Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
С той самой первой минуты, когда поезд отошел от перрона гданьского вокзала, Ян Дембовский припал к окну. Мелькали пригородные постройки, полосатые переезды, проселки, обсаженные вишнями и яблонями, дальние фольварки, новые фабричные трубы с веселыми чубами дыма, остовы разрушенных зданий с черными провалами глазниц, как незарубцевавшаяся память о войне…
А он смотрел, смотрел… Родина!
Хорошо, что человеческое сердце – выносливая штука!
…Я знаю, что творится на душе у человека, после долгого отсутствия возвращающегося на родину! Вот так же стоял и я у вагонного окна и ждал: сейчас, сию секунду над темной зеленью парков чудом блеснет немеркнущее золото лаврских куполов, загудит под колесами присмиревшего поезда мост, голубой свет днепровской струи зальет вагон, и с палубы праздничного, подвенечной белизны парохода, что торжественно плывет вниз к далекому морю, кто-нибудь приветственно помашет платком.
Неужели снова, сняв шляпу, буду стоять я на Владимирской горке, увижу Подол, Труханов остров, курчавые дымы Дарницы, пройдусь по Крещатику, по Прорезной, под шумящими над головой фундуклеевскими каштанами!
Неужели снова найду ту маленькую улицу на далекой окраине, что и называется Дикой, поднимусь на второй этаж старого, виноградом увитого дома, постучусь и услышу голос, звучавший мне в дальних краях, увижу глаза, светившие мне на чужбине, губами почувствую тепло ее руки!
Нет, не войду в дом, не постучу. Лишь издали посмотрю на дикий виноград, на два окна, за которыми… Впрочем, и говорить и думать об этом незачем!
…Я знаю, как возвращаются на родину. Понимаю, почему не отходит от вагонного окна мужчина с темным от загара и странствий лицом, с невеселыми морщинами у рта и светлыми волнистыми волосами, которые издали кажутся седыми.
Поезд еще медленно подходил к станции, а Ян Дембовский уже увидел встречающих: отца, мать, брата, сестру, Элеонору.
Выскочил на ходу. Высокий, худощавый, родной – и чем-то чужой. Может быть, таким его делала непривычная форма английского солдата?
Ядвига прижала к груди голову сына: большую, тяжелую, с ранней сединой висков. Выдержало бы сердце! Феликс смотрел куда-то в сторону: не годится, чтобы дети видели его слезы. Элеонора стояла бледная, оглушенная. Она так волновалась, что даже не почувствовала, что Ян взял ее за руки.
– Элеонора!
Все, что стояло между ними, – нескончаемые годы разлуки, запутанные дороги, беды и горести, – все расступалось, блекло, исчезало. Они шли друг к другу навстречу, и с каждой секундой, с каждым ударом сердца уменьшалось расстояние, разделявшее их. Сухими губами Ян прижался к ее дрожащим и влажным от слез губам.
– Наконец-то!
Поцелуи. Объятия. Возгласы. Междометия вопросов и ответов.
Тот, кто возвращался на родину, все это отлично знает. Кто же не испытал сам – все равно не поймет, как ни описывай. Такие минуты надо пережить!
– Теперь и вина выпьем! – разошелся отец. – Все в буфет!
Сдвинули столики, расселись, перевели дух, радостными глазами смотрели друг на друга.
– Долго мы ждали тебя, сынок, – вытер Феликс вспотевший лоб, а заодно и глаза. Ядвига не выпускала руку сына: от волнения она и слова не могла вымолвить. А Ян говорил, говорил, не умолкая:
– Мама милая! Не плачь! Все будет хорошо. Я так рад, что вижу вас всех. Ванда, ты совсем взрослая. И такая красивая. Признайся, парни заглядываются на тебя? Ну, не красней, плутовка! Элеонора! Ты такая же, даже лучше, чем снилась мне все годы. Каким ты франтом стал, Юзек! И тросточка! Совсем денди. Работаешь? Учишься? Не женился еще? А ты, отец, отлично выглядишь. Крепкая порода. Горняцкая. Как я рад! – И глаза сияют, сгоняя и морщины и усталость, что, как иноземная копоть, осела на лице. – Как я рад, что снова вместе с вами. Всю дорогу от Гданьска стоял у окна, считал телеграфные столбы: «скорей, скорей!» А где Станислав? Как он?
