Текст книги "Повесть о днях моей жизни"

Автор книги: Иван Вольнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

   – Неповинны! Захаровские приходили!.. Тамошний разновер всему причинен: он сбил!..

   – Выдайте зачинщиков, не то хуже будет, – крикнул, вставая на носки, полицейский.

   Подъезжая к Свирепину, он трусил, ожидая сопротивления, но эта воющая груда тел, униженно ползавших по снегу, сделала его самоуверенным.

   – Кто подбивал на погром?

   Надзиратель схватил за бороду одного из стариков.

   – Сергунька Шорник подбивал!.. Касьян Кривой!.. Лизарка Печник с братом!.. Петруха Высокий!

   – Тимоха Кантонист!.. Иван Русалимский!.. Вдовин мнук – Игнашка Культяпый!..

   – Их предайте смерти, мы не виноваты!..

   Скрутив восьмерых опоясками, мужики подтащили их к крыльцу!

   – Они намутили!.. Кабы не они, сукины дети, у нас все тихо-смирно!..

   Плача по-бабьи в голос, "зачинщики" указали на помощников; к восьми присоединили еще двадцать.

   В сумерки полсотню человек отправили в тюрьму.

   Одни ревели, как тельные коровы, прощаясь на весь век с деревней, кляли зачинщиков, бросаясь на них с кулаками; другие бессмысленно смотрели в землю; только большеротый Афонька Каверкало, батрак, добродушно подмаргивал драгунам, говоря:

   – А мне и плакать нечего – один черт, что в остроге, что в работниках: я не женат, не холост... Хоть вдоволь высплюсь там... Табачок у вас, служивые, есть? – С наслаждением затягиваясь, спрашивал: – Поди в ваших деревнях то же самое деется? А?

   Последние дни с языка осташковцев не сходили солдаты, но когда пришло известие о том, что они уже близко, в Свирепине, что не нынче-завтра нагрянут к нам, все не поверили, не хотели поверить, не могли. Но беглецы, случайно вырвавшиеся из драгунских рук, один по одному прибывали. Тогда и осташковцы ударились куда глаза глядят, и у нас поднялся вой и визг.

   В избу к Галкину бежали члены братства.

   – Ну что? Как? Есть промежду мужиков какие новые разговоры? Из Свирепина никто не прибежал? – тревожно спрашивал Прохор. – Мать, айда, пожалуйста, куда-нибудь подальше: у нас сейчас заседание будет!..

   – Опять, сынок, за старое!..

   – Айда, айда!.. Старое, новое... Раз говорят: уходи, значит, неспроста!..

   То, что мужики потеряли головы, что уже заранее грозят друг другу ябедой, что человек тридцать сбежало неизвестно куда, – маньчжурцу неведомо. До слез жалко его, не поворачивается язык сказать правду.

   – Сейчас мы первым делом, ребятушки, давайте вот что сделаем... Давайте я пойду при всех своих медалях навстречу солдатам. Вы, мол, что же это, братцы, а? Да разве этак можно, а? Вы гляньте-ка на меня: я тоже солдат!.. Почну, почну им правду в глаза резать... Это как же, мол, так? В каких это книгах писано?.. В бога которые из вас веруете?.. А то как же, скажут, мы не бусурмане... Тут сичас ко мне Илюшу на подмогу. Читай, мол, им, Микитич, правду по библии!.. Р-раз!.. Раз!..

   В накуренной избе было душно. Галкин непрерывно кашлял, украдкою выплевывая кровь. Слободские парни, ожидавшие в сенях "решенья", дрались на кулачки. Мимо окон, так же как на второй день погрома, сновали люди, сани, хрустел снег, пугливо таяли отрывистые окрики. По улице слонялся уцелевший от ножа барский скот, который теперь отовсюду гнали.

   Решили собрать сход. Ударили в набат. Люди с воем побежали на реку, в кустарник, кто куда!..

   – Солдаты!.. Нову Деревню подожгли!..

   – Стреляют по народу!..

   – Шахтера с Дениской ищут!.. Ваньтю Володимерова прикончили!

   Бегаем за ними, умоляем не пугаться, идти к церкви: словно сумасшедшие, махают на нас руками, мне же кричат:

   – Ваньтю застрелили!.. – Узнав, дико смотрят, не верят, бегут в овины, в поле, дальние деревни, прячутся в ометах, под кучами хвороста.

