Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Никогда не предполагал гвардии старшина запаса Петр Очерет, что его так разволнует поездка в Польшу! Названия польских городов и рек, польские имена и польская речь, польские черешнями и яблонями обсаженные дороги, польские сумрачные костелы и веселая черепица сел и хуторов – все-все на каждом шагу, каждую минуту напоминало о прошлом.
Вспоминались то один, то другой эпизоды военных лет и первого мирного года, когда еще жив был Сергей Николаевич Курбатов и он служил под его началом. Были истории веселые и печальные, многозначительные и так себе, пустячки, а все же и они остались в памяти.
– Не забулы нас полякы, добрым словом помятають, – поделился он как-то своими думами с Екатериной Михайловной. – Я на одном факти ще в сорок пятом году в их щиром до нас сердци убедывся.
– На каком факте?
– Була одна история, – начал Очерет и откашлялся – первый признак, что готовится к длинному повествованию. – Вроде и пустяк, а смысл значный имеет.
…Произошла эта история в первое послевоенное лето. Голубоватое асфальтированное шоссе плавным полукругом уходило на запад. Гвардии старшина Петр Очерет остановил машину, посмотрел на майора. Брови его поднялись, морщиня массивный, темный от походных и погодных перипетий лоб.
Курбатов, развернув на коленях планшет, водил пальцем по целлулоиду, под которым подложена на нужном квадрате раскрытая карта.
– Так-с! – вслух размышлял майор. – Если здесь свернуть и по проселку напрямик, то, пожалуй… – Он пожевал нижнюю, чуть оттопыренную губу, словно это могло помочь найти правильное решение.
– У нас кажуть: хто ходе напростец, той дома не ночуе, – вставил свое слово Очерет и слегка тронул кнопку сигнала. Машина глухо рявкнула, соглашаясь с замечанием водителя.
– Как раз по той дороге и доберемся к вечеру. Километров на семьдесят ближе будет, – возразил Курбатов и еще раз провел пальцем по намеченному маршруту.
– А мост там есть? – уже деловым тоном осведомился Очерет, через плечо офицера всматриваясь в карту. – Ричка велыка!
– Должен быть. Сворачивай! – Курбатов решительным движением захлопнул планшет.
Осторожно пробуя передними скатами новую дорогу, «оппель-капитан» съехал с шоссе. Узенький проселок зарос подорожником, кашкой, лебедой. По сторонам в гвардейском строю дозревала пшеница. Она так близко подступила к дорожной колее, что тяжелые колосья били по ветровому стеклу автомобиля и что-то торопливо и невнятно шептали ему вслед. Закрой глаза – и покажется, что шумит теплый ливень, неожиданно хлынувший среди истомленного зноем июльского полдня.
– Добрый хлиб, як у нас на Украини, – заметил Очерет, медленно ведя машину среди живого золота колосьев. Видно было, что ему приятно слышать взволнованный шум колосьев, дышать молочной теплотой наливающегося зерна. – Я ж наполовину шахтар, а наполовину хлибороб. Кожне лито шахта на уборку посылала. На комбайни, как на коне, ездил, – улыбнулся своим воспоминаниям Очерет, переносившим его за тысячу верст от польской земли, в Большую Лепетиху, к колхозному полю на берегу Днепра. Там сейчас также колосится пшеница, тают жаворонки в синеве и днепровский ветер доносит шум моторов: комбайны готовятся к выходу в поле. Охваченный воспоминаниями, Очерет положил на баранку автомобиля руки, так изогнув в локтях, как клал когда-то на штурвал комбайна.
– Что там? – прервал Курбатов мечтания гвардии старшины и показал рукой в сторону, где сквозь путаницу пшеничных стеблей виднелась неподвижная черная масса.
Петр Очерет затормозил. Курбатов вышел из машины и едва приметной межой направился в глубь поля. Он шел, как пловец, разгребая руками пшеницу, и потревоженные стебли неодобрительно покачивали колосьями за его спиной. Очерет заглушил мотор и догнал майора.
Шагах в двадцати от дороги, со всех сторон окруженный пшеницей, стоял танк. Размозженный орудийный ствол тяжело опустился к земле. Перебитые гусеницы, свороченная набок башня.
– Наш, «тридцатьчетверка», – сразу определил Очерет. – Досталось ему, бедолаге, – сокрушался он, обходя машину. – А зирки на башне ще видать.
