Текст книги "Жить и помнить"
Автор книги: Иван Свистунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Если бы статистики вели учет, где происходят самые неожиданные, удивительные, порой радостные, порой горькие встречи, то, без сомнения, железнодорожные станции заняли бы одно из первых мест. На перепутьях стальных магистралей встречаются отцы и дети, друзья и враги, начальники и подчиненные, влюбленные и разлюбившие…
И хорошие знакомые.
Когда к буфетной стойке грузной походкой подошел мужчина в новом несколько мешковатом коверкотовом костюме, со светло-пшеничными усами, похожий на запорожца, какими мы представляем их по повести Гоголя и картине Репина, и попросил кружку пива и пачку болгарских сигарет, за столиком Дембовских раздались радостные возгласы:
– Ядвига! Ванда! Смотрите. Петр здесь!
– Товарищ Очерет!
– Вот встреча!
– Просим к нашему столику!
Встреча действительно была удивительная.
Несколько лет назад гвардии старшина Советской Армии Петр Очерет уехал на родину.
Уехал навсегда.
Уехал с сияющими на груди орденами и медалями: Красного Замени, Отечественной войны I степени, «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы», «За Одер и Нейсе»…
Уехал с благодарностью в сердце и доброй памятью о семье польского шахтера Феликса Дембовского, в доме которого он жил со своим командиром батальона майором Курбатовым.
Уехал, увозя в боковом кармане гимнастерки фотографию могилы и белого обелиска над ней.
И вот сейчас Петр Очерет – только в штатском, только с усами, но такой же, как и был, – стоит у буфетной стойки и пьет светлое вроцлавское пиво.
Шевеля в радостной улыбке добротными (куда к черту годятся по-модному подбритые червячки!) пшеничными усами, придававшими его круглой мясистой физиономии мужественное сходство с далекими предками, Петр Очерет подошел к столику Дембовских.
– Дзень добры, пани Ядвига! Дзень добры, пан Феликс! Знову встретились. Як у нас кажуть: тильки гора з горою не сходится.
Вокруг все знакомые лица: старики Дембовские, Ванда, Элеонора, Юзек. А кто же этот высокий мальчик с серыми, внимательно смотрящими на него глазами?
– А це хто? – Очерет запнулся. Внезапная догадка блеснула, как спичка во тьме. Неужели так идет время! Неужели тот самый младенец, беспомощный, орущий, мокрый, «ничейный», что нашли они с майором Курбатовым в ночном, разрушенном Бреслау, теперь стоит перед ним? Спросил с опаской – а вдруг ошибся:
– Невже Бреславек?
– Он! Он! Славек! – хором подтвердили Дембовские, и так шумно, и с такими улыбками, словно специально для него приготовили такой подарок.
– Добрый парубок! – даже вздохнул (вспомнил Курбатова) Очерет. – Ну, давай, хлопче, обнимемся. Не чужи мы з тобою люды. Вроди я твий крестный батько! – И обнял смутившегося Славека за плечи.
Славек догадывался, что человек, говорящий хоть и на чужом, а все же на таком похожем на польский языке, имеет отношение и к нему, и к его отцу, чья могила в городском парке.
Но почему все замолчали, даже Ванда, которая не умеет молчать и одной минуты? Все смотрят на него и на приезжего, подтверждая, что есть что-то общее между ним и этим чужим, незнакомым человеком. Как понимать выражение «крестный батько»? Что это – хорошо или плохо? Почему на глазах у бабушки Ядвиги слезы?
Молчал и Очерет. В худощавом лице аккуратно подстриженного подростка хотел и не мог найти хоть одну черту того младенца из Бреслау. Хотя сомневаться не было оснований, пошевелил усами:
– Невже ж таки вин?
– Так! Так! – снова заулыбались все.
Ванда даже захлопала в ладоши.
– Он, конечно он!
Славек совсем смутился. Он теперь уже точно знал, что есть связь между ним и русским. Но какая? Он боялся этой новости и хотел понять ее.
– Гарный хлопец вырис, – признал Очерет и спросил мальчика: – Батька своего памятаешь?
Славек смутился. Отца своего он, конечно, не помнил. Только знал по рассказам взрослых да по фотографии, что висит в столовой. Со стены смотрит молодой, веселый советский офицер, весь в орденах и медалях. Невозможно даже поверить, что лежит он под черным камнем надгробья.
Славек гордился отцом. Гордился, что его отец – русский офицер, Герой Советского Союза, что у него столько орденов и медалей, что о нем с любовью и уважением говорят все люди, бывающие в их доме.
