Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
– Слушаюсь! Не разводить де-ма-го-ги-ю, – раздельно, чеканя каждый слог, вскочил Бочарников и, став по стойке «смирно», стремительно поднес ладонь к пилотке.
Солдаты деликатно, чтобы не оскорбился замполит, зафыркали.
– Под Швейка работаете, товарищ Бочарников, – с раздражением заметил замполит. Обернувшись к Очерету, сказал с неудовольствием: – Пора бы, товарищ старший сержант, рядового Бочарникова привести в божеский вид. Не позволяйте ему своими штучками воду мутить.
– Приведем в божеский вид, – охотно пообещал Очерет.
Он понимал, что все пожелания начальства, да еще рассерженного, надо воспринимать, как приказ, тем более что замполит совершенно прав. Провожая старшего лейтенанта в соседнее подразделение, Очерет признался:
– Трепач той Бочарников. Верно. А так боец справный. Як бы не язык. От вчора я беседу з солдатами проводив, так вин менэ и пытае: «Где, когда, кем и по чией инциатыви библия написана?»
Хотя замполит был не в духе, но такой причудливый вопрос заинтересовал и его. До войны Варварин окончил сельскохозяйственный институт, работал в облземотделе, но, несмотря на высшее образование, библии ни разу в глаза не видел и не имел понятия о ее авторах. Спросил с интересом:
– Что же вы ответили?
Очерет несколько замялся и с чисто украинской хитрецой признался:
– Дав я ему уклончивый ответ.
– А именно?
Очерет почесал затылок:
– Послав к бисовой матери.
Замполит усмехнулся, но тут же спохватился:
– Побольше надо работать с личным составом, товарищ старший сержант. Индивидуальные беседы проводить, громкие читки газет устраивать. Ясно?
– Так точно! – переходя на официальный тон, отрапортовал Очерет, с горечью констатируя, что обычной душевной беседы у него сегодня с замполитом не получилось. А все Бочарников виноват.
Замполит ушел, а Петр Очерет стоял в раздумье. Как приведешь Бочарникова в божеский вид, когда он в Ростовском университете все науки превзошел и на каждое слово может цитатку толкнуть: хочешь из Маркса, хочешь из Сталина. А уж о Гоголе или Гегеле и говорить не приходится.
Хотя после беседы замполита разговоры о польской дивизии больше не возникали, сам Петр Очерет в душе не мог все до конца понять и решить. Думал: «Поляки, конечно, будут воевать на совесть. У них з Гитлером счет ще не тронутый. Все ж такы легче в бий идты, колы рядом свои хлопци чимчикують. Хто их знае, тих полякив. Як кажуть, чужа душа – потемки. «Начальству видней!», – вспомнил Петр слова замполита и покачал головой, – бувае, шо и з нызу краще виднише».
Но, беседуя с солдатами своего отделения, чтобы поддержать их боевой дух, говорил убежденно:
– Будуть добре поляки з нимцами сражаться. Цэ точно. Начальство знае, шо к чему…
Солдаты понимали справедливость слов старшего сержанта, только Бочарников, без которого, как известно, и обедня не отслужится, вставил:
– Правильно! Начальство все знает, а наше дело телячье.
Очерет рассердился всерьез – даже покраснел загривок. Если бы не уставы и всякие там наставления да инструкции, он нашел бы в споре с Бочарниковым нужные увесистые аргументы. Теперь же приходилось сдерживаться. Только крякнул:
– Бочарников, Бочарников… Шо мени з тобою робыть? Всегда ты скажешь, як в лужу… Нема у тебе политычности. А ще студент! Доведэ тебя язык до штрафной. Чому тильки вас в университетах учать?
Ох и длинные ночи в октябре!
Мелкий холодный дождь моросит уныло, без просвета. Даже самолетов не слышно. Только изредка, спросонья, простучит немецкий пулемет да взлетит и повиснет в воздухе ракета. Боится немец, хоть и не знает, что завтра спозаранку поднимут его как миленького из нагревшихся за ночь блиндажей наши пушечки-«катюшечки».
Не знает! Все же спит неспокойно. Трепыхается у него сердце в темную дождливую октябрьскую ночь.
