабского поголовья.

Или того хуже: простонародье нередко промышляет малолетними детьми, выставляя их на продажу.

Так и отпущенницу Сабину заботливые практичные родители когда-то продали на рынке в италийской Остии в услужение и рабство, – не мог не вспомнить Аврелий. Ее-то он и поджидал на форуме, пристально и незаметно наблюдая за входом в книжную лавку, размещавшуюся неподалеку.

Хозяин лавки, свободнорожденный грек Капитон, охотно, безвозмездно, что достойно крайнего удивления, предоставляет своему любимому и постоянному покупателю кров, то есть тесную каморку и простое веревочное ложе на втором стратуме для регулярных любовных встреч. Однако вино и простыни требуется приносить с собой. Но это уже такая же забота Сабины, как и воспитание их тайного сына Адеодата, тоже добросердечно отпущенного вместе с матерью на волю благороднейшим Фабием Метеллом Атебаном.

Впервые Аврелий увидел, встретил Сабину, когда она еще была рабыней в фамилии сенатора Атебана. Сталось это более десяти лет тому назад при империуме кесаря Валентиниана Старшего, отца августа Грациана и августа Валентиниана Младшего. В ту пору Аврелий недавно приехал из Тагасты, поступил в риторскую школу и с головой окунулся в безнравственный водоворот жизни большого города, о чем ему сейчас припоминать отчасти неловко и стеснительно. Хотя любящая Сабина, прекраснейшая из всех фурий и эринний, час от часу во время ссор и семейной ругани о том ему не дает-таки позабыть.

Пускай участвовал он в забавах веселой компании «опрокидывателей» и «совратителей» не слишком сопричастно, но о тех шалостях память у него покуда свежа. К тому же нынешние их юные последователи радостно предаются все тем же бесстыдным вызывающим развлечениям. Картагский народный обычай… Так скажем, в наблюдениях за временами и людскими нравами.

Как раньше, так и теперь опрокидывание состоит в том, чтобы, зорко высмотрев на улице ли, на форуме, у входа в термы или на рынке красивую одинокую рабыню, случается, и свободную женщину, как бы нечаянно столкнуться с ней. Два-три шалопая, резво двигаясь навстречу, будто невзначай внезапно задевают ее с двух сторон, наступают на подол туники и столы, подсекают под колени и опрокидывают навзничь. Притом словчась задрать ей платье как можно выше и дальше. А паллой, которой свободные женщины укутывают волосы и голову, надо ловко ослепить и ошеломить жертву нежданного нападения. Иногда кто-нибудь, согнувшись в три погибели, сзади подставляет спину, пока его товарищи в мгновение ока переворачивают матрону или девицу вверх тормашками.

Загодя картагские опрокидыватели, втихомолку хихикая, обычно бьются об заклад, что же они обнаружат, выставят на всеобщее обозрение под нижней туникой у выбранной цели. Почтенные картагские матроны, подвязывающие груди широкой шелковой цветной лентой-кинктой, и чресла свои плотно пеленают пестрыми полотняными набедренными повязками. Зато свободные горожанки из простых в жаркую пору года почитают за удобство не утруждать туловище внутренними покровами. И рабыни, ни дать ни взять, под шерстяной интерулой каких-нибудь иных женских потайных одежд не носят ни летом, ни зимой.

Потому и спорили заранее любознательные вертопрахи-шалуны, будет ли выбрита или выщипана у опрокинутой жертвы ее женственность. Либо ее курчавые секретные заросли оставлены в неприкосновенности в преддверии вероятного мужского откровения и плотского познания.

Особую лихость картагские риторы-школяры видели в том, чтобы проволочить несколько шагов женщину по мостовой, познавательно оголив ее до грудей. И при этом нисколько не ушибить или как-нибудь ей повредить физиологически.

Сорванцы, учинившие киническое бесстыдство и непотребство, сперва отшатывались будто бы в смущении, затем подскакивали, притворно извинялись за неловкость и неуклюжесть, участливо поднимали на ноги, оправляли платье… Учтиво интересовались, негодники, не ушиблась ли она ненароком, предлагали сопроводить к лекарю и оплатить лечение, коли случились какие травмы и повреждения деликатного и нежного женского телосложения.

В подобных публичных школярских забавах и проделках самолично Аврелий участвовал только один-два раза. Так как остерегался судебного преследования и наказания. Редко-редко, но бывало, когда мужья вдруг оскорбленных и опозоренных почтенных матрон, эдак по чистой случайности позабывших перепоясать чресла и подвязать груди в походе на рынок, обращались в суд к магистратам и эдилам за справедливостью.