Правда, мальчишки на улице болтают, что русский майор Курбатов совсем не его отец и что он сам не русский и не поляк даже, а просто немец. Раньше такие выдумки обижали Славека, он спорил, ругался, даже дрался с мальчишками, со слезами бегал к дедушке и бабушке:
– Почему они дразнят меня немцем? Я русский, русский!
Дедушка Феликс хмурился, а бабушка Ядвига целовала его, уговаривала:
– Не обращай на них внимания. Ты русский, и мальчишки просто завидуют тебе, что у тебя такой отец.
Бабушке Ядвиге он верил. Так оно и есть. Какие отцы у мальчишек? У одного доктор, у другого трамвайный моторничий, у третьего инвалид… А у него – Герой Советского Союза. Вот почему ему завидуют и дразнят его фрицем. Какой он фриц, если не знает по-немецки ни одного слова? Зовут его Славеком, а фамилия у него самая настоящая русская – Курбатов.
Правда, он ничего не знает о своей маме, даже бабушка ничего не говорит о ней, а дедушка сказал коротко и хмуро:
– Пропала без вести!
Но Славек уверен, что мать его тоже была русской, и когда он вырастет, то поедет в Советский Союз и найдет ее. Обойдет всех живущих там Курбатовых – будь их хоть миллион – и найдет маму.
Назло мальчишкам Славек попросил, чтобы дедушка заказал металлический – вечный – венок с надписью:
«Отцу от сына Славека».
Дедушка исполнил его просьбу. Теперь венок с надписью лежит на могиле в парке и каждый знает, что Славек – сын майора Курбатова.
7. Старый другВстреча с названым сыном Сергея Николаевича Курбатова разволновала Очерета. И, только усевшись на предложенный ему стул, он заметил, что с пани Ядвигой творится неладное. Глаза красные, заплаканные.
– Пани Ядвига, шо сталось?
– От радости, пан Петр. Материнские слезы. Сын Янек приезжает.
Петр знал о мытарствах среднего сына Дембовских, был в курсе его нелегкой солдатской судьбы за рубежом. Сочным басом одобрил:
– Давно пора. Чего по той заграныци блукать, хай ей бис!
– Верно, верно. Теперь и дома дел много. Да и невеста заждалась, – глянул Феликс на смутившуюся Элеонору. – Давно помолвлены.
– Добро! Як в писни спивають: «Поблукавши, мий Петрусь до мене опять вернувсь». Свадьбу сыграете.
Элеонора улыбнулась грустными глазами:
– Сколько лет прошло! Многое изменилось.
Но Очерет, как истый джентльмен, отверг все сомнения:
– Шо там изменилось! Теория одна. На практыци таку панянку пивсвита обшарь – не знайдешь.
– Пан Петр! – погрозила Элеонора голубоватым с темно-вишневой коронкой маникюра пальчиком.
Ванда лукаво заглянула в глаза Очерету:
– Лучше объясните, какими судьбами снова к нам попали? Или, может быть, военная тайна?
– Нема у нас теперь друг от друга секретив, – весело пошевелил усами Очерет. – Колы з Польши уехал, демобилизовався, на ридный Донбасс вернувсь, на шахту пишов. Теперь с делегацией шахтарив до ваших горняков в гости приихалы. На шахту «Волнисть» пригласили. Нашими методами добычи угля интересуются.
Старый Дембовский обрадовался:
– Хорошее дело! Мы о ваших шахтерах слышали. И к нам на шахту прошу, товарищ Петр. Обязательно! Завтра же поговорю в профкоме.
– Времени маловато.
– Слушать не хочу. Вы нашу шахту от гитлеровцев освобождали, шахтеры вас родным человеком считают. Не отпустим. Так и знайте!
– Разве по старому знакомству, – сдался Очерет.
Ванда посмотрела на Петра сияющими глазами:
– Мы и Станислава ждем. Телеграмму послали. Вы ж друзья.
– Бачились вже. Вин мене в Тересполи зустричав.
У Феликса Дембовского была слабость, хорошо известная всем родичам и знакомым: любил старик выражаться торжественно. Встал, сделал значительную мину, проговорил, как свадебный тост:
– Шановный товарищ Петр! От имени всей моей семьи прошу вас к нам. Вспомним дни освобождения. Навсегда остались они в наших сердцах!
Несколько смущенный таким торжественным приглашением, поднялся и Петр:
– Благодарю! Дзенкуе! Тильки не один я. Цила делегация. 3 нами и покойного Сергея Мыколаевича жена приехала. На могилу мужа.
Приехала вдова Курбатова! Новость еще больше всех взбудоражила.
