Текст книги "1661"

Автор книги: Ив Жего

Соавторы: Дени Лепе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

86
Дом Жана Батиста Кольбера – понедельник 12 сентября, пять часов утра

Кольбер проснулся внезапно – у него тряслись руки, а по телу под ночной сорочкой струился холодный пот. Он понял, что кричал во сне. Откинув одеяло, он стал подозрительно всматриваться в царивший кругом полумрак. Перекрестившись и пролепетав что-то невнятное в мертвой тишине, он спустил ноги с постели, отыскал на ощупь тапочки и, отодвинув полог кровати, взглянул на позолоченные часы, которые перешли к нему после смерти кардинала.

– Бред какой-то, – громко проговорил он, словно для самоуспокоения. – Кошмар, да и только!..

Кольбер подумал, стоит ли ложиться обратно.

– Тантал, – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

Когда он наконец все-таки улегся и уснул, ему привиделся все тот же кошмар: томимый жаждой и голодом, он был связан по рукам и ногам и никак не мог дотянуться до плодов, раскачивавшихся у него над головой…

В углу комнаты, среди коробок и ящиков, полученных в подарок или попросту изъятых из особняков Фуке и перевезенных к нему домой, стоял небольшой прямоугольный предмет, покрытый мешковиной. Сорвав материю, Кольбер снова взглянул на картину: на холсте в золоченой раме была изображена сцена танталовых мук.

– Проклятая картина! – выругался он, швырнув картину на пол.

С тех пор как он случайно вскрыл упакованный холст – это было третьего дня, – уверенный, что увидит на нем нечто такое, что утешит его гордыню, изображенная на нем сцена никак не выходила у него из головы; она-то и была причиной кошмара, терзавшего Кольбера вот уже вторую ночь.

Его опять охватила тревога.

«Неужели такое возможно?» – с ужасом подумал он.

Не в силах справиться с нахлынувшим на него тягостным чувством, он набросил на себя халат, нацепил на облысевшую макушку фетровую скуфью и открыл дверь спальни. В коридоре было еще темнее. Кольбер наткнулся впотьмах на мраморную стойку и едва не опрокинул стоявшую на ней вазу. На мгновение он замер, стараясь взять себя в руки.

– Хорошо, – сказал он вслух, направляясь к лестнице, что вела в его кабинет, – надо еще раз все проверить.

* * *

В кабинете, на кое-как расставленных дополнительных столах громоздились кипы папок с разными делами. Кольбер собрал здесь все бумаги, оставшиеся после Мазарини, – те, что, по его мнению, не подлежали описи и помещению в королевский архив. Раздвигая решетчатые ставни, через которые в кабинет проникли первые отсветы зари, человечек улыбнулся. Среди вороха бумаг он чувствовал себя гораздо увереннее. Каждая папка служила опорой для его растущего могущества. В одной лежали секретные скандальные личные дела, собранные в разное время. С их помощью можно было загнать в угол, точно зверей в ловушку, не одну сотню влиятельных особ. В двух других, самых объемистых, хранилась двойная бухгалтерская отчетность по операциям с казенными деньгами и с участием подставных лиц.

Внезапно почувствовав, как пробудивший его ледяной страх снова закрадывается к нему в душу, Кольбер оторвал взгляд от первых трех папок и открыл четвертую. Быстро перелистывая бумаги, им же самим ранее уже тщательно просмотренные, он без труда отыскал нужное место. Теперь Кольбер читал документы более тщательно. Задумавшись на миг, он стал перечитывать их еще внимательнее.

– Ну же, ну, – подгонял он себя вполголоса.

Солнечные лучи ярко освещали обшитые деревом стены за спиной Кольбера и отражались в большом зеркале над камином.

Откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники, интендант, мертвенно-бледный, с пустым взглядом, казалось, ушел глубоко в себя. Он сидел неподвижно и тихо, будто мысленно отсчитывал секунды, приближавшие его к тому часу, когда дом оживет и наполнится шумом и движением. Тогда же, вероятно, и подтвердится охватившее его странное предчувствие. Некоторое время назад он узнал гнетущую правду и теперь с ребяческим упрямством думал о том, как ее утаить, поскольку правда казалась ему настолько ужасной, что знать о ней другим вовсе не обязательно.