Отец стал серьезным и важным:
– В Варшаве. В воеводстве работает.
– Воевал?
– Воевал. Освобождал Польшу. Ты будешь гордиться таким братом.
– Мы ему телеграмму послали, – вставила Ванда. – Он обязательно приедет.
Ян обнял сестру за плечи:
– Как я рад, что снова дома! После всего, что видел, пережил, мне так хочется тишины и покоя. Только тишины и покоя!
Заметил сидящего за столом мальчика. Кто такой? Почему сидит в кругу его семьи?
Феликс перехватил взгляд сына:
– Э, да вы еще не знакомы. Славек, подай руку дяде! Не стесняйся. Видишь, сколько у тебя за один день новых родственников появилось.
– Кто такой? – пожал Ян руку мальчика.
– Наш парень, наш, – начал было объяснять Феликс, но дверь раскрылась, и в буфет вошла высокая блондинка в синем дорожном костюме и сопровождающий ее Петр Очерет. Феликс Дембовский вскочил, стал изъясняться совсем уже изысканно, как в старых романах из жизни ясновельможной шляхты.
– Глубокоуважаемая Екатерина Михайловна! Разрешите выразить сочувствие в постигшем вас горе!
Курбатова протянула старику руку:
– Бардзо дзенкуе!
– Пани розуме по-польску?
– Слабо. Не добже! – виновато улыбнулась Курбатова. Два раза садилась она за самоучитель польского языка. Первый раз еще в сорок пятом году, когда собиралась ехать к мужу, служившему в Польше. Второй раз теперь, когда готовилась к поездке на его могилу.
– Дайте я вас поцелую, голубка, – поднялась Ядвига. – Мы так любили Сергея Николаевича.
Юзек любезно («Парень умеет быть вежливым, когда захочет», – про себя отметил отец) пододвинул Курбатовой стул:
– Мы все хорошо знали вашего мужа-героя. Такая потеря! Нет слов! – и приложил руку к карманчику пиджака, из которого выглядывал белый уголок платочка: Нет слов!
Екатерина Михайловна Курбатова дружески пожимала со всех сторон протянутые к ней руки:
– Благодарю, благодарю. Мы сюда зашли только на минутку. Нас ждут товарищи. Но мы еще увидимся. Обязательно увидимся.
Она была искренне растрогана. С тревогой ехала в Польшу. Как встретят ее там? Помнят ли там ее мужа? И вот в глазах окруживших ее людей сочувствие, память, дружеская теплота.
Проговорила взволнованно:
– Благодарю вас, дорогие друзья! Товарищ Очерет говорил мне о вас. Я так рада, что в вашей стране встречаю близких людей. Видно, для добрых человеческих чувств нет границ. Я так тронута… товарищи!
Веслав принес бутылки, бокалы. Феликс заговорил совсем уж торжественно:
– Дети мои! Семья моя! Наконец-то мы собрались все вместе. У нас сегодня две радости: вернулся наш Янек. Долго мы его ждали. Вторая радость: к нам в Польшу приехала Екатерина Михайловна. Мы все любили майора Курбатова. Он спас наш город, всех нас. Его смерть – тяжелое несчастье. Но не будем омрачать сегодняшний день горькими воспоминаниями. Давайте выпьем за будущее, за счастье, за приезд Екатерины Михайловны и товарища Петра. За возвращение Янека!
Сдвинулись и зазвенели бокалы:
– Сто лят!
– Сто лят!
– Сто лят!
