Текст книги "Золотые кресты"

Автор книги: Иван Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

XIV

Ленькина слуха вся эта глухая возня досягала только отчасти. В ногу с другими ребятами он шел и размахивал флагом. «Своего собственной рукой!» – звенело в ушах и пело в груди. А Никандр, похожий сейчас на Иван Никанорыча, как бывает похоже только во сне, сидел на крылах поверженной птицы, грозил ему пальцем и говорил: «Смотри у меня, не шали!» А Ленька в ответ пел еще громче, сердце его будто летело, и он и во сне улыбался. Но вот голоса прорезал глухой, сдавленный крик, и Ленька проснулся. В самый, может быть, миг пробуждения мелькнуло ему еще будто бы платьице Ниночки; до сей поры он ее не видал.

От того же самого крика проснулась и девочка. Оба они ничего не понимали. Но вдруг, темным каким-то инстинктом, ощутив возле себя пустоту, незаполнимую, она поняла и испустила крик, от которого сразу Ленька вскочил.

– Не кричи! Я убью тебя! – крикнул Никандр, но крик его вышел хриплый и сдавленный.

Он разогнулся и потянул, не выпуская, колун, за колуном приподнялось и рухнуло на пол что-то тяжелое. Никандр опять наклонился и тронул рукой. Пальцы его, через расщелину, окунулись в податливую, невязкую массу. Он непроизвольно, с жадною судорогой, стал ее мять. В эту минуту для него ничего иного не существовало. Зубы дробно стучали во рту, но остальной механизм работал, как и обычно, строго-налаженно, глаза были полуприщурены, сужены, а скулы ровно и мерно ползли к мочкам ушей.

– Оставь меня! – крикнула девочка.

Это Ленька, искавший убежища от охватившего страха, нащупал кровать и схватил девочку за руку. Никандр расслышал, и через стену темного своего упоения, этот острый и режущий вскрик. «Ленька работает. Правильно», – нелепо мотнулось в его распаленном мозгу. «Разбудит весь дом. Надо девчонку скрутить». Один из мешков, неполный еще, не был завязан, и, соображая не столько сам, как за него соображали дрожавшие липкие руки, он прихватил с. собою веревку и, грубо окинув ею голову девочки, туго на шее ее затянул мертвым узлом; обе косички, между собой внизу перевязанные, так же легли под веревку, как со спутанными ногами барашки ложатся под нож.

– Держи и крути, а я подберу мешки. Ленька спросил:

– А бабушка где?

– Солонина в углу, – ответил Никандр, а впрочем тотчас же поправился:

– Просвирка в углу. Только не стоит. Сухая.

Ленька его не понимал и понимал, как и сам Никандр едва ль отдавал себе полный отчет в том, что говорил, но говорил и делал теперь ровно, спокойно, как очередную работу, только что спешную.

– А зачем же ее? – спросил Ленька.

Губы его и руки, в которые сунул Никандр грубый, в ладони едва помещавшийся узел веревки, дрожали и путались, звенело в ушах.

– Крути, говорят. Если докажет, и матери тебе не видать.

– Не…не докажет, мы с ней даве играли. Доказывать грех, нехорошо. Слабый свет утра падал теперь поверх занавески, да и ее, будто как ветер, дующий в парус, светло надувал в темноту.

– А я говорю, что докажет. Ты матери хлеба хотел привезти: Эх, ты, сухоручка! На вот лучину, возьми и подкрути.

Девочка слабо дышала под дохлою Ленькиной, слабой и страшной рукой, от сонной еще шейки ее дышало теплом. Так, действительно, было удобнее. Ленька подсунул лучину и начал крутить. И снова стало похоже на сон, уже бывший когда-то и от которого, как от судьбы, не убежишь. На секунду почудилось Леньке, что под руками его котиная теплая шейка, и в ту же минуту почувствовал он острую боль, схватил и отшвырнул обеими лапами вонзившегося в больную его, усердно работавшую руку, кота.

Когда все было кончено, Никандр вместе связал два мешка и перекинул их за плечи, больший на спину, поменьше, с мукою, на грудь. Третий, заполненный наполовину, дал Леньке. Они отворили дверь и вышли, никем не замеченные. И один только жалобный, странный, получеловеческий писк сопутствовал им. Это был Ниночкин кот; едва ли он не сошел с ума.

После жаркого дня ночь им показалась прохладной. На углу переулка серела невысокая церковь. Никого на улицах не было. Идти на базар еще рано и не безопасно. Никандр уставил мешки у ограды, и они сели ждать, пока совсем рассветет.

