Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
– Надеюшь, вы оградите меня от подобных шцен.
Пшебыльский вытер салфеткой вспотевший яйцевидный череп:
– Прошу простить, пан! – И обернулся к Веславу: – На порог больше не пускай грязного подзаборника.
Неразговорчивый посетитель снова углубился в газету, Веслав поплелся на кухню, в буфете установилась тишина: инцидент был исчерпан. Но Пшебыльский, сидя за стойкой, долго еще дышал рывками, взахлеб: грудная жаба – не тетка!
3. Костюм воробьиного цветаИзвестный русский режиссер, обучая актеров искусству создавать живые, полнокровные образы, говорил:
– И в подлеце ищите, чем он хорош!
А зачем, собственно, искать? Зачем ради превратно понятой правды жизни подмалевывать подлеца, чтобы не сразу, а исподволь зритель (или читатель) узнавал его гнусное обличье? Не лучше ли, не мудрствуя лукаво, сразу выставить его во всем омерзении на всеобщее обозрение, чтобы ни у кого не было сомнений: «Подлец!»
Человек в костюме цвета воробьиного пера, с которым так неудачно пытался вступить в дружескую беседу Адам Шипек, не был случайным посетителем железнодорожного буфета. Дотошный завсегдатай заведения пана Пшебыльского мог бы подметить, что раз в два-три месяца, с изрядно потертым портфелем в руках, какие обычно берут с собой мелкие провинциальные служащие, отправляясь в служебную командировку, он появлялся в буфете. Выбрав столик поукромней, заказывал бутылку минеральной воды и за чтением газет коротал скучное и тягучее время в ожидании поезда. Был он похож на экспедитора, уполномоченного, контрагента или просто «толкача», имеющего дело с накладными, разнарядками, квитанциями, доверенностями и прочей бумажной документацией. Впрочем, чем он занимался в действительности, пожалуй, не могла с уверенностью определить и сама матка бозка ченстоховска.
Может быть, потому, что был он всегда в одном и том же видавшем виды костюме цвета воробьиного пера, а дряблые щеки, нос и лоб казались притрушенными пылью, Пшебыльский про себя называл его Серым.
Появление в послевоенной Польше таких типов, как Серый, было обусловлено всем ходом исторических событий.
В годы второй мировой войны огненный вал фронтов дважды – с запада на восток и с востока на запад – прошел через всю страну. Ни одного города, села, хутора, даже самой маленькой, в лесах и болотах затерянной халупы не осталось в Польше, где бы не побывала война. Солдаты иностранных армий, беженцы, перемещенные лица, военнопленные, мужчины и женщины, угнанные гитлеровцами на каторгу, окруженцы, дезертиры, партизаны, десантники, семьи, потерявшие кров и имущество, – сотни тысяч людей двигались из конца в конец по разоренной стране. На поверхности бурлящего житейского моря – как на всяком море – появилась пена.
Такой грязной пеной и был этот человек, Ежи Будзиковский.
Да, да, Ежи Будзиковский, тот самый подпоручник Ежи Будзиковский, что когда-то еще в сорок втором году в далеком русском городке Бузулуке сказал жолнежу армии Андерса Станиславу Дембовскому:
– Вот приедем в Тавриж, там я тебе вше популярно объяшню.
Станислав Дембовский, как известно, в Тавриз не попал, а Ежи Будзиковский был и в Тавризе, и в Алжире, и в Африке… Чтобы проследить весь путь его странствий, извилистый и темный, надо написать новую книгу.
Все было. Был и ночной прыжок с низколетящего самолета «неустановленной национальной принадлежности», и неудачное приземление (вывихнул ногу) в лесу севернее Острува-Мазовецкого. Был и английский «кольт» за пазухой, и стеклянные ампулы с ядом в носовом платке и за бортом пиджака…
Все было.
Его лично знал подпольный генерал Окулицкий и на процессе террористов в июне сорок пятого года среди прочих была названа и его – правда, тоже вымышленная – фамилия.
Все было.
