Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Человек, даже не такой дотошный, как Алексей Митрофанович Осиков, легко мог заметить непонятные узы, связывающие Екатерину Михайловну Курбатову с семьей поляков Дембовских. Заметил это Осиков в первые дни приезда в Польшу. Каждый день приносил новые несомненные подтверждения справедливости его подозрений.
Столь странное обстоятельство, естественно, волновало Осикова. Волновало в первую очередь как руководителя делегации: как бы чего не вышло! Но была и другая сторона, больно уязвлявшая Алексея Митрофановича. На беду он симпатизировал Екатерине Михайловне (она ему нравилась и как женщина – этакая видная блондинка с ровным, спокойным характером – и как человек, имеющий надежную специальность – врач-терапевт), даже начал подумывать: а не оформить ли с нею соответствующий акт гражданского состояния, именуемый обычно – законным браком.
Теперь Осиков ломал свою хитроумную голову: что привлекает Курбатову к дому Дембовских? Точнее – кто ее предмет? В семье Дембовских трое мужчин, если не считать старика: Станислав, Юзек, Ян. Кем из них увлеклась Курбатова?
Обычно принято считать, что такое низменное чувство, как ревность, ослепляет человека, омрачает его разум, приводит в состояние невменяемости, доводит до аффекта. Может быть, и так. Но бывает ревность другого сорта: расчетливая, терпеливая, осторожная. Именно такой была ревность Алексея Митрофановича Осикова.
Исподволь узнал Осиков всю подноготную семьи Дембовских. У среднего сына Яна, недавно вернувшегося из Англии, есть невеста. Правда, порой он беседует с Курбатовой, и даже наедине, но мало вероятно, чтобы здесь имел место флирт. Отпадает. Младший Дембовский, Юзек, – пижон, лоботряс, стиляга, личность явно аморальная. Он значительно моложе Курбатовой, держится с ней официально, да к тому же редко бывает дома. Тоже, пожалуй, вне подозрений.
Остается старший сын – Станислав. Высокий, представительный, холостой, хорошо одевается, занимает видный пост в Варшаве. Такие нравятся женщинам. К тому же Станислав был в Советском Союзе, говорит по-русски, что может облегчить их общение. Пожалуй, Станислав!
Чем больше обдумывал и взвешивал Осиков все «за» и «против», тем несомненней становилось для него, что между Курбатовой и Станиславом Дембовским имеет место самая вульгарная интрижка.
Тяжелое чувство ревности травмировало душу Осикова. Все женщины такие! Ехала на могилу мужа-героя, прикидывалась святошей, сморкалась в платочек, и вот на тебе! Правда, еще ничего определенного между ними нет. Любовь их в самом зачаточном, так сказать, эмбриональном состоянии. Но зародыши растут быстро. Сегодня яйцо, завтра головастик, а там и взрослая жаба.
Что же делать? Запретить не запретишь! А что, если откровенно поговорить с Курбатовой, признаться ей в любви, может быть, даже сделать предложение? У него несомненные преимущества перед Станиславом Дембовским. Он советский гражданин, у него неплохое служебное положение, квартира в Москве, есть кое-какие сбережения на черный день. А что чужестранец? Все с ним шатко, ненадежно.
Правда, женитьба не такой шаг, чтобы решаться на него в пожарном порядке. Известно: поспешишь – людей насмешишь! И сам себя успокаивал: ничего! От предложения до бракосочетания – дистанция огромного размера. Главное сейчас – удержать Курбатову от сближения со Станиславом Дембовским. Там видно будет. В конце концов признание можно сделать в такой форме, чтобы был открыт путь к отступлению. Не давать никаких обещаний, говорить без свидетелей. В случае чего – можно и на попятную. Ей не семнадцать лет – переживет!
Выбрав однажды удобный момент, Осиков предложил:
– Отличнейшая погодка, Екатерина Михайловна. Давайте пройдемтесь. Да и поговорить с вами надо по одному важному для меня вопросу.