   К вечеру узнали о свиренинском нашествии, о том, что не только никто не убит и не искалечен, но даже драгуны помогали мужикам прятать награбленное, незаметно от начальства выпускали из "заклинной" арестованных. Словно дети, обрадовались этому известию, повеселели, гудящею толпой сбились средь улицы, на чем свет стоит лают баб, распустивших по селу сплетни об избиении.

   – Треплете языками-то, черт бы вас побрал! "Солда-аты!.. Кончина пришла-а!.."

   – К Максимке будто к Титорову подошли: "Есть Максим али нету, говори по правде?" – "Есть, бат, не знаю куда деться!.." – он-то им, дрягунам-то. "Теперь, говорит, шабаш мне!.." – "Никуда, говорят, не девайся, сиди смирно..." – они-то ему, дрягуны-то... "Хлопай, грят, бельмами, будто ты – дурак!.." Подошло начальство. "Это кто же сколько добра нахапал?.." – начальство-то. "Это, грят, Иван Смирнов нахапал, его чичас дома нету, а это вот работник его – Ванамей Немой", – на Максимку-то. "Он, грят, этому делу беспричинен, забижать его не смеем без вашего на то приказу". Начальство поглядело на Максима: "Раз ты работник, за хозяина ты не в ответе, нам – распоряженья: хозяина предать казням". Повернулись и пошли в другой двор. А Максимка дрягунам-то – в ноги, а те: "Брось, чего ты кувыркаешься, мы сами из черного сословья..."

   На другой день произошло событие, совсем подбодрившее осташковцев. Рано утром, когда еще только-только солнце позолотило церковный крест, зазубринский церковный сторож Липатыч, сметавший с колокольни голубиный помет, заметил за деревней: "бытто что-то тарахтит по дороге и бытто едут к нам". Сторож ударил в набат, зазубринны как один выскочили на площадь с топорами и косами, кто что успел захватить, построились в ряды, вперед выставили нового своего старосту Лукьяна.

   Приехали казаки с пиками. Осадили лошадей, стали против толпы.

   – Это что за собрание? – крикнул офицер.

   – По общественным делам собравшись, – ответил ему Калиныч, выставляя вперед грудь с медалью.

   – С топорами?

   – Которые с работы шли, – спокойно пояснил он.

   Офицер сказал, что приехал арестовать Лукьяна Калинова Шершова.

   – Он в отлучке,– сам про себя отрапортовал новый староста. – Позвольте вас допросить, ваше благородие, за что?

   Офицер оглядел нащетинившуюся молчаливую толпу, ребятишек, любопытно сновавших меж казаков.

   – Если Лукьян Шершов повинен в какой беде, отпишите нам в казенной бумаге, и мы прочитаем на сходе, и как скажем: "виноват" – сами его закуем в колодки и представим в город, – продолжал Калиныч, – а как ежели скажем: "нет" – он этому делу беспричинен, то занапрасно не дадим, либо всех в острог тащите... Так, ребята, или не так?

   – Верно!.. Так!..

   Офицер мялся, просил не упрямиться, грозил применить силу, а староста отвечал неизменно:

   – Я вам доложил, ваше благородие: Лукьян Шершов в отлучке.

   – В какой отлучке?

   – А бог его знает. С пятницы ушел куда-то и как ключ в воду!..

   – Как твоя фамилия?

   – Макар Мосеич Ящиков, сельский староста.

   – Вот прикажу арестовать тебя!.. Это безобразие!.. Все вооружены!..

   – Меня, ваше благородье, арестовать никак нельзя: я должностное лицо... А оружья у нас нету, это вы вон с пиками примчались...

   Калиныч с офицером препирались долго. Офицер настаивал, чтобы мужики сложили в кучи косы, топоры, вилы, а староста предлагал сделать то же казакам; а на концах этих двух шеренг – казацкой и мужицкой – тоже шел разговор.

   На правой крыле мужики спрашивали казаков:

   – Вы что же, земляки, действительные или запасные?

   – Все запасные, – отвечали казаки.

   – Пора бы уж в отпуск... Чего-нибудь дают, жалованьишко-то?

   – Какое жалованье – безделица...

   – Дальние?

   – Из Донской области.

   А на левом крыле насмешливо улыбавшимся казакам зазубринцы кричали:

   – Как с епонцем не могете, а как нас бить – могете?..