И Армия Крайова, и «Неподлеглосц», и «Делегатура сил збройных», и «Вольносц и неподлеглосц», и «Вольносц, рувносц, неподлеглосц» – все круги ада.
В Быдгоще, в ресторанном зале гостиницы «Под орлом», он стоял в банкетной толпе, приветствовавшей Станислава Миколайчика. Вице-премьер правительства узнал его (встречались в Лондоне) и даже кивнул….
Все было.
Давно уж нет на Ежи Будзиковском щеголеватой английской военной формы, ни гонористой конфедератки, ни ядовитых усиков. Пожилой невзрачный человечек в дешевом костюмчике цвета воробьиного пера, словно присыпанный пылью. Только разве в маленьких глазках, спрятанных за окулярами, прежняя колючая злость.
Минули годы. И вот с портфелем в руках – ни дать ни взять мелкий служащий в командировке – появился он однажды в вокзальном буфете. Сел за дальним столиком, заказал бутылку минеральной воды, развернул. «Трибуну люду».
В тот день с паном Пшебыльским творилось непонятное: он путал заказы, вместо старки наливал коньяк, глотал какие-то таблетки, был так желт и сиз, что смахивал на брата Казимира, когда тот болтался в петле. В угол, где расположился новый посетитель, Пшебыльский старался не смотреть, но испуганный взгляд сам тянулся туда. Так приговоренный к смертной казни не может оторвать глаз от черного кружка направленного на него дула.
Пшебыльский знал: рано или поздно, но придут по его душу. Так ему сказал американец Боб (а может быть, совсем не американец и даже не Боб – дьявол их разберет! Во всяком случае, по-польски он изъяснялся, как врожденный варшавянин). Рыжий, громогласный, с заячьей губой, Боб весело поглядывал на Пшебыльского, оформляя разрешение на въезд в Польшу. Сказал по-дружески:
– Поезжайте, живите, устраивайтесь. Будьте лояльны к властям, уважайте новые законы, сторонитесь советских военнослужащих, но при встречах с ними улыбайтесь доброжелательно. Не ввязывайтесь в политику. Когда надо будет – вас найдет наш человек. Начнет разговор о лондонских туманах. Запомните: туманы. Желаю успеха, бэби!
Шли годы…
Нет брата Казимира, прогорел универсальный склеп на углу Маршалковской и Святой Барбары. На старости лет Пшебыльский вынужден был стать за буфетную стойку, прислуживать всякой шешуре.
Но главное – он сохранил свою жизнь. А в такие времена сие удалось не многим. Думал: как хорошо, что его забыли. И не мудрено – прошло столько лет. Интересно, куда девался рыжий Боб со своей гнусной заячьей губой? Бэби! Прохвост! Верно, давно засыпался. Люди такой профессии рано или поздно кончают на виселице. Туда ему и дорога! Противно даже вспоминать его заячью губу и хамскую фамильярность. Нет, нет, с него хватит политики. Он прекрасно понимает, что новая Польша – всерьез. Только кретин Гитлер мог думать, что навсегда уничтожил тысячелетнее государство. Как бы не так! Ребята из ППР толково взялись за дело. Новую власть лучше не трогать!
И вот…
Он хорошо запомнил тот проклятый день, когда впервые появился Серый. Ждали гданьский скорый, перед стойкой, как всегда в этот час, толкалось много народу, и он не заметил, когда в буфет вошел человек в сером костюмчике. Но когда поезд ушел и народ поредел, сразу увидел за дальним столиком человека в неброском пиджачке. Он читал газеты, лениво перелистывая страницы.
Говорят, что бога нет. Почему же словно кто-то толкнул его в сердце? Почему его так встревожил незнакомец? Человек как человек. Почему он заинтересовал его? Предчувствие? А может, потому, что один или два раза уловил на себе мельком брошенные взгляды незнакомца?
Пшебыльский перетирал фужеры, щелкал на счетах, а мысли возвращались к посетителю в сером костюме. Про себя и окрестил его: «Серый!»