Екатерина Михайловна, как ни странно, догадалась, о чем пойдет речь. Ни в словах, ни в тоне Осикова не было ничего особенного, примечательного. Обычное приглашение. Все же Екатерина Михайловна подумала: не объяснение ли – не дай бог! – в любви. По взглядам Осикова, которые она ловила на себе, по его елейному тону, каким он с некоторых пор стал с ней разговаривать, догадывалась: нравится ему. Про себя улыбалась: вот чудак! Неужели и он рассчитывает на успех у женщин?
И не ошиблась. Видно, есть у женщин особое чутье на такие вещи!
Начал Осиков издалека. Пространно, со многими подробностями и отступлениями говорил о своем безрадостном детстве, которое провел в большой вечно голодной и вечно болеющей семье, где малограмотные и душевно грубые родители не очень пеклись о своем многочисленном потомстве. Говорил о своей суровой юности, о рабфаке, на котором учился, получая стипендию в сумме пятнадцати рублей ноль-ноль копеек в месяц, как однажды всю зиму проходил в осеннем плаще и кепке (при московских-то морозах!). Юность его совпала с первыми годами коллективизации и продовольственными затруднениями, и он питался в основном винегретом и бывшими тогда в употреблении и ныне совсем исчезнувшими селедками иваси. Не знал он тогда ни настоящей дружбы, ни нежных привязанностей.
Жил один, целиком отдавался работе. Потом война, эвакуация, жалкая каморка в Омске… Так прошли годы…
Осиков снова повторил уже известную Екатерине Михайловне историю своей неудачной женитьбы. Случайной, по недосмотру. К тому же отец жены оказался еще и уклонистом. Семейная жизнь не получилась.
Но теперь его одолевает одиночество, ему становится в тягость холостой, неустроенный быт. Все чаще и чаще его донимает бессонница. К тому же при его положении и его возрасте холостой образ жизни обращает на себя внимание окружающих, и особенно начальства, дает повод к разного рода догадкам и домыслам, порой оскорбительного свойства.
Упомянул Алексей Митрофанович и о той ночи, когда стало плохо с сердцем и некому было накапать в рюмку валокордина, вызвать «неотложку».
Все, что говорил Осиков, была чистая правда, и Екатерина Михайловна это чувствовала и верила ему.
Говорил Осиков и о том, что многие считают его сухарем и даже вредным человеком, не очень расположенным к людям. Что ж, для этого у них, видимо, есть основания. Может быть, его профессия кадровика наложила на него отпечаток осторожности, щепетильности или даже подозрительности: что есть, то есть.
Скромно и искренне Осиков признался, что, по всей вероятности, он немного сделал людям добра, не шел к ним с открытым сердцем, но зато за всю свою жизнь – она может поверить – не сделал никому зла, не сотворил ничего плохого и теперь прямо и открыто смотрит всем людям в глаза.
Тут Осиков солгал. Но солгал так правдоподобно, с дрожью в голосе и слезливым блеском в глазах, что Екатерина Михайловна поверила в его ложь.
Он стоял перед ней опустив голову, словно провинившийся и покаявшийся («повинную голову меч не сечет»), и во всем его облике было что-то жалкое, даже трогательное.
– Теперь вы знаете обо мне все, Екатерина Михайловна, – и вытер носовым платком порозовевшее и слегка повлажневшее блюдце лысины. – Поверьте, что я не хочу изображать себя лучше, благородней, чем есть в действительности. Хотя и трудно, но я попытался…
– Надо ли, Алексей Митрофанович! – взмолилась Курбатова.
– Прошу вас, выслушайте меня. Так вот я попытался рассказать о себе честно, откровенно и, если это вообще возможно, объективно. Прошу только об одном: не делайте поспешных выводов. Если я вам не очень противен, то я бы был счастлив, если бы вы стали моей женой.