   – Кислый квас! – равнодушно говорил крикуну пожилой казак.

   – За громом семь верст гнались!

   – Расстрелители!.. В Гремучем Колодце божьей матери глаза прострелили!..

   – Брехня, это пехотные. Нас тогда не было в Колодце...

   Совсем молоденький, краснощекий казак стал на стремена.

   – Нагаек хотите? – погрозился он толпе.

   – А топоры лизали? – поддразнивали зазубринцы.

   – А пули?

   Казаки уже стали сердиться, но послышалась офицерская команда: казаки подобрали поводья и мелкой рысью выехали за околицу.

   Как по сигналу, зазубринцы бьют в косы, церковный стороне, наблюдавший с колокольни, трезвонит в колокола. Казаки изредка оборачиваясь, чтобы погрозить нагайкой, скрываются на повороте. Калиныча до хаты толпа с песнями и присвистом несет на руках. Спокойный, принимая почет как должное, он жмурится на солнце, оправляет сбившуюся набок шапку, просит не уронить его. У избы он берет меня с Галкиным за руки и скромно-лукаво, как умеют это делать только умные мужики, улыбается.

   – Ну как?

   – Дай-ка я тебя, мошенника, поцелую, – говорит Прохор.

   – Можно.

   Друзья троекратно лобызаются. Увидев это, зазубринцы тоже лезут целоваться со старостой.

   – Будет, ну вас! – кричит им Лукьян. – Вас тут четыреста, всю бороду мне вытрете...

   – Чего там, терпи, Лукаш, ты нас вызволил!..

   – "Я, грит, Ящичков Макар Мосеев"...

   – "А Лукьяна, грит, Шершова нету, весь в отлучке!"

   Вставая на цыпочки, к самому носу Калиныча тянется тщедушный, с заплаканными от смеха глазами горбун Карпушка, цепляет его за петельки, трясет изо всей мочи.

   – Лукьян, а Лукьян!.. Лукаха!.. Как ты это, холера, выдумал, а? "Ящичков!" Кто это тебя учил так, а?

   Приукрашенное известие пришло в Осташково. Про Калиныча звонил и стар и мал.

   – Лукьян Калиныч-то? Это голова – об двух мозгах!.. Начальники-то – ажно в ужас вдались, хлопают себя руками по ляжкам: "И где вы только выкопали такого? Нам с им не сдюжить в разговорах!.. Переходи, говорят, Лукьян Калинов, на нашу сторону, большие деньги возымеешь". А он: "Я, говорит, низвините, по гроб жизни мир не брошу, не мутите, господа начальники, моей груди белой, а то осерчаю..."

   Забыли, что два дня назад метались полоумными, не знали, в какую дыру ткнуться, каким богам служить акафисты; теперь ходят, подняв кверху голову, волокут из ометов спрятанное, друг над другом зубоскалят... Приходит еще известие. В Каменку, в девяти верстах от Осташкова, приехали стражники, чтобы арестовать учителя. Шли занятия. Дети завизжали с перепугу, стали прыгать в окна, порезались. Окровавленные, с криком: "Учителя режут!" – ударились по домам. Со всех концов села к школе сбежались вооруженные мужики. В дверях, с ружьями наперевес, их встретили стражники. Каменцы оторопели, но выискался храбрец – беззубый, пожелтевший от старости солдат, кривой на правый глаз Аноха, Карс брал приступом.

   – Ну-ко, малец, набирайся храбрости: суй мне в брюхо! – прошамкал он, хватая одного из стражников за штык; из-за спины его кто-то допялился до второго штыка, в один миг обезоружили и ворвались в учительскую.

   – Детей наших увечишь, ж-жаба!

   Из учительской комнаты до наружных дверей в два порядка выстроившиеся мужики, как чурбан, выкатили ногами пристава на улицу, а там на него напали бабы. Без шапки, в порванной шинели пристав вскочил в сани, но у лошадей перерезали гужи...

   Без колокольного звона, без наряда все Осташково высыпало на площадь, с хохотом передавая друг другу раздутое известие. Двух десятских отрядили звать меня, шахтера, Галкина.

   – Что ты, Иван, сидишь, пальцы считаешь, старики велят тебе идти на сходку, на совет... Погляди-ка, что там делается!

   Нас встретили шутками.

