Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

КАПИТУЛ XXIII

Год 1145-й от основания Великого Рима.

8-й год империума Валентиниана Секундуса, августа и кесаря Запада. 13-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Год 391-й от Рождества Христова.

Тагаста и Гиппо Регий в проконсульской Нумидии. От мартовских ид к сентябрьским календам.

Последовательная цепкая неудовлетворенность самим собой, собственной, будто бы счастливой и удачливой, блаженно удавшейся жизнью возникла у Аврелия, вероятно, весной спустя полтора года после организационного основания монастырской общины философов.

И самообвинения в умственной гордыне тут ни при чем. В ней он непрестанно раскаивается перед Богом и людьми, поистине ясно себе отдает в том отчет – чистосердечно и нелицеприятно.

В первую очередь личную недостаточность, убожество, ущербность Аврелий налицо видел и находил в учениках-аколитах. Его четвертое правило любомудрой монастырской жизни исполняется менее, чем наполовину, если пишет он один, а остальные лишь переписывают с большим или меньшим количеством огрехов творения многоученейшего брата Аврелия или же прочих достопамятных учителей христианской мудрости.

Кого-либо того желающего он может худо-бедно обучить, с большего способен вложить ему в голову любые знания. Однако не в силах мало-мальски научить верных учеников стремлению к познанию миропорядка, сотворенного в Премудрости Господней, и способностям к творческому труду.

Какое ни возьми их сочинение, оно никуда не выходит за ограниченные слабомысленные рамки ученических работ школяров-риторов или даже грамматиков. При этом все как один горазды на устные разглагольствования о чем угодно, но придать им вразумительную письменную форму категорически не в состоянии.

Тот же Татий, кому Святой Павел Тарсянин доверял записывать под диктовку и править апостольские послания, побольше сделал, если ему приписывается протоевангелие Иисуса Христа с кратким жизнеописанием Спасителя и сборником истинных изречений Христовых.

Знания и книжная писцовая мудрость далеко не суть всё и вся, когда б им можно предпочесть смиренное благочестие слабых и простых умов, не предрасположенных впадать в простонародную спесь умничающих невежд-неуков, отвратно кичащимся безграмотным незнанием.

По счастью и соизволению Господню, благородным и знающим аколитами некоего убогого философа Аврелия, знать, достает смиренномудрия, а гордыню и самомнение они почитают величайшими грехами. Потому и зарабатывают смиренно кое-какой хлеб насущный, прилежно переписывая для тагастийского книготорговца Зоиппа все, чего он ни попросит.

А тот лишнего им и не предлагает, ограничиваясь душеполезными христианскими произведениями либо развлекательной эпической классикой.

Полными затворниками и отшельниками они не живут. Постоянно ходят в Тагасту, чтобы соборно помолиться в каком-нибудь из трех тамошних храмов Божьих. Да и заедино омыться, изгнать телесную скорбь, очиститься душевным телом и безгрешным делом в термах проконсула Поллиния.

Если не мужественным сном, то духом единым они сильны. Никоим модусом и градусом правил любомудрой монастырской жизни сознательно не нарушают, о чем-либо непотребном не помышляют и не размышляют.

Более того, за последний год в их мужском монастыре появились два новых брата, привлеченные их примером праведного благочестивого отшельничества от мира сего. Оба внесли основательный денежный вклад в общий пекуний и приняли годичный обет молчания.

Ну и слава Богу, поскольку сказать им по сути нечего, ослам тупоголовым!..

В очередной раз выругав себя за недостаток незлобивой любви к сущеглупым ближним своим, Аврелий вернулся к прежним размышлениям насчет их монастырского житья-бытья неподалеку от Тагасты.

В округе стало небезопасно, католики-поселяне поговаривают о шайке киркумкеллионов-агонистиков. Допустим, конная стража каких-либо разбойных еретиков не обнаружила ни вблизи, ни вдали, но на всякий насильственный случай завели в монастыре трехлетнего молосского кобеля по кличке Ячмень Спартакус.

