Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Когда смолкли шаги на лестнице, из соседней комнаты вышел Юзек. У него было такое выражение лица, словно он только что претерпел приступ каменнопочечной болезни.
– Видели? И Станислав такой. И отец! Все, все такие…
Пшебыльский вытер рукавом пиджака отсыревший череп.
– Ничего. У человека с таким послужным списком одна дорога.
– А что, если он все расскажет Станиславу? – от страха у Юзека слова застревали в горле.
– Не расскажет. У вашего брата рыльце в пушку. Он привез письмо из Лондона. Письмо могло быть и шифрованным. Доказывай, что ты не верблюд. Дело пахнет шпионажем. При такой ситуации лучше держать язык за зубами.
– Боюсь, пан Пшебыльский, – чистосердечно признался Юзек.
Пшебыльский с раздражением посмотрел на Юзека. Невольно сравнил со старшим братом и даже поморщился. Какая мразь младший Дембовский! У него трясутся не только руки и ноги, но все печенки и селезенки. Впрочем, момент, кажется, подходящий.
– Не Станислава вам следует опасаться. Есть угроза реальнее.
Юзек насторожился:
– Что такое?
Пшебыльский выдержал паузу.
– Мне не хотелось говорить, но поскольку вам грозит большая беда, то, пожалуй, лучше предупредить.
Такое вступление произвело бы впечатление и на более мужественного человека, чем Юзек Дембовский. Сразу же бешеной каруселью завертелись человеконенавистнические оскалы сторожевых овчарок, следователи, протоколы, допросы, тюремная камера с недремлющим глазком, два столба с перекладиной…
– Ради бога, пан Пшебыльский! Что такое?
Годами и житейскими передрягами иссеченное обличье Пшебыльского стало значительным:
– Мы располагаем достоверными данными: Элеонора знает о характере ваших взаимоотношений с администрацией лагеря.
Юзек понимал: Пшебыльскому нельзя верить и на грош. Хитрая, коварная гадина. Должно быть, все выдумал. Разыгрывает его. Но зачем? Какую цель преследует? Пугливые мысли бросались из стороны в сторону. А вдруг?
Пшебыльский сокрушенно покачал головой:
– Представляете, чем пахнет?
Юзек все представлял с излишней даже ясностью. Не спать по ночам. Ждать. Поминутно вздрагивать. У подъезда остановится машина. По-хозяйски застучат на лестнице казенные сапоги. Раздастся звонок, который может поднять и мертвого. Уверенный, как команда, голос прикажет: «Откройте!» И конец. Всему конец!
Теперь Юзек не мог сдержать дрожь. Она непроизвольно возникала внутри и трясла его, словно по сердцу долбил отбойный молот. Вдруг правда?
– Не может быть… Вы думаете… Знаете, мне порой и самому казалось. Она так враждебно ко мне относится. Что же делать?
Пшебыльский проговорил сочувственно:
– Да, ужасное совершается на сей земле. Но не теряйте надежды. Главное – сохранить свою жизнь. Я уже напоминал вам мудрость святых отцов: кто находится между живыми, у того есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Дело идет о вашем спасении. Если Элеонора вас выдаст, вы никогда больше не увидите голубого неба, молодого женского тела, не пройдетесь с тросточкой по проспекту, не выпьете стакана вина. А жизнь так хороша!
– Что же делать? Посоветуйте, пан Пшебыльский. – Юзек изо всех сил старался сохранить спокойствие.
Пшебыльский был убежден, что Дембовский клюнет, но не ожидал, что все произойдет так быстро. Попался, как глупая плотва на мормышку. Видно, правы русские, утверждающие, что у страха глаза велики. Проговорил буднично, как о вещи само собой разумеющейся:
– Выход один – убрать Элеонору.
Юзек стремительно отскочил к двери, как бильярдный шар от кия, дрожащей рукой схватился за ручку – таким страшным, невозможным, чудовищным был совет Пшебыльского. Кадык судорожно бегал вверх-вниз – от волнения рот наполнялся липкой тягучей слюной.
– Вы с ума сошли! Ни за что!
Глядя на Юзека, Пшебыльскому было приятно сознавать, что есть на белом свете люди, еще ничтожнее и трусливее, чем он сам. Он, пожалуй, даже немного жалел молодого Дембовского.
– Вы хлюпик, Юзек. Неужели перезрелая, как тыква, девка вам дороже собственной жизни. Не в такое время мы живем, чтобы разводить антимонию. Даже в библии сказано: предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла. Должны понимать, что только мертвые не кусаются.
Юзек опустился на табуретку:
– Ради бога как-нибудь иначе. Без крови.