   – Когда не надо, кричите: "Выходи на сходку!" – а то прячетесь?.. Слыхали, что на Каменке-то вышло?

   – Это очень даже хорошо, ребятушки, что так ловко, – отвечал радостный маньчжурец. – Ну-ка, кто помоложе, тащите мне кубаретку, я речь вам выскажу. Мне надо рассказать вам, отчего мы все стали такие непочетники начальству, в этом есть большая причина.

   – Стало быть, не без того!..

   – Я, бывало, в Харбине, в лазарете этом самом, лежу-лежу... А-а, мать его курицу! Какал наша жизнь, никогда у нас не будет по-хорошему!..

   – Ан – ошибся!

   – Не туда сошник надел!..

   – Здорово дал маху! – крутил головой Галкин.

   – Дыть что же – не святой, наперед угадать только святые в силе, – успокаивали его.

   – Потом приехал домой, гляжу: день и ночь около меня Ванюшка Володимеров крутится, чего-то ему хочется спросить у меня, надоел даже, признаться...

   – День-деньской, это на кого ни доведись – надоест...

   – Выпытал его, узнал, что за перепел. "Давай, мол, Ванюха, дело делать..." – "Давай, говорит, Проша... Я, говорит, тебе на весь век помощник!.." А я ему: "Ни черта, браток, у нас с тобой не выйдет, глянь-ка – серь какая!.."

   – Вот и тут ошибся!..

   – Два раза: в Харбине и в Осташкове ошибся!..

   – Не выйдет да не выйдет, только, бывало, и думки в голове. Ну что же, принесли кубаретку?.. Я сейчас вам выскажу речь...

   – Погодь, Прохор! – раздался сзади густой бас. – Что это, ей-богу, право, где ни соткнемся, все, например, либо Ванюшка, либо разновер захаровский, либо ты слова говорите, а нас, например, много, каждому хочется... Ну ко-сь> я маленько покартавлю!..

   К Галкину протискался пилатовский старик Софонтий.

   – Куда его, черта лысого, суют! – закричала молодежь, но на нее зашикали. Под оглушительный смех Софонтий взобрался на табурет и несколько времени, во весь рот улыбаясь, подмаргивая, на насмешки отвечая бранью, глядел по сторонам.

   – Вот, например, Свирепино,– начал он, прищурившись. Постоял, сделал паузу, неожиданно подбросил вверх руками, щелкнул, затряс головою.– Хорошо ай плохо?

   Толпа схватилась за животы.

   – Оч-чень хорошо!

   Софонтий с тавлинкою в руках ждал, когда шум уляжется.

   – Вот, например, был на свете крючок... – Старик опять сделал паузу, набрал из тавлинки полную щепоть табаку. – Середнего роста!.. При звезде!.. – Опять прищурился. – И вот например, Каменка, село такая... – Сразу втянув в ноздрю табак, сквозь чиханье и рев толпы тоненько взвизгнул: – Учителя хотели закрючить!.. Хорошо?..

   – Гы-гы-гы!..

   – Учителя хотели закрючить!.. Ивана Ларивонова... Раскрыл огромный рот, поросший буйно дымчатыми космами, зашевелил бровями. Толпа фыркнула, заржала, захлипала, залаяла. С облепленных ребятишками заборов поднялся свист и улюлюкание.

   – Замолчите же, говорят вам! – рассердился Софонтий.

   – А ты говори, не привередничай, валух старый! – кричали на него.

   – Вот, чтобы, первым делом, человек на колокольне день и ночь, например, сидел, поняли? – загудел Софонтий. – На какой случай, например, сичас бы звон во все колокола... Так... Прошу меня назначить... Будет, например, не хуже свирепинских!..

   – Послужи, Софонтьюшка, для мира!..

   – Другим делом хорошего старика выбрать, как приедут стражники, чтобы любово за штык мог схватить...

   – Зачем приедут?

   – Учителя забирать.

   – Не бреши, чего не знаешь, а то стащим к чертям с кубаретки!

   – Да не дурите же, ребята!.. Слухай еще одну притчу...

   Мужики на минуту примолкли.

   – Вот этим... – он указал на нас троих: на маньчжурца, Петю и меня.– Они, например, больше всех хлопочут... Ваньтин отец вон ропчет: от работы, например, отбился парень... Солдатишка тоже всю кровь пролил на Маньчжурию... Им надо, например, поставить жалованье от опчества...