Увидев попытку Курбатовой что-то сказать, Осиков перебил:
– Нет, нет, я не жду ответа сейчас, сию минуту. Я отлично понимаю, что мое неожиданное предложение застало вас врасплох. Но у вас есть время всесторонне его обдумать. Когда мы вернемся в Советский Союз и вы захотите, то у вас будет возможность узнать меня поближе. Ждать же я готов, сколько вы найдете нужным. Годы и житейские испытания и переживания приучили меня к терпению, – голос Осикова стал скорбным, с оттенком трагичности. – Я готов ждать. Главное, была бы надежда. Хотя бы самая маленькая.
Последние, довольно жалкие слова он сказал просто, без актерства и позы, без наигранных эмоций. Сказал по-человечески. Екатерина Михайловна, хотя и чувствовала к Осикову неприязнь, не могла не оценить этого.
Еще час, еще полчаса назад она с предубеждением относилась к Осикову, считала его чинушей, бюрократом, «осколком». Но сейчас Екатерина Михайловна задумалась. Не потому, что за пять или десять минут переменилось ее мнение об Осикове. По-прежнему он был для нее человеком чужим, несимпатичным. Не такой человек может дать ей счастье. Но надо быть справедливой. Не такой уж он плохой, как она думала раньше. Есть у него и положительные качества. Как прямо и откровенно говорил с нею! Не много найдется людей, способных говорить о себе такие вещи.
А если он и «осколок», то кто виноват? Может быть, тридцать седьмой год сделал его таким? Это его беда, а не вина. Может, под сухой, казенной внешностью есть у него хорошие человеческие черты, как под черствой корой дерева текут живые благодатные соки.
Было еще одно интимное обстоятельство. Когда женщине под сорок, когда она одинока, когда в ее душе остались неизрасходованными заложенные природой чувства любви, нежности, материнства, то предложение, подобное тому, что сделал Осиков, не может оставить женщину равнодушной.
Конечно, выходить замуж за Осикова она не собирается. Она не любит его. Не уважает. Но предложение все-таки есть предложение…
Ей вдруг захотелось – просто из женского любопытства – испытать Осикова, как испытывают металл на разрыв, узнать, до каких пор, до каких границ способен он дойти ради любви к ней. Может быть, она ошибается в нем. Может быть… В конце-то концов придет время, когда и ей надо будет накапать в рюмку валокордина или подать стакан воды. А кто подаст?
Как бы делясь с ним своими мыслями и сомнениями, сказала:
– Я не могу ничего ответить вам сейчас, Алексей Митрофанович. Возможно, в моей жизни произойдет одно событие, которое многое изменит.
– Какое событие, если не секрет, – насторожился Осиков, почувствовав опасность.
– Секрета никакого нет. Дело в том, что в семье Дембовских живет мальчик…
– Знаю, знаю.
– Этого мальчика мой покойный муж считал своим сыном.
Осиков молча кивнул. Вспомнил надпись на могиле Курбатова: «Отцу от сына…» Еще тогда подумал: «А майор, видать, был не промах. Не растерялся во время войны. Все они, фронтовики, такие».
– Вот я и хочу усыновить мальчика!
Все что угодно ожидал Осиков. Курбатова могла с негодованием, пусть даже с насмешкой отвергнуть его предложение. Могла признаться в своей любви к поляку Станиславу. Могла сказать, что думает отбить Очерета у его чернобровой Гарпыны или Харитыны. Или даже, что собирается укатить в Воркуту с Самаркиным и там любоваться северным сиянием. Все что угодно. Любую чепуху. Любую женскую легкомысленную несуразность.
Но такое! Усыновить неизвестного мальчишку, без роду и племени, верней всего гитлеровского отпрыска! Нет, это не лезло ни в какие ворота. Вот тебе и умная, рассудительная, здравомыслящая женщина, врач-терапевт…
Осиков знал все обстоятельства появления в семье Дембовских мальчика. Как последняя надежда, мелькнула мысль: может быть, Курбатова ничего не знает? Может, ей просто нужно открыть глаза?
– Знаете ли вы, Екатерина Михайловна, что этот мальчик неустановленной национальности? Верней всего, он немец, может быть даже гитлеровский последыш.
Осиков был уверен, что такой убедительный довод огорошит Екатерину Михайловну и она откажется от своей сумасбродной затеи. Но Курбатова посмотрела на него добрыми, даже ласковыми глазами:
– Я все знаю.