Здесь, у него перед глазами, лежало все, теперь он понимал это совершенно отчетливо и недоумевал, почему не мог догадаться раньше. Конечно, у него было множество срочных дел: сначала пришлось держать оборону, а потом разворачивать контрнаступление, чтобы наконец нанести сокрушающий удар по Фуке, сделав из него козла отпущения. Положив на это все силы, Кольбер совсем упустил из виду, что лежавшие перед ним бумаги, помимо тайн финансовой отчетности, открывали доступ к перечисленным в них богатствам…

Кольбер стиснул зубы – десять, двенадцать, а может, пятнадцать миллионов ливров! Он даже не смел подсчитать.

Внезапно он оживился и снова стал лихорадочно перебирать бумаги. Векселя, проценты, комиссионные – все это, точно зеркало, отражало суть многолетних финансовых махинаций и ухищрений, позволявших кардиналу легко переводить в Италию и Нидерланды плоды своих черных дел: все было тщательно описано и при этом, однако, выглядело совершенно недоступным…

Не хватало одной, пожалуй, самой главной бумаги. Той, что помогла бы расшифровать колонки чисел, за которыми скрывались названия банков, а также имена посредником и подставных лиц, на которые были открыты счета. Без такого ключа записи были похожи на бутыль с живительной влагой: жаждущий видит ее, а дотянуться не может.

Догадка поразила его, точно молния: недостающий документ украли из кабинета кардинала, и бумага эта была настолько личная, что Мазарини даже не смел упоминать о ней! Налетчики похитили ключ к сокровищнице и не спеша, спокойно и методично, наверно, успели уже обчистить хранилища самых надежных банков Европы.

* * *

Кольбер кинулся к самой внушительной груде трофеев, сложенных у него в кабинете.

– Картина… Совпадение просто поразительное… Была ведь еще одна, – простонал он, разгребая кучу свертков самых разных форм и размеров и отбрасывая ненужные в сторону.

Наконец он извлек самый крупный прямоугольный сверток, похожий на первый – с картиной. Поколебавшись, он сорвал упаковку. Увидев под нею второй холст, бывший секретарь Мазарини побледнел: картина изображала человека на смертном одре в окружении молившихся домочадцев, и среди них можно было без труда узнать убитого горем сына умирающего.

Кольбер в растерянности собрался положить картину обратно, но заметил на обороте холста листок бумаги – своего рода сопроводительную записку.

Дрожащими от волнения руками он поднес листок к свету:

– «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю обетованную», – прочел он. – «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

В полном недоумении Кольбер перевернул листок:

– «Прокляты будут алчущие, ибо не вкушать им от благ, неправедно нажитых; прокляты будут черствые сердцем, ибо ждут их муки вечные. Думаете, участь ваша завидна? Неблаговидные денежные поборы и личные страдания – всего лишь предупреждения, призванные усмирить вашу торжествующую гордыню и предостеречь об опасности, грозящей вам, если вы и впредь будете искать те бумаги, что некоторое время находились в незаконном владении кардинала Мазарини. В противном случае вас ожидает куда более жестокая участь».

Кольбер едва не задохнулся, закончив читать. Угрозы в его доме! Да еще какие – порочащие Священное писание!

«Собаки, – подумал он. – Псы проклятые! «Денежные поборы»»!

Он едва не подавился от ярости – и снова прилип глазами к бумаге.

«Личные страдания»?

Он стоял, вконец озадаченный, когда услышал, как распахнулась дверь.

– Сударь, – послышался знакомый голос камердинера, который сбился с ног в поисках хозяина, – сударь!

Кольбер уставился на лакея горящими глазами.

– Что у вас стряслось, да еще в такой час? – проворчал он.

– Беда, сударь, беда! – простонал камердинер.

Страшное предчувствие приковало Кольбера к месту.

– Боже мой, сударь…

– Да говорите же, наконец! – рявкнул Кольбер.

– Ваш отец, сударь…

Кольбер сник, выронил листок, и тот, покачиваясь, медленно опустился на пол.

– Его нашли утром в спальне. Он умер.

– Умер… – с глупым видом повторил Кольбер.

Будто ослепленный яркой вспышкой света, он закрыл глаза руками, силясь прогнать мелькавшие перед его взором слова: «прокляты будут жестокосердные, и ждут их муки вечные…»

87
В открытом море, после отплытия из Нанта – понедельник 12 сентября, десять часов утра

За ночь ветер окреп, и на корабле пришлось убавить парусов. Однако, несмотря на это, судно шло довольно бойко, плавно рассекая форштевнем поднявшуюся волну.

