Текст книги "1661"

Автор книги: Ив Жего

Соавторы: Дени Лепе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

19
Церковь фельянов – суббота 19 февраля, после полудня

Ускорив шаг, чтобы успеть к началу службы, Кольбер вздрогнул от порыва ветра. Последние дни стояла сильная стужа, и большую часть столичных улиц затянуло тонкой ледяной коркой, отчего на разбитой брусчатке стало особенно скользко.

Жак Бенинь Боссюэ, со своей стороны, больше думал о руках, чем о ногах, поднимаясь на кафедру. Холод, царивший в ризнице церкви фельянов, сковал его сложенные вместе пальцы, пока он в глубокой задумчивости ожидал часа проповеди. Он никак не мог избавиться от навязчивого ощущения. Боссюэ вспомнил зимний день 1659 года, когда он впервые взошел на эту кафедру по случаю торжественного открытия церкви. Сколько времени прошло после первого дня его славы в Париже, а с тех пор, как он закончил учение в Меце, и того больше! Стиснув зубы, он обвел взглядом безмолвные ряды прихожан. Он узнавал знакомые лица, в том числе людей именитых. Отведя взгляд в сторону, он глубоко вздохнул, разложил перед собой маленькие листочки с пометками и начал…

– Надо, братья мои, чтобы она сама снизошла на нас, привлеченная величием происходящего, дабы служить посредницей глаголющей мудрости…

Кольбер вздрогнул, поймав себя на том, что потерял нить проповеди. У него возникло неприятное чувство недоверия к происходившему. Искоса посмотрев на своих соседей, он заметил, что они с затаенным дыханием внимают ясному голосу низенького сухопарого проповедника.

«Слишком утонченно, – проворчал он про себя, – слишком изысканно рассуждает, слишком благодушно…»

Двойная бухгалтерия и хитроумная паутина денежных потоков, сплетенная Мазарини, – вот что отныне занимало Кольбера всецело, заполняя голову неотвязными мыслями. Резким движением он сунул руку в карман, достал записную книжку и лихорадочно занес в нее карандашиком три имени для проверки. С досадой он заметил, что никак не может сосредоточиться на теме проповеди, которую Боссюэ читал звучным, четким голосом.

– Так что же это за мудрость? – продолжал проповедник. – Как божественный дух открывается разуму человеческому? Выразительность идет рука об руку с искусствами, политикой, поэзией и со всякого рода человеческой деятельностью, требующей совершенного вдохновения. Так может ли выразительность, призванная украшать блеклость наших несовершенных рассуждений, быть полезна для отображения Истины, совершенного откровения? Человечно ли творение Господа нашего, стремящееся облечься в мишуру? Братья мои, ответ на сей вопрос заключен в оборотной стороне вещей, на которую должно обращать взгляд: не на слово Божие, а на слух и око, коим оно предназначено. Воистину откровение Божие нуждается не в украшении, а в покровах, дабы блеск его не смутил бедных слепцов, на которых оно может снизойти! Потому то Священное писание и нуждается в толковании: оно блещет незыблемой, совершенной точностью. Оно есть краеугольный камень, на котором зиждется все и вся; оно есть оплот благоденствия святой матери Церкви нашей и королевской власти. Оно – основа и закон…

Кольбер сунул записную книжку в карман. «Этот жалкий интриганишка Боссюэ разглагольствует о выразительности слова Божьего. И кого же он хочет надуть? – подумал Кольбер, открыто улыбаясь, не в силах скрыть свое тщеславие. – К кому обращены его речи – к Святому Духу или к королеве-матери, сидящей в первом ряду?»

Волнение Кольбера выдавало лишь неритмичное постукивание ноги, которое он не мог удержать. «Черт возьми, сударь прорицатель, говорите, говорите, я буду только рад. И все учту. А дальше поглядим…»

Сощурив глаза и успокоившись, Кольбер снова попытался ухватить ритм проповеди.

Однако сосредоточиться ему мешала маячившая впереди прядь светлых волос, выбившаяся из-под чьей-то мантильи. Кольбера опять охватило сильное раздражение. Белая ручка, поднятая, чтобы поправить непослушную прядь, и легкий поворот головы, открывший милый профиль, подтвердили его догадку: конечно, это была Луиза де Лавальер – она сидела на скамье справа от клироса, напротив кафедры. «Вот так простушечка, – подумал Кольбер, не забывший слова короля, – похоже, эта девица полусвета готова на все, лишь бы добиться своего и…» – мысли его вдруг спутались – «…и тут-то они все и попались, а это будет похлеще всякой мудрости! – злобно сказал он себе, бросив недобрый взгляд на Боссюэ. Ну да ничего, Перро выведет вас всех на чистую воду. Тебя, интриганка, и твоего актеришку…»

Он замер, почувствовав, как кто-то взял его за руку.

