Текст книги "Блаженство по Августину (СИ)"

Автор книги: Иван Катавасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

К тому же неявку профессора Аврелия Августина квесторы коллегиально восприняли, как проявление непростительного неуважения к их служебному сану и благонамеренным заботам о нравственном облике картагской молодежи…

Все же напрасно он поддался жалкой душевной немощи и не прибыл живьем, чтобы опровергнуть чего там ни будь так либо иначе касающегося той беззастенчивой лжи и бессовестной клеветы присяжного наветчика Эпистемона, лицемерно клявшегося всеми поганскими богами.

Ко всему прочему надо все-таки, по правде и по совести говоря, признать кое-что. Неслабо, вернее, на материнской латыни, капитально и специально перепало трем-четырем школярам из Эпистемоновых выкормышей, когда однажды на исходе месяца октябрьским праздничным полуднем в закоулках цирка злопамятный Романиан и его наездники гетулы подстерегли зловредных «синих», оскорбивших достославного ритора Августина. Как на грех Аврелий случайно, уступив просьбам друзей, желавших его отвлечь от мрачных осенних мыслей, пошел на скачки и потому невольно поучаствовал в потасовке на конюшенном дворе. А там и люди ланисты Константа Фезона подоспели – на подбор славные и атлетические ратоборцы, профессионально владеющие панкратией. Они в то время снова квартировали в столичном цирке. И доброжелательный Констант немедленно послал их на выручку другу и партнеру Скевию Романиану. А правая рука Константа – наш с ним Нумант Иберик – благоразумно выдернул не в меру разъяренного патрона Аврелия из самой гущи кулачного боя.

В общем зачете «зеленые» в тот знаменательный боевой и яростный день одержали над «синими» полную, неопровержимую, безоговорочную победу на цирковой арене и вне ее, где враждебной партии досталось и в хвост и в гриву, да в гроб и в саван. Доблестно и памятно, надо отметить, в тот прекрасный солнечный денек канальям обстоятельно намяли уши и холку. Истинно отметелили!

Побоище под высокой южной стеной цирка не закончилось в один момент или присест. По-другому не вышло, если к нему не замедлили подключиться взбудораженные состязаниями зрители, каким-то уму непостижимым образом прослышавшие о дополнительном развлечении, где можно и на других порядочно посмотреть да и самим покрасоваться вместе со всей удалью и физической формой. В результате разводили и разделяли вне себя распалившихся борцов и бойцов две центурии городских стражей порядка в полном вооружении.

К счастью, зачинщиком массовой драки и цирковых беспорядков Эпистемон никак не мог объявить и обвинить Аврелия. Потому что рукопашные схватки между «синими» и «зелеными» у стен цирка есть старая добрая картагская традиция, отчасти дозволительная по окончании конных ристаний, если горячее панкратическое дельце ограниченно случается в пределах территории ипподромных, – выразимся по-гречески, – подсобных служб и не выплескивается безлимитно, беспорядочно, безобразно на улицы города, обходясь без случайных жертв и беспричинных увечий посторонних квиритов, куриалов, пришлых варваров или рабов-сервов.

Об этом казусе Аврелию намедни достопочтенный доктор Виндикиан подробно и детально толковал, обоснованно предлагая обратиться за справедливостью к суду магистратов. Вот-вот грянут выборные комиции декурионов, а вдогон, не за горами после декабрьских сатурналий и Рождества Христова в январские календы наступит новый консульский год. В том и в другом политическом случае апологическое дело Аврелия Августина без сомнений выигрышное, если на его стороне множество достойных доверия, докторальных свидетелей и очевидцев.