Серый ничего больше не заказывал, не поглядывал на часы, как пассажиры, ожидающие поезда. Просто сидел и со скучающим видом листал газеты. Пшебыльский даже передернулся от внезапной мысли: «А вдруг…»
Ругал себя: «Ну чего ты выдумал, зачем празднуешь труса? Минуло столько лет, давным-давно все забыто. И Дахау, и польский переводчик из барака № 9 по кличке Гусар. И Боб. Кому ты нужен старый, больной человек? Возьми себя в руки».
А Серый все сидел в своем углу. Когда же последний посетитель покинул буфет, он поднялся и, косолапо пробираясь между столиками, направился к стойке. Всем телом чувствовал Пшебыльский приближение незнакомца. Сердце билось предынфарктными толчками: «Он, он, он!»
И вот незнакомец стоит перед стойкой. Худое, издерганное, бритое лицо, серые губы, серые щеки, настороженные глаза за стеклами очков. Он еще не сказал ни слова, только смотрел на буфетчика, а Пшебыльский уже знал: гром ударил. Перед ним стоит его судьба, его погибель.
Конечно, следовало бы спросить спокойно:
– Цо пан хце?
Но Пшебыльский тоже молчал, чувствуя, как рот наполняется тягучей липкой слюной:
– Шлышали, в Лондоне шнова туманы! – прошепелявил незнакомец таким тоном, словно на столь оригинальную тему они беседуют ежедневно.
Пшебыльскому надо было сразу же сказать, что его совсем не интересует, какая погода в Лондоне, что он знает только свое пиво и свои сосиски и ничего другого знать не хочет. Пусть каждый, кто вздумает его шантажировать, катится туда, откуда пришел, пока он не позвал милицию, а то и госбезпеку.
Но Пшебыльский так растерялся, что стоял опустив руки, даже прижал их по швам, как учили его полвека назад в Гродненском лейб-гвардии гусарском полку. Только прошелестел пересохшими губами:
– Езус Мария!
Человек в сером усмехнулся одними глазами, словно прочел все, что творится в душе буфетчика.
– Прошим, пан, рюмку штарки. – Добавил, оглянувшись на дверь: – Будем работать вмеште!
4. Главное – не расплакатьсяТелеграмму ждали каждый день, и все же она пришла с радостной неожиданностью, словно в доме разом распахнули все ставни:
«Из Гданьска выезжаю скорым».
На вокзал отправились всей семьей: отец, мать, Юзек, Ванда и, конечно, Элеонора. Взяли и Славека. Уже большой парень, – так идет время! – пусть порадуется вместе со всеми: не чужой. И паровозы пусть посмотрит. Любитель!
До прихода поезда оставалось не меньше часа, и Ванда начала упрашивать:
– Пойдемте в буфет. Жарко. Пива хочется.
Юзек поморщился:
– Глупости. Какой буфет. Просто грязная забегаловка. Что за удовольствие сидеть со всякой шантрапой. Лучше погуляем на перроне.
Но давно все знают, какой вредный характер у Ванды! Если она что-нибудь задумала, то хоть кол на голове теши. Кошкой вцепилась в брата:
– Что с тобой сталось? Не узнаю! Сам с утра до вечера сидишь в кавярнях, а тут – забегаловка! Удивительно.
Юзек остервенился:
– Мама! Скажи Ванде, чтобы не приставала. Просто невыносимо.
– Молчу, молчу! – ладонями закрыла Ванда улыбающийся рот.
Ядвига только покачала головой.
Хотя старый Феликс Дембовский сам терпеть не мог рестораций и кавярень, но в такой радостный день не хотел перечить своей любимице Ванде.
– Действительно жарко. Пошли в буфет.
Ванда взвизгнула, как девчонка, и ехидно взглянув на брата, первой шмыгнула в буфет.
Вслед за всеми нехотя поплелся в буфет и Юзек. Ругал себя: «Черт меня понес на вокзал. Лишний раз попадаться на глаза Пшебыльскому – не большое удовольствие».
