Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Несмотря на строгое предупреждение Осикова никуда не отлучаться, Екатерина Михайловна и Очерет, покончив с гостиничными делами, пошли на могилу Сергея Курбатова. Завтра или послезавтра туда пойдет вся советская делегация: возложат венки, скажут речи. А сейчас они пошли вдвоем: не с каждым чувством хочется быть на людях.
Очерет шел и боялся. Вдруг спутается, не там повернет, пойдет не по той аллее и не найдет могилу. Но еще больше боялся, что могила окажется запущенной, забытой – разве мало могил и своих и чужих в Польше! Куда ни глянешь – могилы да могилы. Невольно пришли на память стихи, прочитанные еще в «дивизионке» в последний год войны:
Нам всех потерь не перечесть!
Их с каждым днем все больше, больше.
Везде могилы наши есть:
В болотах дружественной Польши…
Что верно, то верно: везде есть наши могилы!
Но все страхи оказались напрасными. Дорогу нашел сразу, словно только вчера прошел по аллее, посыпанной оранжевым песком, вдоль подстриженных кустов на вершину горы, окруженную старым парком. И могила была в порядке: аккуратно уложенный дерн, золотая надпись на мраморе обелиска, живые цветы в живой росе.
Внизу лежал городок: дымились трубы, бежали автомашины, на железнодорожной станции гудел паровоз. Тихо шумели кроны дубов.
Екатерина Михайловна опустилась на колени, положила руки на белый мрамор обелиска. Хотя солнце светило ярко и теплый воздух дышал разогретой сосной, мрамор оказался холодным: верно, таким и положено ему быть на могилах.
Очерет отошел в сторону, стоял понурый, комкая кепку в руках. Как всякий мужчина, он боялся женских слез. При виде плачущей женщины терялся, чувствовал себя виноватым, не знал, что делать.
Но Екатерина Михайловна не плакала. С лицом строгим и замкнутым склонилась над плитой, под которой лежал ее муж, ее молодость, ее любовь. Было только больно, что плита такая холодная. Как одиноко и тягостно лежать Сергею под такой холодной, тяжелой плитой!
Из сумочки достала маленький матерчатый мешочек. Рядом с букетом цветов высыпала горсть сухой сероватой русской земли – все, что могла сделать для мертвого.
Подняла голову и неожиданно прямо перед глазами – как только раньше не заметила! – венок из жестяных цветов и надпись на нем:
«Отцу от сына Славека».
Сразу до сознания Екатерины Михайловны не дошел смысл написанных на венке польских слов. Машинально прошептала:
– Отцу от сына!
Какому отцу? От какого сына? Кто такой Славек? Здесь похоронен ее муж! Он не был отцом. У него никогда не было сына. Что означает надпись?
Поднялась тяжело – какой новый удар приготовила ей судьба? Сразу почувствовала, как постарела она за минувшие годы, за эти секунды. Молча опустилась на скамью, молча указала Петру Очерету место рядом с собой:
– Рассказывайте!
Что рассказывать? Петр сидел хмурый. Глаза его, карие, обычно веселые, хитроватые, оказывается, могут быть тяжелыми и тоскливыми.
…Он никогда себе не простит! Он и сейчас в глубине души считает, что повинен в смерти Курбатова. Всю войну, за вычетом госпиталей и медсанбатов, провоевали вместе. Под Сухиничами, под Ленино, в Германии…
Взял его с собой Сергей Николаевич и тогда, когда получил назначение военным комендантом польского городка. Был он у майора шофером, советником, телохранителем и – чего бояться верного, пусть и не уставного, слова – другом, хотя по званию числился старшиной.
Сколько дорог – дневных и ночных – проехали они на трофейном «оппель-капитане», добытом в Штеттине! Только шипом шипели да с удивлением поглядывали вслед чинно выстроившиеся вдоль шоссе деревья, когда проносился их темно-вишневый громкоголосый «капитан».
И вот, как назло, в тот день, когда майор собрался по делам в Познань, забарахлил мотор «оппеля», чего раньше за ним не замечалось.
– Ты, Петро, давай налаживай, а я с директором шахты Болеславом Лещиньским поеду.
Не отпускать бы тогда Сергея Николаевича или, на худой конец, поехать с ним. А он только козырнул:
– Слушаюсь, товарищ майор!