Непостижимо! В таком ответе был элемент нигилизма, космополитизма, даже своеобразного амнистирования гитлеровцев, если хотите. Странно, весьма странно!
– Трудно поверить, что вы говорите серьезно, – пробормотал Осиков, чувствуя испарину на лысине.
Екатерина Михайловна улыбнулась:
– Вот так обстоят дела, уважаемый Алексей Митрофанович. Я могу оказаться невестой с приданым.
Какие коленца выкидывает порой жизнь! Жениться на бездетной, образованной, одинокой, интересной женщине, к тому же еще вдове Героя Советского Союза, он мог. Но стать – за здорово живешь! – отцом мальчишки невыясненной национальности, может быть эсэсовского отпрыска, исключалось. Тут уж никакая белая шейка с плавным переходом в плечи не поможет.
Но что сказать Курбатовой? Как половчее дезавуировать сделанное предложение? Екатерина Михайловна спокойно смотрит на него. Верно, догадывается о его мыслях. И уходит от него. Между ними стена. Непроходимая. Глухая. Вечная. Никогда ему не целовать белую полную шею, плавно переходящую в покатые плечи. Никогда не идти с нею рядом по улице Горького и спиной чувствовать, как оборачиваются проходящие мужчины: «Какая женщина!»
Все же Осиков был рад. Он избежал опасности. Страшно даже подумать, что могло получиться. Он женился бы, законным образом оформил брак, а эта психопатка преподнесла бы ему свадебный подарок! Что подумало бы начальство? Что сказали бы сослуживцы? Какой, наконец, вид имело бы его доселе незапятнанное личное дело?
Вот еще один пример того, с какой осторожностью нужно относиться к своим чувствам, не давать им волю.
Теперь у Осикова вспотела не только лысина, но и лопатки. Словно шел он по незнакомой местности с закрытыми глазами, и вдруг под ногой – пропасть. Еще бы только один шаг и… Ужас!
4. Ночью, в темноте…Старость плохо спит. Ноют ноги – промокали сапоги, шахтная вода лезла в каждую дыру. Ноет спина – забой не иерусалимские аллеи. Душит кашель – много угольной пыли осело в легких за сорок лет.
Но больней всего – сердце. Пьешь порошки, глотаешь таблетки – все без толку. Ни к черту не годится медицина со своими снадобьями. Болит сердце, да и только!
Врачи не могут определить, отчего болит сердце, а он-то сам хорошо знает. Дети, дети! Что происходит с Юзеком? Словно трупный смрад идет от парня. Был хорошим мальчиком – послушным, ласковым, первым учеником. Вырос – балбес и тунеядец. Когда он упустил сына? Верно, там, в лагере, испортили парня. Проклятая война. Вот они, мины замедленного действия. Что теперь делать с ним? Как помочь? Разве есть от таких болезней таблетки и микстуры? Говоришь ему, учишь – без толку. Все сам знает, сам понимает, во всем разбирается: и в политике, и в жизни, и в прошлом, и в будущем. То ему не так, и это не этак. Все усмешечки да улыбочки.
А может быть, ему только так кажется, может быть, теперь вся молодежь такая? Другие времена. Может, он постарел, у него ноют старые кости и все ему кажется в черном свете? Скорей бы Юзек шел работать на шахту. Среди рабочих ребят оботрется. Кровь-то у него шахтерская.
Да и с Янеком неладно. Не повезло парню. Сколько молодых лет зря прошло. Вернулся, а жизнь не налаживается. Элеонора ходит как пришибленная. Какая кошка между ними пробежала? Молчат.. Не разлюбил ли ее Янек? Бедняжка! Столько лет ждала!
Феликс лежит на спине: врачи говорят – так легче сердцу. Какое там легче! Все равно болит, словно куском угля придавило. От дум болит. Было бы на душе спокойно, спал бы, как Адам Шипек после пляшки старки.