О Славеке забыли. Он же с настороженным вниманием следил за русской женщиной, за каждым ее словом, за каждым жестом. В душе было беспокойство, недоумение, обида.
Из разговоров взрослых он догадался, что приехавшая из России женщина – жена Сергея Николаевича Курбатова, его отца. Славек понимал, что жена отца не обязательно должна быть его матерью. Значит, у отца была и другая жена. Но все равно, почему она не обращает на него внимания, не спрашивает о нем, не заговаривает с ним, словно он ей совсем чужой. Может быть, она даже не знает о его существовании? Как же все понять? Ведь она Курбатова и он Курбатов?
А вдруг действительно правду говорят уличные мальчишки!
Насупившись, почти враждебно смотрит Славек в оживленное, ласковое лицо русской женщины. Она только притворяется веселой и доброй. Не может быть доброй и душевной женщина, которая не подошла к нему, не обняла, не сказала: «Здравствуй, Славек!»
Алексей Митрофанович Осиков еще при выходе из вагона предупредил всех членов делегации, чтобы никуда не отлучались, находились в зале ожидания вокзала: подойдет автобус и отвезет их всех в гостиницу.
А что получилось? Разгильдяй Очерет под предлогом, что хочет купить сигарет, сразу же отправился в буфет. Наскучило ли ему пить одному или по какой другой причине, но вскоре он вернулся из буфета и, пошептавшись с Курбатовой, потащил и ее туда же.
Черт знает что! Курбатова женщина неопытная, первый раз за границей, простодушная. Очерет запросто может втянуть ее в какую-нибудь историю.
Чем же они занимаются в буфете?
Бочком вошел Осиков в буфетный зал и скромненько остановился у красочного плаката, призывающего туристов пользоваться услугами воздушного транспорта. Сделал вид, что внимательно изучает воздушные трассы Польши. А сам – весь внимание.
Только многолетняя закалка и хорошо сохранившаяся нервная система позволили Осикову сдержаться при виде открывшейся ему картины. Прилюдно, посреди буфета, у сдвинутых столиков, заставленных бутылками, происходило грехопадение двух членов вверенной ему делегации. Что касается Очерета, то на него руководитель уже давно махнул рукой. Отпетый тип. Но Курбатова, Курбатова! Женщина положительная, выдержанная, как и подобает вдове героя, безупречная по всем анкетным данным.
Ясно, что всему виной – дурное влияние Очерета. Впрочем, может быть, и сама она не сахар. Что там анкетные данные! Даже поговорка такая есть: «В тихом омуте черти водятся». Или как в известной польской песне поется: «Тиха вода греблю рве».
В неизвестно какой компании Курбатова и Очерет смеются, чокаются, произносят тосты, ведут себя так, словно находятся не за границей, а, скажем, в Конотопе или Барсуках. И что означают возгласы: «Сто лят»?
«Нет, не сносить мне головы с Очеретом», – вздохнул Осиков. Было у него такое ощущение, словно он находится на борту самолета, терпящего аварию. Вынув из заднего кармана брюк записную книжку в измызганном коленкоровом переплете, записал для памяти: «В день приезда Очерет вовлек… – запнулся: упоминать ли фамилию Курбатовой? Пожалуй, не следует: – …вовлек одного из членов делегации в пьянство с иностранными гражданами в вокзальном буфете». Отдельно сделал пометку: «Проверить, какой смысл вкладывается в выражение «сто лят».
Ян наклонился к брату:
– Как погиб русский майор?
Юзек пожал плечами:
– Несчастный случай. Ехал на машине в Познань вместе с директором народной шахты Болеславом Лещиньским. И авария.
– Как, и Лещиньский погиб!
– Увы! Их похоронили в городском парке. Помнишь, у тех старых дубов.
Феликс сказал значительно:
– Могилы их рядом. Понимаешь, что означает. Лежат, как братья!
– Помню Болеслава. Ты с ним дружил, папа. И он умер!