Ночью привезли два трупа. Авария! Приехали следователи из Познани, из Лигницы. Наши и польские. Да что толку! Какая комиссия, какое начальство заставит снова забиться мертвое сердце, оживит мертвые глаза, раскроет улыбкой рот! Никогда уж больше не хлопнет его по плечу Сергей Николаевич Курбатов: «Давай закурим, Петро, чтоб дома не журились!»
Сидит Петр Очерет на скамье рядом с Екатериной Михайловной Курбатовой, смотрит на белый обелиск тяжелым взглядом.
– Я виноват. Никогда себе не прощу!
Екатерина Михайловна – совсем как, бывало, Сергей Николаевич – положила руку на массивное плечо Очерета.
– Какая ваша вина! Я вот действительно никогда себе не прощу. Еще в конце сорок пятого должна была к нему поехать. Он и вызов прислал. А я в госпитале военном работала. Раненые. Тяжелые, лежачие. Да и мать при смерти была. Как ее бросишь? Подумала: больше ждала, обожду еще. Не поехала. Если бы поехала, может быть…
Далеко внизу, позванивая, пробегают красные игрушечные трамвайчики. Часы на старой темной башне пробили пять раз. Низко. Угрюмо.
Екатерина Михайловна сидит с закрытыми глазами. Сколько лет она ждала этой минуты! И вот сидит у могилы мужа. Давно прошла острота потери. Осталась ровная, неутихающая – до конца жизни – боль. С нею она ехала в Польшу. С нею пришла на могилу.
Где же сейчас привычная боль? Почему в сердце сумятица? Знает почему. Потому что лежит на могиле мужа венок с непонятной, невозможной, страшной надписью:
«Отцу от сына Славека».
Сейчас она соберется с духом и спросит Петра. Он все ей расскажет, и она узнает правду.
Зачем? Разве легче ей будет жить с такой правдой? Может быть, лучше ничего не знать, не заметить надписи: «Отцу от сына»? Пусть до конца останется в ее душе прежний образ Сережи: верный, правдивый, любящий. Не было у него ни другой (как их тогда называли, походно-полевой) жены, не было у него сына. Была только она, одна она…
Нет, еще страшней, невозможней жить, не зная правды. Теперь с каждой мыслью о муже будет рядом мысль о его сыне. Почему судьба нанесла ей еще один удар, подняла руку на самое дорогое – на память о Сергее?
Екатерина Михайловна сидела с закрытыми глазами, боялась еще раз увидеть венок и надпись на нем:
«Отцу от сына…»
Слеза выкатилась из-под опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.
– За что?
4. Сын– Теперь о сыне!
Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.
Очерет не понял:
– О яком сыне? У мене их аж трое!
Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.
– Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.
Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:
– Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.
Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:
– Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…
* * *
Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела – все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, – Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал:
– Готовь, Петро, машину. Завтра в поход.
Очерет проверил мотор и баллоны, заправил машину маслом и горючим, захватил две канистры про запас и утром пораньше подогнал «капитана» к дому Дембовских, где жили они вместе с майором.
– Ваше приказание выполнил. Машина готова!
Путь был неблизкий, и цель поездки не очень веселая. Все же хорошо мчаться по асфальту шоссе, дышать спокойным, по-утреннему прохладным воздухом и знать, что наконец-то на земле установилась долгожданная тишина.
До Бреслау добрались быстро, но по городу ехали еле-еле, как по минному полю, от указателя к указателю, искали «хозяйство Вороновой» – так именовался, в целях неразглашения военной тайны, фронтовой госпиталь, где начальником была подполковник медицинской службы Воронова.
За годы войны Курбатову и Очерету довелось повидать не мало руин, но картины разрушенного Бреслау подавляли своими масштабами. Проехали одну, вторую, третью улицу – и везде следы боев. Казалось, в огромном миллионном городе не осталось ни одного уцелевшего дома: лишь обожженные остовы зданий, битый кирпич, исковерканные балки, осколки стекла да смертный, нестерпимый смрад разрушения. Бои в Бреслау только окончились. Сорокатысячный гитлеровский гарнизон держался здесь и тогда, когда пал Берлин и когда безоговорочно капитулировала Германия. Сопротивление было ожесточенным, бессмысленным, на каждой улице, в каждом доме.
Разрушенный, поверженный гигантский город медленно остывал после недавних боев.