– Не будьте ребенком. Борьба есть борьба. Вы слышали когда-нибудь имя – Дарвин. Был такой коммунист. Он первым сказал: борьба за существование. Или вы, или Элеонора! Одно ее слово – и вы в руках органов государственной безопасности. Тогда прощай молодость, жизнь. Все!
Пшебыльский ставил на верную лошадку. Знал: для Юзека его собачья жизнь – самое дорогое. Променял же он когда-то в лагере за лишнюю миску баланды и честь, и семью, и родину. Типичный предатель. И трус. Трусость привела его в лагерь перемещенных лиц, трусость заставила служить американцам. Трусость свела с ним, с Пшебыльский. Трусость!
Юзек скулил:
– Ради бога! Меня могут заподозрить. Кроме того, она невеста брата.
Несмотря на почти трагический характер разговора, Пшебыльский усмехнулся:
– До каких пор вы будете таким щепетильным? Невеста брата… Чепуха! Ян Дембовский найдет десяток невест. По нынешним временам баб в Польше больше, чем блох у цыгана. Надо быть решительным. Если действовать с умом, то на вас не упадет и тень подозрения.
Как летучие мыши в темной комнате мечутся перепуганные мысли в голове Юзека. Да, он любил Элеонору. Но она отвергла его. Ждала и дождалась Янека. Сама виновата. Виновата! Почему же он должен жалеть ее? Разве она пожалеет его? Предаст. Но убить! Нет, невозможно!
– Как же? Как?
– Элеонора – молодая особа, – вслух размышлял Пшебыльский. – Могла быть какая-нибудь романтическая история. Ревность, например. А тут – приезд жениха. Жизнь иногда подсовывает такие ситуации, что не мерещились и Уэллсу.
Юзек верил и не верил Пшебыльскому. Пожалуй, все он выдумал. Блеф. Старый иезуит горазд на провокации. Должно быть, ему самому опасна Элеонора, и он хочет убрать ее чужими руками. Дудки! А если правда? Тогда надо искать выход. Ревность… Романтическая история… Мелькнула мысль, извивающаяся, как рептилия.
– У меня появилась одна идея.
– Вы не ошиблись? – съехидничал Пшебыльский.
– Если с Элеонорой, боже упаси, что-нибудь случится, хорошо бы впутать Курбатову. Не зря же я распустил слух, что Элеонора была любовницей русского майора. Романтика! Кстати, и темная история со Славеком.
– Какая история?
– Майор Курбатов сразу после войны притащил из Бреслау младенца. Верней всего, гитлеренка. Развел рождественскую сентиментальщину: «Усыновлю! Увезу в Россию!» Гораздо правдоподобнее изобразить, что мальца они прижили вместе с Элеонорой. Звучит?
Полуопущенные, как у старого индюка, веки Пшебыльского чуть дрогнули: какими путями в бестолковую, набитую буги-вугами башку Юзека забрела дельная мысль. Может быть, он совсем уж не такой кретин, каким кажется? Или просто начитался романов Анны Кристи? Впрочем, какая разница! В этой примитивной ситуации есть смысл. Русская убила польку. Любуйтесь: братская дружба на веки веков! Весь эффект от ударной работы Петра Очерета и его друзей пойдет насмарку. Вот оно, истинное лицо советских людей! – скажет каждый поляк.
– Надо подумать, – проворчал Пшебыльский. – Дело сложное, но игра стоит свеч. Главное – сбить с толку следствие. Вас мы перебросим в спокойное место.
Спокойное место! Пшебыльский невесело задумался. С какой радостью он сам бы сегодня же, сейчас же бежал из страны, где на каждом шагу подстерегают провал, арест, возмездие. Забиться в тихое, спокойное место и жить, не видя сопливого Юзека, отвратной, как тюремная параша, хари Серого. А жить можно неплохо. Недаром он ориентировался на доллары и фунты стерлингов, что недооценил бедный Казимир.
– Ах, Юзек! – мечтательно проговорил Пшебыльский. – Как много на белом свете хороших городов! Например, Прага. Стара Прага. Злата Прага. Город каштанов и средневековых переулков. Какие ресторанчики, какие ночные кабачки, какое пиво! Мы бывали там с паном Войцеховским. Даже зашли в пивнушку «У чаши», ели сосиски и запивали светлым пильзенским. Портрет Франца-Иосифа видели. Представительный мужчина. И совсем не засижен мухами. Все это враки большевистского агента.
– К чертям собачьим Прагу! Я не Швейк, чтобы ехать в Прагу.