Действительно, на изувеченной броне танка сквозь ржавчину пробивались пять небольших пятиконечных звездочек. Под ними белыми четкими буквами была сделана надпись:
«Здесь советские танкисты вели бой с гитлеровскими захватчиками за освобождение нашей деревни. Слава нашим братьям-освободителям!
Жители деревни Велика Гура».
– Заслуженная машина, – проговорил Курбатов, а сам все смотрел на башню танка. Только теперь Очерет заметил, что там в небольшой простенькой вазе стоит букет живых цветов. Полевые застенчивые, совсем русские васильки, коронки ромашек, строгий синеватый чебрец.
– Чудасия, товарищ майор! Видкыля воны взялись? – с недоумением разглядывал Петр Очерет неожиданную находку. Приподнявшись на носки, выдернул из букета одну ромашку. Во влажной ее чашечке неуклюже переваливалась с боку на бок пчела. Потом она поднялась в воздух и, сделав круг над танком, словно хотела увидеть его сразу весь, утонула в дрожащем разогретом воздухе.
– Недавно тут квиты поставылы, – заключил Петр, протягивая офицеру ромашку.
Курбатов развернул планшет.
– Пять километров до ближайшего села, – и посмотрел на старшину. Очерет сразу не понял мысль офицера, но и по тону почувствовал что-то значительное в его словах. – Часто сюда поляки ходят, – добавил Курбатов и направился к машине.
Километра три дорога шла по пшеничному полю, потом машина выехала на пригорок; Внизу причудливыми изгибами блестела река, за новым мостом в зелени садов светилось село. Сквозь листву пробивался яркий жар черепицы.
– Добром вспоминають наших хлопят поляки, – после долгого молчания заметил Петр, спуская машину к реке. – Чувствують!
– И за все благодарят, – Курбатов широким жестом показал на пшеничное, уходящее к горизонту поле, на луга в радуге цветов, на село, просторно раскинувшееся за рекой.
Машина уже подъезжала к мосту, когда им повстречались две польки в нарядных платьях. Они шли через мост с букетами полевых цветов. Платья полек были в ярких розовых цветах, и издали казалось, что на мосту четыре букета: два больших и два маленьких.
– День добрый, пани! – крикнул Очерет и обернулся к Курбатову: – Може, воны до нашего танка з квитамы идуть?
Машина пронеслась по мосту и вырвалась на шоссе. Асфальтированная лента бросалась под колеса, и воздух выл у бокового раскрытого окна. Курбатов оглянулся. Польки стояли на пригорке. Платья цвели на солнце. Одна, та, что была повыше ростом, помахала им рукой.
Машина мчалась по шоссе. Мотор легко и ровно шумел, видно, радовался и встречному ветру, и небесной голубизне, отсвечивающей в раскатанном асфальте, и солнечному миру, открытому настежь.
Курбатов смотрел вперед, машинально теребя в руке простую, полевую, белую с золотом ромашку…
– Польский народ добро помнит! – закончил свой рассказ Очерет. – Не один раз я в том убеждався. Побратались мы на войни, а боева дружба – найкрипчайша.
– Когда раньше, дома, я думала о Польше, то знала, что это дружественная нам страна. А теперь, – и Екатерина Михайловна на миг представила себе всех людей, с кем встречалась в эти дни, все, что видела здесь, – теперь я сердцем почувствовала, как близки нам польский народ и польская земля. А для меня… – и не договорила.
Но Петр Очерет и так все понял.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1. ПропагандаГде тишина, о которой он мечтал? Где мирная, спокойная жизнь, что снилась ему в годы странствий? Политика была в газетах, в книгах, в разговорах на улицах, даже в их доме. Политика, от которой он хотел уйти, спрятаться, забыться.
Часами ходил Ян по комнате.
Как просто было на войне! Перед тобой враг – и ты знал, что делать. Кто теперь враг? Русская женщина Екатерина Михайловна? Шахтер Петр Очерет? Отец?
Заметив как-то на себе тревожный недоумевающий взгляд Элеоноры, Ян улыбнулся:
– Помню, в детстве я бегал в сад к старому тополю и рассказывал ему о всех своих горестях и радостях. Тополь сочувственно шумел листвой. А теперь куда побежишь?
– Мне больно, когда я смотрю на тебя. Не знаю, как помочь. Мне так хочется, чтобы ты был спокойным и счастливым.