– Перро! – едва не вскричал Кольбер от удивления. – Ну, зачем пожаловали?

– Есть новости, сударь.

С выражением, больше похожим на гримасу, Кольбер показал ему, что он выбрал не самое подходящее место для разговора.

Однако Перро сделал вид, что не заметил адресованных ему ужимок.

– Фуке, – чуть слышно прошептал он, – господин Фуке, господин…

Кольбер не шелохнулся. Только едва заметно кивнул, указывая Перро на выход.

Когда они вышли на ступени паперти, их обоих обдало порывом ледяного ветра.

– Итак, Фуке?.. – с нетерпением спросил Кольбер.

– …встречался вчера вечером у себя в Сен-Манде с тем юнцом, о котором мы с вами говорили.

Рот Кольбера растянулся в дьявольской ухмылке.

– Они что-то долго обсуждали под прикрытием беседы о благотворительности и театре. Однако же узнать подробности их разговора мне, увы, не удалось…

Кольбер махнул рукой, давая понять, что это его мало интересует.

– Кто же он такой, этот юнец?

– Пытаюсь установить, ваше превосходительство, – с поклоном ответил Перро.

Слушая его, Кольбер задумался. Предчувствие его не подвело! Фуке забеспокоился. Фуке пытался выведать…

– Но что именно? – процедил он сквозь зубы. – Очень бы хотелось знать!

Он сжал кулаки, не заметив, что заговорил уже в полный голос.

– От меня что-то скрывают!

Перро, не разобравший последних его слов, не знал, что ответить.

На прощание Кольбер отрезал:

– Юнец… все внимание на юнца. Ступайте!

Он проводил взглядом Перро, который второпях спустился по ступеням, стараясь не поскользнуться, и скрылся за углом церкви. Обернувшись, Кольбер увидел, что двери церкви открываются.

– Аминь, – проговорил он, наспех перекрестившись.

И двинулся прочь, не дожидаясь, когда начнут выходить прихожане.

20
Улица Сент-Антуан – понедельник 21 февраля, пять часов утра

Холодной ночью, перед самым рассветом, какой-то человек с лихорадочным блеском в глазах пробирался вдоль закрытых лавок и домов по улице Сент-Антуан. Не в силах скрыть тревогу и возбуждение, он начинал время от времени озираться по сторонам, чтобы удостовериться: кроме него, на обледенелых улицах нет ни души. В руке у него был деревянный молоток, а под плащом – холщовая сумка. Через каждые десять-двадцать метров ночной прохожий останавливался, чаще всего у портала церкви или у какого-нибудь дома с деревянными дверями, и приколачивал к ним исписанные листки, доставая их один за другим из переметной сумки. Этот человек с глазами разного цвета был сочинителем памфлета, который он решил самолично развесить по всему Парижу. Вот уже несколько дней терзавшийся муками совести, оттого что сорвал порученное ему задание, он отчаянно переживал еще и потому, что ему не было разрешено предпринять радикальные меры и убить кардинала. Больше всего, однако, мучился он от бессилия, потому что не смог отыскать потерянные документы. Хотя ему далеко не все было понятно, однако же, пролистав часть похищенных бумаг, перед тем как передать их по назначению, он обнаружил там достаточно такого, что привело его в бешенство и породило неумолимое желание действовать.

«Королю придется покориться, если Париж восстанет, узнав о темных делишках итальянца, а эта прокламация только подольет масла в огонь», – сказал он себе, яростно приколачивая последний листок к двери сапожной лавки. Он швырнул пустую сумку на мостовую и, не оглядываясь, поспешил прочь.

