Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Шипек не спал всю ночь. Кряхтел, вздыхал. Время от времени вставал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, шел в кухню. Впотьмах доставал из шкафчика узкогорлый пузатенький графинчик. Звякало стекло о стекло, легонько булькала водка. Шипек возвращался в спальню. Снова скрипела старая кровать, слышались вздохи, невнятное бормотание. Снова экспедиция на кухню. И так всю ночь.
Может быть, он ошибся? Может быть, скрылся в кустах не Юзек Дембовский, а совсем другой человек? В темноте легко обознаться! А он возведет поклеп на невиновного. И какой поклеп! В убийстве невесты брата. Нет, тут надо все хорошенько обмозговать, взвесить, проверить.
Только под утро решил: пойду к Феликсу. Расскажу о своих подозрениях. Две головы – лучше. Да и Феликс не посторонний человек. Отец!
Хотя решение было принято, все же к дому Дембовских Шипек шел неверной походкой человека, хватившего добрый келишэк старки. В окне заметил Юзека. Вот и хорошо. Сразу все выяснится. Конец сомнениям и подозрениям!
Старый Феликс был угрюм, как Карпаты в ноябре.
– Заходи, Шипек! Только дом у нас в трауре. Горе!
– Знаю. Вот и пришел к тебе, как к старому другу.
– Благодарю. Ты всегда был добрым товарищем.
Шипек тяжело опустился на стул. Закурил. Он никогда не был дипломатом. Всю жизнь рубал уголь, пил старку, говорил, что взбредет на ум. Сейчас же надо подбирать выражения, следить, чтобы с языка не сорвалось лишнее слово. И с кем! С Феликсом Дембовским! Есть от чего вспотеть старому шахтеру. Начал издалека:
– Сколько лет ты меня знаешь, Феликс?
– Много. Ты пришел на шахту пятнадцатилетним парнем. Ну, вот и считай.
– Значит, давно знаешь?
– А что такое?
– Был ли случай, чтобы Шипек сказал о ком-нибудь лишнее? Покривил душой?
– Странный у тебя разговор сегодня, Шипек.
– У меня сегодня болит сердце. – Шипек для большей убедительности приложил к груди черную и широкую, как ласт, руку. – Не спал всю ночь. Лежал и думал: могут ли обмануть человека собственные глаза?
Феликс встревожился:
– Никак не пойму, что у тебя на уме. Любишь же ты разглагольствовать!
Шипек вздохнул:
– Поднеси-ка лучше келишэк. Сердце печет.
– С этого и начинал бы, дружище, – успокоился Феликс, – а то напустил туману. – Достал из буфета графин, рюмку. – Так-то лучше будет.
– Может, со мной выпьешь?
– Нельзя. Сам знаешь, врачи запретили.
Шипек выпил, но не крякнул, как обычно, не сказал всенепременное: «Сто лят!» Заговорил трезво:
– Сядь, Феликс, да послушай, что я скажу.
Теперь Феликс понял: разговор действительно предстоит серьезный. Нахмурился. Что еще уготовила судьба?
– Шел я вчера домой через парк, – начал Шипек и замолчал.
– Видел тебя там.
– Иду и слышу – выстрел. Какой, думаю, прохвост стрельбу открыл?
– Ты же знаешь – Элеонору убили.
– Знаю. Славная была девушка, – и Шипек покосился на графин. – Налей-ка еще одну.
Выпив, туго провел по губам пятерней.
– Иду и слышу, кто-то навстречу бежит.
– Кто бежал?
– Темно было.
– Не узнал, значит?
Шипек взял графин, налил рюмку. Феликс молча смотрел, как на черной морщинистой шее Шипека дернулся кадык.
– Сомнение меня одолело.
– Какое сомнение? Не томи!
Шипек сидел понурый, черный.
– Да говори наконец! Не выматывай душу!
– Мне показалось, что бежал твой Юзек.
Феликс вскочил:
– Ты пьян!
– Лучше быть мне слепым, чтобы только не видеть того, что я видел.
– Мне надо быть глухим, чтобы не слышать таких речей.