Габриель выбрался на наружный трап, который вел к каютам пассажиров. Пытаясь освоиться в пока еще малопривычной обстановке, он задержался на полуюте, потом направился к кормовой надстройке и присел неподалеку от командного мостика, укрывшись от водяной пыли за ящиками для парусов.

Оттуда ему было видно, как за кормой вскипало и пенилось море, после того как судно, поднявшись на гребень волны, понемногу опускалось. Неоглядная водная пустыня зачаровывала юношу: ведь он видел море лишь раз в жизни и отважился опустить в воду только ноги…

– Вы умеете плавать, сударь? – спросил Габриеля капитан накануне за ужином, который подали в капитанскую каюту. – Нет? Что ж, тогда из вас может получиться настоящий морской волк – лично я не доверяю морякам, которые умеют плавать, уж очень плохо заботятся они о своем судне! – расхохотался он, довольный своей шуткой.

Габриель избегал расспросов о цели своего путешествия и причинах, побудивших его покинуть родину. Когда ему это не удавалось, он отвечал, что родители, мол, хотели отослать его на некоторое время подальше от дома. История про познавательное путешествие явно хромала: по лукаво-игривому виду капитана, человека в общем-то добродушного, можно было догадаться, что лично он усматривал причину отъезда Габриеля в «каком-нибудь неблаговидном поступке или дуэли». Впрочем, подобное прикрытие оказалось самым подходящим, самым правдоподобным и самым верным. А по прибытии в Новый Амстердам он уж найдет, куда податься…

Габриель стянул перчатки, сунул руку под камзол и достал запечатанное письмо, которое обещал вскрыть только в открытом море. Какое-то время он молча разглядывал конверт, прежде чем наконец решился распечатать, будто пытаясь таким образом еще больше отдалиться от невзгод, лиц и трагических событий этого безумного года, перевернувшего всю его жизнь.

Стоило Габриелю подумать о последних днях, проведенных на родине, как сердце его сжалось от тоски. Всю дорогу до Нанта он сокрушался оттого, что Луиза так и не пришла к Сен-Мартенским воротам, где он простоял битый час, ожидая, что вот-вот увидит ее знакомую фигуру в окошко своего экипажа…

«После того как я прочту и уничтожу письмо, у меня не останется ничего из прошлой жизни, ничего, что связывало бы меня с нею, да и сам я исчезну, как мой отец двадцать лет назад», – думал юноша, все еще колеблясь.

Резким движением он взломал сургучную печать и погрузился в чтение:

«Дорогой Габриель!

Когда ты прочтешь это письмо, то, наверное, будешь уже далеко от нашей Турени. Если Франсуа д'Орбэ передал тебе его, значит, искания наши не пропали даром, а еще это означает, что ты действительно согласился стать одним из нас и принять светоч, который я держал в своих руках. Какая ирония судьбы: когда родители выбрали тебе имя, отец твой рассказал об этом д'Орбэ, поскольку ни одна участь не казалась им более завидной, нежели участь вестника,[52]52
  Габриель, или Гавриил (букв. «вестник»), – архангел, предсказавший рождение Иоанна Крестителя и его служение как предтечи Иисуса Христа; он же, явившись Деве Марии, предсказал ей рождение Христа и его мессианское достоинство и велел наречь его Иисусом. (Прим. перев.)


[Закрыть] несущего Слово Божье…

Быть может, завтра тебе будет уготовано завершить наш путь исканий или, в свою очередь, переложить ответственность на другого. До тех пор ты увидишь, как уходят твои собратья, а с другими ты расстанешься сам без всякой надежды обрести их вновь. Я молюсь, чтобы эти тяжкие испытания не породили в сердце твоем горечь, ибо это единственная опасность, которой нам нужно остерегаться. Пусть же сердцем твоим, Габриель, владеют помыслы только о нашем общем деле, и пусть твоя судьба целиком растворится в этой великой миссии, куда более трудной в сравнении с жизнью любого из нас. Лишь такое наследие я могу тебе передать. Оно мало и вместе с тем велико.