Уцелели главным образом окраины, и на одной из них они разыскали госпиталь. Очерет остался в машине, а Курбатов с тяжелым сердцем («Ты живой, здоровый, а он…») пошел в палату к Мокееву.
В забинтованной тщедушной фигурке, лежащей на железной койке, невозможно было узнать Витьку Мокеева, весельчака, ерника, рубаху-парня, утверждавшего и под Москвой, и под Ленино, и на Висле, что еще не отлита пуля, ему предназначенная. Действительно, глядя в его озорные глаза, на ухарский чуб, на саженный размах плеч, верилось, что такого молодца ни пуля, ни осколок тронуть не посмеют.
Из всех боев лейтенант Мокеев, капитан Мокеев, майор Мокеев вышел без единой царапинки. Тот, кто в годы войны служил в пехоте – царице полей, кто командовал стрелковым взводом, стрелковой ротой или даже стрелковым батальоном, тот отлично понимает, что означало такое фатальное везение.
В середине мая, когда окончилась война, белым днем – день был солнечный, ясный, весенний – на каменной, гулкой от безлюдья улице Бреслау, брошенная с чердака полуразрушенного дома граната искромсала сильное удачливое тело Виктора Мокеева.
Нет нужды рассказывать, как поступили солдаты батальона, ворвавшись на чердак дома с укрывшимися там гитлеровцами.
Порой и месть бывает святой!
Лежит теперь Виктор Мокеев на госпитальной койке, лежит не шевелясь – перебит позвоночник. Только отчужденные, по-птичьи круглые глаза, уже не голубые, а желтые, смотрят на Курбатова.
Говорил Мокеев мало, с трудом, «да» и «нет». После большой паузы, опустив на глаза сизую пленку век (Курбатову показалось, что Виктор уснул), признался:
– Я всю войну знал, что так со мной в конце и получится. Не веришь? Знал. Твердо знал. Предчувствие было. Хорошо, что довоевать удалось. С чистой совестью помру.
Курбатов не нашелся, что сказать, а может быть, и говорить ничего не надо: разве смягчишь или скрасишь жалкой ложью то грозное и неминуемое, что надвигалось на Виктора?
Сидел молча. Надо было уже возвращаться домой, но так не хотелось расставаться с товарищем, которого – от правды не уйдешь – он видел в последний раз. Зачем-то начал рассказывать другу, как трудно и непривычно ему в комендатуре, где надо заниматься снабжением города хлебом и мясом, восстановлением шахт, ремонтом взорванной немцами электростанции.
Виктор равнодушно смотрел на друга потухшими глазами. Вместе с жизнью уходили от него обычные земные интересы. Он не понимал, как могут волновать Курбатова такие сущие пустяки, как хлеб, свет, вода…
От внезапного далекого артиллерийского залпа заныли оконные стекла.
– Видать, не все еще навоевались! – выглянул в окно Курбатов и улыбнулся: – Старый вояка, а небесный гром за орудийный выстрел принял.
Только теперь он заметил, что день на исходе: давно пора в дорогу.
Пока распрощался с другом, пока поговорил с хирургом, который при вопросе о Мокееве только развел руками и указал на небо, что означало – уповать можно только на божью силу, на дворе начало темнеть. Грозовые удары гремели все ближе и ближе – небесный НП умело корректировал огонь.
Едва отъехали от госпиталя, как совсем стемнело и штурмовой, первый за всю весну, хлещущий ливень обрушился на мертвый город.
– Може, вернемось? – нерешительно предложил Очерет, хотя и сам не любил менять однажды принятое решение. – Бисова темряка, як у того арапа…
Утром Курбатову обязательно надо было прибыть в комендатуру, и он, понимая правоту Очерета, все же недовольно буркнул:
– Из города выберемся, там проще будет.
– Баба надвое казала! – угрюмо резюмировал Очерет, но спорить не стал, только сильно нажал на гудок, словно низким его рявканьем можно разогнать темень.
Проехали несколько улиц и окончательно убедились, что поступили безрассудно, пускаясь в путь в такую погоду. Мрак был густой, первозданный, без единого просвета и огонька. Только белые бешеные всплески молний на мгновение освещали безжизненные руины города, исполосованные водяными жгутами. Гремел гром, гремело кровельное железо, гремели вывески, ветер раскачивал и рушил обгоревшие стены и перекрытия. Порой казалось, что с боков и сзади раздаются выстрелы и что стреляют по ним. Очень могло быть! Кто знает, сколько недобитых гитлеровцев еще скрывается среди руин. Говорили же в госпитале, что каждое утро к ним доставляют не двух и не трех советских воинов, подбитых ночью на улицах города.