Феликс сел: сразу ослабели ноги. Пришло на память все, что говорилось о Юзеке: намеками, случайно оброненными фразами. Что-то нечистое произошло в американском лагере. Носился с заграничными журнальчиками и магнитофонными лентами. Бегал на просмотры каких-то кинокартин. С кем-то встречался в кавярнях. Разговоры. Сплетни. Слухи. Теперь все встало в памяти, удавкой перехватило горло.
– Пришел я к тебе первому. Ты всегда был моим другом, – глухо сказал Шипек.
– Да, да, спасибо!
Феликс вспомнил: как-то Ванда рассказывала, что видела Юзека в вокзальном буфете. Шептался с буфетчиком. Какие могут быть дела у Юзека с подонком? Он еще тогда сказал дочери: «Брось болтать. Откуда у тебя такая подозрительность? Юзек немного распустился. Но кровь-то у него наша, Дембовских…»
Феликс машинально налил рюмку, выпил. Водка была безвкусная, как кипяченая вода.
– Знаешь, Шипек, в последнее время я замечал за Юзеком неладное. Но чтобы он… Не могу поверить.
– Может, и не так, Феликс. Не расстраивайся, старина. Был я тогда на взводе. Может, и не так.
– Что же делать? Молчать?
– Трудно советовать в таком деле.
– Но ты друг?
– Друг.
– Молчать?
Шипек поднял глаза на Феликса. Больше ничего не надо было спрашивать, ничего не надо было говорить.
Феликс сразу подумал о жене. Бедная! Какой удар в ее сердце! Чтобы не отступить, сказал Шипеку:
– Спасибо, что предупредил. Иди сейчас к следователю и расскажи ему все! Все, что знаешь. Ты мой друг!
5. Пойдем вместеКогда накануне вечером, убегая после убийства Элеоноры, Юзек чуть было не натолкнулся на Шипека, он решил, что старик его не узнал. Был Шипек, по обыкновению, навеселе, к тому же совсем стемнело, и он, конечно, его не узнал. Но сейчас, увидев Шипека, направляющегося к их дому, понял: узнал и идет разоблачать, свидетельствовать. Теперь выход один – бежать! Бежать! Юзек не знал, куда бежать, не знал, где искать приюта и защиты. Но понимал: в родном доме оставаться нельзя. Надел шляпу, взял тросточку. В дверях столкнулся с Яном. Нахмуренный вид брата не предвещал ничего доброго. Видно, Ванда уже успела все разболтать.
– Куда собрался? – загородил дорогу Ян.
– Так, пройтись. – Юзек делал усилия, чтобы казаться спокойным. – Отличная погода.
– Погода отличная, – всматривался Ян в лицо брата.
– Ты что так смотришь? Не узнаешь?
– Не узнаю.
– Оно и понятно. Слишком долго был на чужбине и отвык от польских лиц.
– У тебя польское лицо?
– Что ты хочешь сказать?
– Много таких лиц, как у тебя, я видел за рубежом.
– И тебе не нравятся такие лица? Напрасно. Посмотрись в зеркало. Не такое ли лицо и у тебя?
– У меня было такое лицо, но я это вовремя заметил.
Стояли друг против друга. Братья. Вместе играли детьми. Вместе с ранцами за плечами бегали в школу. Вместе ходили в кино. Вместе, все вместе… Что же развело их? Почему стоят они теперь, как на разных концах земли?
– Интересный разговор, – жалко усмехнулся Юзек. – Ну, мы его как-нибудь продолжим. – Сделал шаг к двери.
– Постой! Что ты говорил Ванде?
Холодная пустота заполнила живот, подкатилась к сердцу. Начинается! Начинается главное. Решительное! Проговорил с наигранной небрежностью:
– Был шутливый разговор. Вот и все. Честное слово!
– И насчет Элеоноры ты шутил?
– Нет, то не была шутка. Я не хотел тебе говорить, чтобы не расстраивать тебя.
– Ты все выдумал. Налгал.
– А Славек?
– При чем тут Славек?
– Ты слепец. Тебя обманули. Скрыли от тебя.
– Что скрыли?