– Не обращай на меня внимания. Пройдет. Мне хорошо с тобой, и я верю: в нашей жизни еще будет радость. Я так люблю тебя! Твои глаза, волосы, руки, твой голос – И попросил: – Спой еще раз ту песню. Помнишь, нам тогда помешал Юзек?
– Опять ты расстроишься.
– Не беда.
– Может быть, не надо, милый?
– Пой, пой! Не думай, что я даже песен ваших боюсь.
– Тогда садись ближе. – И пальцы Элеоноры опустились на клавиши.
Но горит восток святой зарею,
Светит людям ясный русский свет,
Как призыв к спасению и бою,
Как зарок: врагу пощады нет!
Чтобы мир цветущим сделать садом
И войны навек развеять мрак,
Мы шагали в бой смертельный рядом,
Словно братья, русский и поляк.
В песне Элеоноры тоже была политика. Но почему она будоражит сердце, в чем-то обвиняет, требует ответа и решений? Повторил, на слух проверяя, как в его устах прозвучат такие слова:
– Словно братья, русский и поляк!
Слова как слова! Как в газетах и в радиопередачах. Только музыка и голос Элеоноры делают их значительными. Снова, как за броневой плитой, спрятался за привычным:
– Пропаганда!
Элеонора сказала голосом, в котором был упрек, даже раздражение:
– Ты не прав. Песня, которую поет и любит народ, – сама жизнь.
Милая Элеонора! Какие слова она теперь знает! Какие чувства в ее сердце, где раньше была только любовь! Ян привлек к себе невесту.
– Хватит, хватит! Мы любим друг друга, и нам нет дела до того, что творится в сумасшедшем мире. Мы никого не трогаем и никому не мешаем. Давай навсегда забудем такое паскудное слово – «политика». Навсегда! Согласна?
Элеонора молчала. Когда она чувствовала на своих плечах теплоту рук Яна, когда его губы, блуждая по лицу, находили ее губы, она не могла ни о чем думать, возражать, спорить. Но даже и в эти минуты знала: камнем лежит в ее сердце то, что разделяет их с Янеком, то, с чем она не согласна и никогда не согласится. Ян был ее мечтой и надеждой, всем. Но за минувшие годы она слишком много видела и узнала. Он должен открыть глаза. Иначе… Что иначе? Она прижалась к груди Яна:
– Ты верь мне!
– Станислав приехал!
Ванда вбежала в комнату и закричала, будто все оглохли:
– Что вы целуетесь? Станислав, приехал!
Братья не виделись много лет, и теперь стояли друг против друга – рослые, солидные мужчины, сероглазые, белесые. Обнялись крепко, по-мужски, по-братски!
– Вот ты какой! – Станислав слегка отступил, чтобы лучше рассмотреть брата. – Молодец, что вернулся.
– Долго собирался.
– Верно, затянул. Откровенно говоря, я боялся, как бы тебя в Канаду не упекли.
– Предлагали. Не поехал. Сказал, что только в Польшу.
– Правильно!
Станислав не был дома два месяца и теперь, по своему обыкновению, засыпал всех вопросами: «Как дела на шахте? Освоили ли новое оборудование? Как встретили донецких шахтеров?»
Феликс и Ванда едва успевали отвечать.
– Ты на шахте еще не был? – обернулся Станислав к брату.
– Завтра советские шахтеры будут у нас работать. Мы и пойдем, – ответил отец. – Пусть собственными глазами посмотрит.
– Не только посмотрит. У нас теперь нет зрителей. Все в строю, – и, словно только сейчас заметил на брате английскую военную форму, поморщился: – Сбрасывай поскорей.
– Вот-вот, – подхватил Юзек. – Противно на нее смотреть. Лагерь напоминает. У меня есть знакомый портной, он тебе, Янек, за три дня великолепный костюм сошьет. Прима. Отличный мастер.
Станислав уже теребил Ванду:
– Ты все прыгаешь, стрекоза. Как работаешь? Как с Союзом социалистической молодежи?
– Приняли!
– Второй подарок сегодня для меня. Дай руку, товарищ Ванда! Поздравляю!
Довольный Феликс заметил:
– Дембовские никогда сзади не были. Шахтерская закваска!
Ян смотрел на отца, на Станислава, на Ванду, слушал разговоры, и ему казалось, что он чужой в своей семье, чем-то отгорожен от их радостей, интересов. Может, и вправду тому виной чужая, нелюбимая ими форма?