За столиком Феликс сел рядом с женой, погладил ее холодную руку:
– Держись, мать! Хоть на старости, а дождались Янека.
Ядвига прижала к покрасневшим глазам платок:
– Святой Иисус! Надо радоваться, а я все плачу. Даже не верю такому счастью.
Ванда совсем по-детски – а девушке уже двадцать – прижалась к матери:
– Не волнуйся, мамуся. У тебя сердце больное.
Феликс оглянулся:
– А Славек где? Он же с нами шел.
– Верно, на перроне торчит, где ему быть, – заметил Юзек. – Польские железнодорожники могут радоваться: смена растет.
Феликс нахмурился:
– Что за дурацкая ирония? Хорошо, что парень любит технику. Не то что ты.
– Юзек прав, – вступилась за сына Ядвига. – Зачем мальчик там один? Еще, не дай бог, под поезд попадет. Ванда, пойди за ним.
Ванде не надо два раза повторять. Стремительно и легко – она все делала легко: ходила, говорила, смеялась – вскочила и исчезла за дверью. Через минуту уже вела за руку мальчика лет двенадцати, высокого, худенького, со светлыми волосами, подстриженными «под бокс», в бархатной куртке на «молнии».
– Садись, Славек, – указал Феликс на стул рядом с собой. – Ты пива не пьешь? Зря. Будущий шахтер пиво должен пить. Кость крепче.
– Я не шахтером буду, а машинистом, – серьезно возразил Славек.
– Забыл, забыл. Думаешь, машинисты не пьют? Еще как!
– Хватит тебе, – напустилась на мужа Ядвига. – Сам без пива не можешь и ребенка приучаешь. Закажи лучше лимонаду. Мне тоже пива не хочется.
Элеонора никогда не могла похвастаться румянцем, но сейчас сидела как мумия, с мраморно-синеватым страдающим и, увы, постаревшим лицом. Страшно! Столько лет ждала. Столько лет любила, мучилась, сомневалась, надеялась. Столько лет старела… Сейчас Янек возвращается. Что-то будет?
Юзек, надевший по случаю приезда брата новый костюм из темно-синей «жатки» и накрахмаленную белую сорочку, сидел спиной к буфетной стойке – тщетная надежда: авось Пшебыльский не заметит. По обыкновению, покачивал ногу в коричневом полуботинке на толстой каучуковой подошве. Яркие шелковые носки выглядывали из-под штанин. А на душе – панихида.
«Ладный парень, – подумал Феликс, взглянув на сына. – Красивый, здоровый, а вот…»
С недавних пор старика все больше и больше раздражал младший сын – Юзек. Раздражало и то, как он одевается – «шик-модерн», и что болтает, и то, что не работает.
– Закажем вина, папа, – просительно обратился к отцу Юзек.
– Не хотел идти в буфет, а теперь вина. Пива выпьем.
– Дешевка. Возьми бутылочку финь-шампань. Прима. Шик-модерн!
– Пива… Будешь зарабатывать – тогда пей что хочешь.
Юзек поморщился. Скаредный предок не хочет раскошелиться даже по случаю возвращения любимого сынка. Да еще упрекнул. На свои же пенендзы поить всю ораву он не будет. Не такой простак! Пиво так пиво. И понимая, что пройдоха Пшебыльский его уже заметил, помахивая тросточкой, направился к стойке:
– Проше, пан, пива.
Пшебыльский отодвинул в сторону счеты:
– Вроцлавского прикажете?
– Вроцлавское крепче?
– Крепче.
– Тогда вроцлавского. Пять. И бутылку лимонаду.
Белая веселая пенистая струя шумно рванулась из крана в высокие стеклянные кружки. Глядя в сторону, буфетчик спросил между прочим:
– Пан был в Познани. Какая там погода?
– Хорошая, – уныло уронил Юзек.
Словно удовлетворившись тем, что Познань не испытывает климатических неурядиц, буфетчик кивнул головой:
– Садитесь. Официант подаст. Веслав! Пять светлого. Бутылку лимонаду. Живо!
