Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Сумерки.
Полусвет.
Полутьма. Засыпает природа. Но выползают из нор пресмыкающиеся. Их так и называют: сумеречные.
По дороге в парк Юзек Дембовский зашел в вокзальный буфет. Он понимал, что поступает неосмотрительно, глупо, нарушает строжайшее указание Пшебыльского: являться только в самом крайнем случае. Все же зашел. Тайно надеялся: может быть, Пшебыльский передумал, нашел другой ход, освободит его от страшного, немыслимого поручения.
В буфете шумно: только что пришел варшавский поезд, и поговорить с буфетчиком не удалось. Пшебыльский молча, как незнакомому, налил Юзеку фужер коньяку, сердито протянул леденец.
Напрасны все призрачные надежды: ничего не изменилось. Надо идти в парк.
Паскудный мир! Лысый череп Пшебыльского, унылая морда официанта, чавканье любителей буфетных бутербродов – все казалось Юзеку омерзительным. С брезгливой миной осушив фужер, молча вышел.
На первых порах коньяк показался ему совсем слабым, словно плутоватый буфетчик разбавил его лимонадом. Но, подходя к парку, Юзек почувствовал в груди, в животе, в ногах приятную теплоту. Дома, фонари, прохожие, автомобили теперь стали призрачными, ненастоящими.
У входа в парк встретил даму, одетую слишком ярко для своих лет и такую худую, что даже как будто слышалось легкое позвякивание берцовых костей. В другое время Юзек не преминул бы вступить с дамой в; контакт, но, памятуя о предстоящем, воздержался, только причмокнул губами:
– О ля-ля!
Дама, посчитав, что дело сделано, проследовала в боковую аллею. И обманулась. Юзек пошел своей дорогой. Все же встреча настроила его на игривый лад. Помахивая тросточкой, он забормотал под нос песенку, слышанную от девочек, живших в веселом заведении пани Зоей в городе Бромберге.
Мама, я хоцу докто́ра!
Докто́р все мене позволить,
И не буду ниц я бо́леть.
Мама, я хоцу докто́ра!
Совсем он не такой дурак, каким считает его лысый святоша Пшебыльский. Никого убивать он не собирается. С какой стати? Чтобы попасть на виселицу? Как бы не так! С Элеонорой можно договориться полюбовно. Намекнуть, что Яна в Лондоне завербовали, что он привез секретное письмо и теперь в его руках. Только она может спасти Яна, если будет пай-девочкой и не станет спорить… Кто знает, как повернется дело. Может быть, ради Яна Элеонора пойдет на жертву. История знает немало таких примеров. Тогда он уедет с ней из города, а то и из Польши. Зачем Элеоноре связывать свою судьбу с Яном? Только одно его слово – и Яна посадят в кутузку как иностранного агента. Ей придется носить туда передачи. Небольшое удовольствие. А еще лучше, если бы Элеонора догадалась об обмане и не пришла. Ничего она о нем плохого не знает. Ведь молчала же столько лет…
Но крыса, поселившаяся в его сердце, только притаилась. Снова чувствует он ее зубы.
– А вдруг Пшебыльский сказал правду! Вдруг Элеонора все знает! Надо проверить. Обязательно проверить!
Белый мрамор обелиска на могиле Курбатова виден и в темноте. Юзек подошел к могиле. Цветы. Вся могила в цветах. Жена старается. Да и школьники взяли шефство над могилой. Следят за чистотой. По праздникам проводят здесь сборы, принимают какую-то присягу. Усмехнулся. Даже себе не хотел признаться, что завидует Курбатову и мертвому. Мертвый русский офицер близок людям. А он, живой, вынужден прозябать, дрожать в страхе, прятать глаза от родного отца, от родной матери. Вспомнил слова Пшебыльского: лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Живая собака… Нет, врете! Не собака!
Подошел к обелиску, постучал тросточкой о мрамор.
– Как лежится, пан майор, в чужой земле? В польской земле? – У опьяненного Юзека сердце стало мягким: – В конце концов, ты был неплохим парнем. Но кто тебя просил в Польшу? Кто?