– У каждого ребенка должны быть отец и мать. Есть они у Славека.
– Его родители неизвестны.
– Простак! Они известны. Отец – Курбатов, мать – Элеонора. Это не известно только тебе.
– Ложь! Опять шутка? Адрес портного – тоже шутка? Твои шутки пахнут кровью.
– На что ты намекаешь?
– Я спрашиваю, чья шутка стоила жизни Элеоноры?
– Какое ты имеешь право устраивать допрос? – голос у Юзека стал визгливым. – Ты шлялся по всему миру, когда мы спасали родину, а теперь явился на готовое и читаешь мне нотации.
– Что ты говоришь!
Правильный ход. Надо наступать, а не обороняться. Сразу видно, как растерялся Ян. Делая шаг к двери, Юзек пробормотал:
– Глупая девчонка все приняла за чистую монету.
Но Ян не собирался оканчивать разговор:
– Ты позоришь родной дом!
– Кому-кому, но тебе лучше молчать. Еще неизвестно, зачем ты вернулся.
– Я вернулся на родину!
– На родину! – взвизгнул Юзек, словно это слово причинило ему физическую боль. – На родину! Зачем? Кто поверит в твои добрые намерения? Может быть, ты шпион, заброшенный сюда для работы, и на тебе клеймо: «Интеллидженс сервис».
– Чепуха!
Юзек видел, как судорога пересекла лицо брата. Он деморализован. Еще одно усилие, одно усилие:
– Пойми, Янек, нам нельзя ссориться. Я один на дно не пойду. Со мной лучше жить в мире. Ты должен понимать, что органы государственной безопасности интересуются…
…Стоит перед тобой родной человек, твой брат. Ты знал его с детства. И на каком-то жизненном повороте он является перед тобой в новом свете, и ты в недоумении разводишь руками, не знаешь, чему поражаться: своем ли слепоте или тому, как изменчива и переменчива натура человека.
Почти со страхом смотрит Ян на стоящего перед ним человека в соломенной шляпе с тросточкой в руке.
– Ты мой брат!
– Брат! Брат! Когда ты отвыкнешь от сентиментальностей?
– Негодяй! Я позову мать, отца, Станислава, соседей. Неужели им всем ты посмеешь посмотреть в глаза?
Круг сжался. Выход один – Юзек неверной рукой вытащил из заднего кармана брюк теплый пистолет.
– Дай дорогу!
Но крикнул слишком громко. В соседней комнате послышались голоса, шаги. На пороге – отец, Станислав, Ванда.
– Что случилось?
– Боже! Пистолет!
Юзек отскочил в угол.
– Не подходите!
– На меня руку подымаешь? – Феликс пошел к Юзеку: – Ах ты, выродок!
– Не подходи!
Станислав заслонил отца:
– Брось пистолет!
– Уйди! Убью!
– Брось пистолет! – Станислав говорил спокойно, вполголоса, но так, что невозможно было не повиноваться. Пистолет дрожал в вытянутой руке Юзека, и рука опускалась сама собой. Станислав взял пистолет. Юзек не сопротивлялся. Он лишь прижался потной спиной к стене, выставив перед собой дрожащие мокрые ладони.
– Где ты его взял? – рассматривал пистолет Станислав. – Из такой машинки только в спину стрелять можно.
Юзек не опускал дрожащих рук. На них тяжело и неприятно было смотреть.
С пронзительным сознанием своей вины смотрел Станислав на младшего брата. Виноват! Проглядел беду! Допустил, чтобы брат стал бандитом, врагом! Как все случилось? Когда? Где были все они?
– Далеко ты зашел, Юзек!
Феликс подошел к младшему сыну. Сейчас ему предстоит сделать самое трудное дело своей жизни. Словно взгромоздил на плечи пласт угля.
– Пойдем со мной, Юзек!
Юзек отпрянул, как от удара, еще плотней прижался липкой спиной к стене. Знал, что означает, когда отец говорит так тихо.
– Никуда не пойду. Не пойду! Ты хочешь выслужиться. Пролезть в директора. Заплатить за теплое местечко кровью своего сына!