Гладиаторским когноменом пса неспроста наделили за феноменальную способность ежедневно продовольствоваться постной ячменной похлебкой и всегдашнюю кровожадную готовность отведать какого ни случись поблизости бегающего, ползающего или ходячего мяса. Развратную парочку пришлых побродяжек-нищих, неосторожно приблизившихся на рассвете к усадьбе, он едва-едва не заел до смерти.

Благо бдящий от зари до зари петух Линкей громогласно поднял вселенскую тревогу, и горемыки насилу остались живы. Об их здоровье этого не скажешь, сколь скоро Спартакус мужчину оскопил на закуску, а одной женской ягодицей славно позавтракал, если правая была не менее упитана, как и оставшаяся в целости левая.

Чтоб не вышло от Спартакуса худшего зла и нежданного нападения на гениталии добродетельных квиритов, теперь днем его держат на цепи. Пускай же знакомых ему людей и тех, с кем они мирно разговаривают, умный сторож, конгениально и филогенетически, принимает за своих. Никого без толку не облаивает, только молча и настороженно, ушки на макушке, наблюдает. Нападает он, наверное, тоже молчком.

Громозвучный петух Линкей нравом смягчился. Свой леденящий душу пронзительно-хриплый звериный рык издает вовсе не всякий раз, когда заметит посторонних с крыши конюшни.

Оно к лучшему, если посетителей у них значительно прибавилось. Всенародная молва о тагастийских книжных праведниках почему-то широко распространилась, и к ним нынче едут, идут, охломоны, – прости Господи, – проконсультироваться о разных житейских неурядицах и невзгодах.

Что мы им тут оракулы все поголовно, что ли? Это еще что за фасты?

Притом, более всего и всех, им отчего-то, вынь да положь, требуется некто книжник Августин, грамотеям ослиным. Исповедаться им, понимаете ли, желательно, на притеснения и несправедливости пожаловаться…

Поработать спокойно не дадут, будто он им архиепископ, за благонравием и благочинием паствы надзирающий, власть и собственность имущих увещевающий…

С работой у Аврелия тоже, по его мнению, не все ладилось той весной. Рассуждение «О святости Католической Церкви» вроде бы вышло вполне пристойно. Но развернутый в иносказаниях толковый комментарий-шестоднев к ветхозаветной Книге Бытия получается каким-то малоубедительным. Над «Генесисом против манихеев» надо еще трудиться и трудиться.

Коли хочешь поучать, не помешало б самому чему-нибудь по существу научиться от умных авторов.

В сущности наводить широковещательную критику, громобойно опровергать несказанно легче, чем негромко, доказательно, побудительно и убедительно отстаивать истину, не прибегая к риторическим ухищрениям суемудрого праздномыслия мнимой софистики. Для того он и написал трактат об «Учителе-магистре».

Можно аподиктически, логично и рационально высказаться о личных религиозных убеждениях, чему более-менее приличным подтверждением как ныне предстает переработанный и выправленный опус «Об истинной вере» в каузах-причинах и следствиях-эффектах.

Столь же результативным вроде как удалось сочинение «LXXXIII вопроса», если диалектически искал и, быть может, нашел кое-какие ответы на диалогические вопрошения учеников в утверждениях и отрицаниях. Так-то оно так, но письменный философский монолог, сколь ни извращайся в устном краснобайстве, все же есть высшая форма поисков духовных истин и подтверждающего умозрительного постижения величайшего бытия-реальности, сотворенного Вседержителем.

Все мы стремимся достигнуть такого состояния духа, где бы дух наш, возложив упование на истинную религию, не боготворил бы мир, как божество, а хвалил мир ради Бога, как дело Божие. И, очистившись от мирских мерзостей, непорочным восходил бы к Богу, сотворившему мироздание.

«…Господи, дай людям в малом увидеть законы общие для малого и великого!..»