Ни слова они между собой не произнесли и так просидели час или два в странном оцепенении. Ни сторож на них внимания не обратил, ни они не заметили, как он, покрестившись на Троицу, открыл перед собою железную дверь. Но вдруг, как змеею ужаленный, Ленька вскочил и закричал. Ему показалось, что у него быстро-быстро, в мозгу, стала раскручиваться тугая пружина. Вскочил и Никандр. Он, словно в припадке, кинулся и, навалившись на Ленькин мешок, стал его мять и душить. Но все это было напрасно. Из мешка, металлически ясно звенел и звенел, вырастая в ушах в неумолимый набат, звонкий будильник покойницы. Он ею поставлен был точно, и еще не успел отзвучать, как гулко упал с колокольни первый удар воскресного благовеста. А на ребят из мистической Троицы сбоку глядел сам Бог Саваоф, знать снова, как встарь, над землею поднявший грозный свой скипетр.

Церковь была небольшая, Благовещенья пресвятой Богородицы, что на Бережках. У ранней обедни прихожан было немного, и когда расходились, друг другу передавали, что утром, у самой ограды, были задержаны два мальчугана с мешками, как видно, воришки.

XV

Никандра, после суда, отправили в колонию для малолетних преступников, Леньку сначала в приют, после в больницу для душевнобольных.

Обоих их видела мать. До деревни дошли сначала одни темные слухи, но она собралась тотчас и поехала. Никандр был угрюм, неразговорчив. С ним ничего, казалось, не произошло. В работах он был исполнителен, как настоящий мужик, и вообще на хорошем счету.

Ленька на вид также почти не переменился, только еще исхудал. Одной из его странностей было то, что он почти ничего не ел. Также не выносил он котят и боя часов. Он затыкал себе уши и убегал. Во всем остальном он был тих и спокоен. Иногда на него находило блаженное самозабвение. Он махал тогда в воздухе своею иссохшей рукой, и губы его что-то беззвучно шептали.

Когда вошла к нему мать, он ее сразу узнал, но вместо того, чтобы кинуться к ней, полез рукою в карман и начал там шарить. Недоумение и как бы обида отразились на лице его.

– Что поздно пришла? – сказал он с укором. – Все время берег для тебя, а вот куда-то девалась.

Врачи Катерине сказали, что долго он не проживет, и она осталась в Москве. Они были правы.

Узнавши от матери о Ленькиной смерти, Никандр и тут ничем себя не проявил. Наказав поклониться отцу, он вышел с ней за ворота. Был жаркий и облачный день. Облака громоздились по небу огромными кучами. Парило. Никандр поглядел и сказал:

– Земля-то, чай, сохнет у нас. Хорошо бы дождя.

А когда Катерина ушла, он долго еще глядел ей вослед. И никто не видал, а если б и видел, не разгадал бы необычного странного выражения его остановившихся глаз.

В обратный путь Катерина не села на поезд, а вышла пешком. Город был позади, а по бокам и впереди лежали поля, родная страна. Шла она не спеша, некуда было ей торопиться, как торопилась когда-то к Алеше. Сын ее с ней был теперь неразлучен, как неразлучна была та земля, на которую Катерина ступала и в которой лежал ее Ленька.

Через четверо суток пути дошла она до родных краев. Опять ее обступил знакомый тот лес, где когда-то билась крылами, как залетевшая птица, тревожная ее и больная душа. Тут бы ей и осесть. Может быть, только хотелось бы ей одного человека. И это не муж, а Алеша. Открывшийся ей шалаш не дымил. По-прежнему травы цвели, но ярче и строже, молитвенней. И когда переступила Катерина порог, она не удивилась.

Поодаль от толстого дубового пня был поставлен другой толстый обрубок, между ними постланы были три свежих доски, и на них тихо лежал отошедший Алеша. Рядом, в углу, приготовленная, стояла лопата. Постояв и простившись, Катерина взяла ее в руки, вышла на волю и принялась за работу. Лесная земля копалась легко.

Перепадали дожди, хлеба колосились и наливались. Точно бы кто умолил жестокое небо жестокою жертвой. Мужицкое сердце забытою радостью радовалось. С другими, пожалуй, повеселел бы и Болдырев, но Катерина сильно его озадачила. Предавши земле Алешино бренное тело, она так и осталась в лесу. Степан ее звал, грозил и стыдил, уговаривал, но Катерина ему отвечала:

– Куда мне из дому идти? Со мною тут Ленька; и нам хорошо.

Отец Михаил, как и Алешу, Катерину не одобрял. Кое-кто из старух на селе также считали ее чародейкой, волховавшей ночами над человеческим телом, без отпевания и самочинно преданным ею земле. Другие, напротив того, считали ее тихой молитвенницей.

Иван Никанорыч был зол на Никандра. Он говорил мужикам:

– Жалко мне Болдыревых. Ну, а только Никандр не глупо устроился. Свой срок отсидит на казенных хлебах, а потом и назад, на готовенькое. Такие-то, брат, и выживают. Что говорить, молодая Россия!

Но Катерина молилась и за Никандра. Ей вспоминалось про Иван Никанорыча Алешино слово: «Лукавый он есть и маловер. И правды не скажет».

И в молитвах своих Катерина, как только умела, заступала детей, не отдавала их. Для ее материнского сердца были они, равно и свои, и чужие, – как жертва неведомая.

8 октября 1921 г, Москва.