Феликс нахмурился:
– Не умер, а убит. Убит врагами!
– Я думал, что у вас спокойно, – с недоумением проговорил Ян.
– Не все шло гладко. Нам вставляли палки в колеса. Убивали наших людей, срывали добычу угля.
– А теперь?
– Ты вернулся в добрые дни. Наша власть твердо встала на ноги. Ты не узнаешь наш город, нашу шахту.
Ванда не утерпела:
– Поздравь, Янек, папу. Он начальник участка. Коммунист.
С удивлением и беспокойством смотрел Ян на отца. Коммунист? Его отец – коммунист! Старый добрый человек, шахтер, никогда не занимавшийся политикой, любящий свою семью и свою работу, – коммунист! Слишком много черного слышал он о людях, которые называют себя коммунистами. Это не вяжется с родным обликом отца. Там, за границей, он думал: разве настоящий поляк может быть коммунистом? И вот первый коммунист, которого увидел на родине, – отец!
Феликс словно разгадал мысли сына.
– Не удивляйся. Война открыла нам глаза. Всем честным полякам. Теперь у нас одна рабочая партия. Какие дела! Сам увидишь…
Ядвига, улыбаясь, не скрывая своей любви к мужу, которую пронесла через сорок лет совместной жизни, пожаловалась:
– Отец совсем от дому отбился. День и ночь на шахте. Молодым и то так не работал.
Петр Очерет одобрительно кивнул головой:
– Добро! От и выпьем за нашу рабочу хватку!
Осиков не выдержал. В конце концов всему есть мера. Подошел к шумной компании и голосом, который ясно показывал, что только крайняя необходимость вынуждает его тревожить такое благородное общество, проговорил:
– Прошу прощения! Товарищ Очерет! Товарищ Курбатова! Мы ждем вас!
Феликс вскочил:
– Просим к нашему столу!
Осиков поклонился:
– Увы! Дела!
Курбатова и Очерет поднялись:
– Идем, идем!
Феликс взял за руку Курбатову:
– Дорогая Екатерина Михайловна! От имени всей моей семьи прошу вас почтить нас своим пребыванием. У нас жил Сергей Николаевич. Наш святой долг… Проси, мать! Дети, просите!
Все вскочили, окружили Курбатову и Очерета.
– Просим, просим! Обязательно.
Даже Славек, пересилив враждебность, которую испытывал к русской женщине, сказал, смущаясь:
– Приходите!
Осиков отошел в сторону. Было такое чувство, словно его обидели, обошли. Почему поляки приглашают в гости Очерета и Курбатову, а не его, руководителя делегации? Конечно, он не пошел бы в частный дом, и Очерету и Курбатовой не посоветует. Но все-таки обидно.
Екатерина Михайловна неуверенно оглянулась на Петра: он-то порядки знает – жил в Польше. Очерет улыбался. Значит, одобряет.
Екатерина Михайловна положила руку на плечо Славека:
– Спасибо, спасибо! Обязательно придем!
Автобус уже ждал. Всю дорогу до гостиницы Осиков хмуро молчал, не давал членам делегации обычных советов и указаний. В его душу заползли подозрения. Там, в буфете, молодой поляк с тросточкой слишком внимательно поглядывал на Курбатову. Без сомнения, она ему приглянулась. Правда, он не заметил, чтобы Курбатова кокетничала с поляком. Но разве за женщинами уследишь! Им нравятся такие хлыщи. Неужели он снова ошибся и обратил внимание на недостойную и легкомысленную женщину? Или они все такие?
10. МглаКогда семья Дембовских и приезжие русские покинули буфет, Веслав, убиравший посуду, нашел на стуле забытую тросточку. Хотел было догнать рассеянного посетителя, но Пшебыльский, мельком взглянув на находку, распорядился:
– Не надо! Сам прибежит. Ты лучше иди, посуду мой. Скоро варшавский.