– Ждите, стервецы! Вот только рассветет маленько!
Идет скорый поезд Москва – Варшава – Берлин на запад. Мчится сквозь ночь, сквозь прошлое. И, как дым, остаются позади в клочья разорванные воспоминания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. С оружием к ноге!Когда Станислав Дембовский получил из Москвы от Петра Очерета телеграмму: «Выезжаю двенадцатого», он сразу же позвонил на вокзал, чтобы навести справку, когда московский скорый проезжает Брест. Решил выехать в Тересполь – на первую польскую станцию после Буга – и там встретить Петра.
И потом – на службе, в столовой, на совещании в ЦК – то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.
Когда же все это было?..
Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец и Станислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду с ветчиной, уже Ядвига положила в старую кожаную сумку мужа аккуратный сверток – обед, как в открытое окно, пересчитав рюмки и фужеры в буфете и качнув люстру над столом, ворвались один за другим два взрыва. Словно ввалились в комнату огромные мохнатые медведи и, невидимые, заполнили собой всю просторную столовую. Ядвига окаменела у стола с грязной посудой в руках, отец и сын выбежали на улицу. За железнодорожным полотном, где раскинулся военный аэродром, набухая, поднимались черные клубы. Было тихо, только над головой в перистых утренних облаках, слегка подрумяненных солнцем, слышался прерывистый угрожающий гул.
В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими – до колен – руками.
– Адам! Куда? Что случилось? – Феликс попытался остановить бегущего приятеля. – Что случилось?
А сам-то уже знал: война!
Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:
– Война! Чет-нечет!
Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, – верно, нефть горела с такой бурной яростью.
Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.
Они еще ничего не знали!
Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.
Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.
Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий – «Юг» и «Север» – двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.
Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».
Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:
– Дранг нах остен! С нами бог!
Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.
Они еще ничего не знали!
К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.
Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?
За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном – даже пулеметов у них не было – и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.
Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.
Когда самолеты ушли, издевательски покачивая крыльями, живые собрались на опушке леса. Отдышались, перевязали раны, похоронили убитых. Дождавшись ночи, в темноте, с опаской – но своей-то родной земле! – пошли в сторону Львова. Куда шли, зачем шли – и сами не знали.
Проходили через притихшие, словно вымершие, села. От местных жителей – перепуганных, растерянных – узнавали новости, которые обрывали сердца:
– Правительство бежало в Люблин…
– Правительство бежало в Кременец…
– Правительство бежало в Залещик…
– Правительство бежало в Румынию…
– Бежал министр иностранных дел Юзеф Бек.
– Бежал президент пан Мосьцицкий.
– Бежал сам главнокомандующий генерал Эдвард Рыдз-Смиглы.
Все бежали… Сволочи!
Шагавший рядом с Дембовским уже немолодой сутулый с широкими, как лопаты, руками помощник машиниста из Познани свирепо смотрел из-под мохнатых бровей:
– Профукали страну, А еще пели: «Не будет ниц, покуда с нами Смиглы-Рыдз». Суки!
На глазах рушилось государство. Брошенный народ расползался по окровавленным дорогам, по искалеченным бомбежками лесам. Преданная командирами и союзниками, истекавшая кровью армия билась в судорогах жертвенного, героического и, увы, бессмысленного сопротивления.
Был гонор. Шляхетская великодержавная спесь. Были воинственные возгласы: «От можа до можа!» Были черные фраки дипломатов, сшитые у парижских портных, опереточный блеск генеральских мундиров, грозные янгеллоновские орлы, навострившие хищные клювы на восток.
Но в первые же дни войны с беспощадной ясностью выявилось, что пехота вооружена плохим, устаревшим оружием. Танков мало. Самолеты немощны. Прославленные крепости Торн, Познань, Модлин, Грауденц, Перемышль, на которые возлагались такие надежды, – не больше чем средневековая бутафория. А стратегический план главнокомандующего Рыдз-Смиглы – обороняться на всем протяжении двухтысячекилометровой границы и даже развернуть наступление против Восточной Пруссии – по меньшей мере, недомыслие.