   – Ну теперь, дядь, слезай!.. Уж будет!.. – потянул его за фалды Прохор. – Довольно с тебя!..

   С шутками толпа стала расходиться. Вечер был тихий, морозный. Приветливо мигали в избах огоньки. На безоблачном небе широким блещущим холстом разостлался Млечный Путь.

XI

   Приехали ночью, когда все спали, в сопровождении стражника Демида Сергачева и брата его – Кирика, участника погрома.

   Солдаты и стражники были пьяны, командовали ими высокий, сухой, с беспокойно злыми глазами офицер и помощник исправника.

   Приехали на мужицких подводах, окружили церковь, волость; взводами, блестя щетиной штыков, побежали по "концам", заняли переулки, мосты, отрезали дороги...

   Согнанных к волости осташковцев поставили в снегу на колени...

   Кирик и Демид с начальством сидели в присутствии. Кирик был пьян и жаловался офицеру на глупую голову, толкнувшую его идти вместе со всеми на имение князя Осташкова. Офицер морщился; Демид, стражник, одергивал Кирика за тулуп.

   По списку, составленному со слов братьев, в волость втаскивали за ворот наиболее усердствовавших при погроме. Искали меня, шахтера, Мотю, грозили отцу, лежащему в сенях связанным...

   Высекли среди площади Настю, замучили маньчжурца, Богача, Софонтия-оратора, Илью Барского, Максима Колоухого.

   В клочья иссекли дядю Сашу Астатуя Лебастарного, Рылова, Пашу Штундиста, Сорочинского...

   Перед вечером того же дня, связанного по рукам и ногам полотенцами, с накинутым на голову веретьем, шахтер с Мотею мчали меня куда-то на лопатинских лошадях.

   Я помню: визжали полозья, этот визг рвал мне мозг, я бился в санях, кричал и... плакал...

Возвращение

I

   Старик лет семидесяти, босой, в зимнем полушубке нараспашку, бросил у коновязи лошадь и побежал на платформу. В одной руке он держал кнут, а в другой солдатский картуз с синим околышем. Ветер будоражил его дыбом вставшие волосы, они были седы и грязны. Несколько раз старик торопливо и как бы с испугом взглядывал на солнце. За стариком, роняя пенистую слюну, гналась собака. Старик злобно оглядывался, грозя ей кнутом. Собака приседала нерешительно и льстиво. Но когда старик бросался вперед, собака веселой опрометью догоняла его.

   На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног.

   Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках.

   Старик, как мальчик, метнулся к нему.

   – Василий!.. – Он говорил, волнуясь, перекладывая из руки в руку картуз с кнутом: – Понимаешь, Василий, запоздал. Давно прошла машина?

   Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.

   – Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал! – с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.

   Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.

   – Закурить есть? – неожиданно спросил он.

   – Есть, – сказал сторож.

   Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.

   – Постой, Василий!

   Взлохмаченный, высокий, костистый, длиннорукий, он нелепо дрыгал ногами, подбегая к полотну дороги, и сторож усмехнулся, глядя на него.

   Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.

   – Закуривай, деда, – сказал сторож. – Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то...

   И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.

   – Не пришел еще? – прошептал он.

   – Пока не пришел, – ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.

   Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож – приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик – как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари – от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.

   – Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит... – И жадно дотянул окурок.

   Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил:

   – Как у вас, старосту переменили?

   Сторож удивленно покосился на него.

   – Их же всех до пасхи сменили, – сказал он,– а у вас разве старый ходит?

   – Не старый, а толку мало, – подумав, ответил старик. – Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, – торопливо и многозначительно добавил он.

   Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:

   – Годов восемь аль больше?

   – Одиннадцатый, – бессильно прошептал старик.

   Сторож покачал головой.

   – Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, – шептал старик. – А вчера телеграмм пришел...

   – Да, это бывает...

   Они слабо улыбнулись друг другу.

   – Я хорошо помню его, – вставая, сказал сторож.

   – Знамо, все помнят, – твердо ответил старик. – А я разве забыл? – Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев. – Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.

   – Орудуют?

   – Не приведи бог! – испуганно воскликнул старик.

   И они долго молчали, глядя в землю.

   – Я пойду взгляну на лошадь, – будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.

   – Ступай, – ответил сторож, – еще часа три.