Хуже всего, на взгляд Аврелия, у него шли рассуждения о материи, времени и пространстве. Слишком уж они были материалистично телесными, намертво привязанными к земнородному физическому существованию.

«Когда же мысль ищет в этой материи, что в ней доступно уму, она как бы говорит себе: это не есть нечто отвлеченное, как жизнь, как справедливость, ибо это телесная материя, но она и чувственно не воспринимается. Ибо в невидимом и неустроенном ничего нельзя увидеть и воспринять.

Когда это говорит себе человеческая мысль, то к чему сводятся ее попытки? Знать, не понимая, или не понимать, зная?»

По прошествии немалых лет епископ Августин Гиппонский найдет некоторое место тем тагастийским размышлениям в «Исповеди»:

«О Господи, когда б исповедать Тебе устами моими и стилом моим все, чему Ты научил меня об этой материи! Я слышал раньше ее название, не понимая его сути, и рассказывали мне о ней люди, ее тоже не понимавшие. Я мысленно представлял ее в бесчисленном разнообразии видов и, следовательно, не ее представлял.

Душа моя кружилась среди беспорядочно перемешанных, отвратительных и страшных форм, но все-таки форм. Я называл бесформенным не то, что было лишено всякой формы, но имело такую, от которой, явись она воочию, отвратились бы, как от непривычной и нелепой, мои чувства, и я бы, по человеческой слабости, пришел в замешательство.

То, что я мысленно себе представлял, было бесформенным не по отсутствию всякой формы, но по сравнению с формами более красивыми. Здравый рассудок убеждал меня совлечь начисто всякий остаток формы, если я мысленно хочу представить бесформенное. Но я не мог этого сделать.

Я скорее счел бы лишенное всякой формы просто не существующим, чем мысленно представил нечто между формой и «ничто»: нечто не имеющее формы, но и не ничто, – почти бесформенное ничто.

Ум мой перестал тогда допрашивать воображение, полное образами тел, имевших форму, какие оно произвольно изменяло и разнообразило. Я направил внимание на самые тела, глубже вглядывался в их изменчивость, как исчезает то, чем они были, и возникает то, чем они не являлись.

Я начал подозревать, что этот самый переход из одной формы в другую совершается через нечто бесформенное, не через совершенное ничто. Захотелзнать, а не только подозревать.

Если бы мой голос и стило исповедали Тебе, Боже мой, все, что Ты распутал мне в этом вопросе, то у кого из моих читателей хватит терпения все это обдумать? Не перестанет, однако, сердце мое воздавать Тебе честь, воспевать хвалу и за то, о чем оно не в силах поведать.

Итак, изменчивое в силу самой изменчивости своей способно принимать все формы, через которые, меняясь, проходит изменчивое…»

Августин спрашивал свою бессмертную разумную душу, что есть изменяемая, уничтожаемая материя, а что есть неуничтожимый дух, безусловно отдавая приоритет вечности. Он же и определил материю-вещество-субстанцию как «ничто, которое есть нечто». Или же это то, что не существует, чего не существовало бы вовсе, когда б оно не стало предопределено в вышних.

Материя ранее «как-то была», – утверждает Блаженный Августин, дабы смогло возникнуть все видимое и космически обустроенное.

«Откуда же это «как-то была», как не от Тебя, Господи, от Кого все существующее, поскольку оно существует? Только чем оно с Тобой несходнее, тем оно дальше от Тебя, – и не о пространстве тут речь.

Господи, Ты не бываешь то одним, то другим, то по-одному, то по-другому. Ты всегда то же самое, то же самое, то же самое – святой, святой, святой, Господь Всемогущий. Ты создал нечто из ничего, началом, какое идет от Тебя, Мудростью Твоей, рожденной от субстанции Твоей. Ты создал небо и землю не из Своей субстанции. Иначе Творение Твое было бы равно Единородному Сыну Твоему, а через Него и Тебе.