Лежат в развалинах города. Рухнувшие мосты висят оборванными позвонками. Заглохли трубы заводов. Ветер гонит не убранную, никому не нужную теперь солому по неподнятым на зябь обезлюдевшим полям. Костелы, вознеся к небу аскетическую плоть священных камней, тщетно молят о милосердии и спасении.
Страна тысячелетней истории, родина Костюшко, Мицкевича, Шопена, Коперника, в руинах и пожарищах. Во всех костелах, на старых, веками вытертых, каменных плитах на коленях стоят старики, женщины, дети:
– Спаси, матка-бозка ченстоховська!
В лесу под Львовом Станислав Дембовский узнал, что Красная Армия на рассвете семнадцатого сентября перешла восточную границу Польши на всем ее протяжении и, встречаемая ликующими толпами украинцев и белорусов, движется на запад.
Новость ошеломила. Радоваться или негодовать? Спасет ли наступление Советов его многострадальную родину.
Командир полка, призванный из запаса, старый грузный полковник, с седыми, опущенными книзу, как у Пилсудского, усами – такими изображал шляхтичей Генрих Сенкевич, – узнав о выступлении Красной Армии, опустился на колени, поцеловал землю, вынул из кобуры старенький «вальтер» и вставил дуло в рот. Выстрел раздался до обидного тихий, словно из детского пугача. Полковник повалился на бок, и один седой ус его стал бурым от крови. Солдаты укрыли командира шинелью, положили сверху его конфедератку с серебряным янгеллоновским орлом. Молча стояли вокруг. Где-то за лесом, над шоссе, завывали авиационные моторы: пикировали «юнкерсы».
Когда шум моторов затихал и прекращались взрывы бомб, было слышно, как над головой тихо шепчутся кроны осин и берез. Робко, еще не веря тишине, начинали чирикать в чаще пичужки и снова смолкали, прислушиваясь: не идет ли война?
Малыми саперными лопатами вырыли солдаты неглубокую могилу, выложили еловыми ветками и на мягкую, молодо пахнущую постель положили старого полковника. Молча стояли вокруг маленького, словно детского, холмика свежей земли.
Не знали: жалеть ли полковника или завидовать ему?
Когда совсем стемнело и сквозь кровлю леса видны стали звезды, побрели дальше, на восток, уже ни на что не надеясь.
Утром увидели на шоссе двигающиеся на запад колонны танков, автомашин, пушек… Шла Красная Армия.
Повернули в лес. Теперь уже брели куда глаза глядят. Не знали, где свои, где немцы, где русские. В одной маленькой гуцульской деревушке нашли разбросанные с аэроплана листовки. В них было напечатано обращение русских властей к польскому народу. Читали вслух:
– «…намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью…»
– Кто их просил? Кто? – кричал Енджей Бжезинский из Лодзи, бледный, трясущийся – вот-вот забьется в истерике.
Угрюмый железнодорожник Здислав Лепский пробурчал:
– Пожалел волк козу – оставил рога да копыта.
Это ему казалось похожим на правду. Но в словах русских о неразумных польских руководителях тоже была правда. Разве он сам так не думал? Думал! Довели страну до пропасти, а сами бежали.
– Шваль! Шваль!
Скрываться или сопротивляться было бессмысленно. Несколько сот человек – все, что осталось от полка, – с белым флагом, с оружием и полковым знаменем вышли из лесу.
Украинцы, гуцулы встречали Красную Армию хлебом-солью, песнями, красными флагами, а они шли опустив головы, словно в чем-то были виноваты. На сборном пункте их построили, и молодой русский командир с непонятными кубиками на петлицах приказал сдать оружие.
По очереди выходили из строя, клали на длинный стол винтовки, гранаты, пистолеты. Им так и не пришлось использовать оружие в бою с врагом, оно не помогло им защитить свою родину.
Станислав Дембовский хорошо помнит, какие сумбурные, беспомощные, жалкие в своей растерянности мысли одолевали его в те дни. Кто виноват, что их родину постигла катастрофа? Правительство? Рыдз-Смиглы? Англичане и французы, что обещали защитить их и ничего не сделали, чтобы спасти Польшу?
