Текст книги "Золотые кресты"

Автор книги: Иван Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

IX

Возвратясь, Анна долго смотрит гравюру, над которой работала днем. Опять и опять поражает ее странный, создающий миры в самом себе облик Идущего. Совсем одинокий движется Он среди трав и растений. Целует с молитвенной нежностью, расстилаясь, земля края серебристых одежд.

Анна закрывает глаза, хочет услышать шаги.

Но больше не слышно шагов.

Не слышно. Видно далеко ушел. Может быть, сел на сером, сожженном южным солнцем, морщинистом камне и смотрит, опершись на руки, прямо в даль перед собой.

Ей удавалась сегодня работа. Копия была хороша и верна. Завтра гравюру надо отдать, но с приездом гостя брат не успел еще посмотреть, что она сделала. Может быть, лег уже.

Постучала к нему.

Нет, не лег.

Андрей сидел у стола и что-то писал. Анна знала эту привычку его – по вечерам записывать кратко прожитой день. Очень сжато, иногда в двух-трех словах. Но всегда. «Не бывает, – говорил он, – когда не случилось бы чего-нибудь важного, не удалось бы подметить что-нибудь особенное, что хочется сохранить для себя. Пусть хоть мелочь по первому взгляду, но иногда и мелочь бывает характерней крупного».

– Я не помешаю тебе?

– Нет, пожалуйста, Анна. Наконец, ты пришла.

– Ты соскучился?

– Нет, я писал.

– Беспокоился, куда я девалась?

– Нет, я знал, что ты осталась там. Я писал. Что?

– Вот это как раз о тебе.

– Обо мне? Я думала, что сегодня напишешь о Глебе.

– Да и о нем, но все-таки это о тебе.

– Не понимаю, Андрей.

– Собственно, ни о тебе, ни о нем, а о своей работе.

– Как всегда почти.

– Но в то же время это – о вас.

– Покажи.

– Да, я сам хотел тебе показать. Ждал, когда ты придешь. Смотри. – Андрей протянул ей тетрадку.

Анна прочла:

«Летучая мышь летала над Анной. Я засмеялся, хотя не люблю мышей. Глеб сказал: мышь не высосет душу. А ночью, сейчас, я не смеюсь и боюсь за сестренку: мышь может высосать душу. Сохрани ее Бог! Летучая мышь – гадость, червяк».

Неожиданно весело сделалось Анне. Она взъерошила волосы брата, вскочила к нему на колени с проснувшейся вдруг детской живостью, обняла его шею и засмеялась, тоже как девочка:

– Милый Андрюша! Как ты смешно написал!

Брат смотрел с удивлением, он давно не видал такой Анну. А она все смеялась:

– Ты и вправду боишься? Больше меня? За весь день нашел это самое важное.

– Да. Пока я был с вами, об этом не думал. А остался один, понял, что это так. Сестренка моя, девочкаСмеешься ты… Храни тебя Бог.

Теперь она перестала смеяться и с трогающим, близким изумлением глядела ему в глаза; в них отражалось, дробясь, пламя свечи.

– Дай я тебе поцелую глаза, как ты мне целуешь.

Он подставил лицо, и Анна коснулась обоих глаз его своими прохладными, свежими губами.

– Не надо бояться? – как ребенок спросил он ее.

– Не надо, брат. Я не боюсь. Он поцеловал обе руки ее.

– Спасибо тебе. Спасибо, сестренка.

Когда успокоился, вместе смотрели гравюру и говорили немного еще, но все больше о пустых и мелких вещах. Перед самым уходом брат про Глеба спросил.

– Да, он мне очень понравился, – ответила Анна. – Не то это слово. Он особенный, близкий. Он редкий, Андрей, человек?

– Да, редкий.

– Я так рада, что он у нас.

– Я бесконечно люблю его, Анна. Почти как тебя.

– Почти?

– Да, конечно, сестренка. Потому что ты – моя жизнь. Поцеловали крепко друг друга брат и сестра и расстались.

Усталый и успокоенный, крепко и скоро уснул Андрей.

* * *

Под утро засыпает и Анна.

Спит прислуга, хотя и близок час ей вставать.