* * *

Через несколько часов, уже утром, из своей каморки на улице Лион-Сен-Поль вышел Габриель де Понбриан. На сердце у него было радостно, чему во многом способствовал тот факт, что Луиза стала навещать его все чаще. Он, впрочем, не находил в этом ничего странного. С тех пор как они снова нашли друг друга, подруга детства не раз приходила разделить с ним воспоминания о прошлом. Она рассказывала ему и новости о своей жизни при дворе. Габриель был счастлив, что они опять стали близки, и волновался оттого, что невольно сделался ее наперсником. Мольер, которого он почитал своим благодетелем, тоже порадовал его несказанно, объявив как-то, что приготовил ему роль в новой пьесе – той самой, что суперинтендант финансов заказал драматургу по случаю торжеств, приуроченных к окончанию строительства его дворца в Во-ле-Виконт. «Наконец-то, – думал Габриель, выходя из дому, – моя мечта осуществится, я стану актером и буду играть перед самим королем». При мысли об этом он улыбнулся.

– Видать, у вас радостное настроение, господин Габриель, – сказала молоденькая прачка, с нетерпением ожидавшая каждый день, когда выйдет из дома юноша, которого она считала писаным красавцем. – А в Париже сегодня одна тоска зеленая, кругом только и разговоров что о скорой смерти кардинала Мазарини и о придворных интригах. Да вы, верно, лучше моего знаете об этом от той особы, что к вам частенько захаживает, – лукаво прибавила девица.

– Ошибаетесь, милая Нинон, я ничего не знаю, да и король передо мной не отчитывается! А радуюсь я потому, что вижу вас, – сказал дамский угодник Габриель, погладив прачку по румяной щеке.

Юный актер направлялся к сапожнику, которому отдал в починку пару старых башмаков в надежде, что они послужат ему еще хотя бы с полгода. Габриелю нравилось прохаживаться среди простых людей по оживленным, шумным улицам столицы. Столь явное различие между придворными, за которыми он наблюдал вечерами в театре, и народом с улиц, где он ощущал себя в своей тарелке, производило на него поистине магическое впечатление. От всего этого, по его разумению, веяло чарующим ароматом Парижа. Придя в сапожную лавку, там же, на улице Сент-Антуан, он глубоко вдохнул запах кожи, витавший по всему дому. Лавка была просторная и опрятная, там трудилось несколько мастеров с подмастерьями. Завидев его, мастер Лувэ, известный тем, что шил и починял обувь самым благородным семействам в Париже, оторвался от работы.

– Господин Габриель, рад вас видеть в такое утро! Башмаки ваши готовы, только боюсь, дольше весны они вряд ли вам послужат. Из них совсем уж дух вон, как из кардинала!

– И на том спасибо, – ответил юноша, принимая из рук сапожника пакет.

– Кстати, видали памфлет, который гуляет по столице? Я сорвал его сегодня утром с дверей собственной лавки, – сказал Лувэ, протягивая юноше листок бумаги.

Габриель знал, что такого рода прокламации были в ходу во времена Фронды, несколько лет назад. Эти памфлеты назывались мазаринадами – с их помощью более или менее талантливые сочинители рассчитывали подорвать власть на местах. Габриель никогда не видел подобных памфлетов, и ему было любопытно взглянуть, что же в них особенного.

«Вознесем же голоса наши к небесам и растопим воздух силой воззваний наших, дабы птицы пали замертво на столы, расставленные на улицах, и да узрим на перепутьях всех источники гравского вина, мальвазийского и пряного благодатного нектара. Солнце освещает не только просторы небесные и согревает теплом лучей своих не только лик Земли нашей, давая жизнь растениям разным да зверью всякому, – оно проникает в самые недра земные, озаряя благодатью своей рождение металлов, минералов и камней драгоценных, тем паче восхитительных, что тайна их возникновения нам неведома. Так возликуй, Париж, и утешься, ибо вот он, Спаситель твой, возвращается к тебе, поскольку отсутствие Его переполнило тебя печалью и покрыло саваном; отныне Он наполнит тебя радостью, озарит величием и славой: изобилие, идущее следом за Ним, даст долгожданную усладу сердцу твоему, справедливость, следующая с Ним рука об руку, вернет блага, тебе принадлежащие; а сила, ореол Его, укрепит еще пуще столпы мира твоего; и, наконец, с приходом Его осуществятся самые заветные чаяния и самые сокровенные желания твои…»

Дальше в том же витиеватом стиле памфлет возвещал о приходе Спасителя, который явится, «дабы покарать властей предержащих, предавших Господа своего».