Действительно, многие могли видеть, как ритор Аврелий Августин и сенатор Фабий Атебан степенно беседовали, пешком возвращаясь из цирка. Оба явно не принимали какого-либо участия в кулачном толковище «сине-зеленого сброда», а за лошадиными ристаниями наблюдали исключительно в силу общественной обязанности, осуждая, порицая несдержанность и неумеренность проявления стадных и хищных простонародных чувств, какие нередко вызывают языческие зрелища в театре, в ристалище… Несомненно, судили они о том, по-христиански с любовью к ближним своим, согласно просили Всевышнего простить толпе язычников ее неразумие и безрассудность, заслуживающие поучительного и огорчительного сожаления.

Аврелий охотно соглашался с навещавшим его во время болезни декурионом Фабием и доктором Виндикианом, в один голос советовавших ему попробовать силы на судебном поприще. Сначала стоит защитить свои честь и достоинство, вернуть денежное благорасположение квесторов, а там, глядишь, и профессионально заняться апологической практикой, традиционно приносящей в римском доминате чины, славу и богатства.

Не перечил Аврелий и Монике, настойчиво предложившей для сокращения расходов переместить риторскую школу в новообустроенное крыло их особняка в Нижнем городе. Если уж не хватает в достатке средств, чтобы поддерживать ученую гордость, достойно размещаясь поблизости от форума, то довольствуйся малым и будь доволен тем, что имеешь. К чему нас и священные апостольские книги, мол, призывают, настоятельно рекомендуют.

Со всеми добросердечными советчиками Аврелий в ноябре благодушно и слабодушно соглашался. Пускай ему с легким сердцем не составило бы изрядного труда риторически возразить на каждую, из поставленных ими проблем и этиологий, он ни с кем не пререкался, никому не противоречил, не прекословил. Зачем, скажите на милость, болезненному человеку понапрасну тратить слабые духовные силы, умственные усилия и ораторское искусство на ближних или дальних? Пускай жизнеустроительство идет случайным чередом, плывет, куда ему вздумается без кормила и ветрила. Наверное, в самом деле правы христианские проповедники, утверждающие, будто блаженны нищие духом, как бы их есть царствие небесное. Либо на все и вся в подлунном мире имеется воля Божья.

Без молитвы и обращения к Всевышнему с просьбой даровать крепость духа и физические силы философ и ритор Аврелий Августин в то сумеречное ноябрьское утро как-то скептически обошелся. Все же таки он выбрался из-под одеяла, покинул нагретое уютное ложе, заставил себя умыться, одеться… Однако потом опять расслабленно улегся, укрыл ноги потеплее и принялся размышлять, чем таким ему следует сегодня, здесь и сейчас заняться. Может статься, не сходя с места…

С минуты на каплю соберутся ученики. Можно их, конечно же, всех, недоумков тупоголовых, разогнать по домам под удобнейшим и универсальным предлогом тяжкой хвори учителя. Или же сегодняшние занятия прекрасно сможет провести Небридий, получив соответствующие учительские и дружеские указания.

Хоть таким способом, но деньги все-таки надо зарабатывать. Не то последние толковые ученики разбегутся. И без того Аврелий кое-кого из обучаемых уже недосчитался. Одним не захотелось, честно говоря, иногда без толку таскаться в далекий Нижний город. Другие же, точнее, их родители, предусмотрительно решили отказаться от услуг профессора, обвиненного в неблаговидном образе жизни, и посему, – им, глупцам, очевидно, – якобы утратившего благоволение городских властей.

Оно, видимо, и к лучшему, если самые толковые, а также старательные, добросовестные и преданные аколиты и акусматики остались… Никуда не делись, обормоты пытливые. Вон скоро будут в сборе, припрутся всей cинaгoгoй, олухи…

Может статься, – раздумывал весь в сомнениях и колебаниях Аврелий, – распорядиться, кабы Небридий продекламировал избранные и заблаговременно подготовленные отрывки из Тита Лукреция? А затем, допустим, воспроизведет подлинные древние гексаметры Эмпедокла из Акраганта, какие спустя века упомянутый довольно образованный римлянин натурфилософски развил и продолжил.