Ванда с растопыренными пальцами – вот-вот выцарапает глаза – подбежала к Юзеку.
– Негодяй!
Старик стоял, согнувшись под тяжелой ношей. Повторил еще тише:
– Пойдем, Юзек!
– Что ты будешь говорить? Что? Не забудь сказать, что в своем доме ты скрывал шпиона.
В комнате стало тихо, как в покойницкой. Минуту назад все знали: в семье несчастье. Большая, непоправимая беда. И вот беда увеличилась во много крат, придавила всех. Феликс с испугом смотрел на младшего сына.
– Бог с тобой! Что ты говоришь!
Ага! Вот и спасение! Выход из капкана, из удавки, стягивающей горло.
– Не притворяйся. Здесь не собрание. Прекрасно знал, что в доме живет шпион. Иностранный агент.
– Ты – шпион! Не наговаривай на себя лишнего.
– Не я, не я! – захлебывался Юзек. – Вот кто агент! Вот кто шпион! – указал на Яна. – Вот кто!
Ванда затопала ногами:
– Врешь! Врешь!
Феликс ухватился за край стола: ноша стала непосильной.
– Как ты смеешь клеветать на брата!
– Клеветать! Почему же молчит ваш любимчик? Пусть скажет, какое секретное задание он привез из Лондона. А переговоры с паном Пшебыльским. Пусть скажет!
Феликс посмотрел на угрюмое лицо Яна. «А если правда? Не может быть! Не может!»
– Ян! Что же ты молчишь?
– Дайте мне уйти, и я буду молчать, – теперь уже умолял Юзек. – Я же ваш сын. Я не хотел убивать Элеонору. Клянусь! Она сама виновата. Я не хотел. Она сама дернула пистолет. Пожалейте меня. Пожалейте Янека. Он погибнет, если я скажу хоть одно слово. Дайте мне уйти. Отец! Прости меня. Дай я поцелую твою руку. Только дайте мне уйти! – Он метался от отца к матери. – Пожалейте!
– Что скажешь, Ян? – спросил Станислав.
Снова стало тихо.
Ян молчал. За несколько минут он понял больше, чем за все время, проведенное на родине. Как раскололся мир! Нет в нем места для тишины и покоя. Надо быть там или здесь.
– Мы пойдем вместе, Юзек!
Надежда, сумасшедшая надежда на спасение послышалась Юзеку в словах брата:
– Я так и знал. Благоразумие возьмет верх. Только скорей, скорей! Нам помогут. Мы перейдем границу. У нас есть друзья. Только скорей!
– Ты прав. Благоразумие победило. Мы пойдем в управление госбезопасности.
Юзек снова отскочил в угол:
– Я не пойду! Не пойду!
Отец? Нет, он не простит! Станислав? Нет, нет! Ванда? Тоже нет! Мать? Только мать! Юзек на коленях пополз к матери, уткнул голову в ее ноги:
– Мама! Пожалей! Помнишь, как ты защищала меня, когда я был маленький? Пожалей меня теперь. Я жить хочу. Жить!
Ядвига сидела с закрытыми глазами, сжав голову руками.
Станислав подошел к Юзеку:
– Встань! Иди с Яном. У тебя осталась одна дорога.
Юзек поднялся с колен. Обвел взглядом лица родных. Кроме горя, ничего на них не увидел. Поплелся за Яном.
Увидев уходящих сыновей, Ядвига вскочила:
– Дети!
Ванда обняла мать, прижала ее голову к своей груди.
6. Только факты…Когда Осиков ехал в Польшу, он предвидел, что поездка может оказаться не из легких, что за границей его будут подстерегать всякого рода неожиданности. Он готовился их встретить достойно, как и подобает человеку выдержанному, умудренному житейским опытом, политически подкованному.
Но действительность превзошла все ожидания, сбылись самые худшие опасения. Еще недавно Осикову казалось, что сто граммов, выпитые воркутинцами в вагон-ресторане, чуть ли не ЧП. Его записная книжка была испещрена пометками:
«Самаркин опять усмехался, когда я говорил о бдительности», «Очерет по-прежнему не отходит от окна», «Волобуев на одной станции бегал в буфет».