Уже, должно быть, час. А может, и два! И Ядвига не спит. Только молчит. Притворяется. Слава богу, за сорок лет научился понимать ее уловки. Тоже думает. Не легко и ей. Мать!
– Спишь?
Молчит Ядвига. Ну молчи, молчи. Хорошо еще, если думает о Янеке или Юзеке. А если о Славеке? Вот дал бог беду. Такую боль подбросил!
– Ты спишь, Ядвига?
– Сплю. И ты спи.
– Как же со Славеком будет?
Словно спичка в бензин. Подхватилась. В темноте видно: волосы растрепанные, глаза злые.
– Что со Славеком? Как жил, так и будет у нас жить.
– Но он же… – заикнулся Феликс, но Ядвигу понесло:
– Кто его вынянчил? Кто выкормил? Кто воспитал? Какие могут быть разговоры! Молчи ради бога, и без тебя тошно!
– Что верно, то верно, – согласился Феликс. Конечно, Ядвига права, ничего не скажешь. – Только…
– Опять за свое. Спи. Нечего мне голову морочить.
Феликс ворочается.
– Не спится что-то. Вроде крошки на простыне…
– Какие крошки? Выдумываешь. Когда у нас на постели крошки оказывались? Разве еще когда Юзек маленьким был.
Молчание. Далеко на железнодорожном мосту простучал поезд. Днем поездов не слышно, а ночью и за два километра доносится стук колес. Феликс ворочается.
– А что, если Екатерина Михайловна… – Ядвига вскочила как ошпаренная:
– Кто она ему? Кто? Не рожала она его и не воспитывала. Глупый разговор.
– Верно, – уныло соглашается Феликс. – Он нас родными считает, а она для него совсем чужая. Нельзя травмировать мальчика.
– Конечно нельзя. Я это и говорю. Спи ради бога. Или ты решил до утра из меня жилы тянуть?
Тихо. Темно. Болят проклятые ноги. Болит спина. Болит сердце. И Ядвига не спит. Переживает, старая.
Феликс поднялся, не зажигая света, нашел графин с водой, напился прямо из горлышка. Сказал про себя, словно только сейчас вспомнил:
– Фамилия у него – Курбатов.
– Сам виноват. Я же тебе еще тогда говорила: записывай мальчика на нашу фамилию.
– Майор хотел на свою записать.
– Мало ли чего он хотел. Он в могиле, а мы живые.
– Как ты говоришь, Ядвига! А если бы Сергей Николаевич был жив?
– Что ты меня мучаешь? – всхлипнула Ядвига. – Ну отдавай, отдавай Славека, если тебе не жаль!..
– Что ты кричишь, как на базаре. Разве мне не жаль? Как родной сын.
– Ну и не будем больше говорить на эту тему. Все решили. Спи.
Феликс сердито отвернулся к стене, натянул на голову одеяло. Спать так спать. Утро скоро.
Сморила дремота. Уже сквозь сон услышал подозрительную возню.
– Ты чего? – повернулся к жене.
Ядвига сидела на кровати, зажав платком рот.
– Ты что?
Ядвига заплакала громко, сморкаясь и кашляя:
– Она-то одна!
– Кто одна?
– Екатерина Михайловна одна. Совсем одна.
– Ну и что?
– Никого у нее нет. Ни мужа, ни сына. У нас дети, да и мы вдвоем. А она совсем одна…
Голые плечи Ядвиги вздрагивают, седые волосы совсем растрепались. Плачет. Ей жаль и себя, и Феликса, и Екатерину Михайловну, и ее погибшего мужа. Но больше всего ей жаль Славека, который вырос на ее руках и которого она не может отдать.
– Что же делать?
– Может быть, Екатерина Михайловна и не думает брать Славека в Россию? – нерешительно замечает Феликс, чтобы успокоить жену.
– Ты видел, как она смотрит на Славека? Видел? Как мать! Я-то уж знаю.
– Насильно не возьмет.
– Разве в таком деле сила нужна? Не она возьмет. Сам майор Курбатов его возьмет! Своей славой Героя возьмет. Своим именем.