Не знал, где ответ, где правда!..
Снова железнодорожные составы, далекий путь на восток, бесконечная, уже по-осеннему неприютная степь…
Душевное состояние Станислава Дембовского с первых дней сентябрьской катастрофы было сродни тому, какое охватывает человека, пережившего землетрясение. Ошеломленный, одиноко стоит он среди руин. Где дом, в котором жил? Где родные лица? Где уверенность, что под ногами твердая земля, а над головой чистое небо?
Волею судеб он попал в чужую страну.
Кто же он теперь?
Гражданин государства, переставшего существовать, земля которого стала сплошной кровоточащей раной? Беженец? Военнопленный? Интернированное лицо? Человек без родины и без паспорта.
На приемном пункте русский офицер, записав имя, фамилию, год рождения и воинское звание Станислава Дембовского, спросил:
– До окончания войны на Западе, где бы вы хотели жить и работать на территории Советского Союза?
Что ответить? Если не в Польше, то не все ли равно, где жить и где работать. Названия русских городов ничего не говорили его сердцу. Харьков, Ростов или Новосибирск – везде чужбина. Но в голосе русского офицера Дембовскому почудились сочувственные нотки. Сказал с надеждой:
– Я шахтер. Горняк.
– Отлично! Поедете в Донбасс? Работа по специальности. – С улыбкой добавил: – Добже?
– Добже! – улыбнулся и Станислав. Его растрогало польское слово в устах русского.
Попал в Донбасс, на шахту под Горловкой. Здесь все ему напоминало родной городок: шахтерские брезентовые куртки, шахтерские лампочки, вагонетки, черные терриконы, жаркий блеск антрацита на изломе.
Но и на земле и под землей, на работе и на отдыхе все его думы были там, где, как огромное сплошное кладбище, лежала родина. Из газет и радиопередач он знал, что происходит в генерал-губернаторстве – так гитлеровцы окрестили некогда гордую Речь Посполиту. Там остались мать, отец, брат, сестра. Живы ли они? Увидит ли он когда-нибудь домик под черепицей, дверь со старым звонком, пять ступенек крыльца…
Фашизм, как лишай, расползался по всей Европе, и, может быть, вправду на тысячу лет установил Гитлер на земле свой новый – будь он трижды проклят – порядок.
А он живет, ест, спит и добывает в чужой стране уголь…
В тот летний знойный воскресный полдень, когда он узнал, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз, Станислав искренне сочувствовал своим русским товарищам, людям, которые дали ему работу, кров, хлеб. Вместе с ними он спускался в шахту, сидел в кино, радовался теплому летнему дождю и запаху цветов в ночных палисадниках. Теперь он видел, как мужчины прощались с женами и детьми, какими строгими сразу стали их лица. Заплаканные глаза женщин напоминали глаза матери.
И все же в те дни в его сердце поселилась надежда: теперь-то уж Гитлер сломает себе шею! То, чего не смогла сделать покинутая союзниками Польша, не сделали французы, не сможет сделать спрятавшаяся за Ла-Манш Англия, сделает Россия. Красная Армия уничтожит фашизм, спасет, освободит Польшу.
Теперь он жил в состоянии лихорадочного ожидания. Как больной, перенесший кризис, знал, что самое худшее уже позади. У польского народа есть союзник в борьбе с гитлеровцами. Какой трудной, изнурительной, долгой ни будет борьба, все равно рано или поздно сбудутся слова, которые теперь рвутся с каждой газетной страницы, несутся из всех репродукторов, которые на устах у всех русских: «Победа будет за нами!»
Как просвет среди туч было для Станислава сообщение о том, что Советский Союз установил дипломатические отношения с польским эмигрантским правительством в Лондоне. Правда, после сентябрьских дней Станислав мало верил бекам и мосьцицким, погубившим Польшу. Но может быть, в Лондоне, наученные горьким опытом, варшавские политиканы возьмутся за ум. Называют фамилию какого-то Соснковского, говорят, дельный. Дал бы бог!
И совсем уж воспрянул духом Станислав, когда узнал, что на территории Советского Союза началось формирование польской армии. Он был солдатом и знал, где его место!