Послышался шорох. Черт побери! Кто-то ходит. Еще услышит его болтовню.
В темной аллее голос Элеоноры:
– Янек, ты?
Пришла! Теперь Юзек был рад, что пришла Элеонора. Поговорит с нею еще раз. Последний раз! Чем он хуже Янека? Он моложе брата…
Элеонора вышла из темноты. В недоумении остановилась:
– Как ты сюда попал? Где Янек? Я получила его записку.
– Тебе писал я.
Даже в полутьме видно удивление на лице Элеоноры.
– Ты писал? А почерк Янека. – Элеонора развернула записку, подошла к фонарю. – Я не ошиблась – рука Янека. Ты подделал его почерк?
Юзек выхватил записку:
– Прости меня, Элеонора. Если бы я написал от своего имени, ты, конечно, не пришла бы. Ты избегаешь встреч со мной. Нам надо поговорить.
– Очень жаль, что ты пускаешься на такие уловки. Не ожидала.
– Не говори так строго. Я знаю – ты недолюбливаешь меня. Но сегодня я не буду говорить о своих чувствах к тебе. После возвращения Яна…
– Ты оказался плохим пророком.
– Но я так люблю тебя, Элеонора, – и дотронулся до ее руки. Элеонора отдернула руку.
– Я запретила тебе говорить о любви. Если ты вызвал меня только для этого, то я сейчас же уйду. – И пошла по аллее, ведущей в город.
– Постой, постой! – шел сзади Юзек. – Честное слово будет важный разговор. Я хотел спросить тебя, рассказывала ли ты кому-нибудь о том, как жили мы в лагере перемещенных лиц.
Элеонора остановилась: она не ждала такого вопроса. Война, оккупация, лагеря – все осталось далеко позади. Не хотелось вспоминать прошлое: слишком больно.
– Почему тебя это интересует? Если у тебя чистая совесть, то тебе нечего бояться.
Коньяк, выпитый в вокзальном буфете, страх, не проходящий ни днем ни ночью, ноющий зуд неразделенной, отвергнутой любви – все смешалось, перепуталось:
– Намек? Мне надоели намеки. Говори, что ты знаешь?
– Такой тон! Я ухожу…
– Лучше скажи, что ты знаешь о моей жизни в лагере. – Теперь в голосе Юзека не было ни вкрадчивости, ни покорности. – Только я могу спасти Янека.
– От кого ты будешь его спасать? От своих дружков, с которыми шушукался в лагере, а теперь шляешься по пивным? От них?
– Не оскорбляй патриотов, идущих на все ради родины, ради священной польской земли!
Элеонора хорошо знала таких патриотов. Во время войны они сотрудничали с гитлеровцами. А когда Советская Армия освободила Польшу, вылезли на белый свет. Путаются под ногами, ругают русских… И Юзек называет их патриотами!
– Патриоты строят Варшаву, осваивают новые земли на Одере и Нейсе, добывают уголь, перевыполняют планы. Твои же друзья оплакивают Миколайчика, слушают «Голос Америки» и, как трупы, заражают воздух. Они хотят сыграть мазурку Венявского на костях польского народа. – Ненависть душила Элеонору. – Они подлецы, твои друзья!
Коньяк, как и мина, может быть замедленного действия. Просочившись в душу, он всю ее залил огнем.
– Замолчи! Ты поплатишься за такие слова!
Много пережила за годы войны польская женщина; Но гордость в ее плоти, в ее крови. Блестят гневные глаза Элеоноры.
– Ты угрожаешь мне? Сегодня же расскажу Янеку и Станиславу, к каким гнусным средствам ты прибегаешь. Я молчала, чтобы не ссорить вас. Но и моему терпению пришел конец. Еще в лагере, еще…
Юзек вплотную подошел к Элеоноре:
– Договаривай!
Элеонора испугалась. Только раз в жизни она видела такие глаза. Надсмотрщик в лагере бил плетью русскую женщину, кричавшую: «Будьте вы прокляты!» У надсмотрщика были такие же пустые, остановившиеся, ничего не видящие глаза.