– Пани приехала из России?
– Ай-я-яй! Такое у нее горе!
– Ядвига до сих пор плачет, вспоминая майора!
Хриплый, как на всех вокзалах мира, голос диктора возвестил:
– Увага! Увага! Поспешный поезд Гданьск – Краков прибывает на первую платформу!
Застучали отодвигаемые стулья.
– Скорей, скорей! Ванда, где цветы?
– Святой Иисус, я так волнуюсь. У меня даже руки дрожат.
– Товарищ Петр! Вы с нами! Обязательно с нами!
Все бросились на перрон: гданьский скорый прошел входной семафор.
8. Человек из прошлогоБуфет опустел. Веслав занялся уборкой. Пшебыльский снова защелкал на счетах.
Слегка волоча ногу, словно и она шепелявила, Будзиковский подошел к стойке, скосил глаза в сторону Веслава. Пшебыльский распорядился:
– Веслав, иди на кухню, мой посуду!
Когда официант вышел, Будзиковский угрюмо кивнул ему вслед:
– Что жа новошть?
– Пришлось взять, – виновато опустил дряблые веки Пшебыльский. Но сразу же спохватился: – Не беспокойтесь: бестолков и глух как пробка.
– На ваш можно положитьшя, как на белоштокшкую девку, – недовольно буркнул Будзиковский. – Я ждешь в пошледний раз. Шледующая вштреча в шешнадцатом.
Пшебыльский почтительно (сказывалась новая профессия) склонил уныло поблескивающий череп:
– Слушаюсь!
На пыльной физиономии Будзиковского промелькнуло нечто отдаленно напоминающее улыбку: растрогало солдатское «слушаюсь!» в устах буфетчика.
– Говорят, вы служили в царшкой армии. В каком чине?
У Пшебыльского защемило под ложечкой. Оказывается, этот подонок знает даже такие подробности его биографии. Как только он до них докопался? Видно, крепко набросили ему петлю на шею, недобитки проклятые! Но проговорил заученно:
– Поручик Гродненского лейб-гвардии гусарского полка!
Давно не произносил пан буфетчик столь милые его старому издерганному сердцу слова. От них пахнуло далекой неправдоподобной, как греческая мифология, молодостью.
Что делает память! Здесь, за буфетной стойкой, среди пивных кружек и грязных тарелок произнес он: «лейб-гвардии… гусарского…» – и как будто подтянутой стал, и спина словно выпрямилась, и голос прозвучал почти бодро.
Хорошая, видно, муштра была в гвардейском императорском полку!
Будзиковский заметил волнение, с каким буфетчик произнес название своего полка. Стало завидно: даже у старого индюка есть прошлое, которым он гордится. А какое прошлое у него? Тьфу! Вспоминать противно! Съязвил:
– Приятные вошпоминания, не правда ли? Ошобенно ждешь, жа штойкой.
Пшебыльский скис, словно проглотил хину.
– Только воспоминания. Такова наша жизнь. Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах.
Будзиковский не был простаком и отлично знал цену набожности и смирения гусара-буфетчика:
– Брошьте прикидыватьшя швятошей. Вы и в аду обживетешь. – И, оглянувшись на дверь, перешел на шепот: – Получено пишьмо. Торопят.
– Я стараюсь…
За стеклами очков Будзиковского оскалились два сердитых зверька:
– Болтовня!
Пшебыльский поморщился, словно у него внезапно заболел живот. В конце концов кто такой Серый? Обыкновенный прохвост, с которым он в старое доброе время и до ветру не пошел бы. Теперь же стой перед ним навытяжку, как перед маршалеком сейма. Проговорил угрюмо:
– А могилы Болеслава Лещиньского и русского майора?
– Штарый багаж. К тому же русский только наделал нам хлопот. – И чтобы уязвить буфетчика, добавил: – Да и жаплатили вам, прижнайтешь, неплохо.
Пшебыльский оскорбился:
– Вы же знаете, что я не из-за денег…
Буфетчик явно намекал, что аварию с машиной Лещиньского он организовал, движимый идейными соображениями. Такое нахальство разозлило Будзиковского. Старая жаба набивает себе цену. Сказал ядовито:
– Идейные шоображения не помешали вам вжять деньги! – и согнал усмешку с пыльного лица. – Богушевшкий окажался рашторопней.
– Но его арестовали.
– Борьба требует жертв, – назидательно заметил Будзиковский. – Не об этом надо думать. Главное – шорвать угледобычу. Шам правильно пишет: социалиштичешкое соревнование иштощает угольные плашты. Вы шлышали ражговор жа тем штоликом? Приехали русские горняки-ударники. Вы понимаете, что такое ударники?