Уткнув свои холодные мордочки в лапы, чутко дремлют собаки. Буйчик спит, как всегда, на самой лесенке. Спит он не как все остальные, а по-особенному – заднюю лапу опустил ступенькою ниже, голову, напротив того, как на подушку, выше закинул. И так лежит, дремлет на трех ступеньках сразу эта лохматая трехкопеечная лошадка.

И вот замок, и до того полувоздушный, улучил момент, когда все живое забылось коротким сном, и заструился, поплыл по горе, легко поднимаясь и скользя по уступам. Утренний сон – легкий, прозрачный сон поднимает нас над землей. Там, сплетаясь из нежных цветов, из улыбок души, колышется зыбкий, полупризрачный мир над землей – Вторая Земля – со своими морями, лесами и горами, с озерами и островами.

Легко поднимается замок. Все тоньше резьба, все усложненней и четче узоры его в едва нарожденной утренней бледности.

Ах, Вторая Земля!.. Остров незнаемый, чаемый… Где ты? Доплыть ли нам? Грызут и скребут, и копошатся в тревоге все земляные и подземные твари.

Чернозем не знает иной земли, черноземные твари не хотят сотканного утренними грезами острова.

Грызотня, шуршанье, негодующий шум пробуждают жизнь. Утро пришло; пора за работу, за труд.

Замок подстреленной птицей, неровно и быстро, падает книзу и снова стоит, притаившись, ждет новых утренних грез. Но обещания Грядущей Земли веют над ним.

X

Глеб проснулся очень рано, бодрый и свежий, каким давно не бывал. Встал тотчас. Вышел на двор. Как знакомого встретили его ночные собаки, – только теперь разглядел их. Захотелось умыться, но не знал где. Вышла прислуга и тотчас разрешила его затруднение. На той половине спали еще, и ему принесли с кухни большой сияющей чистоты ковш с холодной, чуть леденящей водой. Ночь была прохладная, но день обещал быть теплым, может быть, жарким. Невысокое солнце грело уже очень заметно. На небе ни единого облачка.

Не знал, что ему делать, Глеб. Идти сегодня по докторам было как-то смешно, – так хорошо с утра себя чувствовал. Да и вообще это леченье казалось ему подозрительным. Слабая грудь всегда была у него, – что же из этого? Правда, кашель теперь иногда донимал его сильно, но ни вчера, ни сегодня нет ничего – как нарочно. Это, верно, здесь такой воздух целебный.

И это похоже на правду. Так необычно хорошо было вокруг. Глеб давно не видел подобного утра.

Старая выставка после ночной холодной ванны выглядела совсем молодой. Доживая последние дни, она улыбалась веселой улыбкой. Глеб пошел побродить в ожидании, пока хозяева встанут. Простой и здоровый интерес проснулся откуда-то в нем – такой неожиданный, такой давно не бывалый. Он ходил от одного здания к другому, влезал по откосам, карабкался, как мальчик, чтобы не упасть на отвесных дорожках, даже что-то запел – какой-то давний мотив, слов которого так и не мог припомнить.

Он стоял, глубоко дыша чистым воздухом, и, стараясь вспомнить слова, напевал громче и громче все тот же мотив, быть может, несколько фантазируя в оттенках его – за давностью лет. И вместе с этой мелодией что-то вот-вот готово было всплыть – очень давнее – в памяти.

И вдруг он сверху увидел, как на голос его со всех своих шестнадцати ног в гору летят четыре собаки. Они не заметили, как он ушел гулять, и теперь мчались исправить свой непростительный промах.

Глеб поймал себя на глупой, мальчишеской мысли. И даже не мысли только, а целой картине, вихрем пронесшейся в голове его.

Вот он охотник и заблудился в незнакомых местах, и уже несколько дней не может найти к замку дороги, но он молодец – не унывает, не падает духом, пробивается сквозь чащу, влезает на скалы. Дух его побеждает и голод, и стужу. И вот взбирается он на самую последнюю, самую неприступную скалу… Но нет! Он вовсе не охотник, он рыцарь, и это замок той дамы, ради которой он совершил столько подвигов, победил на турнирах столько блестящих рыцарей – все для нее… И это от ней посланцы мчатся к нему…

Боже мой, глупость какая! Детство какое! Откуда все это? Да сколько же лет сегодня ему?

Кажется, очень немного: бежит он навстречу собакам. Они виснут прямо на шею и скачут возле него.