В горвоенкомате Дембовскому назвали неведомый доселе город Бузулук – там, оказывается, формировалась польская армия. Выписали железнодорожный литер, выдали сухой паек на дорогу – поезжай.
Время было военное, и Дембовскому пришлось использовать все разнообразные возможности железнодорожного транспорта. Ехал на третьих пыльных багажных полках, стоял в тамбурах, валялся на платформах, где ветер дул, как в аэродинамической трубе, не брезговал буферами и подножками. Как бы там ни было, в город Бузулук, ставший его мечтой и надеждой, он добрался.
На перроне захолустного непрезентабельного вокзала суетились, мельтешили, шумели бог весть куда и откуда едущие люди с мешками, корзинами, узлами, с грудными орущими младенцами и ветхими, на ладан дышащими, стариками. Здесь особенно чувствовалось, как разворотила, растревожила война мирный устоявшийся человеческий быт. Война сорвала с насиженных мест тысячи людей, поставила на колеса заводы и фабрики, погнала стада, табуны и отары по бесконечным тернистым дорогам отступлений и эвакуации.
Вдоль перрона то и дело проносились тяжело нагруженные, пылью запорошенные, меловыми иероглифами испещренные товарные составы. В реве запыхавшихся, жарким паром дышащих паровозов-астматиков слышалось приказывающее, требующее, угрожающее: «Война!»
В нерешительности стоял Станислав Дембовский перед входом в здание вокзала, не зная, куда направиться, кого спросить. Никому в вокзальной толпе не было дела до высокого блондина в помятой грязной тужурке нерусского образца.
Неожиданно Станислав услышал польскую речь. Двое мужчин, в старых, изрядно потрепанных рабочих куртках, с вещевыми мешками за плечами, укрываясь от ветра, старательно закручивали махорочные козьи ножки. Один, тот, что помоложе, был в засаленной кепке, довольно лихо надетой набекрень. На голове его спутника торчала помятая черная шляпа, чем он сразу выделялся среди демократического моря фуражек, пилоток, косынок, платков.
Станислав подошел к землякам, поздоровался, назвал себя. Парень в кепке оказался общительным. Не скрывая усмешки, значения которой Станислав не мог понять, спросил, впрочем, по-дружески:
– Топаешь на службу к генералу Андерсу?
– В польскую армию, – неуверенно подтвердил Станислав.
Фамилию командующего польской армией в СССР он услышал впервые. Был ли генерал Андерс из новоиспеченных или и в старой польской армии занимал видный пост, Станислав не знал.
Парень в кепке оценивающе посмотрел на Станислава.
– Да, знали в Лондоне, кого главнокомандующим польской армией в России назначить. Пан генерал Владислав Андерс человек известный, – и, не договорив, снова бросил на Станислава испытующий взгляд.
Из уклончивых слов парня можно было заключить, что он знает об Андерсе что-то не очень украшающее генерала.
Станислав хотел было сказать, что он приехал служить Польше, а не Андерсу, но счел за благо промолчать. Кто их знает, случайных попутчиков.
– Мы туда же, – сухо признался тот, что был в шляпе. – Пошли вместе. Говорят, недалеко.
В первый же день Станислав увидел генерала Андерса. В новом, отлично пригнанном обмундировании, он стоял на крыльце штаба и нервно теребил в руках кожаную перчатку. Пожилой полковник с болезненным лицом что-то вполголоса докладывал командующему. Генерал явно торопился, и на его выхоленной надменной физиономии было нетерпеливое, брезгливое выражение.
Над крыльцом, как раз над головой генерала, на длинных тонких флагштоках развевались на ветру флаги союзников: красно-белый, полосатый, как матрац, с прямоугольной синей заплатой у древка – американский; синий с крестом во все полотнище – английский; красно-бело-синий – французский.
– Картинно выглядит наш пан хозяин под флажками, – усмехнулся парень в кепке и одним глазом подмигнул Станиславу: знай, мол, наших!
Разговорчивый парень определенно нравился Станиславу. Веселый, дружески настроенный. Да и его приятель в черной замызганной шляпе хотя больше молчит, но тоже, видно, человек надежный. «Хорошо бы попасть в один взвод с ними, – подумал Станислав. – Не бог весть какие друзья, а все же знакомые».