Причем научную поэзию вполне по силам и уму более-менее выразительно зачитать домашнему рабу-чтецу Клару, а помощник Небридий с удовольствием походя ее переработает и с ходу импровизировано исправит неудачные, на его взгляд, строфы у стародавних поэтов. Ему такая филология по душе и по вкусу.

Наверняка половина наших слушателей мало что поймет архаично по-гречески, тогда как остальные не сразу сообразят что к чему классично по-латыни. Вот они и примутся вплоть до полудня наперебой объяснять друг другу неясные места и строчки под неусыпным присмотром Небридия с его уместными ироничными комментариями.

Тем временем выздоравливающему Аврелию позволительно поспать, чуток вздремнуть… Или того оптимальнее, самому чего-нибудь этакое умственное написать, сочинить? И книга третья трактата «О прекрасном и соответственном» ждет-пождет своего часа.

При всем том особого духовного расположения к творчеству он в то рассветное утро не ощущал. Кое-какие две-три свежие, в оригинале и генесисе, мысли безусловно найдутся, но ведь их еще требуется изложить письменно, привести в удобочитаемый облик. Между тем интересно послушать, как его любимые до изнеможения ученики станут составлять риторские многоречивые парафразы, перелагая в расширенную ритмическую латинскую прозу краткие стихотворные метры Эмпедокла и Тита о природе вещей.

Да и общая соответствующая тема намеченных на сегодня занятий, заранее сформулированная Аврелием, предполагает интереснейшую дискуссию и оживленную полемику, если ученикам предстоит ответить на два вопроса. Как-то: способствует ли древняя и современная натурфилософия ниспровержению ложных богов? И насколько успешно она развенчивает суеверное языческое многобожие и многобесие?

Небридий же с нейтральной, но ответственной стороны самостоятельно определит, кому отстаивать данную основополагающую гипотезу в рамках риторической катаскевы-утверждения, а кому ее вещественно критиковать, развивая анаскеву-отрицание. К религиозной теогонической тематике он весьма пристрастен и сумеет по достоинству оценить глобальную и орбитальную постановку архипроблемы учителем.

Тут профессор Аврелий еще немного подумал и оставил эту подготовленную схему занятий до лучших или до худших будущих времен, – в зависимости с какой исторической точки зрения на них посмотреть. Ведь не все так плохо, как кажется в душевной и телесной слабости? Можно ведь потрудиться, а от здоровья нисколько не убудет, коль скоро самолично провести настоящий урок. Значительнее того, без личного присутствия, как ни думай, не обойтись, и давно под стать заготовлена соответствующая нынешнему горестному положению профессорских дел оригинальная латинская контроверсия Апулея Мадаврского.

Известно: не только во «Флоридах» наш знаменитый нумидийский соотечественник упоминал Протагора из Абдеры, того самого древнего софиста, полемически заявлявшего, будто человек есть мера всех вещей, включая существующие, потому что они существуют, а не существующие, что они не существуют. При всем при том тот же Протагор софистически сомневался в языческих богах, о которых он не может знать, есть ли они, нет ли их, ибо слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос, мол, темен и людская жизнь коротка.

Намного яснее предстает судебная коллизия, произошедшая с самим этим софистом, о чем нам рассказывает достославный Лукий Апулей. Кое-какая актуальность и связь эпох в ней по настоящее время присутствуют и просматриваются.

Итак, софист Протагор, по словам Апулея, человек обширнейших и разносторонних знаний, отличавшийся среди изобретателей риторики сущим красноречием, согражданин и сверстник известного натурфилософа Демокрита, у которого он, говорят, заимствовал свое учение целиком – этот самый Протагор назначил некоему ученику Эватлу непомерно высокую плату за обучение, однако, с одним необдуманным условием. Эватл лишь в том случае обязывался уплатить деньги учителю, если выиграет свое первое дело в суде.