Что означает новое русское слово, Пшебыльский точно не знал. В Гродненском лейб-гвардии полку ударников не было. Не было их и на шахте пана Войцеховского. Но чтобы не уронить себя в глазах Серого, проговорил значительно:
– Я думаю, это большевистская пропаганда…
Будзиковский сокрушенно покачал головой: с какими кретинами ему приходится иметь дело!
– Пропаганда! Да, пропаганда, но в которой вмешто отвлеченных понятий дейштвуют тышячи тонн добытого шверх плана угля. Ударники! В Польше должны жабыть такое шлово. Понятно? Надо быштрее выполнить задание. Какие планы?
Пшебыльский наклонился к Будзиковскому:
– Предполагаю использовать младшего Дембовского. Он из шахтерской семьи, ему легко проникнуть на шахту…
– Пижон с трошточкой? Где вы его рашкопали?
– Немцы отправили его в Дахау. Когда пришли американцы, он попал в лагерь для перемещенных лиц. Ну, там его… Теперь оказывает нам мелкие услуги.
– Только покрепче держите его на поводке. У него вид типичного фраера.
– Не беспокойтесь. С Юзеком Дембовским все будет в порядке. С ним все будет в порядке…
Замялся: говорить или не говорить? Как Серый отнесется к его сообщению? Не сделать бы хуже. В нерешительности поскреб пергамент черепа:
– Но вот…
Будзиковский не любил неожиданно возникающих осложнений, новых обстоятельств, фраз, начинающихся словом «но». Насторожился:
– Какое обстоятельштво? Вшегда отговорки!
Пшебыльский вздохнул. Проходимец, от которого за километр несет каторжной тюрьмой, держится так, словно он, по меньшей мере, папский нунций. Вот что делают американские доллары! Притворил плотнее дверь на кухню.
– Может быть, вы обратили внимание, вон за тем столиком сидела молодая особа. В шапочке с пером.
– Ну и что? Вижу, вы еще не отвыкли от гусаршких привычек. Имейте в виду, что в вашем вожраште такое не только пагубно влияет на ждоровье, но и вызывает у окружающих шправедливое отвращение.
Но Пшебыльский был слишком взволнован и пропустил мимо ушей ехидное замечание Серого.
– Дама с пером – Элеонора Каминьска. Тоже была в Дахау. Боюсь, что узнала меня.
Будзиковский умел сердиться. Глаза, лоб, губы, даже, казалось, зубы побелели от злости. Голос начал вибрировать:
– Черт побери! Штарый павиан. Почему до ших пор молчали, что в городе ешть ваши жнакомые по Дахау?! Такими вещами не шутят, гошподин гушар!
Пшебыльский судорожно глотнул тягучую слюну: «Проклятый язык у пройдохи. Откуда он взялся на мою голову!»
А Будзиковский шепелявил:
– Нельжя допушкать и малейшего ришка. Проверьте и, ешли не ошиблишь, уберите шапочку ш пером. Понятно? И побыштрей, пока не проболталашь. У женщин длинные языки.
Пшебыльский сам понимал, что дал маху. Но как убережешься, когда в лагере были десятки тысяч людей. Кое-кто и уцелел. Да и Польша не тянется от моря до моря, как кричал горлопан Пилсудский. Все, как на ладони. Чтобы отвлечь Серого, сообщил:
– Сегодня из Лондона приезжает средний сын Дембовских.
– Кто такой?
О семье Дембовских Пшебыльский располагал исчерпывающими сведениями. Зашептал в бледное ухо Будзиковского:
– Перед войной он уехал на заработки в Англию. Был забойщиком на шахте. Во время войны его мобилизовали в английскую армию и послали в польское соединение. Имеет английские и американские награды. Считает себя патриотом. Но в Лондоне держался особняком и в Канаду ехать отказался, настоял, чтобы отправили на родину. К русским относится отрицательно…
Будзиковский оживился:
– Отрицательно?
– В Лондоне умеют прививать правильные взгляды, – на всякий случай польстил Пшебыльский: черт его знает, может быть, Серый работает и на англичан.
«К русским относится отрицательно, – прикинул в уме Будзиковский. – Значит, отрицательно должен относиться и к социалистическому строительству в Польше. Логика есть логика. Такие люди нужны», – и, выждав, пока Пшебыльский отпустит пачку сигарет длинноногому юнцу с бурьяном давно не стриженных и не мытых волос на голове, распорядился:
– Внушить Яну Дембовскому проштую иштину. Бывшему английскому шолдату не будут доверять на родине. Он отщепенец в де-мо-кра-ти-чешкой Польше. У него нет друзей, кроме наш. Работать ш нами – его патриотичешкий долг.