Никоим видом нельзя допустить, чтобы Тебе было равно то, что не от Тебя произошло. А кроме Тебя, Боже, Единая Троица и Троичное Единство, не было ничего, из чего Ты мог бы создать мир.

Ты и создал из ничего небо и землю, нечто великое и нечто малое, ибо Ты всемогущ и добр и потому сотворил все добрым: великое небо и малую землю…

…Земля же эта, Тобою созданная, была бесформенной материей, была невидима, неустроена, и тьма была над бездной. Из этой невидимой и неустроенной земли, из этого бесформенного, этого ничто Ты и создал все то, из чего этот изменчивый мир состоит.

Однако мироздание не стоит на месте, оно есть воплощение самой изменчивости. Она-то и позволяет чувствовать время и вести ему счет, ибо время создается переменой вещей – разнообразно в смене обликов того, чему материалом послужила неустроенная земля…»

Отвлекаясь от религиозно-философских исканий и писаний, заведенными им монастырским порядком и обустройством, Аврелий, право жe, определенно доволен. Время от времени и эти мысли его посещали. Конечно, у них не космическая небесная гармония. Но по мере слабосилия человеческого его заведения все же способны к таковой приблизиться.

Пусть отдаленно, но кое-что похожее имеет место быть. В аналоге генесиса, – классически определимся на вернакулярной латыни.

Петух, кошка, пес и восемь любомудренных братьев живут истинно по-республикански в самом лучшем этическом смысле этого слова. Эстетически же, выразимся по-гречески, дело обстоит не менее превосходно в переходе от безобразности и безобразия животного неразумия и людской глупости к формообразующей красоте и упорядоченной мудрости гражданского сообщества.

Вот кабы нечто подобное на духовных гармоничных началах устроить всецело цивилизованно! Умудриться в совершенстве глобального и орбитального, Господи Боже мой! Или хотя б управиться в пределах великоримского домината… Поди доберись до всех поганых дикарей-варваров экуменически с благовестием истины… В пешем ли порядке, верхом… апостолически.

По правде признаться, прижав руку к сердцу, в апостольские собеседования с язычниками об истиной вере Аврелий не вступал. Потому как этим с благорасположением занимаются его братья-ученики. Но вот, право слово, убеждать разного рода катехуменов принять святое крещение в лоне вселенского православия неизменно полагал исповедимым религиозным долгом.

Даже, бывало, с беспутными женщинами о том говорил, исповедовал.

«…Изъясни же мне, Врачеватель души моей, ради чего я это делаю. Исповедь моих прошедших грехов Ты отпустил и покрыл их, чтобы я был счастлив в Тебе. Ты, Господи, изменил душу мою верой и таинством…

…Нет ни одного верного слова, какое я бы сказал людям, и которого Ты не услышал бы раньше от меня, и ничего верного не слышишь Ты от меня, чего раньше Ты не сказал бы мне…»

В тот летний день Скевий Романиан и сопутствующий ему диакон Турдетан спешились у конюшни на закате. Петух Линкей верно узнал обоих и потому не возопил, объявляя общемонастырскую тревогу. Пес Спартакус не менее благодушно глянул на старых знакомцев, зевнул во всю пасть, приветственно брякнул цепью и вновь задремал в теньке.

Друг Скевий несколько раз заезжал накоротке к другу Аврелию в прошлом году, когда появился в Тагасте, чтобы пышно и достойно похоронить отца, а также управиться с наследством. Затем состоялось обручение Скевия с тагастийской невестой, какую он расчетливо и распорядительно высмотрел во время тех печальных торжеств.

Зато на сей раз у Скевия на уме имелись вовсе не матримониальные или же иные производительные расчеты.

– …В Гиппоне дело у нас, мой Аврелий, не меньше, чем на два миллиона кесарских серебряных денариев. По меньшей мерке столько денег завидущие частные глазищи и загребущие общественные ручищи производственно насчитывают в благосостоянии нашего общего друга Оксидрака.