Какая мелкая, не стоящая внимания чепуха! На фоне последних событий все его факты и фактики – жалкие семечки. В польской семье, куда зачастили члены делегации Петр Очерет и Курбатова, творится какая-то чертовщина: убийство, провокации. Появился мальчишка, по всем данным, немецкой национальности и темного социального происхождения, которого Курбатова хочет усыновить. Есть от чего схватиться за голову!
Возвратится делегация в Москву, и его, раба божьего, потребуют к ответу: «Где вы были, товарищ Осиков? Почему не проявили принципиальности, бдительности, не предупредили, не пресекли? А еще опытный старый кадровик! Пишите заявление и уходите на пенсию!»
Что же делать? Выход один: сейчас же, немедленно написать обо всем докладную: подробно, объективно, самокритично. Изложить на бумаге все накопившиеся факты, поставить все точки над «и», дать оценку произошедшим событиям… Пусть в Москве разберутся. Конечно, влетит и ему, – недосмотрел! – но все же учтут, что он сам первый просигнализировал, собрал нужные материалы и чистосердечно признал свои ошибки.
Перед Осиковым на столе стопка бумаги, авторучка заправлена чернилами. Сиди и пиши. Досконально, подробно, в хронологическом порядке. Факты, только факты…
Факты… Почему-то ему вдруг вспомнился далекий летний вечер тридцать седьмого года. Он тогда еще только начинал свою карьеру кадровика в наркомате, в Москве, в огромном коричневом здании на Садовой.
По порядкам, заведенным в те времена, рабочий день служащих наркомата затягивался чуть ли не за полночь. Называлось ночными бдениями. Сам нарком (он обычно отдыхал после обеда часов пять) сидел, пока не посветлеет край неба за Колхозной площадью, и, естественно, на местах был и аппарат: вдруг «наверху» потребуются справки, цифры, документы.
Сидел однажды поздним вечером в своем кабинете и Осиков. Работы не было, и он от нечего делать просматривал личные дела сотрудников управления, делал пометки: что запросить дополнительно, что уточнить, что проверить или перепроверить.
Было уже часов одиннадцать, когда в кабинет неожиданно вошел Лазарев. Осиков тогда еще точно не знал, какой пост Лазарев занимает в наркомате: не то заведующий секретариатом, не то начальник спецчасти. Кабинет Лазарева находился на третьем этаже, в том же крыле, где размещались апартаменты наркома и его бесчисленных заместителей. Массивная, глухая, темного дуба двойная дверь без дощечки всегда была плотно закрыта. Один вид ее внушал Осикову чувство страха, и он старался побыстрее пройти мимо нее, не стучать ботинками, благо во всю стометровую длину коридора лежала ворсистая темно-бордовая ковровая дорожка.
Лазарев, человек солидный, упитанный, ходил в полувоенной габардиновой тужурке цвета хаки, в галифе и щегольских хромовых сапогах. Так в те годы одевались ответственные работники…
Лазарев вошел не торопясь, тщательно – видно, по привычке – закрыл за собой дверь. На розоватом, чисто выбритом лице его светилась доброжелательная, просто пасхальная улыбка:
– Работаете, Алексей Митрофанович. Вижу, огонек у вас горит, дай, думаю, зайду. Проведаю.
То, что Лазарев назвал его по имени и отчеству, было само по себе удивительным и настораживало: они не были знакомы, никогда не разговаривали друг с другом.
Муторно стало Осикову от улыбки и приветливых лазаревских слов. Ясно, что Лазарев зашел к нему не случайно, не мимоходом, а пришел специально, по неизвестному делу и даже предварительно узнал его имя, а может быть, и не только имя… Хана!
Лазарев удобно уселся, не спеша закурил, смотрел на Осикова ласковыми, светлыми, пожалуй, слишком светлыми для мужчины в летах глазами.
– И у вас, я вижу, работы много, – сказал с похвалой. Вздохнул: – Да, время такое переживаем. Работы у всех невпроворот. Газеты небось читаете, знаете, что в стране делается. Ухо востро нужно держать. Ох как востро! Особенно нам, кадровикам.