Так же скакали вчера возле Анны.

И, вспомнив об Анне, вспомнил слова:

Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я – ничей…

А вспомнив слова, вспомнил все остальное.

Ах, как давно это было, каким глупым, каким маленьким мальчиком был тогда Глеб!

* * *

– Кто там? Черт вас возьми, разве можно швыряться? Но косточки слив продолжают лететь методически – одна за другой; Глеб увлечен этим занятием.

– Перестаньте же, – громко кричит полная дама. – Перестаньте! Вам ли я говорю? Это уж совсем ни на что не похоже!

От жары и от противных косточек, испортивших ей ее платье, дама зла бесконечно. Но девочке только смешно. Она смеется детским еще, звонким переливчатым смехом.

И на этот-то смех выглянул, наконец, из зеленых ветвей худенький мальчик.

Он не сразу разобрал, в чем же дело, и любопытно глядел на стоявших внизу на дороге даму с девочкой. С барышней – она совсем показалась ему уже взрослой. Была так хороша она! Бледная матовость щек оттеняла темные, полные грусти, но теперь смеющиеся глаза. Волосы пышные, темные, были заколоты позади двумя-тремя гребенками; чуть лишь подвернутые, мягко лежали они одною волной. Чадра спускалась низко, ниже колен, и вся голубая была эта девочка.

Глеб смотрел, не спуская глаз, раскрыв рот и забывши про сливы.

Дама смирилась, увидев такого виновника всех ее бед.

– Смотри-ка, Людмилочка, да он совсем глупый – этот желторотый птенец, а глаз от тебя не отводит. Вы, милостивый государь мой, – продолжала она, – смотрите-ка, что вы наделали. Ведь если так около каждого дома будут по платью портить, не напасешься и платьев – а, как вы думаете?

Дама хотела было опять рассердиться, да подняла лицо вверх, увидела снова смущенное лицо мальчика и смягчилась совсем.

– Ну, Бог вас простит. А все-таки в другой раз, когда сливы будете есть, не швыряйтесь на улицу. Во избежание неприятностей. Да. А теперь извольте извиниться. Ну, целуйте скорей. Скажите: простите, не буду больше так никогда.

Она подняла к нему руку. Глеб смущенно поцеловал, перегнувшись через ограду и пробормотав что-то совсем непонятное.

Людмила смеялась до слез.

С тоскою по уходящей мечте взглянул на нее мальчуган.

– Ну, до свидания, глупый птенец!

Но Людмила вдруг перестала смеяться и, когда мать повернулась идти, как кошка тихонько подкралась к решетке, стала на цыпочки и протянула мальчику и свою загорелую ручку.

– Скорей!

Глеб с живостью припал поцелуем к пахнущей солнцем и морем руке.

– Живем мы вот там! – кивнула девушка головой на высокую старую дачу, повыше.

Тогда еще живы были и мать, и отец. Жили у моря всей семьей для отца, у него были слабые легкие.

И вот маленький Глеб стал исчезать от семьи. Увидит Людмилу и ходит за ней, и глядит, не отрывая глаз. К ним на дачу пойти не смел, но в парке кланялся низко, и Людмилина мать благосклонно кивала ему, а Людмила глядела украдкой, и было целое море тоски, такой непостижимой, в ее детских глазах.

А потом скоро приехал какой-то офицер средних лет, с большими усами и баками. И с тех пор гуляли они всегда вместе втроем – офицер и две дамы. Офицер носил шпоры и звенел ими далеко по дорожке. Он умел петь и часто напевал этот романс. Две первые строчки помнил наверное Глеб, остальных никак не мог разобрать, как следует, и придумал их сам. Но они-то ему особенно и нравились, и с неподдельным волнением он напевал – один где-нибудь, где никто не услышит:

Твоей любовью…

Твоей любовью – надышаться…

И знать, что я – ничей…

Это последнее, что-то не совсем понятное, неизвестно как пришедшее на ум, доводило его до слез.

И вот был один вечер. Из мельком брошенных слов он знал, что они завтра уедут. Незаметно подкрался Глеб к серой высокой даче и притаился в пышной зелени сада. Зачем попал сюда, сам не сумел бы сказать. Сила, что привела сюда, справлялась с мальчиком, как с детской игрушкой.