Кесарю – кесарево, а Богу – богово. Потому благочестный катехумен Оксидрак обращается к тебе с нижайшим устным прошением подготовить его к принятию святого крещения.

Похоже, с ним злоключилась та же грудная немочь, что когда-то унесла Палланта Ситака. Совсем захирел и скуксился наш пролаза. Кровь у него идет и горлом и носом.

Тебя в пророческом сне как-то раз увидал. На Бога вернейшие надежды питает. О чем-нибудь телесном думать не думает, если душу спасти хочет.

Слыхал он, как Божий человек Амвросий Медиоланский тебя к принятию крестильного таинства предуготовил. Теперь вот на то же самое премного и благочестно прочувствованно надеется.

Не откажешь ему в этой духовной и душевной малости, друг мой Аврелий, исповедник Слова Божьего?

– Исповедимо не откажу. Выезжаем с рассветом, если лошаденку мне подберешь порезвее от богатств своих.

– Была бы честь предложена! Соловая кобылка Ноэма в твоем полнейшем распоряжении. Не так быстра, как твоя решительная мысль, друг мой Аврелий, но эта южаночка вынослива, подобно ливийскому верблюду…

От Тагасты до Гиппо Регия добрых семьдесят римских миль. Отправившись с самого утра, вполне можно добраться до местоназначения к заходу солнца. Или еще раньше, когда б ради скорости не жалеть в летнюю жару ни себя, ни сменных заводных лошадей.

Выехав на заре на второй день жарких июльских календ, три путника особо не спешили. Хворый Оксидрак не так уж плох, по словам Скевия.

По пути завернули на кладбище, помолились за добрый ответ, какой, они уповали, получат души дорогих им усопших на Страшном судилище Христовом. Диакон Турдетан в качестве лица духовного благочинно провел поминальную службу на могиле Палланта по просьбе Аврелия.

Что-то Аврелий все-таки предчувствовал, предвосхищал, хотя был полностью уверен, что уезжает из Тагасты всего лишь на месяц-другой. Тем более, его алюмнусы очень искренне опечалились нежданным отъездом учителя, провожали с жалостными взглядами, чуть ли не в слезах.

Тем не менее, кое-какая смена обстановки, пожалуй, и отдых рядом с морской прохладой, отнюдь не помешают их магистру. Потом же ничто не препятствует радостно вернуться к ученикам и к работе со свежими силами, может, к началу виноградных каникул.

Притом летом в благословенном приморском Гиппоне ничего ему не должно затруднять неодолимо обдумывание вероисповедальных трудов в мыслях и на письме в любое удобное для того боговдохновенное время. И несчастному Оксидраку обязательно полегчает от его наставлений. Ведь другим-то он, Аврелий Августин, хоть как-то помогает целительным изустным словом?..

Cколь упомнится, хитрющий Оксидрак, бывший раб-педагог покойного Палланта был типичным религиозным приспособленцем, – принялся Аврелий дорогой обдумывать, как же ему подступиться к той разумной душе, вдруг почувствовавшей жизненную нужду в его увещеваниях.

Никаких богов Оксидрак раньше суеверно не отвергал с порога. Жертв не приносил, фимиама не курил, но относился с чудовищным уважением к всему языческому пантеону западных и восточных божеств. По всей видимости, помнил, понимал, почему в язычестве не боги-демоны глиняные горшки обжигают, а люди, кто им поклоняется в суеверном гентильном почитании.

Теперь, очевидно, Оксидрак отличительно заделался христианским катехуменом по тем же республиканским и политическим соображениям. Не то вовек не видать бы ему чина и звания высокородного имперского мужа, равного проконсулу по его нынешнему служебному статусу кесарского агента-прознатчика. Точнее скажем, высокопоставленного чиновника по особым поручениям, надсмотру и надзору.