Вернуться в «хозяйство Вороновой»? Но как найдешь к нему дорогу в таком мраке? Спросить? Кого? Вокруг ни одного признака жизни.
Курбатов знал, что в городе есть и советская военная комендатура, есть наши части, появилась уже и польская милиция. Но где они? Только мрак, дождь, руины.
Очерет осторожно вел машину посередине улицы, чтобы не угодить под шальной кирпич или балку. Ехал, как гоголевский Селифан, не вдаваясь в рассуждения о том, куда приведет дорога.
На каждом перекрестке останавливались, вылезали из машины, ходили вокруг да около, почти на ощупь, авось попадется указатель или другой дорожный знак. На одной такой остановке, когда они, по выражению Очерета, «ориентувались на мисцевости», случилось неожиданное: услышали детский плач. Да и не плач совсем, а крик – истошный, надрывный.
– Шо за кукарача? – прислушался Очерет. – Мабудь, нечиста сыла. Мени бабка рассказувала, шо в старину такэ бувало.
– Ты выдумаешь… – отверг Курбатов мистику. – Просто ребенок орет.
– Видкиля ж вин тут узявся? – резонно возразил Очерет. Ему было жаль, что вместо загадочной нечистой силы они имеют дело с прозаическим младенцем.
Направляя лезвие карманного «жучка» себе под ноги, чтобы не свалиться в канаву или воронку, Курбатов пошел к полуразрушенному дому, из подъезда которого раздавался детский плач. В темном закутке увидел детскую коляску. В ней хрипел, трепыхался ребенок.
Подошел и Очерет. Молча стояли над коляской, не зная, что говорить, что делать. Первым нашелся Очерет, Сказал с осуждением:
– Артисты! Хто воював, а хто дитей робыв.
– А ну, Петро, обойди вокруг дома, может, есть кто, – распорядился Курбатов. – Не с неба же он свалился.
Очерет потыкался в одну дверь, в другую, но везде были балки, доски, мешево штукатурки, домашней рухляди, битого кирпича.
– Эй, гей! Фрау! Муттер! – крикнул Очерет, но в ответ только шум дождя, шум ветра, лязг да скрежет.
Курбатов еще раз оглядел ребенка. Одеяльце, которым он был укрыт, сползло, и синеватое тельце корчилось на мокрой перинке. Очерет тоже заглянул в коляску:
– Хлопец! Года ще, мабудь, немае.
– Погибнет здесь.
– Обыкновенно.
Офицер и старшина посмотрели друг на друга. Надо же было, чтобы на их голову свалилась такая напасть. Сбились с дороги, промокли до последней махорочной крошки, устали как черти, а тут еще, как камень на шею, – ребенок.
– Куды ж мы з ным? – вопросительно посмотрел Очерет на офицера. – По уставу вроде не положено гвардейцам в няньки идты.
– Не щенок, не бросишь, – поморщился Курбатов. – Надо брать, – и неумело и брезгливо стал заворачивать мокрого ребенка в одеяльце.
– Никуды не динешься, – мрачно согласился Очерет и пошел к машине.
Принес ли им удачу мальчонка, или в природе существует закономерность чередования удач и неудач, но вскоре они увидели указатель: «На Познань» – и повеселели:
– Теперь выберемся из мышеловки.
Выехали на шоссе. Очерет дал газу, и «оппель-капитан», прижав фары, как уши гончая, понесся во весь опор. Лежащий на коленях у Курбатова младенец, почувствовав тепло и ритмичное покачивание, затих, лишь порой вздрагивал и постанывал, но не просыпался: видно, изрядно намаялся.
К утру были на месте. В доме Дембовских уже все встали, и появление советского коменданта пана майора с ребенком на руках произвело в семье шахтера сенсацию.
– Кто?
– Чей?
– Откуда?
Курбатов пожимал плечами: кто его знает! Ничего он не знал. Не знал, как зовут ребенка, какого он возраста, кто его родители. Немцы? Поляки?
Очерет только крякал:
– Хто его тепер разберэ, раз воно голэ, як то яечко. Паразит Гитлер вси народы перетасував. Карусель получилась.