– Еще как Славек решит. Он ведь поляк. Наш!
– Надпись на могильном венке он какую заказал? Курбатов он.
– Да спи ты наконец, – рассердился Феликс. – Не о себе надо думать, а о Славеке. Пусть сам решит. Не сейчас, так через год, через два, когда вырастет, пусть и решает, кем ему быть: поляком или русским. Одно только знаю: будет он человеком. Слышишь: человеком! Это главное. Спи. Скоро утро.
…Ночь и вправду уже на исходе. Светлеет в окне край неба. Не спит Феликс. Не спит Ядвига.
Сколько еще ночей не спать им!
5. Первая примеркаПортной, адрес которого дал Юзек, жил на узкой изогнутой грязной улице в районе вокзала. На разных исторических этапах улица называлась по-разному. В царстве Польском в честь наместника великого князя Константина она называлась Константиновской; перед войной ей присвоили имя генерала Рыдз-Смиглы; во время немецкой оккупации на ней появились таблички с готическим шрифтом: «Герингштрассе». Сейчас ее называли Вокзальной.
Ян Дембовский нашел нужный дом, поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь открыл мужчина, в полутемной прихожей его лица нельзя было разглядеть.
– Что угодно?
– Прошу прощения. Мне сказали, что здесь живет портной. Вывески нет. Может быть, ошибка?
– Входите. Вам правильно сказали. – В голосе мужчины послышалась усмешка. – Без вывески приходится работать. Налоги, поборы. Лучше скромнее…
Дембовский вошел в маленькую полутемную комнатушку. («Скверно еще живут труженики!») Ни швейной машины, ни других орудий портновской профессии в ней не было. Хозяин стоял спиной к окну, лицо скрывала тень. Но лысый череп и голос показались знакомыми.
– Не могли бы вы сшить мне костюм?
– Пану нужен цивильный? – снова во вкрадчивом знакомом голосе послышалась ирония.
– Да, штатский. Пиджак, брюки.
– Дело несложное, прошу садиться, – и с улыбкой добавил: – Раздевать человека плохо, а одевать всегда хорошо.
Портной, как видно, был не прочь поболтать. Но Ян не стал отвлекаться.
– Мне надо как можно скорей.
– Пану надоела старая форма?
Скрытый, чуть заметный намек послышался в вопросе. Дембовский проговорил сухо:
– Много лет носил.
– Есть люди, которые носят ее всю жизнь, – как бы между прочим заметил портной и отошел от окна. Теперь Дембовский увидел изможденное желтое лицо, поджатые бескровные губы.
– Я им не завидую, – всматривался Ян в собеседника. – Если не ошибаюсь, мы встречались?
Синеватые губы портного скособочились:
– Может быть, все может быть. Все мы на этой земле, как пауки в банке.
Наконец-то Ян вспомнил: буфетчик станционного буфета. Ему он привез письмо из Лондона. Странно!
– Позвольте, не вы ли торгуете в буфете?
Пшебыльский вздохнул:
– Годы, что вы провели за границей, не были легкими. Возрыдала наша польская земля и наполнилась криками скорби. За все приходилось браться. – И поджал губы. – Вы тоже сменили профессию.
Дембовскому не нравились и странная встреча, и такой разговор.
– Закончим с костюмом.
– Не беспокойтесь! Одену вас – мать родная не узнает. Сейчас сниму мерочку. – Пшебыльский вытащил из кармана записную книжку и сантиметр. – Так-с! Согните руку. Вот так. Плечи пошире сделать? Правильное решение – сменить форму. В наши дни не следует лишний раз напоминать о своей службе в иностранной армия.
Дембовский насторожился:
– Вы думаете?
– Скоро и вы так будете думать. Однобортный? С жилетом? – И, опустив сантиметр, сел на стул. – Как живет мой племянник? Вы часто с ним встречались?
– Я уже говорил вам, что видел его всего один раз. Он принес письмо и попросил передать его вам. Вот и все.
– Вот и все! – усмехнулся Пшебыльский. – Только один всевышний знает, где начала и где концы. Мне жаль, что вы не подружились с ним. Он настоящий поляк.