Но и за властями мирскими от царств земных Бог присматривает, бдит и надзирает. А за недостаточное вероисповедание и пренебрежение истинной верой может и наказать святотатца какой угодно немощью. Коли всякая власть былая и предержащая в изначальном счете от Бога, то от Него любому ее носителю бесперечь грозит заслуженное суровое воздаяние за несправедливость и неправедность. Бывает, и на этом свете, не только на том, по ту сторону надгробной плиты, власть имущим неслабо достается и в гроб и в саван.

Тому подтверждением служат немало очень болезненных и мучительных, казусов, прижизненно, не за здорово живешь, случившихся с различными правителями и властителями в разные времена у разнообразных племен-народностей. Бог-то, Он все вам видит подобру-поздорову, всем располагает и порой метит смертельной болезнью властительных ракалий да правительствующих каналий, вблизи и вдали.

Как предполагалось, Аврелий застал чиновного Оксидрака далеко не в добром здравии и немедленно преисполнился к нему сочувствия, тут же позабыв о дорожных рассуждениях. Уж больно тот всем видом и обликом походил на Палланта, семнадцать лет тому назад умершего от сходной болезни.

Оксидрак точно так же совсем отощал, кожа его из матово-оливковой стала какого-то бледно-серого вида, нос по-птичьи заострился. По вечерам его трепала лихорадка, бил озноб.

Поэтому беседовали они по утрам, когда больному становилось немного лучше. И дыхание не вырывалось с ужасным скрипом и хрипом из воспаленного горла.

Говорил больше Аврелий. Но и Оксидрак не всегда молчал; мало-помалу хрипло, сипло исповедался ему если не во всех грехах, то уж верно во многих прегрешениях, проступках и неблаговидных поступках.

Сразу же он без утайки признался, отчего зазвал Аврелия, хорошо понимая, что отрывает его от работы, отнимает ценное время философа, напрасно уходящее в никуда на никчемушного человека и плохого христианина, какому ни за что не выжить, если кто-нибудь не отмолит, не вымолит его жалкую жизнь у высших сил, находящихся вне его разумения и хитроумия.

Прерывистые признания страдальца Аврелий выслушивал участливо, спокойно; красноречиво убеждал недужного в непременном выздоровлении. Коли Бог милостив, и раскаяние немалого стоит в глазах Его, то возлагать надежды на помощь свыше в избавление от телесного недуга следует всякой искренне верующей разумной душе.

Здесь Аврелий еще раз убедился, насколько психологически и физиологически, – выразимся по-гречески, – важен вопрос о правильном и праведном вероисповедании. Чем меньше в человеке язычества и маловерия, тем в большей степени ему стоит надеяться на милосердие Божие. Ибо правила истинной веры догматически приводят в порядок и душевное тело и дух ободряют, оздоровляют, укрепляют, обогащают.

Зато двоеверие или в последнем случае с Оксидраком некое ушлое и лукавое многоверие ни к чему хорошему привести не могут. Как бы оно ни казалось выгодным и благоразумным кланяться во все стороны, поклоняющийся многим демоническим божествам не дождется подмоги ни от одного из них, если забывает Того, Кому он обязан жизнью и здоровьем.

Оказывается, Оксидрака какое-либо пророческое видение не осенило. Говорит: с детства ни одного сна не припомнит. И Аврелия он вызвать додумался как бишь не сам, но по совету девы-пророчицы Кабиро из Мадавры, хорошо им обоим знакомой с давних лет.

Ранней весной, чуть почувствовав себя плохо, увидав признаки той же грудной болезни, что скосила его былого хозяина Палланта, перепуганный отпущенник Оксидрак Паллантиан помчался в Мадавру искать чудесного исцеления у Кабиро и ее восточных демониц – будто бы дочерей и матерей земли с небом.

Тут уж Аврелию пришлось призадуматься, насколько можно доверять пророчествам различных языческих предсказательниц, когда то ли Эритрейская сивилла, то ли ее Куманская коллега в откровении предрекли первое и второе пришествия Христа Спасителя. Кроме того, значительную апокалиптичность мы находим в необыкновенных предсказаниях других сивилл: Дельфийской, Ливийской, Персидской.