Станислав заметил растерянность на лице брата:
– Не опускай голову. Вперед смотреть надо.
Ян улыбнулся виновато:
– Стараюсь!
2. Шахтерская закваскаНа следующий день старый Дембовский с сыновьями Станиславом и Яном пошел на шахту. Хотел пойти и Юзек, но старик не взял:
– Семейственность получается. Начнешь работать – тогда другое дело!
Старик покривил душой. Ему просто стыдно было появляться на шахте с Юзеком. Каждый мог спросить:
– В какой кавярне работает твой сынок, Феликс?
Что ответишь? Ян – другое дело. Только вернулся в Польшу, с него и спрос не тот. Пусть присмотрится, оботрется. Что же касается Станислава, то каждый горняк знает, что старший сын Феликса Дембовского – на большом посту в Варшаве и появляться с ним на людях всегда приятно.
За сорок лет рабочей своей жизни тысячи раз прошел Феликс Дембовский по привычной, до каждого камня, до каждой пяди земли знакомой дороге – из дому на шахту. Ходил в дождь, в снег, в вёдро. Ходил с молодым задором и с тяжелеющей ношей наступающей старости.
Сегодня шел по привычной дороге с радостным волнением и гордостью: рядом с ним два сына!
Не каждому отцу выпадает такое счастье.
Советские горняки Петр Очерет, Федор Волобуев и Василий Самаркин работали в ночной смене, и утром в помещении профсоюза свободные от работы шахтеры собрались побеседовать с гостями. Явился и Шипек. Хотя уже полгода минуло, как ушел старый шахтер на пенсию, но почти ежедневно по привычке приходил на шахту потолковать с товарищами, узнать новости, просто посмотреть на уголь, на вагонетки, на рабочие спецовки, подышать шахтерским воздухом. В тот день, когда работали русские горняки, он тем более не мог усидеть дома.
Все на шахте было для Яна Дембовского ново и удивительно. Внешне она как будто та самая: те же надшахтные здания, те же терриконы, тот же стук молотов в кузнечном, скрип подъемника, те же темно-серые рабочие куртки и даже у штейгера Гаха те же дремучие черные усы.
И все же шахта казалась новой, и он не мог понять, в чем заключается новизна. Догадался: люди! Люди стали другими. Говорят про угледобычу, словно в их собственный карман пойдет прибыль, спорят о новых методах труда, будто они их лично касаются. И слова все новые: соревнование, производительность…
– Ну, что скажешь? – обратился к брату Станислав. – Слышал о советском методе добычи угля? По Петру и его товарищам будут равняться наши шахтеры.
Ян промолчал. Еще дома, когда Петр Очерет рассказывал о социалистическом соревновании на шахтах Донбасса, он не верил, что все это может быть в действительности. И теперь на языке вертелось привычное слово: пропаганда! Но в спор с братом решил не вступать, тем более что их окружали посторонние люди. Был убежден, что в споре они станут на сторону брата.
Вот и промолчал.
Но Шипеку не понравилось молчание молодого Дембовского. Молчит, словно камень держит за пазухой. По случаю предстоящей встречи с советскими шахтерами старик осушил келишэк старки и теперь заговорил с жаром, словно внутри у него полыхал добрый кусок антрацита:
– Я на французских и бельгийских – чет-нечет! – шахтах бывал, а такой работы не видел. Хвалю!
– И не увидишь. Ударный труд! – поддержал старого друга Феликс.
«Ударный! Еще одно новое слово. Его не было раньше», – про себя отметил Ян.
– Что означает – ударный?
Пока Петр Очерет популярно разъяснял сущность ударного труда, в комнату вошел низенький шахтер, в куртке не по росту, с лампой на груди и в темном берете, сползающем на ухо. Как бедный родственник, остановился у порога.
– Ты опять приперся, Томаш! – насупился Шипек. – Ничего не выйдет. И думать брось. Русские устали. Отдохнуть им надо.
– Я разве что-нибудь говорю, папаша Шипек! – проворчал Томаш. – Я понимаю: раз нет – так нет. Просто пришел послушать умных людей.
– Не врешь? – усомнился Шипек, видно знавший настырный характер Томаша. – Опять начнешь канючить.
Томаш с укоризной покачал головой:
– Ай-ай-я, папаша Шипек! За кого ты меня принимаешь? Неужели не доверяешь своему лучшему другу?