   – Ого, пол-осминника можно спахать? – воскликнул старик. – А я, брат, испугался, – поверишь?

II

   Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.

   – Жарко в полушубке-то? – спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок. – Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь... Гостинцев тебе привезет... – И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой. – Правда? – хлипая, спрашивал он. – Изюму, бубликов, селедок!..

   Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:

   – Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, – обратился он к лошади: – Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..

   Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:

   – Машина из самого большого города скоро?

   Баба торопливо обошла телегу.

   – Я кого спрашиваю? – прикрикнул старик.

   Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.

   – Я из чужой деревни, не знаю, – ответила она.

   – Так бы сразу и говорила, – наставительно проворчал старик. – Вас тут, может быть, тысячи шляются...

   И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. "Запряжка слаба, торопился", – подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.

   "Нашел работу, дернуло!" – со злостью и отчаянием думал он, хватаясь за супонь. И он почувствовал, что не в силах поднять ноги, чтобы упереться в клещу хомута, так дрожали его руки и колени. Прижавшись плечом ко клеще, он с натугой стал тянуть руками жирную, в гудроне, супонь. Ладони беспомощно скользили. А гул, казалось, нарастал. В отчаянии он схватился за супонь зубами и долго, с резкой болью в деснах, тянул ее, пока супонь не захлестнулась за металлическую бородку хомута. Он чувствовал, что сейчас упадет, и совсем не замечал слез, струившихся из глаз.

   Отдышавшись, он снова побежал на рельсы. Поле было пустынно, в цветне. В молодых елках чувыкали пичуги. Знойный день примял траву и цветы. Расставив ноги, темный и нескладный, он до ломоты в бровях глядел вперед по рельсам. Рельсы были жарки и немы.

   "Значит, не приедет", – решил он. И он снова побежал на станцию.

   Он сидел в телеграфной, курил папиросы. Ему дали их штук пять. Он никогда не курил папирос и удивлялся, как можно курить их: от них даже настоящей горечи не было во рту.

   – Баловство, с жиру, только бы на люд не быть похожими,– думал он.

   Люд – это те тысячи, с которыми прожил он жизнь, которые горько трудились над землей, питая своей кровью всех, а эти, что курят смешной табак, как мох, это белоручки, дворовые; он не любил их и боялся.

   Но сегодня он был возбужден и храбр, ведь он сам вошел в телеграфную и будто невзначай сказал, что приехал за сыном.

   При этом он достал из кармана телеграмму и издали показал всем. Его не выгнали. Посадили на лавку с решетчатой спинкой. Потом он попросил покурить. Ему дали. И все охотно разговаривали с ним. Старик говорил, что сын его "за землями". И он многозначительно и строго глядел на слушателей.

   – Мы знаем, – отвечали ему и снова предлагали папиросы, похожие на огарки пятаковых свеч.

III

   Столб рыжей пыли меж хлебов старик первый заметил из окна телеграфной. Он беспокойно вскочил и побежал на платформу. Да, это ехал дозорный, в руке его болтался красный флажок. Лошадь прыгала мелким напряженным галопом, как бегают крестьянские клячи. В такт прыжкам ее дрыгали голые локти седока. Старик и верховой стали издали махать друг другу: старик картузом с синим околышем, дозорный красным флагом. Наконец, старик не вытерпел и дико закричал, подняв руки:

   – Чего тебя несет, лешего, без пути?

   Верховой согласно мотнул головой и подхлестнул лошадь.

   – А? Что ты сказал? – спросил он, осаживая кобыленку.

   Он был в поту, без шапки, с бороденкой набок, возбужденно радостный. Сунув флажок подмышку, он стал вытирать подолом рубахи лицо. Лошадь билась от оводов, жадно впившихся в мокрые бока ее.

   – Ты чего примчался? – строго спросил старик и топнул пяткой.– Неймется? Начальник сказал: через три часа. – Он ткнул пальцем в солнце; палец был черен и тверд, как древесный корень. – Я курил с ним в горнице, – добавил старик.

   Мужик даже не обратил внимания на окрик или не понял его. Соскочил с лошади, юркнул в рожь и присел.

   – Ну, как, – через минуту спросил он оттуда, – машина скоро будет? Держи лошадь-то, а то убежит, враг. Вот, сволочь, до каких пор не едут с машиной... А овода в яровине – земля не держит...

   Красный флажок из кумачового лоскута он воткнул в землю напротив себя.