Быть может, дева Кабиро из их числа, коль скоро ей привиделся такой многозначительный сон?

По свойственному ей обыкновению она предварительно по-римски скрупулезно порасспросила болезного Оксидрака обо всех подробностях. Узнала, как он намеревается по-христиански окреститься с участием блаженного мужа Августина. Выбранила душевно за хитрозадые политеистические суеверия.

И заночевать ему в храме Кибелы не разрешила. Сама попыталась призвать видение о людях ей вовсе не безразличных, не глядя на несовместимость их вероисповеданий.

Очутилась она во сне совершенно голой в многолюдной толпе на ступенях христианской базилики. Сидит на холодном мраморе, жалко протягивает руку за подаянием. А ее никто не видит, не замечает. Все равнодушно обходят, словно каменного истукана, справа и слева; никакого внимания на досадную помеху на пути.

Один Оксидрак ее приметил, медную монетку сунул. Тут появляется Аврелий таким, каким она его помнит обнаженным четырнадцатилетним мальчишкой во время игры в гарпастон. Но вместо набивного мяча у него в руках длинный-длинный сплошь резной черный посох со странным навершием слоновой кости, где три слитые воедино крылатые рыбы держат большую черную жемчужину.

Он, не говоря ни слова, взмахом посоха приказал Кабиро вернуть медный асс Оксидраку. Положил посох на плечо и, легкомысленно насвистывая, двинулся в базилику. В дверях обернулся и мановением руки пригласил следовать за собой.

Тотчас Кабиро ощутила на себе тяжелое и богатое женское одеяние… На этом она проснулась в храме фригийской богини за час до восхода солнца.

Детально истолковать сон Кабиро не сумела или не захотела. Он ее, похоже, напугал. Пересказать его Оксидраку она пересказала и напророчила искать черный посох или хотя бы навершие с рыбами и жемчужиной. Мол, как только он преподнесет этот бесценный дар Аврелию, бледная грудная немочь с кровохарканием его навсегда покинут.

Оксидрак подивился прозорливости прорицательницы, однако следовать ее баснословной рекомендации и не подумал. Прежде всего потому что, сходив и помолившись в христианской базилике в Мадавре, он почувствовал облегчение от болезни и большой прилив сил.

К тому же, зачем ему этакая сказочная рацея: поди туда, незнамо куда, принеси, подай неведомо что?

Причем далеко ходить и ездить ему не надо. Искомое навершие-гемму он вывез из Индии несколько лет тому назад. Кесарю Валентиниану рыбы нисколько не понравились, а его родительница Юстина усмотрела в черной жемчужине дурное предзнаменование.

Жемчужину Оксидрак вынул и собирался с огромной выгодой продать отдельно. Полдюжины богатых покупателей в Италии и в Африке именно на эту индийскую драгоценность у него давно на примете.

Два месяца он мучился и маялся жадностью, пока болезнь опять еще жестче не взяла за горло. Пришлось срочно вызывать Аврелия и во всем ему покаяться.

Драгоценный дар Аврелий с благодарностью принял. Зачем ему отказом огорчать бедолагу больного, кому и так несладко приходится?

При всем при том, вдруг это дарение скрывает некое пророчество? И к Кабиро с этим не подступиться. Если отказалась давать толкование своему сну, значит, это у нее отрезано: ни связать, ни срастить…

Хотя опять же: то, что праведные связывают на земле, будет связано и на небесах…

Не совсем в данной связи, но второй для себя подарок Аврелий увидел в нежданной встрече с центурионом Горсом на форуме. Тот приехал в Гиппон жениться и обрадовался нечаянному возобновлению их знакомства, наверное, побольше, чем предстоящему счастливому бракосочетанию на девушке из хорошей семьи.