Окна дачи горели ярким огнем. Слышны были звуки рояля и голос офицера. Он пел особенно громко и с чувством. Потом перестали играть и петь, и неожиданно близко, совсем почти возле себя услышал Глеб голос:

– Людмила… Людмила, ты будешь моей? Не правда ли? Скажите мне… Скажи!

Было слышно дыхание Людмилы – прерывистое и беспокойное.

– Идемте домой… – с тревогой сказала она. Глеб видел в своем воображении, как офицер расставил руки, не пуская ее, и вполголоса тихо запел:

Не уходи! Дай мне налюбоваться… Но вот недалеко кто-то позвал:

– Александр Павлович!

– Я жду, Людмила. Скажите мне! Завтра вы едете. Я умоляю вас… скажи мне!

Еще ближе голос позвал:

– Александр Павлович, где вы?

– Идите… Идите… – быстро зашептала Людмила. – Я потом вам скажу…

– Людмила…

– Идите!

В голосе Людмилы послышались гневные нотки. Офицер звякнул шпорами, словно вставая с колен, и негромко сказал:

– Я буду ждать. Решайте мою судьбу.

Шпоры были все дальше. Глеб слышал, как Людмила заплакала. Ему нестерпимо, до физической боли стало жаль ее. Он забыл обо всем и встал из кустов, даже забыв отряхнуться.

– Не плачьте, – сказал он ей, подойдя; и больше ничего так и не мог сказать, тоже заплакал.

Людмила подняла на него свои удивленные глаза, узнала и вдруг так обрадовалась, схватила его за руки и усадила возле себя.

– Как вы здесь? – спросила она.

И слезы, остановясь, дрожали в заблестевших ее темных глазах.

– Я пришел посмотреть вас, проститься.

– Проститься со мной?

– Не плачьте, – опять попросил робко Глеб.

– Ничего, эти слезинки – две для тебя. И ты говори мне: ты. А он не смеет мне говорить – ты, я не позволяла ему, я не люблю его.

– Не выходи за него… Откажи, прогони его… – лепетал, припав к ее рукам и целуя их, мальчик. – Хочешь, я пойду и скажу ему… Хочешь?

Не могла не улыбнуться Людмила.

– Ты пойдешь?

– Да, ты должна быть ничья! Людмила смотрела на него с изумлением:

– Как ничья? Расскажи!

– Ничья! ничья…, – твердил мальчик. – Я слышал, ты говорила раз, что высоко живешь, что тебе далеко к морю ходить, но это напрасно, ты так и должна высоко жить, еще выше, в горах… в неприступной башне… под небом… Ты не Людмила, ты царевна Тамара, прекрасная… лучше всех…

– Лучше всех на свете? Скажи… – наклонилась она, и ее женское сердце дрогнуло от горячей этой невинной любви… Он только глядел ей в глаза.

– Лучше всех в мире? – повторила она. Глеб кивнул головой.

– Нет, словами скажи. Чтобы я знала. Чтобы я помнила это на всю свою жизнь.

– Ты – царевна Тамара, ты лучше всех в мире.

– Ну, поди сюда. – Она взяла его голову и медленно приближала к себе. – Вот целует тебя царевна Тамара.

И поцеловала его своими свежими девичьими губами, крепко прижав их к его почти детскому рту.

– А теперь иди, беги. Уже поздно…

– А что ты скажешь тому?

– Что скажу? – усмехнулась гордо Тамара. – Скажу, что царевна Тамара будет ничьей.

* * *

С тех пор не видал Глеб царевны Тамары. И ничего о ней не слыхал. Кто и откуда она, не догадался спросить. Скоро умер отец. Еще немного спустя умерла и мать, годы ученья пришли, потом развернулась духовная жизнь. Кажется, несколько жизней прожито в ней, а вот где-то лежал, где-то хранился забытый мотив, и вдруг воскрес, всплыл из туманом подернутых далей далекого прошлого, а вспомнив об Анне – почему ж это так? – вспомнил он и слова:

Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я – ничей.

XI

Отрадой детских дней напоило сердце Глеба вспыхнувшее в нем вместе со словами и мотивом воспоминание юных лет. Еще побродил он один – уже тихий, даже, может быть, грустный, но легкою и светлою грустью. Солнце поднялось высоко и грело по-летнему. Утро не обмануло, и нарождался теплый, ясный день.