Простосердечного Шипека тронула слеза, прозвучавшая в голосе обиженного Томаша:
– Друг ты мне, верно. Только не приставай больше. У русских ребят и поважней дела есть, чем с твоей бригадой разговаривать.
– Понимаю, понимаю. Зачем мешать, – умильно прощебетал Томаш и примостился в углу на краешек стула, чинно положив замасленный берет на колени – хоть мадонну рисуй.
И усыпил бдительность Шипека. Когда речь зашла о производительности труда врубовых машинистов и Очерет стал рассказывать о делах на шахте «Центральная», Томаш неожиданно, как отбойный молот в пласт, врезался в разговор:
– Правильно, товарищ Очерет! Каждый должен об ударниках знать. Наша бригада сегодня в ночную смену идет. Ребята мне и наказали: зови русских шахтеров, нужно с ними потолковать. Как быть теперь, и сам не знаю! – и вздохнул с видом великомученика.
– Томаш! Опять за свое? – сиплым от негодования голосом закричал Шипек. – Холера ясна!
Но было поздно. Очерет переспросил:
– Говоришь, ждуть хлопци?
– Ждут, ждут! – поспешно подтвердил Томаш. – Мне одному в бригаду возвращаться никак нельзя. Побьют. Ей-богу, побьют. У нас ребята серьезные.
– Яка буде резолюция? – обратился Очерет к Самаркину и Волобуеву.
– Раз ждут – надо идти, – в один голос, не задумываясь, решили воркутинцы, может, потому, что по тону, каким был задан вопрос, поняли, чего ждет от них их старший товарищ.
– Добре! Дэ згода у семействи, там мир и тишина. Пишлы до твоей бригады, – повернулся Очерет к Томашу. – Эксплуатируй.
Томаш воинственно водрузил берет на положенное ему место.
– Вот так, папаша Шипек, надо дела решать. По-партийному. А ты затвердил: «Не приставай, Томаш, уходи, Томаш!» Привет пенсионеру!
За шесть месяцев пенсионной жизни Шипек не привык к этому, на его взгляд, обидному слову.
– Катись, байстрюк! – гаркнул сердито. Но когда за русскими и Томашем закрылась дверь, добавил как бы в свое оправдание: – Заядлый у поганца характер. Шахтерский. Прицепится, как пластырь до мягкого места, – не оторвешь!
– Слышал? – повернулся Станислав к брату. – Так на всех шахтах – ширится социалистическое соревнование.
– Социалистическое соревнование! – усмехнулся Ян. – Не слышал таких слов.
Шипек сердито прохрипел:
– Многого ты там не слышал! А что слышал, на то теперь наплюй с познаньской ратуши. Чет-нечет!
– Не та теперь шахта, – поддержал Феликс. – Вон виднеется крыша. Наша новая электростанция. Сами строили. Ты такое слово слышал – воскресник? По двести часов каждый шахтер отработал на строительстве электростанции.
– За плату, конечно?
– Какая плата! Для себя строили.
– Разве шахта не пана Войцеховского?
Дружный смех огласил помещение профкома. Хрипло, с кашлем смеялся Шипек, добродушно Станислав, до слез Феликс.
– Тю-тю! Поминай как звали. Бежал, и духу нет. Теперь он в Лондоне или в Нью-Йорке небо коптит, – вытирал слезы со смеющихся глаз Феликс. – Там всякую шваль собирают.
Пожилой рабочий с белым кривым шрамом на черной шее спросил с усмешкой:
– Может, ты его в Лондоне встречал?
Вопрос вроде и невинный, а Ян да и все вокруг почувствовали его враждебный тон.
– Не приходилось! – и Ян отвернулся. Обиделся. А на кого он, собственно, обиделся: что заслужил, то и получай.
Худой, черный, одержимый Шипек хрипел:
– Наша шахта! Народная! А пана Войцеховского – псу под хвост! – и добавил несколько сильных слов, обычно в печати не употребляемых. – Я знаю, что такое горняцкий пот. Гнули меня в дугу тыщу лет. Теперь выпрямился Адам Шипек во весь рост. Ты еще молодой, может, и не знаешь, а отец твой помнить должен. Был когда-то у нас, горняков, сказ о Скарбнике. Жил властитель подземных сокровищ. Никому не позволял коснуться своих богатств. Гибли шахтеры под землей. А сейчас хозяин всех недр – народ.