В длинном памфлете обличались в основном способы «неслыханного» обогащения кардинала и короля. Доводы приводились в виде чисел и дат – в частности, когда именно производилась закупки оружия за счет государства у знаменитого торговца Максимилиана Питона. Заказ этот, гласило безымянное послание, породил двойную бухгалтерию и повлек за собой оплату комиссионных, общая сумма которых значительно превышала их истинную стоимость. Кроме того, как указывалось в том же памфлете, подкрепленном многочисленными точными данными, непонятно откуда взявшимися, упомянутая сделка позволила Мазарини через сеть подставных лиц и взаимозачетных банковских векселей, хранящихся в разных европейских странах, получить несколько сот тысяч ливров чистого дохода. Ко всему прочему, в памфлете подробно раскрывалась еще одна махинация – с незастроенными земельными участками в Париже, приобретенными за смехотворную цену по соседству с владениями короля (поскольку всякая свободная земля в столице формально считается королевской собственностью) и потом перепроданными втридорога, с получением баснословной прибыли…

– И заграбастала денежки все та же шайка, – прошептал сапожник, – Беррие, то есть Кольбер, а стало быть, и Мазарини… Это как раз подтверждает то, о чем народ только догадывался! Сочинитель памфлета человек явно сведущий, только я бы на его месте поостерегся полиции кардинала! За такой литературный опус можно и головой поплатиться!

При упоминании имени Беррие Габриель вздрогнул, но промолчал. И, заплатив сапожнику за работу, с сумрачным видом вышел из лавки. Тревожное предчувствие охватило его еще тогда, когда он читал памфлет. Таинственное исчезновение отца, зашифрованные бумаги, которые Габриель хранил у себя дома, обыск, учиненный полицией в театре, нападение на сторожа, обличительный памфлет – все смешалось в его голове, и найти связь между этими событиями он никак не мог, хотя у него было смутное ощущение, что такая связь существует. Остановившись у открытого окна и увидев на подоконнике котенка, игравшего с клубком шерсти, Габриель взял маленькое животное на руки и принялся ласкать.

– А ты что об этом думаешь? – спросил он котенка, который, увлекшись игрой, вырывался из его рук.

Габриель выпустил котенка и рассеянно наблюдал, как тот пустился наутек, зацепившись лапкой за нитку и разматывая клубок.

«А у меня не получается отыскать концы ниточек, – сказал он себе, – и клубок, который мне так нужен, не хочет распутываться».

21
Улица Сен-Мери – пятница 25 февраля, одиннадцать часов утра

Из окошка кареты Никола Фуке рассеянно смотрел на берега Сены и на то, как баржи и лодки на реке лавировали, ловко уворачиваясь от столкновений. Погруженный в раздумья, суперинтендант даже не заметил столпотворения у церкви Сен-Жермен, вызванного чьим-то рассказом о потрясающей находке – странном памфлете против кардинала. Под охраной эскорта кортеж осторожно миновал толпу зевак, повернул на улицу Сен-Мери и остановился у подъезда величественного особняка на углу улицы Сен-Мартен. Массивные двустворчатые ворота отворились, пропуская карету. К ней устремился лакей. Фуке, с сожалением оторвавшись от своих мыслей, помедлил, прежде чем выйти из кареты.

– Господин суперинтендант, какая честь для моего дома!

Маленький худосочный человечек, произнесший эти слова, поспешил навстречу гостю, часто и глубоко кланяясь со сложенными руками.

– Я столь же смущен, сколь и счастлив принимать вас, – елейным голосом прибавил он.

Смуглая, в морщинах кожа, впалые щеки, костлявые руки, простенькое черное платье придавали ему занятный восточный вид.

Фуке, в свою очередь, поклонился и, чуть опередив хозяина, направился ко входу в дом.

– Полноте, господин Жабак, полноте, сами знаете, как не терпелось мне взглянуть на вашу коллекцию, дабы судить, действительно ли она превосходит по красоте собрание кардинала…

Старичок, поднося руки к лицу, воскликнул:

– Господин суперинтендант, неужели вы насмехаетесь надо мной? Грешно так шутить над стариком! Чтобы я смел соперничать с его высокопреосвященством?!

Фуке сделал вид, что не заметил нарочитой скромности хозяина дома.

– Если б не дела, я давно бы откликнулся на ваше приглашение.

Жабак исполнился важности.

– Проходите, – сказал он, указывая на каменную лестницу в углу передней, выложенную белым мрамором с декоративными гвоздями.