В такой печальной оказии виновным в нарушении общественного порядка и приличий грозили денежный начет, розги, а иногородним – высылка из города без права возвращения. За безгласных и бесправных рабынь никто не вступался, даже если они принадлежали к важным и влиятельным городским фамилиям. Ибо таков древний картагский обычай. Вот так, как бы невзначай опрокинуть вверх кормой на праздновании языческих сатурналий или матерналий какую-нибудь зазевавшуюся молодку. Бывало такое и в праздной толпе, глазевшей на торжественное шествие жрецов и служителей египетской богини Исиды, якобы верховной матери природы, владычицы стихий и единого образа всех мелких языческих божеств. Не меньше народу доселе поклоняется и фригийской Кибеле.

Так вот и принял глупейшее участие в опрокидывании Сабины и сам Аврелий, когда та отстала от молодой хозяйки у входа в термы Антонина. Она его этим до сих пор попрекает во время ссор. Дескать, страшно сожалеет, зачем убоялась, не упросила сенатора Фабия вступиться за ее поруганную девичью честь и оголенную промежную невинность.

Судебного наказания розгами Аврелий по юношеской опрометчивой глупости не слишком-то страшился. Мало ли его секли в детстве? Перенес, пережил бы и эту порку как-нибудь. Хотя к такому изуверскому ужасу привыкнуть, приспособиться никак тебе невозможно и невмочь. Лучше бы его всеми силами избегать и даже не вспоминать о нем с проклятиями.

Тем не менее начинающим школяром в Картаге, он гораздо больше остерегался, чтобы его недоученного, – Боже, упаси! – не выслали в одночасье из города, чем ужасно огорчится мать, по сю пору мечтающая увидеть сына в блеске чинов, славы и величия.

Как приходится его матери Монике одной, без мужа, – о Господи! – уже десять лет воспитывать, растить младшего брата и совсем маленькую сестру, Аврелий и в юности отлично понимал.

За старшего сына Моника Августиниана в те годы очень беспокоилась, переживала, что и не перестает делать по сей день. Не устает опасаться кривых путей для него и предостерегает насчет опасности связей с замужними женщинами. Потому-то едва успев выдать замуж дочь Юнию и отправить младшего сына Корнелия служить в Испанию, она безотлагательно взяла под неусыпную опеку и материнское покровительство старшего Аврелия, подающего самые большие и добрые надежды в их семье. В своих снах и мечтах Моника его видит не меньше, чем кесарским комитом и викарием какой-либо из римских провинций, глубокоуважаемым отцом почитаемой фамилии.

Неуважительно обижать и огорчать мать Аврелий никак не желал ни тогда, ни потом. Следовательно, и сейчас он старается матери не возражать, не прекословить… И ничего не рассказывал ей о десятилетнем сыне Адеодате и давней сожительствующей полюбовнице Сабине…

Эта ослица картагенская, наверное, и под страхом вечных мук христианского огненного ада никуда и никогда не в силах прийти вовремя! Ждать себя заставляет долгую вечность!

Верно поэтому, Аврелий припомнил: как лихо и молодецки они сам-друг со Скевием Романианом когда-то зацепили и опрокинули богато принаряженную, кичливо задирающую нос пышногрудую и узкобедрую красавицу рабыню, обликом несомненную сабинянку. Выиграл Аврелий в тот момент также спор против завзятых опрокидывателей, подзуживавших на скандал двух новичков. Получил целую кучу полновесных денариев, точно угадав, насколько ухожена и кропотливо обработана ее женственность в промежности в соответствии с этрусским обычаем, принятом в Риме.

Во вторую очередь увесистости и солидности тогдашнему выигрышу добавила его наблюдательность. Аврелий сделал большую ставку на то, что, по его наблюдениям, каждая женщина, лежа навзничь, прежде чем оправить платье и подняться, широко раздвигает бедра по причинам женской физиологии, темперамента и телосложения. Точно так и вели себя все те, кого опрокинули в тот день.

Что характерно, кое-какие женщины вставали нехотя, все свое тайное долго показывая явным городу и миру. Ведь, согласно нелепым женским суевериям, в день так называемой Великой матери богов Кибелы нечаянное обнажение телесных таинств сулит счастливое супружество, богатое чадородие, существенное облегчение тягостей беременности и родовых мук.

Так что веселой работенки в тот языческий праздник всем опрокидывателям хватило с избытком. Женщины сами того, видимо, хотели, а мужчины на это смотрели или сквозь пальцы или же таращились во все глаза на обнаженные как будто случайно женственные соблазны и прелести.

Что там и как у Сабины соблазнительно-прелестного под нижней туникой в тот раз Аврелий толком рассмотреть не успел. Светловолосую рабыню друзья немедля поставили на ноги, впопыхах одернули на ней дорогую столу, накинули на голову паллу, постаравшись побыстрее привести в более-менее пристойный вид от возмущения онемевшую северную красотку. Важнее того, и ее молодая хозяйка, похоже, собралась во весь голос вознегодовать, возмутиться той наглостью, с какой обставили ее прислужницу. Как ни посмотреть, связываться и выступать поперек христианской, сплошь благонравной фамилии властного и строгого сенатора Фабия Метелла Атебана никому не с руки и не по плечу.