В деревянной шкатулке, которую передал тебе Франсуа, лежат расшифрованные и переведенные документы, те, что были похищены у Мазарини, а потом попали к тебе. Это пропуска, связи и адреса, необходимые для того, чтобы получить часть богатств, незаконно присвоенных Мазарини и его ближними. Сокровища эти отныне переходят под твою ответственность. Они станут вместе с тобою самыми верными хранителями нашей Тайны.

Итак, в твоих руках судьба Пятого Евангелия, то есть, как я уже говорил тебе однажды в Во, первозданного текста Священного писания, измененного или сокращенного Петром. Ты волен взглянуть на то, из-за чего сотрясались престолы, проливалась кровь, и что могло породить гораздо более страшные беды, если бы вышло из-под контроля своих хранителей.

Представляю, как ты сейчас читаешь эти строки и сгораешь от свойственного юности нетерпения завладеть Истиной. – Но неужели ты еще не догадался, какова ее сущность? Подумай только, Габриель: можно убивать королей, оспаривать их первородство, отнимать у них земли; можно строить козни, чтобы низложить папу или возвести его на престол. В политике все возможно. Кроме одного: того, что предшествует любому наследственному праву на престол и сохраняет это право, – той святости, что осеняет преходящую власть. Так откуда же возникла власть, которая делает правителей «наместниками Бога на земле»? Из полной свободы действий, предоставленной в этом смысле Священным писанием. «Ты – Петр («камень»), и на сем камне Я создам Церковь Мою», – сказал Иисус; или вот еще: «Любишь ли ты Меня?.. Паси овец Моих». Не кажется ли тебе странным, Габриель, что эти слова связаны одно с другим?

Если да, значит, ты на пути к постижению сути Тайны, и то, что многие поколения толкователей трактовали по-разному, ты скоро поймешь сам, поскольку теперь тебе известно: существует истинное Писание, а не подложное.

Изумительная подмена Истины: люди из века в век убивали друг друга во имя того, чтобы толковать Истину по-своему, в то время как самый источник Писания, где эта Истина изложена, оказался подложным…

А между тем учение Христа совершенно незамысловато:

«Проклят будет тот, кто вознамерится творить дела мирские от имени Отца Моего;

Проклят будет тот, кто станет смешивать имя Отца Моего с раздорами Властителей. Пусть возводят они царства свои из праха, но не венчают золоченые дворцы свои именем Отца Моего.

Тот, кто скажет, что несет меч, дабы вершить правосудие людское и управлять жизнью города от имени Отца Моего, истинно говорю вам, тот есть лжец». Или вот еще: «Блаженны не алчущие власти, ибо дано им будет Царство Отца Моего».

Эти слова и есть истинные. А те, что ты знал до этого, – ложны.

Истина довольно проста: из века в век люди спрашивают, почему в Писании нет ни слова о политической власти? Да потому, что слова эти оттуда попросту изъяты. Согласно же учению Христа, политическая власть не может зиждиться на духовной Истине, и всякая попытка смешать власть Церкви с мирскими делами или узаконить светскую власть, оправдывая ее благодатью духовного истока Церкви, есть святотатство!

Больше того, учение Христа, истинная суть которого открылась нам 17 августа, объясняет, почему такое невозможно. Послушай же, Габриель, чему учит Христос:

«Есть ли подчиненность среди звезд? Или порядок старшинства среди песчинок? Истинно говорю вам, ни одна песчинка не может навязать истину свою другим песчинкам. Ибо все они равны меж собой, как и агнцы Отца Моего. Меж них должен быть лишь один закон – закон справедливости, и справедливость сия есть равенство. Пусть же правитель правит властью, данной ему братьями его: лишь тот, кто избирает сей путь, следует дорогой к дому Отца Моего».

Что скажешь теперь, Габриель? Представь, что это откровение разошлось бы по всему христианскому миру, представь, как люди вдруг поняли бы, что священная королевская власть, которой они подчиняются, не только порочна, но и подложна… Представь, как они вдруг поняли бы, что не должны больше подчиняться ни королю, ни папе? Что, по-твоему, тогда произошло бы?..

Поэтому миссия наша состоит в том, чтобы найти человека, способного правильно распорядиться откровением, дабы случайно не открылся ящик Пандоры. Такова была моя роль, Габриель, а теперь и ты посвящен в нашу Тайну, притом куда более неожиданно, чем это было со мной или с любым другим из наших братьев. Но дело не терпело отлагательств.