Так оно и получилось. Приемная комиссия, куда направили прибывших, не разводила излишнего бюрократизма. После короткой формальной процедуры – кто, откуда, какое воинское звание? – Станислав Дембовский и два его новых знакомых стали жолнежами третьей роты первого батальона первого полка.
Парень в кепке – он назвался Здиславом Каспшаком, – примеряя шинель, по своему обыкновению, подмигнул Станиславу:
– Люблю греться, да как бы не обжечься!
Станислав не понял, что хотел сказать Каспшак, а его попутчик Хенрик Заблонский угрюмо посмотрел на приятеля, видно не одобряя его болтливость.
А Станислав был рад: словно сделал первый шаг к родине.
Солдат снова стал солдатом!
Третьим взводом, куда попали Дембовский и его два новых товарища, командовал подпоручник Ежи Будзиковский. В легком, ловко перехваченном в талии американском френче, в щеголеватой конфедератке, с колючей щеточкой аккуратно подстриженных усиков, с тонкими, по-девичьи подбритыми бровями, Будзиковский напоминал Станиславу молодых офицеров-пилсудчиков, что до войны со шляхетским гонором фланировали по Маршалковской. Будзиковский слегка шепелявил. Казалось, язык у него мясистей и толще, чем положено, и это мешает подпоручнику правильно произносить слова. Чтобы скрыть свой недостаток, Будзиковский выговаривал окончания слов неестественно твердо.
Подпоручник с первого дня не понравился Станиславу. Но в конце концов это не имело значения. Он приехал служить Польше, а не Будзиковскому. Главное – честно выполнять свой солдатский долг.
Не был в восторге от своего командира и Здислав Каспшак. Не преминул заметить:
– От можа до можа! – явно намекая на пилсудский душок, шедший от Будзиковского.
Разместились в палатках. Первое время многие ходили в своих гражданских пиджаках и куртках – кто в чем прибыл, – потом, когда доставили новое обмундирование, переоблачились.
С утра до вечера – боевая подготовка: стрельбы, маршировка, метание гранат. Учились переползать, окапываться, колоть штыком, прыгать через «коня». Овладевали солдатской наукой, старой, как мир, но без которой, видно, нельзя воевать и в век танков, авиации и реактивной артиллерии.
Как ни однообразна и утомительна была муштра, Станислав чувствовал себя счастливым. Лишь бы скорей на фронт! Заветная цель оправдывала нудно тянувшиеся дни. Бог с ним, с Будзиковский, с его усиками, шепелявостью, ехидными замечаниями и несправедливыми придирками. Дело свое подпоручник знал хорошо, учил солдат не жалея времени и сил, вгонял в пот, но и сам к концу учебного дня был измочален, даже еще больше шепелявил от усталости. Это примиряло Дембовского с командиром.
С жадным интересом все они – солдаты и офицеры – ловили каждую весть с огромного театра войны, и особенно с Западного фронта.
А дела шли неважно. В Бузулук доходили слухи, будто бы гитлеровские танки уже на окраинах Москвы, что Советское правительство покинуло столицу и новый оборонительный рубеж создается на Волге. Подпоручник Будзиковский однажды рассказал, что торжественное собрание в Москве, посвященное годовщине Октябрьской революции, на котором с докладом выступал сам Сталин, состоялось на станции метрополитена. А ведь русские Октябрьскому празднику придают почти священный характер. С усмешкой вздернув колючие усики, подпоручник уронил:
– Гитлер даже Сталина под жемлю жагнал…
Здислав Каспшак промолчал. Но когда они отошли в сторону, выругался:
– Врет, пес, про Сталина. Врет!
Но в его глазах, обычно лукавых, теперь не было усмешки. Станиславу они показались сухими и строгими.