Юзек вернулся к столику и снова развалился на стуле. Но настроение совсем испортилось. Наивно было думать, что можно избежать встречи с Пшебыльским. Какого черта он поперся на дурацкий вокзал! Без него бы отлично встретили Янека. Во всем виновата Ванда. Пристала как репей: «Пойдем, пойдем. Маме будет приятно, что и ты с нами». Дура!
С брезгливой миной Юзек слушал слезливые воспоминания родичей о Янеке: «Ах, как он прилежно учился! Ах, как болел корью! Ах, как играл в футбол!» Надоело!
Сам же хорошо знал, что́ испортило ему настроение. Опять: «погода?»
Когда же все это окончится? Да и окончится ли когда-нибудь?
Веслав поставил на столик пять кружек с белыми шипящими гривами пены. Старый Дембовский с наслаждением отхлебнул холодного янтарного пива:
– Когда почтальон принес телеграмму, я боялся читать. И вдруг такая радость!
«А вина поскупился взять! – с раздражением подумал Юзек и нехотя потянулся за своей кружкой. – Вот и пей кислую мочу».
Теперь все раздражало Юзека: и мать, твердившая, как попугай: «Милый мой Янек!» – и Ванда, в порыве телячьей радости лепетавшая: «Снова мы будем вместе, снова будет все хорошо!» Но больше всех бесила Элеонора. Как она волнуется! Как млеет! Дождалась-таки жениха.
Пододвинул Элеоноре кружку:
– Выпей.
Но Элеонора даже на него не взглянула. Сидит бледная, как экспонат из паноптикума.
– Ты не пьешь потому, что я заказывал? – наклонился к ней Юзек.
– Просто не хочется. – И Элеонора повернулась к Ванде: – Боюсь, что Янек меня не узнает. Совсем старухой стала.
Всю дорогу на вокзал и сейчас, сидя в буфете, твердила сама себе: «Самое главное – не расплакаться в первую минуту! Самое главное – не расплакаться в первую минуту!» Когда Янек уезжал в Англию, ей было семнадцать лет. Она ходила в коротеньком платьице, за плечами болтались наивные косички с бантиками. А сегодня, причесываясь, нашла два седых волоса… «Самое главное – не расплакаться в первую минуту!»
Задумался над пивной кружкой и Феликс Дембовский. Неладно получилось со средним сыном. А кто виноват? Проклятые старые порядки. Они заставляли молодых ребят бросать родину и ехать черт знает куда в поисках работы. Ну, теперь с прошлым покончено. Навсегда. Теперь и на своей земле работы по горло.
Юзек поднял бокал, осторожно сдул пену. Проговорил мечтательно:
– Неплохо постранствовал Янек: Англия, Африка, Франция…
Феликс сердито посмотрел на сына, со стуком поставил на стол кружку:
– Что ты болтаешь! Нашел путешественника. Их просто обманули американцы и англичане.
Ванда, по своему обыкновению, ввязалась в разговор:
– Мне Юзек говорил, что поляки и там сражались за Польшу.
Юзек вспыхнул:
– Какая ты глупая. Шуток не понимаешь. Кто-кто, а я хорошо знаю, как с нами поступали союзники. На собственной шкуре испытал, – и для наглядности похлопал ладонью по затылку, вправленному в накрахмаленный ворот сорочки.
Сын говорил истинную правду, что с ним не часто случалось в последнее время, и Феликс подобрел:
– Правильно! Теперь каждый поляк знает, за какую Польшу сражались наши ребята в английской армии. За Польшу Соснковского и Бека, а не за нашу Польшу.
Юзек отхлебнул из кружки:
– Я так и говорил Ванде, а она по своей тупости не поняла.
Ванда уставила на брата большие, длинными ресницами затемненные глаза:
– Как ты можешь так врать!
Мать прикрикнула:
– Перестань, Ванда. Опять споришь с Юзеком. Стыдись! На тебя смотрят.