– Все будет в порядке, – в такт рубленым фразам Серого кивал Пшебыльский. – Он везет письмо из Лондона! Письмо пустяковое, но важен сам факт! Вы понимаете?
– Неплохо! – великодушно одобрил Будзиковский. Но Пшебыльского не обрадовала похвала, сказал угрюмо:
– Из Варшавы приезжает еще и старший брат Яна Дембовского – Станислав.
– Что за птица?
– Был в России, в Войске Польском. Теперь на партийной работе в Варшаве. Коммунист.
Станислав Дембовский! Где он слышал это имя? Будзиковский нахмурился. Был один Дембовский в его роте, когда они формировались в Бузулуке, в России. Да, да, и кажется, Станислав. Неужели тот самый? Очень может быть. Ян Дембовский бежал из армии, не захотел уходить в Иран. Предатель! Как, однако, тесен мир! Снова столкнулись их дорожки.
Спросил почти равнодушно:
– Ну и что? Почему бешпокоит приезд Станишлава?
Пшебыльский понял, что сообщенная им новость не произвела впечатления на Серого. Отметил про себя: «Сразу видно: ни черта ты не смыслишь в создавшейся Ситуации! А еще разведчик! Недоносок ты великовозрастный». Но вслух сказал значительно:
– Вы не знаете Станислава!
В тоне буфетчика Будзиковский расслышал нечто вроде укора и озлился. Уж кто-кто, а он-то знает Станислава Дембовского. Голос его снова начал нервно вибрировать:
– Опять отговорки. Я знаю одно: мои укажания надо выполнять точно.
Пшебыльский чуть было не щелкнул каблуками.
– Ян будет работать с нами!
Гусарские рудименты в психике Пшебыльского несколько развеселили Будзиковского. Заметил мягче:
– Давно пора. Штолько лет ел наш хлеб.
– И тушенку.
– Что? Шолдатские оштроты.
– Простите.
– Впрочем, вы тоже едите нашу тушенку, – усмехнулся Будзиковский, довольный своим умением парировать чужие остроты.
– Но я…
– С идейной приправой, хотите шкажать, – совсем уж повеселел Будзиковский. – Но подходит поежд! – и, волоча ногу, отправился на свое место.
Пшебыльский устало оперся о стойку. Снова он стал сутулым, больным, старым. В такие минуты ему не верилось, что есть на белом свете Лондон, Нью-Йорк, пан Войцеховский, польские патриоты. Он даже не верил, что под полом в его квартире запрятан чемодан с пачками долларов и фунтов стерлингов. Все как мираж, как бред, как мучительный сон без пробуждения. Видно, правильно написано в библии: как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.
Вот именно: в бедственное время!
Будзиковский сел на свое место, снова развернул газету. Со стороны могло показаться, что человек совершенно спокоен. Если что-нибудь и волнует его в данный момент, так лишь газетные сообщения о переговорах в Женеве по поводу разоружения, судьба Тайваня или очередное землетрясение в Японии.
А в душе Ежи Будзиковского кутерьма и ералаш. В то время как он, Ежи Будзиковский, шляхтич, наследник фамильного поместья под Острувом, офицер, вынужден иметь дело с грязными буфетчиками, в своей собственной стране должен прятаться, как крыса, всего бояться, ходить в жалком потертом костюмчике, какой-то смерд, нарушивший присягу, бросивший армию, не уехавший с ними в Иран, теперь в Польше стал важной шишкой, начальником. Верно, есть у него и дом, и жена, и машина…
Мстить! Уничтожать! Другого выхода нет. Какая разница, на кого работать? На американцев? На англичан? На эмигрантов? Все равно. Важней, против кого работать. А он воюет против таких, как Станислав Дембовский. Они враги. Кровные. На всю жизнь. До конца!
Будзиковский налил в стакан минеральной воды. Вода была теплая, горькая, противная. От такой воды наверняка и бывает у людей тоска. Смертная. От которой выть хочется.
Спохватился: а не узнает ли его Дембовский, если они встретятся? Едва ли! Родная мать не узнает теперь бедного Ежи в дурацком рябом костюме, с истасканным старым лицом, с потухшим взглядом, свидетельствующим об угнетенном состоянии духа и хроническом несварении желудка. С этой стороны опасности, пожалуй, нет. Все же лучше, пока Станислав в городе, нигде не появляться. Чем черт не шутит!