Черeз некоторое время Эватл, грек от природы изворотливый и хитрый, с легкостью изучив всемерные способы вызывать у судей жалость, всяческие эристические ловушки, какие противные стороны ставят одна одной, научившись, всевозможным словесным уловкам, решает, что с него достаточно, он уже знает все, чего хотел знать, прощается с Протагором. Затем он начинает отлынивать от выполнения договора, ловко измышляет отсрочку за отсрочкой, водит учителя за нос, отказываясь в течение долгих месяцев ни взять на себя ведение какого-либо дела, ни уплатить долг.

Наконец, разгневанный Протагор вызывает бессовестного ловкача в суд, где докладывает об условии, на каком он принял Эватла в число учеников. Причем многоученый профессор делает вывод в форме софистической дилеммы.

– Коли я выиграю, – заявляет софист, – тебе, мой прижимистый Эватл, придется отдать мне плату по приговору суда, а если выиграешь ты, все равно придется тебе развязывать мошну. Все в соответствии с нашим соглашением: ведь тогда окажется, что ты выиграл это вот первое дело в суде.

Таким образом, выиграв, ты подпадаешь под действие договора, проиграв, – под действие приговора.

Тем не менее Эватл постарался опровергнуть Протагора. Недаром он был среди его лучших учеников и вывернул шиворот-навыворот профессорскую дилемму.

– Ничего подобного! – глазом не моргнув, воскликнул он. – Ни в том, ни в другом варианте я не должен тебе того, что ты требуешь, Протагор.

Истина перед вами, дорогие сограждане! Либо я выигрываю, и тогда решение глубокоуважаемых судей освобождает меня от всех обязательств. Либо проигрываю, и тогда моя правота устанавливается на основании соглашения с уважаемым Протагором, в котором черными чернилами по белому папирусу записано: я ничего не должен платить, если проиграю мое первое дело в суде, то есть нашу сегодняшнюю тяжбу.

Таким видом, я в любом случае буду оправдан: проиграв – условием с Протагором, выиграв – судебным определением мудрых судей…

Спрашивается, – намеревался красноречиво вопросить уже собственных учеников Аврелий Августин, кто из тяжущихся в данной правовой коллизии сторон должен по закону и по совести одержать риторическую победу? Да и каково правовое и справедливое разрешение этого казуса, затеянного двумя лукавыми и каверзными греками – охломонами и демагогами?

Несмотря на в целом почтительное отношение к греческой учености, собственно, к грекам нумидийцы пунического происхождения не питают чрезмерно добрых чувств. И ученики ритора Аврелия отнюдь не являются исключением из этого общежитейского популярного, скажем по-латински, правила. Так же, как и другие жители столичного Картага не исключаются и далеко не выходят из этого ряда вон. Хитрозадый грекулюс, он и в Африке грекулюс…

Стало быть, апулеевская контроверсия всем чрезвычайно понравится. Особенно в той ее части, где два хитроумных грека сами себе козни подстроили, согласно неопровержимым установлениям и уложениям римского права. Эту антигреческую контроверсию обязательно станут со смехом упоминать на форуме судебные ораторы.

Потом, глядишь, в дальнейшем можно будет ненароком представить Эпистемона Сартака, как имеющего сомнительную греческую родословную. Потому что неспроста же у него то ли кличка, то ли имя Эпистемон, что в переводе на общеупотребительную имперскую латынь означает «знаток»? Интересно, он сам-то об этом знает? Имя есть знамение, но иногда оказывается очень дурным, одиозным предзнаменованием.

Риторически домыслить можно всякое. И во время учебных занятий, порой и в судебных прениях, оно только приветствуется. Знаменательно, коль не случайно существуют такие словесные упражнения в научной риторике, как вымышленные характерные речи-этопеи и придуманные разговоры-мелеты на заданную тему, какие можно приписать кому угодно.