На Ванду никто не смотрел по той простой причине, что в буфете было пусто. Единственный посетитель сидел в дальнем углу и читал газету, а лысый буфетчик с озабоченным видом перетирал фужеры. Просто матери всегда казалось, что на Ванду слишком внимательно смотрят мужчины. Бог дал ее дочке польские глаза, польские волосы, польскую осанку, а главное, чисто польскую лукавую, кокетливую обаятельность. Недаром один поэт-чужестранец сказал когда-то:
«На колени или по крайней мере шапки долой: я говорю о польских женщинах».
Ядвига помнила слова поэта и гордилась ими: она тоже была полькой.
Юзек снова наклонился к Элеоноре:
– От волнения ты стала совсем старой.
Феликсу не нравилось, что младший сын что-то нашептывает Элеоноре. Разве мало других девиц! Зачем вертеться возле невесты брата? Но сегодня он не хотел ссориться. Обернулся к жене:
– Жаль, Станислава нет. Была бы и для него радость.
– А если вызвать, – робко предложила Ядвига. – Он приедет.
Ванда захлопала в ладоши:
– Правильно, правильно, мамочка! Давайте пошлем телеграмму. Станислав обязательно приедет.
Юзек чуть не поперхнулся. И не мудрено: услышав такое предложение, не только пиво, но и лучшее вино станет поперек горла. Перспектива приезда старшего брата не сулила ничего хорошего. Опять пойдут душеспасительные разговоры, укоры, попреки: «Бездельник, лоботряс, шалопай. Только танцы да джаз на уме!» Известная история! Заговорил вкрадчиво:
– Замечательная мысль. Но…
Ванда перебила:
– Послать! Послать!
Феликс решил:
– Пиши, Ванда!
Ванда схватила карандаш и тут же на бумажной салфетке, отодвинув в сторону пивную кружку, написала под диктовку отца:
«Варшава Воеводский комитет Польской объединенной рабочей партии Станиславу Дембовскому точка Сегодня возвращается домой Янек точка Если можешь приезжай точка Будем ждать точка Папа мама Ванда Юзек Элеонора».
– Здорово будет, если приедет, – начал Юзек и как бы в раздумье заметил: – Боюсь только, оторвем мы его от работы.
Ванда сразу же вцепилась:
– Каким ты стал заботливым! Скажи прямо: не хочешь, чтобы приехал Станислав. Чувствую!
– Заткнись! Ты всегда плетешь ерунду. Мама! Скажи, чтобы Ванда замолчала. Невыносимо!
– Молчу, молчу! – Ванда обеими руками закрыла рот. Только в зрачках плясали насмешливые чертики.
– Ах, Ванда, Ванда! – покачала головой мать.
– Я не меньше, чем ты, радуюсь приезду Станислава, – примирительно заговорил Юзек. – Давай отправлю телеграмму.
– Зачем тебе ходить? Попросим официанта.
Но Юзек уже вскочил:
– Нет, я сам отправлю.
5. Неужели тот самый?Как ни была взволнована Элеонора предстоящей встречей с женихом, все же она ловила себя на том, что нет-нет да и глянет в сторону буфетной стойки, над которой поблескивала глянцевитая лысина буфетчика. Ей казалось, что она уже видела где-то такую яйцевидную голову, оттопыренные уши, тонкий хрящ просвечивающегося носа. Но где? Когда? Хоть убей, не могла вспомнить.
Она замечала, что и буфетчик бросает в ее сторону быстрые пугливые взгляды, – значит, и он ее знает. Где Же они встречались? При ее замкнутом, почти монашеском образе жизни все знакомые были наперечет, и среди них никогда не было буфетчика. И все же…
Посетителей перед приходом гданьского поезда набилось изрядно: пивные кружки шипят пеной, пахучим парко́м дышат розоватые сочные сосиски, бегает с подносом Веслав, и даже на его меланхолической физиономии появились проблески жизни. Стук поминутно открывающихся и закрывающихся дверей, мужские голоса, женский смех – все сплелось в один клубок, над которым клочьями висит грязный папиросный дым.