Поднимаясь следом за хозяином дома, которому приходилось часто перебирать короткими ногами, отчего он начал задыхаться, Фуке думал о судьбе этого человечка. С тех пор как Жабак двадцать лет назад прибыл из Неаполя, ему удалось благодаря несравненному чутью сколотить немалое состояние, ловко делая ставки на тех, кто побеждал в сухопутных баталиях и морских сражениях, чьи корабли не шли ко дну и не становились жертвами пиратских разбоев. Там, где ему подобные умудрялись запятнать себя причастностью ко всякого рода неудачным махинациям, потому что поддерживали тех, кто в конце концов оказывался побежденным, Эверхард Жабак никогда не ошибался в выборе и не стремился выйти из тени, под покровом которой процветал. Спустя двадцать лет после первого своего коммерческого предприятия и через десять лет после получения грамоты о принятии во французское подданство он стал первым в Париже коллекционером произведений искусства. «И самым таинственным», – подумал Фуке, проходя через огромную танцевальную залу, стены которой были увешаны десятками живописных полотен.

– Восхитительно, – коротко заметил он.

С загадочной улыбкой на губах Жабак знаком показал суперинтенданту, что это не стоит его внимания и задерживаться здесь не имеет смысла. Настороженно оглянувшись, он увлек безмолвного Фуке к двери, скрытой в стене возле огромного камина, подпираемого парой колоссов из черного камня.

Приотворив дверь с помощью невидимого механизма, человечек остановился и с застывшей на лице улыбкой повернулся к Фуке.

– Господин суперинтендант, мне стыдно признаться, но ради блага моего семейства я должен, прежде чем вы войдете, просить вас сохранить все в тайне, ибо только ваше молчание будет залогом моей безопасности. Сами знаете, какими злыми бывают люди, – разносят гнусные сплетни без всякой на то причины, а так, прихоти ради, – продолжал он, проводя гостя в потайную комнату.

Фуке ответил учтиво, но холодно:

– Я не сплетник, сударь. У меня нет на это времени, а если б такой грешок за мной и водился когда-либо, то, подвергшись за долгие годы не одной клевете и не одному навету в свой адрес, я бы напрочь изба…

Он замер на полуслове. Прямо перед ним в неровном свете громадных бронзовых канделябров предстала во всем великолепии самая чудесная галерея живописи и скульптуры, какую только можно было себе представить.

– Силы небесные!..

Человечек удовлетворенно хихикнул. Тициан, Джорджоне, Корреджо, Рафаэль, Беллини, Леонардо[25]25
  Тициан (Тициано Вечеллио, ок. 1480–1576), Джорджоне (Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, ок. 1477–1510), Корреджо (Антонио Аллегри, ок. 1489–1534), Рафаэль (Рафаэлло Санти, 1483–1520), Беллини (Джованни Беллини, 1430–1517), Леонардо (Леонардо да Винчи, 1452–1519) – итальянские живописцы. (Прим. ред.)


[Закрыть]… По мере того как Фуке любовался полотнами, он все явственнее ощущал головокружение.

– Теперь вы понимаете, господин суперинтендант, почему я так говорю. Видите, сколь велико мое доверие: сюда, в мою святая святых, редко кто захаживал. Многие видели мою коллекцию, а истинные сокровища – ни одна живая душа. Перед вами вся моя жизнь, самая суть отрады сердца моего. Вот уж четверть века, считая с того дня, как мне случилось под водительством Ван Дейка[26]26
  Антон Ван Дейк (1599–1641) – фламандский живописец и график. (Прим. ред.)


[Закрыть] переступить порог похожего кабинета в Лондоне, я живу одним желанием – добывать одно за другим самые прекрасные, на мой взгляд, картины. Видите, это «Положение во гроб» и «Путники, идущие в Эммаус» Тициана! – продолжал он, подводя суперинтенданта к полотнам, сиявшим в полутьме. Я охотился за ними долгие годы. Когда-то они принадлежали несчастному королю Англии Карлу Первому, и я купил их у него незадолго до того, как он взошел на эшафот. Приходилось ли вам видеть более совершенную красоту?

У Фуке захватило дух – какое-то время он молча переходил от одного полотна к другому, не в силах оторвать взгляд от их великолепия.

– Благодарю, господин Жабак, – наконец вымолвил он, поворачиваясь к хозяину дома. – В этом царстве красоты бьет источник энергии, согревающей сердце. Ваш музейный зал – живой оплот надежды для тех, кто верит в человека и в его способности не уступать инстинктам, которые неизменно тянут его вниз.