Не зря ведь у известнейших древнеримских и древнегреческих историков для обрисовки характеров знаменитые исторические деятели произносят как бы от первого лица бездну знаменательных пространных речей. Эту показательную словесность, поистине говоря, никто и никогда за ними не записывал по горячим следам, горячими руками прямо на месте событий, но ее по своему хладнокровному произволу, разумению или же необдуманному недоразумению вкладывают им в уста общепризнанные хронисты и анналисты.

При этом в учебных, отнюдь не в историко-политических целях риторским школярам, их учителям-магистрам вполне дозволительны значимые парадоксы и сравнительные контрпозиции. Хотя полития по Аристотелю нисколько не исключается из урочных, обучающих судебному и совещательному красноречию жизненных материалов.

К слову, умным и образованным картагцам пунического рода-племени очень пришелся ко двору суасорий Аврелия о войне римлян с Ганнибалом, где его ученики активно, не без иронии упражнялись в роли полководца Фабия Кунктатора, страстно уговаривавшего римский сенат и народ побыстрее да поскорее закончить военные действия почетным миром, для чего выделить ему побольше людей и денег.

Сколько же фунтов в Ганнибале, ритор Аврелий сатирически многозначительно взвешивал в другой раз.

Не меньшим риторским интеллектуальным успехом также пользовался измысленный Аврелием суасорий о беотийском ораторе Демосфене, призывавшем афинских архонтов и ареопагитов, долго не кобенясь, подчиниться благодетельной гегемонии молодого македонского царя Александра. Вполне политически допустимо, чтобы этот прославленный в веках древнегреческий демагог, хорошенько поразмыслив на склоне лет, творчески перешел от пламенных антимакедонских филиппик к верноподданнейшей «Александрии».

Историческая и юридическая практика то и дело подкидывают для риторского обучения в затейливых замечательных контроверсиях или в менее изощренных суасориях неожиданные казусы, акциденции и прецеденты. Меж тем то, что могло случиться, при изменившихся обстоятельствах в состоянии произойти вновь, но с прежней натурой людской, прискорбно сохраняющей порочные склонности и предпочтения. Впрочем, извечные людские добродетели тоже мало подвержены изменениям, – рассуждал в ту пору молодой Августин, обдуманно и почтительно опираясь на признанных и авторитетных историков, натурфилософов и физиологов, издревле этически глубоко изучающих взаимоотношения людей между собой и с окружающим нас мирозданием.

В преподавании риторики Аврелий в первейшую очередь руководствовался учеными изысканиями и мудрыми умозаключениями уникального Аристотеля, какие ему посчастливилось изучить и уразуметь. «О софистических опровержениях» и «Топику» он прилежно проштудировал от альфы до омеги, время от времени заново обращаясь к собственноручно переписанным кодексам великого афинского мыслителя родом из Стагиры.

Аврелий Августин теоретически всему научился у аналитичного диалектика Аристотеля Стагирита и практически обучал вдумчивых слушателей-приверженцев, как логично, последовательно, поистине рационально противостоять довольно распространенным ухищрениям лжеименных софистов и софистики, где рассуждают лишь ради спора и стремления одолеть соперника.

– Порой не стесняйтесь, мои дорогие коллеги, обращать против чрезмерно разговорчивых мнимых мудрецов их же личное оружие! А именно, когда они тщатся добиться пяти софистических сомнительно магических пентаграмматических целей. В главном лучевом пункте – создать видимость того, будто они нечто действительно опровергают; во втором луче хитро показать, что собеседник якобы говорит неправду; третье – каверзно привести его к тому, что не согласуется с общепринятым; четвертое – подспудно заставить его совершать погрешности в речи, то есть коварными доводами вынудить отвечающего говорить подобно чужестранцу-метеку; наконец, в-пятых, обречь неискушенного оппонента на повторение одного и того же, без логичной нужды прибегая к пустословию и убогости однообразных мыслей, какие отличительно видимы со стороны…

Поздний ноябрьский рассвет застал Аврелия в постели. Но тунеядствующему праздномыслию он по всей видимости не предавался, как бы там оно ни выходило со слабоволием и вчерашними праздничными излишествами. Итого, прежде чем объявились ученики, он оказался полностью готов к уроку, собравшись воедино духом и телом.