Представляю испуг на твоем лице – но неужели ты действительно думаешь, что правде легко смотреть в глаза? Будь так, человеческая история никогда не стала бы такой, как есть. Петр обладал страшной силой: он знал, что никто не усомнится в истинности переложенного им Писания.

Но будь спокоен: со временем ты свыкнешься с его вопиющим деянием. Ты узнаешь, что пятая глава Евангелия от Матфея содержит не десять Заповедей блаженства, а одиннадцать. Что Петр отрекся от Иисуса не трижды, а четырежды, и упоминание о четвертом его отречении было изъято из дошедшего до нас текста; и что отрекся он не от того, что пошел за Христом, а для того, чтобы исказить истинную суть послания Спасителя. Ты научишься угадывать между строк излишнее и недостаточное: то, что было добавлено, а что – изъято.

И все это содержится в рукописи, которую нам наконец-то удалось расшифровать.

Черпай же из кладезя времени, который отныне в полном твоем распоряжении, силу, дабы свыкнуться с таким наследием. Однажды, спустя месяцы, а то и годы, быть может уже после тебя, кто-то из твоих последователей вновь попытается возвестить Истину миру, не вызвав его потрясения.

Береги себя, Габриель. Сейчас я отправляюсь в Нант, чтобы еще раз попробовать спасти наше дело, но все мои помыслы связаны с тобой, поскольку мне бы очень хотелось, чтобы путь свой ты прошел не один.

Прощай же, Габриель де Понбриан. Будь достоин своих собратьев и памяти отца своего. Всем сердцем надеюсь вернуться вскоре с победой и собственными руками порвать это письмо.

Никола Фуке».

У Габриеля так дрожали руки, что он никак не мог сложить листок. Тыльной стороной ладони он утер выступившие на глазах слезы и уронил голову на грудь. Листок слегка подрагивал в его пальцах, и Габриелю казалось, что листок этот будто живой. Наконец он встал и направился к релингам – волосы его нещадно трепал заметно окрепший ветер.

– Осторожней, – крикнул ему матрос, который возился с какой-то снастью, уперевшись ногами в палубу, – тут очень скользко!

Не обратив на него внимания, Габриель двинулся дальше. Перед ним простирался изломанный пенными гребнями волн бесконечный горизонт, где небо сливалось с морем. Мелкие клочки бумаги, которую он разорвал, прежде чем выбросить на ветер, недолго покружив перед носовой фигурой, упали в воду и исчезли в волнах.

* * *

Еще какое-то время Габриель стоял на палубе и смотрел на пустынные волны, а потом спустился к себе в каюту.

Шкатулка была там же, под вещами в его дорожном сундуке.

Волны гулко бились о борт судна, а ветер, свистевший в снастях, пел свою нудную песню, казавшуюся нескончаемой, но Габриель не слышал ни грохота волн, ни песни ветра. Едва шевеля губами, он начал читать наизусть: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…»

88
Дворец Фонтенбло – вторник 1 ноября, одиннадцать часов утра

– Сын! Королева родила нам сына!

Луиза в изумлении увидела, как король распахнул настежь окно в спальне, где только что разрешилась Мария-Тереза, высунулся наружу и закричал, что было мочи.

– Скорей закройте окно! Ваш сын и жена подхватят простуду, – ласково сказала сияющая от радости Анна Австрийская.

Повиновавшись матери и на этот раз, Людовик XIV закрыл окно и подошел к постели, где лежала изнуренная родами испанская инфанта.

– Вы потрудились на славу, сударыня! Ребенок просто чудо. Он будет наречен Людовиком Французским, – сказал король, глядя с необыкновенной нежностью на юную супругу.

С этими словами государь покинул спальню, предоставив дамам заниматься «своими делами». Луиза проводила его взглядом. Когда дверь за ним закрылась, она тоже подошла к постели королевы и с застывшим выражением лица поглядела на резную колыбельку, куда положили дофина: она была не в силах отвести взгляд.

* * *

Кольбер, ожидавший с главными министрами в коридоре, первым поздравил короля. Государю пришлось выдержать натиск все прибывавшей толпы придворных. Чинно следуя через людское море, Людовик XIV перебирал в памяти события уходящего 1661 года.

«Уж теперь-то, – думал Людовик XIV, глядя на кавалеров и дам, раскланивавшихся при его приближении, – уж теперь-то я покажу вам, на что способен!»