Он обвел рукой живописную коллекцию.

– Как не верить в Истину и в силу ее, когда перед тобой такое зрелище? Способен ли разум восстать против столь очевидных образцов незыблемого равновесия и гармонии? Быть может, вы и правда поступили мудро, не поддавшись безрассудному соблазну обратить на себя внимание, и растили ваш дивный сад втайне от всех.

В черных глазах Жабака вспыхнул огонек, никак не вязавшийся с его улыбкой:

– Вижу, вы настоящий ценитель прекрасного, и думаю, я не ошибся, приведя вас сюда. Да будут благословенны те места, где сильные мира сего рассуждают, как философы! У меня есть правило, господин суперинтендант, – продолжал он, – и распространяется оно только на этот зал. Поскольку почти всегда я прихожу сюда один, у меня вошло в привычку быть здесь полностью откровенным. Согласны ли и вы соблюдать это правило, пока мы выйдем за эту дверь? – спросил банкир, указывая на тяжелую деревянную створку, которую он тут же затворил за собой.

Фуке кивнул в знак согласия.

– Замечательно. Стало быть, вы полагаете, монсеньор, что я веду тайную жизнь по собственному почину? Ни чуть не бывало. К этому меня вынуждает желание выжить. Меня никто не жалует, господин суперинтендант. Однако я с моими деньгами и житейской сметкой всем нужен. Но к себе меня не зовут. Со мной видятся и встречаются только по вечерам. Про меня никто ничего не знает. Кому известно, что в Антверпене я водил дружбу с Рубенсом?[27]27
  Питер Пауль Рубенс (1577–1640) – фламандский живописец. (Прим. ред.)


[Закрыть] Никому. Да и что вы хотите? Жабака не приглашают на обеды…

Фуке старался ничем не выдать смущения. Вот, значит, где слабое место таинственного Жабака. Оказывается, человек, чья скрытность поддерживает власть, уповающую на его влиятельность, мечтает войти в высший свет!

– Вы показали мне свой потайной сад, а я с радостью покажу вам свой, под открытым небом. Быть может, вы соблаговолите посетить Во? Точный день я вам сообщу, ибо надеюсь устроить прием сразу, как только строительные работы значительно продвинутся.

Жабак с улыбкой поклонился, а Фуке меж тем продолжал:

– Мне нравится ваше жизненное правило применительно к этому музею. Однако, может, мы, с вашего позволения, обсудим другое дело, что привело меня сюда?

Взгляд Жабака исполнился вожделения.

– Как вам будет угодно, господин суперинтендант, только разумно ли говорить о делах вот так, в полный голос?

– Расклад до того прост, что риск невелик: мне нужен кредит в миллион ливров, и не позже, чем через неделю.

Жабак сложил ладони, уперся ими в подбородок и вздохнул.

– Кредит нужен лично вам? – осведомился он подозрительным тоном. – Откровенность требует ясности, господин суперинтендант. Так кому нужен кредит – вам или королю? Ибо один добр, а другой… откровенность обязывает… – прибавил он, кивая на стены и на дверь, – не очень… В силу того, что займы ныне не погашаются, ценные бумаги, заложенные в королевскую казну, попросту обесцениваются, превращаются в пыль…

Фуке почувствовал раздражение. «Правило жесткое, и плут знает толк в игре», – подумал он.

– Кредит нужен лично мне, сударь, и возмещен он будет из моей личной казны. Однако дело, на которое пойдут деньги, касается короля.

В глазах Жабака промелькнуло сомнение.

– Вы очень сильно рискуете, господин суперинтендант. Тяжело нести корону, если она тебе не принадлежит… А благодарность королей…

Фуке жестом его остановил.

– Довольно. Откровенность откровенностью, но есть границы, которые лучше не переступать. Да будет вам известно, верность и преданность делу далеко не всегда идут рука об руку со слепотой. А что до остального, я изрядно поднаторел в финансовых вопросах. И за два десятка лет неустанных поисков денег на военные нужды многое узнал.

Жабак развел руками и улыбнулся в знак согласия.

– Что ж, господин суперинтендант, вы главный контролер финансов, и Боже меня упаси вникать в ваши дела. У вас будут деньги. Те самые, – уточнил он и показал на дверь.

Словно по волшебству она снова повернулась на шарнирах.

Фуке вышел первым. Переступая через порог, он повернулся и бросил последний взгляд на «Мадонну» Рафаэля.