Слава тут Богу, далеко идти не нужно, выходить в осеннюю хмурую мерзость и невыносимую сырость, если работаешь дома.

Правда, новый, только что выстроенный придел справа от вестибула еще предстоит обжить, обогреть, обсушить теплом жаровен и горячих человеческих тел. Зимой-то и осенью в нем жить нисколечко не хочется, неуютно и зябко. Но поработать здесь так-таки можно, сколь скоро не сидишь неподвижным истуканом на одном месте, а в перипатетическом оживлении воодушевленно расхаживаешь перед аудиторией, уважительно внимающей обширной профессорской книжной мудрости учителя-магистра и его лекторскому красноречию-элоквенции.

Следи глазами за красноречивыми мыслями и плавными жестами учителя! Слева направо, справа налево.

Досадная болезнь и осеннее нездоровье, как видно, ему не слишком-то мешают оставаться лучшим из лучших образованнейших риторов Африки, быть может, и всего великоримского домината.

Досыта накормив учеников не только словами, но и щедро угостив по-домашнему прандиумом, то есть легким полуденным завтраком, Аврелий с блеском продолжил занятия по судебному красноречию. Знай о том и трепещи, подлый клеветник Эпистемон!

Назавтра профессор Аврелий велел ученикам не приходить, основательно, скажем точнее, фундаментально и индивидуально каждого озадачив самостоятельным библиотечным аналитическим чтением и заготовкой тематических декламаций.

Сам же он намеревался в тот день в ноябрьские иды после полудня приятно-блаженно свидеться с Сабиной. А с утра кое-куда заглянуть невзначай, коллегиально, как-нибудь глянуть, как там поживает, овладевает знаниями его тайный сын Адеодат в грамматической школе, куда здорово подросший мальчик поступил этой осенью.

О сыне Аврелий в общих чертах наслышан, потому как потаенно и встречался и регулярно переписывался с Сабиной через посредничество услужливого книготорговца Капитона. Ведь письмо довольно удобно вложить в свиток или фолиант, а в каких-нибудь не очень ценных манускриптах, какие Сабина или Аврелий вознамерились продать ли, купить, незаметно добавить от себя нужные условные слова и фразы. Их потом деликатный Капитон аккуратно выскоблит после успешно доставленного секретного любовного послания. Что называется, приведет в христианский вид с любовью и благожелательностью к ближним своим.

Болезнь зови болезнью, но жизнь идет своим порядком, и отнюдь не вся сверху донизу мужская душевная плоть раскисает, слабеет и нехорошо размягчается. Так-то оно так, но твердого желания добиться справедливости в суде Аврелий Августин все еще не испытывал. Весь ноябрь, откровенно говоря наедине с собой, побаивался он выступления перед магистратами с апологией, то есть с убедительной речью в защиту самого себя, тщательно записанной, вычитанной, выверенной, выправленной…

Тут как нельзя уместно в Картаг на декабрьских календах приехал, право слово, бесстрашно преодолев морские зимние бури и непогоды, гонцом из Рима по служебным и фамильным надобностям прибыл Алипий Гауда Адгербал. Имперский да сенатский податной чин у него по правде не велик, но репутация какого ни есть полномочного представителя высшей кесарской власти подлежащей многому способствует и многих обязывает.

Первым долгом он навестил любимого учителя и старшего друга, разузнал что к чему и почем. Затем, словно бы театральный бог из машины, благословеннейший Алипий урегулировал, разрешил вовсе не риторическую, а всамделишную проблему Аврелия с дотациями из публичного пекуния.