Пшебыльский не ошибся. Минут через пять с озабоченным видом в буфет вернулся Юзек:
– Кажется, я здесь забыл свою тросточку?
Пшебыльский съехидничал:
– У вас сегодня много впечатлений. Не мудрено и растеряться.
Юзек покосился на сидевшего в углу мужчину в костюме цвета воробьиного пера, но Пшебыльский успокоительно кивнул:
– Можно!
Все же осторожный Юзек перешел на шепот.
– Зачем я вам нужен?
– Есть, одно дельце.
Пятна проступили на щеках Юзека.
– Какое дельце?
– Последнее.
– Побойтесь бога. Уже было последнее. Вы обещали.
Сизые губы буфетчика расползлись, обнажив обломки зубов.
– Ах, Юзек! Вы слышали такое слово – политика?
– К черту политику! Я хочу жить, а вы доведете меня до виселицы. Вы же дали слово, что оставите меня в покое. Уже и отец смотрит на меня косо.
Нижняя челюсть Пшебыльского брезгливо отвисла:
– Скажите еще, что вы партиец, марксист, материалист и не хотите с нами знаться. Вся беда, Юзек, в том, что вы безбожник и отвернулись от истинной веры. А еще Иеремия учил: кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто – в плен, пойдет в плен; и кто под меч – под меч! От судьбы не уйдешь. Но не буду вас пугать. Вы не пригодны для серьезных дел, и мы вас отпустим. Слишком вы трусливы и плаксивы. «Хочу жить!» Недаром в лагере вас держали на мелкой работе. Там разбирались в людях.
– Не вспоминайте прошлого! – взвизгнул Юзек. Казалось, еще немного – и с ним начнется самая вульгарная истерика.
– Ого! Вы повышаете голос!
Угроза прозвучала в голосе Пшебыльского. Юзек испугался. Но чтобы буфетчик не догадался об этом, окрысился:
– Вы меня не запугаете. Дудки! Мне простят мою ошибку, мою слабость в лагере. Я еще молод, я искуплю вину. В конце концов я ничего такого не сделал.
Усмешка снова проползла по губам Пшебыльского:
– Молод! Ошибка! А Познаньское шоссе? Тоже ошибка молодости? За такие ошибки не погладят по голове, – и красноречиво показал на шею: – Ясно? Недаром в библии сказано: обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.
Юзек схватил со стойки недопитую кем-то кружку пива, поднес ко рту. Зубы дробно стучали о стекло. Мутный ручеек пива пересек подбородок – так дрожала рука.
– Что… что вы еще хотите?
– Так-то лучше, – Пшебыльский наклонился к Юзеку: – Надо выводить из строя шахту.
– Но как? Что я могу сделать? Смешно!
– Ваша семья известная на шахте. Одна фамилия Дембовский – капитал! Устраивайтесь на шахту, завоюйте доверие. Почаще произносите современные слова: «социализм», «соревнование», «ударники», и все будет в порядке.
– Ну а если… – начал было Юзек, но Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:
– Никаких «если»! – И добавил значительно: – От этого многое будет зависеть.
– Постараюсь.
Пшебыльский искоса взглянул на собеседника. Как быстро он раскисает! Тряпка. На такого ни в чем нельзя положиться. Продаст и предаст – недорого возьмет. Посоветовал:
– Не болтайте с Вандой. Девчонка, кажется, толковее вас. Ян – другое дело. На нем лондонское клеймо, с ним проще договориться. Почаще напоминайте ему, что он был английским солдатом и народная власть не простит этого. Он нам должен помогать. И еще: остерегайтесь Станислава. У него собачий нюх.
– Станислав не приедет.
– А телеграмма?
– Он ее не получит.
– Не отправили?
– Станислав и на расстоянии действует мне на нервы. Пусть лучше сидит в своей Варшаве.
– Вы догадливы, Юзек. Жить со Станиславом в одном доме – все равно что находиться под надзором органов государственной безопасности.