– Что ты задумал? Я ухожу!
– Не уйдешь! Договаривай! – Юзек стоял рядом, но она видела только его пустые зеленые глаза, остановившиеся, как у мертвеца. В них была угроза и страх. – Договаривай! Что в лагере?
Юзек помнил, что в его кармане лежит пистолет со смешным названием «ТТ». Какой тяжелый пистолет. Он давит на сердце. Всучил Пшебыльский. Старый провокатор. Но теперь-то он ошибся. Юзек не будет стрелять. Он не дурак. Ни за что! Надо только припугнуть Элеонору. Слегка припугнуть, и она станет сговорчивей, как все женщины. Только припугнуть…
Элеонора смотрела в пустые, остановившиеся глаза Юзека. Увидела его руку. Дрожащую, неуверенную. В ней пистолет. Черный, с коротким дулом, опущенным вниз. Медленно поднимается пистолет. Маленький кружок описывает в воздухе зигзаги. Смотрит ей в грудь.
Элеонора бросалась к Юзеку, схватила за руку. Что-то произошло. Внезапно. Мгновенно. Белый обелиск на могиле, фонарь, дальняя звезда над шахтной вышкой взметнулись вверх и остановились над головой… В наступившей тьме нарастал густой, все поглощающий шум, словно открылись гигантские шлюзы и хлынувшая черная вода заливает мир. Но вот и шум прекратился, и осталась только тьма.
Шипек шел со смены и по пути домой сделал кратковременную остановку на улице Костюшко, где в подвальчике приютилась тихая пияльня с заманчивой вывеской:
«Стоп! Пиво и сироп!»
После скверной истории в привокзальном буфете Шипек больше туда не заглядывал. Ему и смотреть было противно на лысую башку недобитка Пшебыльского. Даже добрая польская старка из его высохших рук колом: стала бы в горле. Другое дело пияльня в подвальчике. Буфетчик свой парень. До войны был шахтером, с фронта вернулся без ноги. С ним и выпить можно, и добрым словом перемолвиться.
Употребив обычную порцию (жене говорил – сто, друзьям – двести, пил – триста) и рассказав буфетчику занятную байку о старом ксендзе и его молодой служанке, Шипек вышел на улицу и по многолетней привычке пошел домой через парк. Главная прелесть такого маршрута заключалась в полной свободе действий. Есть охота – пой, нет – рассуждай вслух на любую тему внешней или внутренней политики. Никто не будет укорять, травить мораль, кричать: «Безобразие, куда милиция смотрит?»
– Что мне милиция! Я сам себе милиция! – В доказательство того, что он человек вольный и вправе делать все, что заблагорассудится, Шипек запел любимую песню, которой уже лет сорок отдавал предпочтение перед всеми другими произведениями вокального жанра. За давностью лет Шипек запамятовал: слышал ли он где эту песню или сам сложил ее в минуту веселья, что, впрочем, никакого значения не имело – песня была хорошая.
Ты налей мне чарку,
Не жалей, шинкарка,
Проводи в дорогу,
Не гордись,
С перцем выпью старки,
Станет сердцу жарко,
Хороша, ей-богу,
Наша жизнь.
Выстрел грянул внезапно и совсем близко, вроде за тем вон темным кустом. Шипек остановился:
– Чет-нечет! Кто поднял пальбу? Да еще в парке! Отдохнуть культурно не дают.
По своей натуре Шипек был человек интересующийся. Все его интересовало в жизни: прения в американском конгрессе, события в Гватемале, жизнь зубров в Беловежской пуще, проблемы борьбы с раком, происхождение каналов на Марсе… Но больше всего, естественно, его интересовало все, что касалось шахты, на которой он работал, дома, в котором жил, улиц, по которым ходил.
Выстрел в парке не мог оставить Шипека равнодушным, и он опрометью бросился сквозь кусты, благо был в шахтерском обмундировании.