Миновав мастерскую – Глеб не знал еще, что это за здание, – по очень крутой, но близкой дороге спустился он прямо к дому. Все окна были раскрыты настежь, и дом имел радостный утренний вид.

Встали.

Глеб еще ускорил шаги и почти бегом сбежал вниз. На крылечке стояла и улыбалась ему Анна.

– Я хотела идти вас искать, да не знала, куда. Как вы спали?

– Хорошо. И спал, и проснулся чудесно. У вас здесь особенный, чудодейственный воздух.

– Где вы были?

– Везде.

– А в мастерской?

– Я не знал, где она.

– А там, ведь, работает брат.

– Уже на работе?

– Вы не видали его? – Нет.

– Так пойдемте. Надо пить чай. Позовем его. Впрочем, вы, может, устали?

– Нет, нет, сегодня я бодр.

Было очень радостно Анне глядеть на его чуть порозовевшие щеки, улыбку, на еще влажные волосы. Но она ничего не сказала об этом ему, только протянула руку и засмеялась:

– Ну, здравствуйте! Мы, ведь, еще не поздоровались с вами. Глеб не сразу выпустил руку ее и, поднявши прямо свои почти синие глаза, сказал ей:

– Сегодня я вспомнил царевну Тамару – девочку, которую узнал у моря в детстве. Я поцеловал ее руку, как только увидел ее.

Анна вспыхнула. Тонким румянцем окрасилась и ее бледность, и рука чуть заметно дрогнула в Глебовой руке.

– Вспомнив сегодня о вас, я вспомнил и о забытой царевне Тамаре.

Когда Глеб замолчал, Анна инстинктивно, полубессознательно протянула ему для поцелуя обе свои руки – и ту, что держал, и свободную.

Потом они молча сошли со ступенек и пошли к мастерской – в гору, по узкой тропинке.

Почти у самого входа остановился Глеб и сказал Анне:

– Есть что-то невыразимо прекрасное в чистой душе, тоска по самому святому, что только может или, вернее, в этой-то жизни не может быть. Вы так прекрасны сейчас! Вы вышли навстречу дню и Богу, разлитому в мире, как Дева Пречистая. Я не мог не поклониться вам. Нет, нет, ничего не возражайте мне и не сердитесь, что я так сделал. В другое время я постеснялся бы, может быть – не разглядел вас, а сегодняшним утром я снова – дитя. Не сердитесь.

– Нет, – промолвила Анна. – Я не сержусь. Я никогда в жизни не забуду этого утра.

И оба вошли в мастерскую.

XII

Андрей отдыхал, когда к нему вошли Анна и Глеб. Ни следа от его вчерашнего, неведомо откуда налетевшего беспокойства о летучей мыши не осталось, и Андрей работал сегодня так же удачно, как и вчера.

Он приветствовал вошедших чуть театральным жестом художника, который не может подать своей вымаранной руки.

– Так вот где работаешь ты, а я проходил мимо, ничего и не подозревая.

– Ты входишь в страну или, лучше сказать, в целый мир, где я царь и творец. Но царь по названию только – не самодержец, у нас, в сущности, настоящая анархия. Ни я их, ни они меня ничуть не стесняемся, и живем, как видишь, дружно довольно.

За целое утро намолчался Андрей и теперь был рад поболтать.

– Я все мечтаю такое что-нибудь сделать, чтобы не только живое было оно, а даже бессмертьице, хоть и плохонькое, но все ж заработать. И не в памяти людей. Нет настоящее!

– Себе?

– Что себе! – рассмеялся Андрей, – это дело уже решенное. Нет, вот именно даже ему – еще неизвестному моему созданию.

– Глупости болтаешь, – рассмеялся и Глеб. – Ты сегодня веселый.

– Да. И ты тоже.

– У вас тут удивительный воздух, или я не знаю что… Так, так хорошо.

Поднял голову Глеб и стал глядеть на этот действительно новый, совсем неизвестный душе его мир.

Анна села, перекрестив кисти рук на коленях. Ни о чем не думалось ей, но полна была неизъяснимою радостью. Не только сама душа ее чувствовала девственность своего существа, всю полноту и очарование этого бытия, чистотой своей омывающего вселенную от одного конца до другого. В эти минуты совсем не дышала, не слушала, не видела, не познавала мир ни в какой его ограниченной отдельности, сама – часть мировой души, сама – белый цветок ее, просто была она вздохом вселенной в миг задумчивой радостности ее. Была одна цельная слитность всех ее чувств, ощущений и мыслей.