Так оно частенько бывает. Грустят женихи перед свадьбой и во время нее. Радость у них обычно потом наступает, по окончании брачных торжеств, в ночи…

Таким образом, пребывая в Гиппоне, с утра Аврелий работал над философскими сочинениями. Ближе к полудню беседовал с Оксидраком, который значительно посвежел и вроде как пошел на поправку.

А пополудни Аврелий уходил на берег моря, купался вместе с Горсом, упражнялся под его руководством во владении копьем и боевым посохом. Затем оба шли в Большие Северные термы. После обеда и разговоров с Оксидраком и его лекарями вечером Аврелий вновь приступал к размышлениям и записям.

Помимо богословских набросков к фундаментальному шестодневу никак не выходил у него из головы черный посох, привидевшийся Кабиро. Потому-то он упорно предавался воинским упражнениям с шестом, а потом пришел к мысли: отчего бы ему не завести профессорскую ферулу-посох из черного и крепкого эбенового дерева? Да и попросить какого-нибудь оперария приделать к ней драгоценное Оксидраково навершие?

Конечно же, получится вовсе не следование примеру апостольской бедности. Но если скрытно вделать в посох или ферулу длинное острие отцовского пилума, то выйдет личное оружие, каким совсем не зазорно владеть даже самому миролюбивому апостолу Слова Божия, приносящего не мир, но меч духовный. Со всем тем почему бы оружию не быть предметом основательно материальным и состоятельно субстанциональным?

И пастырским такой посох можно назвать с полным на то основанием, если профессор Августин железно пасет алюмнусов-дискипулов своих. Пускай их профессирует в его отсутствие Алипий Адгербал, но не счесть, насколько ученик не выше учителя-магистра, если последователь на письме двух немудрящих глав связать не в состоянии.

В бессчетный раз Аврелий задумался о частном и общем, уже состоявшемся или еще предстоящем в пространных временах или временных пространствах. Вероятно, зря это он мудрит, отделяя пространство от времени. Возможно, материя является атрибутом пространства-времени, а не наоборот, как полагают философы-язычники?

«…Когда некий человек остановил молитвой солнце, чтобы победоносно завершить битву, солнце стояло, но время шло. Сражение длилось и закончилось в свое время. Итак, я вижу, что время есть некая протяженность. Вижу ли?

Не кажется ли мне, что вижу? Ты покажешь мне это, Свет и Истина…»

Находясь скоро второй месяц в Гиппоне, несколько раз в христианскую седмицу Аврелий регулярно заходил в Павлову базилику помолиться. На распорядок церковных служб он особого внимания не обращал, поскольку соблюдал собственное расписание удобных для вдохновения и работы часов.

Об экклесиастических и синодальных отношениях между верующими людьми он тоже тем летом немало размышлял. Думал и о священническом сане, какой ему неоднократно предлагали, наверное, еще с прошлого года.

Например, епископ Мегалий из Каламы в письме некоему праведному у ученейшему мужу Августину просил того подумать, как бы получить избрание клириком в Каламской епархии, испытывающей острейшую нужду в истинно верующих образованных проповедниках Слова Божия.

Тем временем престарелый сенатор Фабий Атебан пишет все тому же Аврелий Августину о нехватке католических епископов в африканских муниципиях, перечисляя немалый десяток городов, нуждающихся в пастырях и проповедниках столь высокого церковного ранга.

За что Аврелий сенатору прочувственно благодарен. Стало быть, эти города кое-кому, не желающему становиться священником, вовсе не стоит посещать. Ему также совсем не к лицу выпрашивать епископское назначение у кесарского викария Африки, как предлагает декурион Фабий.

Более всего в ту пору Аврелий не желал личной ответственности за множество разумных душ. С одной чьей-нибудь душой он всегда не против иметь дело, но выйдет совершенно иная перипетия в их разноречивых и противоречивых толпищах-толковищах. От этого, простите, извольте-позвольте его уволить. Не его это занятие – вживе изустным словом соборно назидать, экклесиально наставлять, синодально управлять верующими, предстоятельно увещевать коллегиально их скопища и сонмища.