Шагах в пяти от него метнулся и исчез в темноте человек. Будто знакомый. Но размышлять и вглядываться не было времени. Шипек выбежал на площадку к могиле. На темном песке – белое пятно. Два прыжка – и на его руках мертвая Элеонора.
Еще минуту назад Шипек был пьян. Он пел о шинкарке, о старке, о том, как хороша и весела жизнь. Теперь он был трезв. Он держал на руках труп молодой женщины и озирался по сторонам. Надо бы побежать и догнать того человека, что метнулся в кусты. Верно, он убийца. А Элеонора? Как ее оставишь? Может быть, есть еще надежда? Шипек закричал хриплым, в шахтах застуженным, в буфетах проспиртованным голосом:
– Люди! Помогите!
3. Хвост ящерицыПервый, кого Екатерина Михайловна встретила, войдя в дом Дембовских, был Ян. В недоумении остановилась:
– Вы?
– Я! Что вас удивляет?
– Элеонора получила вашу записку и пошла…
– Мою записку? Какую записку?
– Она сама была удивлена, что вы ей написали и назначили свидание в парке.
Ян нахмурился. Одно за другим: лондонское письмо. Лысоголовый буфетчик. Портной. Записка. Со всех сторон раковыми метастазами тянулось к нему темное, враждебное.
– Где Элеонора? Я не писал записок!
Испугалась и Екатерина Михайловна:
– Идите скорее в парк.
– Прошу вас, расскажите все Станиславу, отцу, – уже на бегу крикнул Ян.
Он бежал по темному парку мимо молчаливых спящих деревьев, притаившихся кустов. Тихо. Пусто. Вдруг, приглушенный расстоянием, рванулся выстрел.
Предчувствие сменилось убеждением: беда! С губ, пересохших от волнения, срывалось:
– Элеонора! Где ты? Элеонора!
У белого обелиска склонившаяся к земле фигура.
– Элеонора?
Человек приподнялся, зашептал:
– Свят, свят! Дева Мария!
– Кто здесь?
– Я! Шипек!
– Что ты здесь делаешь? Кто стрелял? Где Элеонора?
– Бедная девочка!
Только теперь Ян увидел на земле белое пятно платья. Упал на колени, обхватил руками голову Элеоноры. Почувствовал холод мертвого лба.
Прибежали Феликс, Станислав, Ванда, Екатерина Михайловна… Ян все стоял на коленях.
Кто-то помчался за доктором. Кому-то угрожал, матерясь, Шипек. Отец что-то шептал, опустив голову…
А он все стоял на коленях.
Вот и окончилась твоя тишина, Ян Дембовский! Ты хотел получить ее как награду за столько лет бед и скитаний. Когда вернулся на родину, думал: все плохое позади, как позади за бортом парохода оставались пенистые волны, как оставался за вагонным стеклом паровозный дым. Думал: ничто не встанет между тобой и Элеонорой, между тобой и родиной. Хотел тишины и покоя. Только тишины и покоя! А тут кровь. И смерть!
Поднялся с колен. Лицо измученное, старое:
– Я виноват в ее смерти. В меня стреляли!
Запыхавшийся, испуганный прибежал Юзек. Глаза метались по кустам, по деревьям, по темному небу. Только на убитой не могли остановиться.
– Какое несчастье! Ужас!
Станислав проговорил тихо:
– Убита у могилы русского. Надо немедленно сообщить органам госбезопасности.
То, что воспринималось как несчастный случай, как личное горе, после слов Станислава приобрело новый грозный смысл.
– Ты думаешь, что… – голос Феликса Дембовского пресекся. – Не может быть!
– У Элеоноры не было врагов.
Хорошо, что темно и не видно лица Юзека. Куда девался кураж, с каким он совсем недавно шел сюда, напевая песенку веселых девочек из заведения пани Зоси. Твердил, как заклятие:
– Врача! Скорей врача! – а сам не трогался с места. Боялся – только шагнет и не выдержит, побежит и вое догадаются: он убийца.
Подозрения Станислава показались Яну неосновательными. Зачем везде видеть козни врагов. Кому нужна жизнь Элеоноры? Империалистам? Заправилам НАТО?