   – Дурак, – раздраженно ответил старик. – Потерпеть не можешь? Неуч...

   Взрыв паровозного свистка заставил подскочить их. К станции подходил товарный. Бросив лошадь, наискось, по хлебам, путаясь ногами в колосьях, падая, матерясь, они стремительно помчались к станции. Старик кричал, что мужику надо скорее ехать обратно. Мужик, поддерживая обеими руками расстегнутые штаны, посылал старика в омут, он только издали глянет на него и зараз махнет в обратную, у него не лошадь, а чертова зверюга, он на такой лошади царя обгонит.

   В глазах обоих рябила вереница медленно плывших вагонов.

   Старик подбежал к поезду первый.

   – Что, нету? – спросил он, задыхаясь, кондуктора, стоявшего на тормозной площадке.

   Тот удивленно поглядел на его возбужденное лицо, на космы седых волос дыбом, на другого мужика, суетливо гнавшегося за ним по ржи.

   – Проходи, проходи, дед, нету.

   – Нет, брешешь, есть, – азартно воскликнул старик, взмахивая кнутом, и побежал вдоль вагонов, заглядывая на площадки. Он был жалок. А за ним, не выпуская штанов из рук, гнался мужик с бородкой набок. Они добежали до паровоза. Струя холостого пара так напугала их, что старик на миг онемел.

   – Тут он, у вас? – умоляюще протягивая руки, спросил он, робко подвигаясь к подножке паровоза.

   Два чумазых парня высунулись сверху и спросили, что ему надо.

   – Малый мой...

   – Что? Кричи громче...

   – Ваньтя наш... тут?

   Парни переглянулись, и один помоложе, молокососишка, ответил:

   – Нету, весь вышел. Тебе, дед, не холодно в полушубке?

   Мужичонка, вероятно, видал виды, он начал во весь голос лаяться с машинистами, а под конец, разжав руки, показал им такую козу, что чумазые озорники аж взвизгнули. А старик очумело метался по другой стороне поезда.

   Он успокоился и затих лишь после того, когда самый главный начальник станции – он был в красном картузе и светлых пуговицах – сказал ему, что в этой машине люди не ездят, что он приедет с другой машиной, лучше, наряднее, та будет с окошками, как в хате, и что эта машина придет через полчаса. И начальник при этом поглядел не на солнце, как все, а на белую круглую хреновину, которую достал из кармана и которая сама открылась.

IV

   Человек вышел из вагона и постоял на площадка. В руках его был небольшой чемодан. На миг человек растерянно поглядел на маленькую в зелени акаций и молодых осин станцию, такую маленькую и тихую, что у него аж сердце заныло, и он крепче сжал ручку чемодана. Потом он медленно стал сходить на платформу. И когда он сошел и стал оглядываться вокруг, люди, бывшие на платформе, въелись в него взглядами и стали следить за каждым движением его.

   Человек был брит, в шляпе и городском белье. Из-под шляпы, над ушами, выбивались пряди светлых волос. Человек был в коричневом легком пальто, перетянутом по талии поясом, и перчатках. Человек пошел в станцию, и все напряженно глядели в спину его. Тогда, будто повинуясь их воле, человек не вошел в станцию, а свернул вправо, под колокол, наклонился и поставил чемодан у стенки. И все сразу же заметили, что на ручке его чемодана болталась какая-то четырехугольная штучка с бумажкой посредине и что оба конца чемодана облеплены бумажками – серыми, красными, розовыми, больше розовыми.

   Человек порылся в кармане, вынул платок. Все продолжали напряженно глядеть на него, каждый на своем месте, и всем показалось, что руки его дрожат. Человек вытер лицо и тоже оглядел всех по очереди. Улыбнулся бабе, изнемогавшей в любопытстве. В коленях бабы торчал мальчик лет пяти с выгоревшей головкой.

   Ушедший поезд был еле слышим.

   Человек направился к начальнику станции. Сторож, стрелочник, телеграфист, телеграфистка, баба отступили. Начальник отставил вперед левую ногу, а руку заложил за борт белого кителя. Человек подошел к начальнику, приподнял шляпу и спросил, может ли он получить багаж.

   – Да, конечно, – ответил начальник. – Издалека изволили прибыть?

   Начальник на весь участок славился деликатностью и уменьем поговорить с образованными людьми.