Неизвестно, сколько бы еще распространялся Шипек на эту тему – поговорить старик любил, – но в комнату с озабоченным видом вошел молодой парень с бумажкой в руке. Судя по вздернутому носику и бегающим лукавым глазам, парень был не без ехидства, что, впрочем, сразу и обнаружилось. Увидев Шипека, он поднял рыжую бровь:
– Дядя Шипек, опять речи произносишь? Сразу видно – человек на отдых ушел. Поговорить всласть можно.
Шипек нахмурился: в словах парня послышался обидный намек:
– Ты что, Януш, с бумагой носишься, как министр без портфеля?
– Дело есть.
– Что такое?
– Тебе теперь без интереса.
– Ну, ну, полегче, парень. Все там будем. Какую кляузу сочинил?
– Посмотри, если охота.
Шипек с недоверием взял бумагу:
– Без окуляров не разберу.
– Там и разбирать нечего, – пояснил парень. – Мое обязательство. Включаюсь в социалистическое соревнование.
– И ты!
– Зачем мне от других отставать? Я видел, как советские шахтеры работают. Правильно работают.
На черной физиономии Шипека, как жар в печи, прорезалась улыбка.
– Слаб ты, Януш. Нет у тебя еще настоящей хватки.
Януш обиделся:
– Кто на пенсии, тому легко рассуждать.
Станислав кивнул в сторону Януша.
– Конкуренция, – неуверенно проговорил Ян. Снова грянул смех.
– Нет у нас теперь такого слова, – заметил Станислав.
Ян невольно глянул в окно: шахтный двор, железнодорожный состав, груженный углем. Полированные грани антрацита на солнце казались белыми.
– Какая же она ваша?
– Чьей же ей быть! – не то с обидой, не то с недоумением проговорил молодой шахтер. – Нет пана Войцеховского и никогда больше не будет! Пропал – и собаки не залаяли.
…Пана Войцеховского Ян видел всего один раз. Тогда на третьем участке завалило шестерых горняков. Шахтеры бросились к конторе. Крики, шум. Войцеховский вышел на крыльцо. Тучный, с мохнатыми насупленными бровями, пышными усами а-ля Пилсудский. Он тяжело стоял на крыльце, заложив руки за спину. Жилетка топорщилась на вислом брюхе.
– Расходитесь, ребята. Я поручил пану Пшебыльскому разобраться, кто виноват.
– Хрен собачий, твой пан Пшебыльский! – крикнул кто-то из задних рядов.
Обидело ли Войцеховского критическое замечание о его наперснике или по какой другой причине, но он фыркнул в свои маршальские усы:
– Быдло! Вам нагайки нужны… – И ушел, хлопнув дверью.
Вон и сейчас видно крыльцо, где тогда стоял Войцеховский, и та дверь… На крыльцо вышел человек, показавшийся Яну знакомым. Всмотрелся:
– Не Стефан ли Грабовский?
– Он самый, – подтвердил отец. – Разве я не говорил тебе, что Стефан на шахте работает?
– Забойщиком?
Отец и Станислав переглянулись:
– Вице-директором!
Ян улыбнулся:
– Путаешь, отец. Стефан – вице-директор? Другой, верно.
– Не путает отец, – вмешался Станислав. – Тот самый Стефан Грабовский.
– Да он же просто шахтер. Мы вместе с ним росли. Вместе работать начали!
– Потому и назначили, что простой шахтер, – не скрывая удовольствия, пояснял отец. – Шахту знает, горняцкую жизнь до тонкостей изучил, на войне отличился. Ему и доверили. Да я его сейчас сюда позову, сам поговоришь.
Переступив порог, Грабовский сразу же узнал старого друга.
– Какими судьбами? Давно ли? Хорошо, что вернулся. Для нас там климат неподходящий.
– Климат самый что ни на есть хреновый, – сердито буркнул Шипек.
– Верно, – согласился Грабовский. – Сколько лет мы с тобой не виделись?
– С тридцать девятого. Много воды утекло! – Только теперь Ян заметил на пиджаке Стефана разноцветный набор орденских планок, – Ого, сколько! Таких я и не видел.
– В Лондоне их не давали, – бесцеремонно вставил Шипек. Ему не нравился заграничный душок, который – он чувствовал – идет от Яна, и старик старался, где можно, его ущучить.
– Есть и наши, есть и советские, – чтобы сгладить задиристую, как сучок, реплику Шипека, поспешил разъяснить Стефан Грабовский. – «За оборону Москвы», «За Варшаву», «За взятие Берлина»…
Москва… Варшава… Берлин… С укором смотрели орденские планки на Яна Дембовского. Что он мог им противопоставить?