Пшебыльский налил две рюмки водки.
– Выпьем за успех!
Едва чокнулись, как в буфет вошел Ян.
– Юзек, мы тебя ждем, а ты… Нашел тросточку?
– Нашел, нашел. Одну минутку, Янек. Хорошо, что пришел. Ты спрашивал о Леоне Пшебыльском. Прошу познакомиться: пан Пшебыльский.
– Вот как! – обрадовался Ян. – Я привез вам письмо из Лондона. От племянника. Точного адреса вашего он не знал. Сказал, что вы живете в нашем городе. Я боялся, что и не найду вас. Оказалось, так просто. Лучше и не придумаешь.
Из бокового кармана Ян достал узенький белый конверт. Ни адреса, ни фамилии адресата на нем не было.
– Прошу!
– Сердечно благодарю! – вертел Пшебыльский письмо в руках. – Вы знакомы с моим племянником?
– Только перед отъездом познакомились. Он случайно узнал, что мы с вами земляки, и попросил передать письмо.
– Как же он там живет? Какая погода в Лондоне? Туманы?
На привокзальной площади ждут родные, и совсем не время сейчас распространяться о житье-бытье лондонцев. Ян проговорил рассеянно:
– Погода… как-то так все… туманы. Мгла. Прошу простить! Нас ждут.
Заторопился и Юзек:
– Да, да, пошли. До свидания, пан Пшебыльский!
Пшебыльский вышел из-за стойки. Яйцевидная голова закачалась на тонкой индюшечьей шее.
– До свидания! До встречи!
Когда дверь за братьями затворилась, Пшебыльский поплелся за стойку, шевеля губами:
– Туманы… туманы… Мгла!
О чем думал он, устало облокотившись на буфетную стойку, заляпанную мутной пивной пеной? Не о том ли, что жизнь прошла. Прошла глупо, бездарно. На всем ее огромном пространстве от окопов в Галиции, где кровью харкал отравленный ипритом Гродненский лейб-гвардии полк, до смрадных печей Дахау были только лакейское пресмыкательство, алчность, грязь, прелюбодеяния, предательства. Прах и тлен.
И вот конец здесь, за буфетной стойкой, с привычным на устах: «Что прикажете?», с лютой злобой и свинцовым страхом в сердце.
Ежи Будзиковский подошел к стойке:
– Налейте!
Буфетчик встрепенулся, отгоняя удушливый, как иприт, туман воспоминаний:
– Виски прикажете?
Будзиковский даже зашипел от раздражения:
– Вы бы еще и шодовой предложили!
Буфетчик был так расстроен, что не сообразил, почему рассердился Серый.
– А что?
– Вы вшегда были плохим патриотом. Учтите, что я пью только штарку. Пора знать!
Пшебыльский покорно склонил голову:
– Слушаюсь!
Присосавшись к бокалу губами, Будзиковский втягивал содержимое медленно, как клистирной трубкой.
– Этого щенка, – он ткнул пальцем в то место, где только что стоял Юзек, – убрать пошле выполнения задания. Потенциальный предатель.
Голова Пшебыльского на тонкой дряблой шее склонилась еще ниже:
– Слушаюсь!
Будзиковский взглядом указал на бокал. Буфетчик снова наполнил его. Будзиковский проговорил удовлетворенно:
– За ушпех!
Ежи Будзиковский был доволен. И не только потому, что Пшебыльский крепко держал в своих руках Юзека Дембовского. И не потому, что никуда от них не уйдет и его брат Ян. Радость Ежи Будзиковского была глубже, интимней. Станислав Дембовский – его враг. Личный враг. Станислав предал их тогда в России, стал видным человеком в Польше. Но их борьба еще не окончилась. Он нанесет удар Станиславу Дембовскому с тыла. Всю его семью он сделает его врагами: и братьев, и сестру, и отца, и мать.
Хорошая расплата!