– Понятно, – качнул лысым черепом Пшебыльский. – В Праге сейчас делать нечего. А чем плох Будапешт? Голубой Дунай, чудные девушки. Совсем как на Елисейских полях. Я любил когда-то ездить в Будапешт.
Юзек оскалился:
– Вы смеетесь надо мной?
– Нетрудно понять ход ваших мыслей. Куда же? Может быть, вас привлекает черноморский берег? Золотой песок? Сухое виноградное вино в кабачках Констанцы?
– На запад, только на запад!
Пшебыльский усмехнулся:
– Пожалуй, есть смысл. Там вы научитесь работать по-настоящему. Но об этом после. Действуйте! Дорог каждый час. Пистолет есть?
– «Вальтер».
– Не то. Я достану вам русскую машинку. Знаете, как она называется? Тэтэ! Смешно, не правда ли? У меня в Познани была девочка. Ее тоже звали Тэтэ. Била без промаха! – Пшебыльский хихикнул, нечистая слюна вскипела в уголках рта. – У пани Курбатовой могла быть такая штучка. Большевичка. Улика!
Как мираж стоял перед взором Юзека Дембовского вожделенный Запад: деньги, рестораны, коньяки, балетные дивы… Приободрился:
– Еще один момент, пан Пшебыльский. Вы учтите мои чувства. С Элеонорой должно случиться несчастье, а я люблю ее. Кроме того, она невеста брата.
Пшебыльский понимал справедливость такой постановки вопроса: товар – деньги! Человек практического склада ума, он был чужд сантиментам и эмоциям.
– Пятьсот долларов!
Сумма, вообще говоря, была не малая. Но может быть, можно еще кое-что выжать. В конце концов у проклятых эксплуататоров денег куры не клюют. Весь мир ограбили. Юзек пустил слезу:
– Скоро их свадьба. Такой удар для всей нашей семьи. У мамы больное сердце…
– Женская болезнь до постели, – скабрезно усмехнулся Пшебыльский.
– Как вы смеете так говорить о моей маме!
– Ну ладно. Семьсот.
Надо бы и остановиться. Но так заманчиво положить в карман лишнюю сотнягу.
– Отец любит Элеонору…
Пшебыльский поморщился:
– Хватит!
Юзек понял: потолок.
– Благодарю вас! – и взялся за тросточку. Без нужды глядеть на лысый череп буфетчика – удовольствие маленькое.
Пшебыльский ковылял из угла в угол на подагрических ногах, не замечая вопросительного выражения на лице Юзека. Он думал. Затеянная операция поможет окончательно привлечь Яна Дембовского. Наконец-то он поймет: русские, убившие его невесту, – смертельные враги. А главное: может быть, тогда Серый решит, что ему, Пшебыльскому, надо уходить за границу, и поможет. Хоть остаток дней проживет спокойно, чтобы утром была чашечка черного кафе с белой булочкой, к обеду куриное крылышко, а вечером французский коньяк и свеженькая, еще не замызганная девочка.
– Срок – два дня!
Юзека передернуло.
– Так быстро? Невозможно.
– Не торгуйтесь. Не прибавлю ни одного доллара.
– Я не об этом…
– Рад.
Юзек почувствовал в животе знакомую тянущую пустоту.
– Я пойду?
– Действуйте.
В окно Пшебыльский видел, как Юзек, по-дурацки озираясь, словно за ним гонится прокурор, проворно пересек улицу и скрылся в проходном дворе, который, верно, знали еще молодчики из дефензивы.
Если бы старое, издерганное страхами, болезнями, злобой и морфием сердце Пшебыльского было способно на такое старомодное чувство, как жалость, то, видя съежившуюся спину Юзека, он пожалел бы его. Сам он человек конченый. Нет у него другой дороги. Поставил ва-банк. Всем – прошлой жизнью и прошлыми делами, телом и душой, настоящим и возможным будущим – связан он с Серым, с Войцеховским, с теми, кто стоит за ним.
А куда полез молокосос Юзек Дембовский? Сын шахтера. Брат партийца. Откуда в его душе столько родимых пятен капитализма? Каким ветром нанесло в его слабый умишко шик-модерновскую дребедень? Пшебыльский скосил бескровные губы: «Бред собачий!»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1. У могилыВ небольшом шахтерском городке самым примечательным местом был парк. Назывался он парком культуры, но совсем не был похож на убогие полусады-полускверы с чахлыми, худосочными деревцами, с гипсовыми скульптурами длинноногих пловчих, пятнистыми от дождей и пыли, с аляповатыми клумбами и стрижеными кустиками акации, листва которой начинает желтеть уже с половины июля.