Станислав Дембовский верил и не верил. С детских лет он привык слышать, как уважительно, с рабочей гордостью говорили о руководителе советских коммунистов и отец и другие шахтеры. Сталин в простой военной фуражке и солдатской шинели всегда стоял на трибуне Мавзолея, словно навечно высеченный из гранита. Несгибаемый. Неошибающийся. Невозможно было представить его в день Октябрьского праздника не на Красной площади, не на трибуне Кремлевского дворца или Большого театра, а в подземелье…
Станиславу казалось, что такие слухи распускают враги советского народа, тайные сторонники Гитлера. Но в том, что в слухах есть и доля правды, трудно было сомневаться. Если Советское правительство еще в Москве, то почему иностранные посольства перебрались в Куйбышев? Во всяком случае, польское посольство уже на Волге – это Станислав знал точно. Значит, дела у русских действительно неважные…
Разгром немцев под Москвой в декабре сорок первого года надеждой озарил их резервную жизнь. Началось! Теперь уж покатятся гитлеровские орды вспять – за Днепр, за Неман, за Вислу.
Но прошло три-четыре недели, и наступление русских захлебнулось, завязло в дремучих декабрьских подмосковных снегах.
Прошла зима. Весной же началось непонятное. Подпоручник Будзиковский все чаще и чаще заводил речь о неудачах русских на фронтах, острил над их бездарными генералами и адмиралами, говорил, что только русский мороз остановил немцев, а то бы Гитлер давно сидел в Кремле.
– Шами виноваты. Перед войной перештреляли вшех швоих полководцев. Где Тухачевшкий? Где Якир? Где Блюхер? Вот и рашплачиваютшя теперь большой кровью!
Похоже, что Будзиковский говорил правду, и все же Станиславу Дембовскому было невмоготу слушать такие речи, и он как-то прямо спросил подпоручника:
– Когда же наша армия отправится на фронт? Если русским так плохо, то нужно им помочь. Враг-то у нас один!
Подпоручник сделал глубокомысленное лицо, из чего можно было заключить, что ему известны замыслы и помыслы высшего командования. Долго говорил о том, что в создавшейся военной обстановке полякам не следует рваться на фронт, что помочь Советскому Союзу сейчас трудно и самое благоразумное, что могут сделать истинные польские патриоты, – ждать с оружием к ноге.
Ждать с оружием к ноге!
Кем-то сказанную ловкую фразу подпоручник Будзиковский повторял все чаще и чаще, придавая ей значение программы, указания, даже приказа, данного свыше. Теперь он прямо говорил, что дело России – табак, что Советы не выдержат натиска Гитлера и незачем им, полякам, проливать кровь под Москвой или на Украине. Об этом же толковал и полковой капеллан ксендз пан Вожчистовский во время своих участившихся посещений роты.
За их словами все ясней и недвусмысленней слышалась ненависть к Советской стране, к советскому народу.
Что ее рождало? Откуда она взялась? Станислав искал и не находил ответа.
Однажды после занятий Ежи Будзиковский снова принялся распространяться о неизбежном поражении России, и Здислав Каспшак не выдержал. Сказал убежденно:
– Советская Россия победит! Какой тяжелой ни будет борьба, она победит! Наш долг помогать русским. Нам надо ехать на фронт, а не ждать с оружием к ноге.
Подпоручник Будзиковский хмуро промолчал, только дернулась щеточка подбритых усиков.
Через несколько дней произошло несчастье, чрезвычайное происшествие. На стрельбищах, когда Здислав поправлял мишени, раздался шальной выстрел – и жолнеж упал замертво.
Наехало, как и положено, начальство. Ходили, обсуждали, спорили. Но виновным признали самого погибшего. На том и порешили. И делу конец.
Правда, солдаты между собой шептались, утверждали, что к мишеням Здислава послал сам Будзиковский, а потом открестился: знать не знаю и ведать не ведаю. Но командир прикрикнул, и все разговоры смолкли.
Станислав же был твердо убежден: не несчастный случай, а преднамеренное убийство. И убийство – дело рук Будзиковского.
В середине лета, когда началось новое наступление гитлеровцев в Донбассе, поступила команда грузиться. Грузились спешно, по ночам, но никто толком не знал, на какой фронт они едут. Только уже в пути Станислав узнал точно: польская армия едет не на фронт, а в Среднюю Азию, на иранскую границу, уходит из Советского Союза.