– Кому она мешала?
– Тем, кому мешает отец. Кому мешаю я. Кому – я уверен – будешь мешать и ты.
– Что это? – Ванда подняла с земли пистолет.
Станислав сразу определил: русский. Такой пистолет – ТТ – был и у него. Теперь он не сомневался. Отвел Ванду в сторону:
– Беги в безпеку к товарищу Галиньскому. Скажи, что я прошу его сейчас же сюда прийти.
Лицо у Яна больное, старое. Неужели прав Станислав? Неужели борьба, что бушует в мире, прошла и через его сердце? Как жестоко и несправедливо! Он вышел из игры. Разве бьют лежачего? Холодная война! Какая же она холодная, если льется горячая кровь?
Станислав взял брата за руку:
– Держись, Янек! Держись, солдат! Будь, как на войне!
Станислав говорил:
– Я понимаю, Янек, что твою боль ничем нельзя заглушить. Нет таких лекарств. Надо перестрадать, пережить. Помню, в бою был убит мой товарищ, мой друг, моя любовь. В ту ночь мне показалось, что все кончилось в моей жизни. Но утром надо было идти снова в бой, и я пересилил себя. Долг звал жить и бороться. – Станислав долго закуривал (не так просто ворошить старое). – Ты думаешь, я забыл ее? Она всегда со мною. Смотрю, как сходят с конвейера наши новые тракторы, смотрю на доменные печи Силезии, на наших славных ребятишек, на составы с углем, на колосящиеся нивы и думаю: как бы Христина радовалась нашей победе, нашему счастью. Но память о ней не мешает мне жить, работать, бороться. Ты столько лет жил среди врагов Польши. Жил среди них и не видел их. Они отняли у тебя лучшие годы жизни, затуманили твой мозг. Они покупали твою кровь, хотели воспитать из тебя предателя. Преступные генералы и продажные политики втянули вас в чужое ярмо. Теперь с прошлым покончено. Начинай новую жизнь, Янек. Только будь осторожен. Ты был за границей, и это могут попытаться использовать наши враги.
Конечно, в словах Станислава есть доля правды. И насчет продажных политиков, и о лучших годах жизни. И о бдительности. Разве история с портным не самая настоящая провокация. Почему он сразу не рассказал о ней Станиславу, отцу?
– Меня тревожит Юзек, – словно догадался о мыслях брата Станислав. – Не нравится мне, что он не работает, целыми днями шляется бог знает где и с кем.
Ян проговорил неуверенно:
– Да, он переменился.
– Был в лагере перемещенных лиц. Все могло случиться.
– Видишь ли, несколько дней назад Юзек дал мне адрес одного портного…
Как всегда, вихрем в комнату влетела Ванда:
– Мальчики! Приехали Екатерина Михайловна и Петр. Хотят с вами поговорить. Срочно! Они у мамы.
– Идем! – поднялся Станислав. – Так что за история с портным? Рассказывай.
Битый час, пока беседовали старшие братья, Юзек стоял в соседней комнате на коленях, прижав ухо к замочной скважине. До него долетали лишь отдельные слова, и понять содержание беседы Станислава и Яна он не мог.
О чем они говорят? Может быть, о нем? Конечно о нем. Там, за дверью, решается его судьба, а он томится, мучается, не знает, на что решиться, что предпринять.
За дверью раздался голос Ванды. «Еще этой дуры не хватало», – вскочил с колен Юзек. Разговор стал громче, задвигались стулья. Теперь Юзек отчетливо услышал голос Станислава:
– Так что за история с портным? Рассказывай.
Сомнений не было: братья говорили о нем. Сейчас Ян расскажет о портном, Станислав все поймет. Конец!
Юзек заглянул в комнату. Ванда, по своему обыкновению, вертелась перед зеркалом и сразу его увидела:
– Ты дома?
– Где же мне быть? Кто там пришел?
– Екатерина Михайловна и Петр. Иди в столовую. Там все.