Не таким был здесь парк. В самом центре города возвышалась довольно высокая гора, окруженная пологими холмами, поросшими дубами, соснами, елями. Собственно, и город строился вокруг горы, и главная улица, изгибаясь, как река, полукольцом обхватила ее.
Жители города расчистили гору от бурелома и валежника, проложили асфальтированные аллеи, поставили скамейки, повесили фонари, разбили цветники.
На самой вершине – небольшая площадка, окаймленная серебристыми елями. Она обращена к центру города. С нее открывается просторный вид на вышки шахт, на стадион, на железнодорожный узел, на старый темный костел, вонзивший в небо трехгранный шпиль.
На площадке, видный всему городу, высится белый мраморный обелиск. Золотыми буквами на двух языках – русском и польском – на нем начертано:
«Вечная слава!»
Уже несколько дней у могилы можно видеть женщину в темном платье, с гладко зачесанными светлыми волосами и светлым лицом блондинки, на котором темнеют большие грустные глаза. Каждое утро она приносит сюда букет живых цветов. Стоит он на могиле, обрызганной дрожащим серебром воды, словно в слезах. Бабочки прилетают сюда посидеть на венчиках цветов, передохнуть, полюбоваться бессмертной красотой окрестного мира.
Женщина посыпает дорожку вокруг могилы оранжевым песком, подравнивает дерн или просто сидит на скамье и смотрит на город: на бегущие внизу трамваи и автомашины, на холмистые крыши домов, вдаль…
Не многие жители города знают, что эта женщина – вдова советского офицера, первого коменданта их города гвардии майора Сергея Курбатова.
Чужие, смолой и солнцем пахнущие сосны шумят над головой. Чужие цветы цветут нарядно и восторженно. Чужой город – живой, суетливый, в гудках, в дымах, в шуме моторов и машин – лежит внизу.
Чужой… Да чужой ли он ей теперь?
Через несколько дней она уедет домой, в свой маленький поселок на берегу Днепра. Снова по утрам будет ходить в амбулаторию, надевать белый халат, принимать больных, выслушивать, выстукивать, прописывать лекарства, давать советы. Потечет привычная жизнь. Но увезет она домой память о белом обелиске, о соснах, о городе в дыму. Память будет помогать ей жить, работать, нести свою нерадостную вдовью долю.
Вернувшись с работы, Элеонора нашла в ящике для писем узкий серый конверт без марки. В нем записка. Писал Янек:
«Необходимо срочно поговорить по важному делу. Буду ждать сегодня в 8 часов вечера в парке у могилы».
Элеонора с недоумением вертела в руках маленький клочок бумаги. Что случилось? Какое важное дело? Почему Янек не пришел к ней домой, а назначает свидание в парке? Все странно, непонятно. Совсем не похоже на Янека.
Да он ли писал? Может быть, чья-нибудь шутка? Элеонора еще раз посмотрела записку: нет, почерк Янека. Что же все это означает?
Стало тоскливо. Важный разговор… Что может быть в ее жизни важнее любви Янека! А если… Если он скажет: я разлюбил тебя… ты свободна… вот твое кольцо!
Элеонора быстро переоделась и пошла в парк, хотя еще не было и шести: сидеть одной дома с нахлынувшими страхами было невыносимо.
У могилы неожиданно встретила Курбатову и обрадовалась. В том смутном настроении, которое охватило ее, Элеоноре не хотелось видеться с людьми близкими, родными. А с русской было хорошо и поговорить, и помолчать.
Сели на скамью. Длинные тени елей уже ползли по аллеям, над дальними крышами городских домов сиреневела вечерняя дымка.
Элеонора все думала: что означает записка Янека, какие неожиданности, а может быть, и беды она сулит? Почему в жизни человека всегда подстерегают случайности и никогда не знаешь, что случится с тобой через час.
Была задумчива и Екатерина Михайловна. Вспомнилось, как боялась она ехать в Польшу, страшилась, что найдет могилу мужа на голом пустом месте, одинокую, забытую. Взяла с собой горсть русской земли. Горсть… Так хотелось взять и русскую березку, и молчаливые рассветы, и робкие лесные ландыши, которые любил Сережа.
– Мой муж любил родную русскую землю, а пришлось ему лежать на чужбине.
Элеонора погладила руку Курбатовой:
– Бедная…
Екатерина Михайловна смотрела на далекое, у самого горизонта застывшее, розоватое от заката облако:
– Всю войну я боялась за жизнь мужа. И вот в дни мира…
Элеонора хорошо понимала чувства, какие испытывает русская женщина. Порой ей казалось, что Екатерина Михайловна ее сестра, которая жила где-то далеко-далеко, о существовании которой она и не догадывалась. Но вот она приехала, заговорила, улыбнулась, посмотрела внимательными глазами: сестра!