– Так уж получилось. Когда будет готов костюм?
– Через два дня примерка, – значительно подчеркнул Пшебыльский слово «примерка» и, хотя сунул в карман записную книжку, прощаться не собирался. – Не были, значит, близко знакомы с ним? Очень жаль! – И неожиданно спросил: – Как вам нравится в Польше?
Ян уже ругал в душе младшего брата, давшего адрес подозрительного портного. Может быть, и не портной он. Проговорил уклончиво:
– Мне трудно судить. Я долго не был на родине, а здесь так много нового, что сразу и не разберешься.
– Справедливо, – Пшебыльский заговорил по-приятельски: – У вас, верно, есть друзья, которые помогут в правильном свете увидеть и оценить все факты и явления.
Разговор принимал неприятный характер.
– Да, у меня есть друзья.
– Не сомневаюсь. Но не забывайте слова Экклезиаста: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. Помните старых друзей? Вы помните пана Войцеховского?
Теперь Дембовский был убежден, что имеет дело с провокатором. Спросил резко:
– В чем, собственно, дело?
Не обращая внимания на враждебный тон Дембовского, портной-буфетчик сообщил доверительно:
– Говорят, что сын старика Войцеховского, как и вы, служил в английской армии.
– Не встречал! Я спешу. Давайте закончим с костюмом. Какой у вас материал?
– Сейчас покажу образцы. А вы вспоминаете те годы?
Дембовский усмехнулся. Вспоминает ли он те годы? Да разве их забудешь! Ранения. Госпитали. Черный песок пустынь… Спросил прямо:
– Почему вас интересуют такие вещи?
– Вы пролили кровь за родину, за наше общее дело. Я думаю, мы найдем общий язык.
– О каком языке вы говорите?
Пшебыльский заголил гнилые зубы:
– Конечно о польском. Ваши товарищи в Лондоне…
– У меня там не осталось товарищей. Они погибли в боях или гниют в лесах Канады, в шахтах Шотландии.
– Остались идеи, за которые они погибли.
– Идеи! С тех пор как я вернулся домой, я многое узнал, о чем мне и не снилось. Как видно, там от нас тщательно скрывали правду.
Пшебыльский перестал улыбаться. Губы вытянулись узкой горизонтальной полоской.
– Вы оказались способным учеником новых друзей.
– Друзья мне открывают глаза, и я по-новому смотрю на мир, обдумываю и взвешиваю.
– Солдат учат не рассуждать, а выполнять то, что прикажут.
Много лет Ян Дембовский слышал такие речи. Много лет выполнял то, что ему приказывали. Сейчас даже напоминание об этом показалось оскорбительным.
– Теперь я решил прежде думать, а потом уж выполнять приказания.
– Вы не учитываете одну маленькую деталь, – усмехнулся портной. – Можно снять форму, но нельзя изменить биографию. Человек краткодневен и пресыщен печалями.
Дембовский встал:
– У меня нет охоты продолжать разговор.
– Напрасно. Вы должны понять простую истину. Кто вы такой? Солдат английской армии с американскими долларами в кармане. В органах государственной безопасности, смею вас заверить, сидят не простаки.
Дембовского взорвало. Ему угрожают! И кто! Плюгавый тип, не то портной, не то буфетчик, которого плевком убить можно!
– Вы смеете угрожать мне, видевшему Монте-Касино, Тобрук, Сиди-Барани! – у Дембовского перехватило дыхание. С каким удовольствием он хватил бы табуреткой по плешивому черепу. Какой костюм буфетчик хочет для него сшить?
– Монте-Касино! Это в прошлом. Надо смотреть вперед.
– Я смотрю вперед. И предупреждаю: не становитесь у меня на дороге. Шею сверну! – В подтверждение своих слов Ян так толкнул стоявший между ними стол, что тот с грохотом отлетел в угол. Вышел на площадку, с остервенением хлопнув дверью. Сбежал по лестнице, прыгая через три ступеньки. Скорей на улицу! К людям!