То, что Лазарев говорил доброжелательно, почти ласково, и его благосклонное «нам, кадровикам» не успокоило Осикова. За такой мягкостью чудилась когтистость кошачьей лапы. Где скрыты когти, готовые в любую минуту вонзиться в него?
Улыбка, маслено блестевшая на полных губах Лазарева, внезапно исчезла, ясные светлые глаза стали острыми, настороженными.
– Кстати, верно, вы уже знаете, Алексей Митрофанович, что вчера ночью органами арестован наш нарком. Врагом народа, подлец, оказался. Немецким шпионом.
Осиков еще не знал такой новости. Всего несколько дней назад на общем собрании работников управления нарком выступал с докладом о политической бдительности. Осиков сидел невдалеке от трибуны и хорошо видел бледное, истощенное лицо наркома (тогда еще подумал: нелегко ему на высоком посту), мешки под глазами, на узком лице чернела узкая длинная борода, делавшая его похожим на монаха-отшельника, какими их изображали на лубках.
Осиков смутился, словно и он был виноват в том, что нарком оказался шпионом. Что-то промямлил. Но Лазарев не стал вслушиваться в его бормотание. С возмущением, в чистосердечности которого трудно было усомниться, рассказывал:
– Помните, он в прошлом году в командировку в Германию ездил? Там его и завербовали. И как глупо. На автобусной остановке организовали ссору, отвели в участок, поднажали и завербовали. Грубая работа.
Осиков сидел ошеломленный, еще не понимая, почему с ним так откровенничает Лазарев. Но чувствовал: есть в его рассказе тайный смысл, мораль.
– Ох как в наши дни бдительность нужна! – вздохнул Лазарев и сокрушенно покачал головой. – Многие не понимают, проявляют беззубый либерализм, близорукость. Между тем известно, что политическая бдительность – главное качество советского человека.
Лазарев смотрел на Осикова строго, почти враждебно, и Осиков чувствовал, как внутри его что-то сжимается, словно он и впрямь виноват в том, что народный комиссар, старый большевик, сидевший в царских тюрьмах, бывший на каторге и в ссылке, боевой комиссар в годы гражданской войны, на поверку оказался врагом и предателем.
– Вы, товарищ Осиков, работаете на таком остром участке и не могли не замечать, что у вашего начальника управления подозрительно дружеские отношения с наркомом.
Осиков никогда ничего такого не замечал. Так он и хотел сказать Лазареву: «Не замечал!» – но замялся.
Лазарев выжидательно и настороженно смотрел на смутившегося Осикова. Достал из кармана аккуратно сложенную газету.
– Полюбуйтесь.
В газете был напечатан снимок: президиум общего собрания работников управления. За столом президиума в самом центре сидят нарком и начальник управления и о чем-то беседуют.
– Как вам нравится такая картинка? Признайтесь, ведь вы замечали их близкие отношения? Не правда ли, замечали?
Осиков вспомнил: однажды он зашел к начальнику управления с докладом, а тот как раз разговаривал по телефону с наркомом. Называл наркома по имени и отчеству, разговаривал весело, свободно. Осикова тогда даже обрадовало, что у его начальника такие хорошие отношения с наркомом.
– Да, замечал, – неуверенно проговорил Осиков, имея в виду телефонный разговор. – Был один телефонный разговор…
– Ну вот видите, – с ласковым упреком проговорил Лазарев. – А молчали! Скрывали! От партии скрывали. От органов скрывали. Согласитесь, что в свете последних событий такое молчание выглядит не так уж невинно. По-разному можно посмотреть на ваше молчание. По-разному!
Теперь в словах и голосе Лазарева звучала откровенная угроза. Осиков испугался. Испугался на всю жизнь.
Лазарев сказал сухо, вернее, приказал:
– Завтра к утру подробно напишите все, что вам известно о преступной, заговорщической, антипартийной связи начальника вашего управления с врагами народа. И поподробней. Проявите хоть теперь бдительность, принципиальность. Докажите, что вы не на словах, а на деле готовы разоблачать врагов народа. И факты. Только факты. Как говорится, факты – мясо истории.