Одно к одному. Зачем приехала русская? Неспроста. Все, что происходит вокруг, таит угрозу.
– Не до гостей сейчас. Настроение не то. Не могу найти себе места. – Юзек говорил искренне, места он действительно не мог найти. – Только подумать: недавно Элеонора была здесь, мы слышали ее голос, смех… Просто не верится! – Спросил, понизив голос: – Зачем приехали русские? Не прощаться ли?
– Екатерина Михайловна хочет поговорить со Станиславом и Янеком.
– О чем?
У Ванды во рту шпильки, и она картавит:
– Екатерина Михайловна была с Элеонорой за несколько минут до убийства. Возможно, Элеонора ей что-нибудь сказала.
– Ничего Элеонора не могла сказать.
– Почему ты так думаешь?
– Тут другое. Но что?
– Зачем ломать голову. Пойди к Екатерине Михайловне и спроси.
Каждый спасается, как умеет. Ящерица обрывает хвост, обращаясь в бегство. Скорпион в минуту опасности смертельно кусает себя. Надо спасаться. Надо выкладывать на стол все козыри. Не опоздать бы!
– Ванда, я хочу с тобой поговорить откровенно. Не кажется ли тебе странным поведение Екатерины Михайловны?
От неожиданности Ванда уронила на пол шпильку.
– Не понимаю!
– Как бы тебе объяснить. Не сыграла ли она свою роль в убийстве Элеоноры?
– Что ты несешь! Ненормальный!
Юзек не ожидал такого искреннего возмущения. Не рано ли открывать карты?
– Ты не думай… Я не утверждаю. Напротив, мне самому кажется такое предположение невероятным. Но некоторые факты…
– Какие факты? – в упор смотрит Ванда. Глаза злые и горят, как у кошки в темноте. – Какие факты? Ты скажи, какие факты? Идем сейчас же к Станиславу!
Мокрыми от пота стали спина и ладони. Особенно ладони. У него всегда потеют ладони, когда он волнуется.
– Что ты, Ванда! Я пошутил.
– Странные шутки. Где ты научился так шутить? Не там ли?..
Теперь нет сомнений. И Ванда знает! Ее «не там ли» говорит ясней ясного: знает. Юзек попытался выдавить не то усмешку, не то угрозу:
– Намек?
Неожиданно Ванда выпалила фразу, которая, как взрывчатка, уничтожила все мосты к отступлению.
– Боюсь, что Элеонора была права, когда говорила о лагере.
– Что ты мелешь, психопатка!
– Не хочу больше с тобой разговаривать!
– Отлично! Я знаю, что наговорила Элеонора Екатерине Михайловне! Никто только не поверит. Фактов нет. А у меня есть улики против русской!
– Против Екатерины Михайловны? Ах, вот оно что! Теперь все понятно.
– Ты лучше посоветуй Курбатовой не трепать лишнего. А если она решила идти в управление государственной безопасности, то пусть там скажет: я, жена покойного майора Курбатова, признаюсь, что на почве ревности выстрелом из револьвера убила любовницу моего мужа Элеонору Каминьску.
– Ты с ума сошел! Идиот!
– Где была Курбатова в день убийства между шестью и восемью часами вечера? В городском парке! Когда была убита Элеонора? Между шестью и восемью часами. Где была убита Элеонора? У могилы Курбатова. Какой пистолет был найден в кустах? Русский. Согласись, что все это может бросить тень на ее репутацию. Следствие, допросы, очные ставки. Зачем ей иметь столько неприятностей? Пусть не вмешивается в чужие дела и уезжает в Советский Союз вместе с ударником Петром Очеретом. Так будет лучше.
Ванда побледнела от возмущения:
– Ты жалкий провокатор. Не Екатерине Михайловне, а тебе мешала Элеонора. Курбатова советская женщина. Понимаешь – советская! Ее не испугает твоя клевета. А убийцу Элеоноры найдут. Обязательно найдут!
Но Юзек уже не слушал сестру. Он смотрел в окно с таким выражением лица, словно увидел там свою смерть: к их дому подходил Шипек.