– Вы целыми днями у могилы.
– Они быстро промелькнули. Скоро покину его. Но мне теперь будет легче. Знаю: и мертвым он остался на своем посту.
Элеонора доверчиво прижалась к Екатерине Михайловне:
– Когда вас не было, я часто ходила сюда одна. Здесь тихо и грустно. Хорошо думать и мечтать. По воскресеньям мы приходили все вместе. Но с тех пор как приехал Янек, я пришла впервые.
– Разве Янек был бы недоволен?
– Нет, нет, – смутилась Элеонора. – Он мне ничего не сказал бы. Я уверена. Но… – не знала, как объяснить русской женщине, что всему виной глупые намеки Юзека. Они раздражают Янека. – Юзек не раз говорил мне, что Янек не вернется, что он погиб, забыл меня. Мне кажется, что он не очень рад возвращению Янека. И в лагере его не любили, плохо говорили о нем.
За несколько дней Екатерина Михайловна успела полюбить семью Дембовских. Милые, гостеприимные, добрые люди. Только Юзек был ей несимпатичен. Она и сама не понимала почему. Или слишком услужлив и приторно вежлив? Или неприятна его манера все время вытирать носовым платком влажные и холодные, как собачий нос, руки? Или смешно его любимое выражение: «Шик-модерн»?
– Да, странный он.
Элеонора заговорила взволнованно:
– Последние дни Янек угрюм, молчалив. У него есть что-то на душе. Это связано с Юзеком. У Юзека такой язык. Мне кажется, что он…
– Неужели он способен восстанавливать против вас Янека? Бессердечно!
– Он на все способен. Вы знаете, его не любил и ваш муж, а Сергей Николаевич умел разбираться в людях. – И взглянула на Екатерину Михайловну: – Мне кажется, и вы, Катя, испытываете к Юзеку то же чувство.
Темнело. На западе еще розов и светел край неба, а внизу, в городе, уже загорелись первые огни.
Сумерки. Зашло солнце, но еще не наступила ночь. В сумеречную пору природа готовится ко сну. Замолкают птицы. В кронах деревьев затихает ветер. Подкрадывается невольная грусть. Сумеречное настроение.
Элеонора сидела притихшая, подавленная, словно и в душе ее сгущались сумерки. Одна и та же мысль не давала покоя. Почему Янек прислал записку? Никогда подобного не было. Зачем такая таинственность? О чем он будет с ней говорить? Столько лет прожил на чужбине. Может быть, сильней чувства к ней оказались старые привязанности? Как смутно!
Екатерина Михайловна старалась успокоить и ободрить Элеонору:
– Может быть, Янек просто захотел побыть с вами наедине. В их доме всегда так шумно. А вечер чудесный.
Вечер действительно был чудесный. Догорал и никак не мог догореть закат. Но сумерки уже бродили по городу, и за железнодорожным узлом загорелась первая, еще не уверенная в себе зеленая звезда. Далеко чуть слышно играла музыка.
Екатерина Михайловна взяла руку Элеоноры.
– Не волнуйтесь. Все у вас будет хорошо. Выйдете замуж. Янек такой славный. И так любит вас. У вас будет своя семья, дети.
Глазами, покрасневшими от слез, Элеонора смотрела на далекую звезду. Дети. Семья. В какое страшное время прошла ее молодость! Война. Гитлеровская оккупация. Дахау… Когда окончилась война, она думала, что пришел конец страданиям людей, в мире будет только довольство и счастье. Где же мир? Почему люди не могут жить в мире?
– Как можно думать о детях, о семье, когда так тревожно в мире.
Екатерина Михайловна привлекла к себе Элеонору:
– Надо думать и о детях, и о семье. Если мы, простые люди всей земли, будем вместе – все будет хорошо.
– Как мне хочется быть такой же ясной и смелой, как вы!
Екатерина Михайловна улыбнулась:
– Ну какая я ясная и смелая. Обыкновенная женщина. Как миллионы других. Баба. Одинокая. Несчастливая. Вдова.
Они сидели обнявшись, как сестры. И вправду были похожи, как родные сестры: красивые, светлолицые, светловолосые славянки.
Курбатова поднялась:
– Мне пора. Сейчас придет Янек. Не хочу вам мешать.
– Я провожу вас, – и Элеонора взяла Екатерину Михайловну под руку.
В аллее было уже совсем темно. Черные ели стояли плечом к плечу, редкие фонари исполинскими апельсинами висели в густых ветвях. Безлюдно и тихо.