Дембовские всей семьей взяли найденыша на свое попечение: вымыли, накормили, обрядили в наскоро сшитую распашонку, приготовили постель. Когда согретый, сытый, повеселевший мальчуган протянул к наклонившейся над ним Элеоноре ручки и пустил пузырь: «Ма!» все решили со смехом:
– Элеонора! Ты и будешь его матерью!
Долго решали, какое дать имя:
– Владислав!
– Бронислав!
– Адам!
Курбатов предложил:
– Бреславек! Будет хоть известно, откуда родом. Бреславек! Чем плохо?
Понравилось:
– Бреславек! Хорошо! По-польски можно называть – Славек.
Прошло несколько дней. Однажды, глядя, как пани Ядвига купает в детской ванночке Бреславека и тот уморительно фыркает, морщится и бьет ручками по воде, Курбатов неожиданно объявил:
– Когда буду возвращаться в Советский Союз, возьму с собой Бреславека. Усыновлю. Своих детей у нас с женой нет, пусть трофейный растет. Недаром же воевал!
– А жена как? – заикнулась Ядвига. – Не каждая женщина будет возиться с чужим ребенком.
– Моя будет. Она у меня баба добрая. Да и сама сына хотела. Будет рада.
* * *
– Така-то була история, шановна Катерина Михайловна, – закончил свой рассказ Петр Очерет. – Не сбулась тильки мрия Сергея Мыколаевича, не довелось ему усыновить Бреславека. А хлопец вин добрый. Поляком росте…
Екатерина Михайловна сидела опустив голову. Перед глазами стоял высокий подросток со светлыми, «под бокс» подстриженными волосами и серыми серьезными глазами.
Сергей ушел из жизни, не оставив ей ни завещания, ни письма, не выразив своей последней воли. Может быть, слова о том, что он усыновит Бреславека, и есть его воля. Последняя воля.
– А Славек? Он и сейчас считает Сергея Николаевича своим отцом? – с тревогой спросила Курбатова. Было странно и страшно думать, что еще кто-то предъявляет права на ее Сережу.
Очерет ответил уклончиво:
– Хто его знаэ. Мабудь, привык так думать. – Добавил от щирого своего сердца: – Хлопец гарный.
Екатерина Михайловна хотела еще что-то спросить, но заметила, что к могиле подходят Волобуев и Самаркин. Увидел дружков и Очерет. Обрадовался:
– Ось и наши шахтари идуть!
Волобуев и Самаркин шли чинно, со строгими лицами, с букетами живых цветов в руках. Держали букеты неумело, не то от непривычки, не то стеснялись. Увидев Екатерину Михайловну и Очерета, совсем смутились, что было довольно странно видеть, зная их разбитные, тертые характеры.
– Вышли пройтись, давай, думаем, на могилу посмотрим, – как бы оправдывались они, не зная, куда девать букеты.
Но, увидев сумрачные лица Екатерины Михайловны и Очерета, замолчали, поняв всю суетность и никчемность своих оговорок. Молча подошли к могиле, молча сняли кепки, молча положили в изголовье букеты.
Никогда не видели они майора Курбатова, до поездки в Польшу даже не слышали о его существовании. Кладбищ же и могил не любили, обходили их всегда стороной, как большинство молодых, здоровых, оптимистически настроенных людей. Если бы эта могила с черной плитой и белым обелиском была где-нибудь в Советском Союзе, то вряд ли бы кто затащил их к ней. А затащили бы, то услышали от них обычное в таких случаях:
– Все там будем!
Здесь же, на чужой – пусть дружественной, но все же не родной – земле, могила советского офицера казалась им близкой. Они чувствовали себя приобщенными к тому горю, которое принесла смерть Курбатова и его жене, и его другу Очерету.
Самаркин и Волобуев никогда не задумывались, хорошие ли они патриоты, любят ли свою землю, свой народ. Они жили на своей земле, среди своего народа и воспринимали это как должное, как само собой разумеющееся. Но сейчас здесь, у могилы советского офицера, они почувствовали себя частицей того огромного, что зовется Советской страной, советским народом. И эта могила стала их святыней, их горем.
Они стояли у могилы, обнажив головы, и чувствовали, что есть в жизни вещи, которые объединяют всех советских людей, что все они связаны между собой, и безотчетно гордились этой связью.