Глеб ходил от работы к работе, а Андрей на дубовом обрубке, где отдыхал он всегда, следил за ходящим глазами и говорил:

– Конечно, дело решенное. Всякий, кто здесь умел сконцентрировать жизнь, не дать погаснуть вспыхнувшей энергии, всякий, кто разовьет ее до наивысших пределов, перейдет туда – в вечность, в бессмертие, ибо ему будет уже чем жить и там, а то как же с пустыми руками явиться, – здесь жизнь изжита, так что же там переживать? И еще жадность к жизни надо большую иметь, ненасытность, чтобы все было мало, чтобы не притуплялись и не умирали, а все утоньшались бы нервы – щупальца нашей души…

– А это что? – вдруг спросил Глеб, все время не перебивавший Андрея.

– Я так и знал, что ты спросишь об этом. Глеб, не отрываясь, смотрел на барельеф.

– Что это? – повторил он вопрос.

– Тебе нравится?

– Нет, мне не нравится. Это гораздо больше. Это прекрасно, Андрей.

– А как же: формы – соблазн? – улыбнулся художник.

– Ты, верно, тогда не совсем меня понял, если сейчас вспомнил об этом.

– Не обижайся, Глеб, я пошутил.

– О нет, я далек от обиды. Как хорошо! Как хорошо! Помолчав, Глеб добавил еще:

– Перед этим можно молиться. Эта девушка или святая, или сама Вечная Женственность. Так тонки, так благородны черты лица. Андрей, ты большой художник. Кто тебя вдохновил на эту вещь? Андрей, кто она?

Андрей встал с обрубка и подошел к Глебу.

– Видишь ли, это кое-что из Евангелия. Ранним утром Галилейская Девушка встала, самая чистая и самая святая Девушка, какая когда-либо в мире была. Я думаю, это очень рано было. Синели холмы вдалеке, а, впрочем, не знаю, так ли это было, но видится мне так. Утренние синие росы еще лежали повсюду. Я так вижу все это, что целую поэму мог бы сейчас написать. Ей не спалось или мало спалось, но голова ее чиста и свежа, и благоуханное дуновение пробуждающихся цветов омывает все ее тело. Она вышла в сад. Захотела полить цветы, и вот наклоняется к ним, чтобы дать воды, и чудесно распускаются перед нею цветы – из тех, что случайно упали на землю из райских садов. Видишь, они распустились. Этот еще распускается. Они должны быть живые, они благоухать должны. А там на фоне зари Девушка стала лицом на восток – образ крылатого вестника – легкого юноши, может быть, сон ее, еще не отлетевший и стремящийся к ней, или мечта пробудившаяся, или небесный, чаемый гость.

– Это… благовещение?

– Да, это благовещение. Это не совсем по-христиански, но я сам люблю эту свою работу.

Андрей прищурил глаза и тоже глядел на свой барельеф. Был он поставлен несколько в стороне от других, и свет на него падал мягкий, тоже благостный. Фигура Пречистой Девы Марии в этом свете казалась совсем живой, только что вот наклонившейся. Нежные, с большими ртами, тянулись к ней пышные венчики райских земных цветов.

– Для скульптуры очень много значит освещение, – заметил Андрей.

И потом, помолчав, раздумчиво и тихо сказал, как бы про себя:

– Может быть, оттого я так и люблю эту работу, что она наша общая. Смутную мысль о ней мне Анна дала.

– Анна? – коротко спросил Глеб.

– Да, она. Мы вместе с нею работали…

– А это… – полуутвердительно начал Глеб.

– Да, эту фигуру я делал с нее.

– Пойдемте отсюда, – вдруг повернулся Глеб. – Ты прости, я как-нибудь все досмотрю в другой раз.

– Как хочешь. Я только сейчас докончу немного. Да и вы, верно, прямо домой. Я об одной очень прозаической вещи вдруг вспомнил, – голоден страшно.

Одну секунду поколебался Глеб. Потом подошел к Анне.

– Пойдемте, – сказал он ей.

И они вышли опять вдвоем, как вошли.