Но и в буфетной сутолоке Пшебыльский уловил обращенные к нему недоумевающие взгляды Элеоноры. Неужели узнала? Непостижимо! Прошло столько лет! Да и видела всего один раз на допросе. Всего один раз. Ввели двоих: мать и дочь. Он тогда еще обратил внимание, что они удивительно похожи друг на друга. Дочь была точной копией матери, только молоденькая, совсем девочка. Сколько ей тогда было? Лет шестнадцать или семнадцать – не больше.
Допрашивал сам Миллер, а он переводил. Только переводил. Ну иногда помогал тупому немцу задавать нужные вопросы. Мать призналась во всем: да, она передала с воли записку заключенному Братковскому, который был связан с коммунистами. Передала одна. Дочь ничего не знала и никакого участия в подпольной работе не принимала. Дочь стояла как волчонок, на бледном, худом, истощенном лице горели ненавидящие глаза. Он еще тогда шепнул Миллеру, что старшая Каминьская темнит, что, конечно, и дочь с нею в сговоре.
Но тупой сентиментальный Миллер распустил слюнявые губы – девчонка действительно была смазливенькая – и не обратил внимания на его слова. Ясно, для себя хотел приберечь. Дочь отправили обратно в барак, а мать увезли в крематорий. Больше он их не видел… И вот!
Какую оплошность допустил он, став буфетчиком на железнодорожной станции! Сколько глаз с утра до вечера видят его! Надо было забиться в какой-нибудь укромный уголок. Но кто мог подумать, что есть люди, уцелевшие после Дахау, что остались свидетели? Немцы ведь работали чисто!
Элеонора сидела задумавшись.
Где же все-таки она видела буфетчика? Где встречалась с ним? В городе? В мастерской? Нет, нет!
Но знала твердо: встречалась. Видела и поблескивающую лысину, и тонкий нос, и ползающую синеву губ. В памяти с ним связано что-то темное, страшное…
Так бывает. Вертится в голове какое-нибудь слово, имя, кажется, сейчас, сию минуту вспомнишь, а память играет в кошки-мышки.
Элеонора ломала голову: «Где же? Где? Неужели в Дахау?»
…Решетка на окне вагона. Стон в углу. Плач ребенка. За решеткой – прекрасные дубовые рощи Баварии, светлое небо. Птицы в небе.
Ничего, оказывается, не переменилось в мире: растут деревья, летают птицы, светит солнце…
Тогда она в первый раз услышала немецкое слово – Дахау.
– Нас везут в Дахау, – шепотом передавали заключенные друг другу. – Хорошо или плохо?
Дахау… Какое странное слово. Почему его так все боятся? Дахау… А ничего нет страшного. Аккуратные, чистые серые здания. Асфальтированные дорожки. Подстриженный кустарник. Четырехугольные трубы, почему-то дымящие и летом.
Только спустя несколько дней узнала – крематорий!
Страшное было потом. Газовые камеры, стрельбища и паровозные гудки по ночам: привезли новую партию.
Коротышка-следователь, с толстыми маслянистыми губами и женственно-мягким, безволосым подбородком, с кожей лица, похожей на молочного поросенка, ходил вокруг стола на коротеньких кривых, как у рахитика, ногах. У окна, спиной к свету, стоял переводчик. Запомнились его нос – худой, как лезвие ножа, яйцевидный череп, вкрадчивое:
– Пшэпрашам, пани!
Говорил по-польски чисто, без акцента. Неужели поляк? Как же мог поляк работать с немцами, которые так расправились с польским народом?
Мать твердила:
– Я все сама сделала. Только я виновата. Я. Дочь ничего не знала.
Переводчик вздыхал и что-то шептал на ухо следователю.
В конце апреля 1945 года, когда в лагерь пришли американцы, она еще раз мельком видела переводчика. Он шел с американским офицером, и ее удивило, что они по-приятельски беседуют. Подумала: «Как быстро!»
И вот опять: яйцевидный череп, худое, носатое лицо. Неужели тот самый, из Дахау?