– А я… – и осекся.
Стефан посочувствовал:
– Да, не с той стороны ты в Польшу возвращался. Но теперь об этом нечего вспоминать. Как жить думаешь? На шахту зачем пришел?
– Так… посмотреть… Помнишь, мы начинали здесь перед войной? Хорошее время было. Молодость.
– Мне кажется, что только сейчас молодость пришла. Такое чувство, как весной после хорошей грозы. – И предложил: – Приходи работать. Сегодня советские горняки…
– Знаю, знаю! – перебил Ян. – Вот мы и пришли.
– Правильно. Ребята они замечательные. Что же касается товарища Очерета, так он еще и воин. Нашу шахту от гитлеровцев освобождал. Теперь делится с нашими горняками своим опытом. Да и наши ребята советским товарищам свое мастерство показывают. У нас ведь есть первоклассные шахтеры.
Собравшиеся в комнате шахтеры рассказывали о том, как работали советские горняки, какие планы у шахты. А Ян Дембовский ловил себя на мысли: сговорились они все, что ли? Или действительно здесь все так переменилось?
– Приходи! – снова предложил Стефан. – Дел много. Сам увидишь. Брат твой Юзек вчера был у меня. На шахту просится.
– Наконец-то. Надоело, видно, без дела шататься, – заметил Станислав.
Шипек на все случаи жизни имел твердые взгляды, которые обычно высказывал в самой категорической форме:
– Вонючий дух из него вышибать надо, чет-нечет. Ходит по кавярням да языком треплет. Польшу спасает!
Ян улыбнулся:
– Горячий вы, дядя Шипек. И годы не берут.
– Пусть наши враги стареют, а нам нельзя. По дедовскому наказу жить будем – сто лет!
– Не меньше, – согласился Станислав.
– Лишь бы нам не мешали, – заметил Грабовский.
Ян поморщился:
– Неужели и ты серьезно думаешь, что все американцы и англичане враги Польши, что все они поджигатели новой войны?
– Никто так у нас не думает. Англичанин, который рубит уголь, американец, который строит автомобили, – не враги мира.
Шипек даже хмыкнул от удовольствия: любил складную речь.
– Верно, Стефан! Трудящемуся американцу война нужна, как кобелю пятая нога. Пусть только окуляры свои протрут и посмотрят на тех, кто у них воду мутит, да возьмут за шиворот всех прохвостов.
Дверь распахнулась, и на пороге стремительно появился рыжий парень. Даже въедливая угольная пыль не могла потушить яркую охру его волос и веснушчатых щек.
– Януш из первой бригады был здесь?
Шипек насторожился:
– Что случилось?
– Потолковать надо.
– О чем? – подозрительно всматривался Шипек в лицо шахтера.
– Дело производственное. Для вас, папаша, пройденный этап.
– Ты хреновину брось. В чем дело?
– Говорят, Януш новое обязательство взял с завтрашнего дня. Хочу с ним посоветоваться. Может быть, и мне…
– Все поперед батька́ лезут! – возмутился Шипек. Рыжий парень был каплей, переполнившей чашу, последним градусом, доводящим до кипения. И Шипек закипел: – Пусть инвалиды сложа руки сидят. Я не инвалид. Я – ветеран! Завтра же спущусь в забой. Покажу, как нужно уголь рубать! Холера ясна!
Грабовский подмигнул Яну:
– Видал!
– Не уступит! – одобрил Феликс Дембовский решение друга. – Шахтерская душа у бродяги.
Из бригады Томаша вернулись Очерет и его два напарника. Снова пошли разговоры о заработках, о технике безопасности, о квартирах и столовках. Шум, смех, шутки да прибаутки.
Ян слушал разговоры, смотрел на оживленные лица и чувствовал себя чужим, посторонним, словно не был он ни поляком, ни Дембовским, ни сыном шахтера и сверстником всех этих ребят, а чужестранцем, случайно затесавшимся в хорошую, но непонятную ему компанию.
Стефан Грабовский догадался, что творится на душе у старого друга, и, чтобы ободрить его, похлопал по плечу:
– Ничего, Ян. Мы смоем с тебя чужеземную копоть. Было бы чистым сердце.
– Правильно, – поддержал Станислав. – И верная рука!