Как сметливо выяснил Алипий, местным пекуниальным квесторам тоже не очень-то желательно в открытую выносить разный мелкий сор из служебных потайных клауструмов в публичное судебное присутствие. Субсидию ритору Аврелию Августину втихую восстановили и даже всемилостиво вернули ноябрьскую недостачу.

«Какое же великое дело делается, делается публично, на форуме пред лицом законов, назначающих сверх платы от учеников еще плату от города!»

Жаль, и мед по жизни мешается с желчью. Потому окольно, через того же обходительного римлянина Алипия картагского жителя Аврелия влиятельнейшие отцы города предупредили и бесстрастно поставили ему на вид недопустимость впредь какого-либо предосудительного порочного образа жизни. Подобно исторической жене кесаря Октавиана Августа он, многоуважаемый профессор и магистр высокой риторики Аврелий Августин, обязан быть вне малейших подозрений в низменных пороках и прегрешениях, довольно простительных кому-нибудь иному, но не ему, воспитателю молодежи, ученейшему квириту и умнейшему куриалу.

Иначе нечаянному, но эвентуальному нарушителю неизменного традиционного картагского благонравия и благочиния не миновать-де строгих мер пресечения вплоть до неумолимого, хотя и негласного, предложения благоразумно покинуть город во избежание бесславной высылки по суду и вселенского орбитального позора.

Очень многое в ханжеской предубежденной политичной жизни, как и в непредвзятой натурфилософии, остается недосказанным, однако предельно ясным не меньше, чем аристотелевские логические энтимемы. Разумеется, и первое и второе рационально понятны лишь тем, кто желает их аналитически уразуметь. Умному да ученому зачастую достаточно малого для намека и зарока на будущее…

На декабрьские ноны с началом продолжительных зимних каникул Аврелий обстоятельно задумался над тем, как бы ему изловчиться, изобретательно перебраться в Рим, открыть там для понимающих риторскую школу. Или, быть может, преспокойно вернуться в родную тихую Тагасту, к безмятежным и малобременительным занятиям грамматикой с понятливыми детьми, оставив неблагодарный Картаг? Там – прошлое, здесь – настоящее… А где оно, это будущее? В астрономических календарях математиков?..

Пройдет не так уж много календарного исторического времени до той поры, когда благочестивый епископ Августин Гиппонский станет с отвращением, горечью и покаянием, стыдясь, насильно и посильно вспоминать в «Исповеди» годы той риторской молодости в африканском Карфагене.

Да не солжет ему память его!

«Минуло десять лет, в продолжение коих я валялся в сей грязной бездне и во мраке лжи…

До двадцать восьмого года жизни моей, я жил в заблуждении и вводил в заблуждение других, обманывался и обманывал разными увлечениями своими: открыто – обучением, какое зовется либеральным, втайне – тем, что носило обманное имя религии.

Там была гордость, здесь суеверие, и всюду – пустота. Там я гнался за пустой известностью, за рукоплесканиями в театре на стихотворных состязаниях в борьбе ради венков из травы, там увлекался бессмысленными зрелищами и безудержным развратом; тут, стремясь очиститься от этой грязи, подносил так называемым святым и избранным пищу, из которой они в собственном брюхе мастерили ангелов и богов.

Я был ревностным последователем всего этого и соответственно действовал с друзьями своими, совместно со мною и через меня обманутыми…»

Еще более нелицеприятно, даже неприязненно Августин отзовется в зрелости, вернее, ближе к старости о собственном достаточно благополучном детстве, имея в виду незабытые для него ужасающие психологические реминисценции. Пусть себе мимоходом, но весьма эпатировано и патетично, вопросил он в двадцать первой книге «О Граде Божием»:

«Да и кто бы не пришел в ужас и не предпочел умереть, когда б ему предложили на выбор или претерпеть смерть, или снова пережить детство? Начиная свое появление на свет не смехом, но плачем, дитя тем самым неосознанно дает наперед себе знать, в какие бедствия оно впало…»

†