Лазарев сделал паузу и потом, как бы между прочим, попутно, не придавая особого значения, спросил:
– Да, кстати, что за история произошла у вас в деревне Анисимовке?
Анисимовка! Одно простое обыкновенное слово, а земля, такая устойчивая, надежная, покладистая, качнулась под ногами Осикова, медленный страх сороконожками пополз по спине. Анисимовка… Он наивно предполагал, что о ней давным-давно забыли, ведь прошло столько лет. Оказывается, не забыли. Даже Лазарев о ней знает.
…Ранней весной двадцать девятого года Осикова послали в деревню Анисимовку проводить сплошную коллективизацию. Был он в те времена молод, горяч, а главное – наивен. Там-то, в проклятой Анисимовке, среди женских криков и детского плача он обронил необдуманную, злосчастную фразу: «Надо ли так?» Сразу спохватился. Сам же сказал: «Надо! Ликвидируем как класс!»
План коллективизации выполнил. Полный порядок! Казалось, и делу конец. Ан нет! Где-то в личном деле вписано – как в гранит пожизненно врублено – словцо: «Анисимовка».
Лазарев, походя, мельком, между делом, но со значением напомнил:
– Учти! Знаем!
Пока Лазарев не упомянул об Анисимовке, Осиков еще держался. Он собирался сказать, что, кроме телефонного разговора, ничего за начальником управления не замечал, что фактов у него никаких нет и писать ему, собственно, нечего.
Но теперь, после Анисимовки, все изменилось. Название далекой уральской деревушки, как булыжник, повисло над головой. Теперь он в руках Лазарева, как цыпленок в руках повара, и надо делать так, как велит Лазарев. Иначе…
Лазарев не стал дожидаться, пока огорошенный Осиков соберется с мыслями. Душа Осикова была у него как на ладони, и он знал, что дело сделано. Поднялся с кресла, одернул привычным жестом полувоенную, отлично отутюженную тужурку. Стоял посреди кабинета внушительный, строгий. Сказал для профилактики:
– Только не вздумайте уклоняться от выполнения своего гражданского долга. Со мной надо работать душа в душу.
Вышел, на этот раз не затворив за собой дверь.
Осиков сидел пришибленный, обвисший. Он еще не решил, что будет писать, но знал: писать будет. Факты? Верно, есть факты. Лазарев их знает. Начальник управления, вероятно, тоже враг народа. И уже разоблачен. Ничего не изменится от того, напишет ли о нем Осиков или не напишет. Судьба начальника предрешена. Зачем же он будет строить из себя Дон-Кихота, зачем ссориться с Лазаревым, губить свою жизнь?
Тем более что в его биографии есть Анисимовка…
Осиков открыл сейф, достал личное дело начальника. В голове гвоздем торчали слова: «Факты! Только факты!»
…Поздние прохожие в ту ночь могли видеть на темном фасаде многоэтажного здания на Садовой освещенное окно. Оно светилось долго, до утра.
Прохожие думали:
– Вкалывает, трудяга. Старается. Ратует за народное благо.
Все это вспомнилось Алексею Митрофановичу Осикову в гостиничном номере: «люкс», когда он сел за письменный стол, чтобы изложить имеющиеся у него многочисленные факты, компрометирующие Петра Очерета и других членов делегации. Но вдруг ему не захотелось излагать на бумаге факты. Факты были, но он почувствовал к ним отвращение, как к позавчерашним холодным склизким сосискам. Что-то сдвинулось в душе, вышло из привычных пазов. Вспоминались то грустные, то добрые глаза Курбатовой. Такие глаза проникают во все закоулки и тайники сердца.
Осиков разделся, лег в кровать, потушил свет. Заснуть бы, выспаться. Утром пройдет черная меланхолия. Но сна не было.
Так и пролежал до утра. Сам бы товарищ Лазарев, не пребывай он на пенсии во фруктово-огородном городе Краснодаре, не догадался бы, какие мысли сквозь пуховое гостиничное одеяло пробирались в голову Алексея Митрофановича Осикова.
