Текст книги "21 день"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Иштван Фекете
21 день
(Авторский сборник)

21 день

Старый сарай снаружи выглядел не очень привлекательно. Стен у него было всего лишь три, да и то одна общая с хлевом, поэтому явственно слышалось, когда отворялась дверь в хлев и старая хозяйка принималась доить корову.

Чердак старому сараю тоже был ни к чему: сено отсюда еще летом перебрасывали на чердак хлева, – так что, не считая тех дней, когда с полей свозили сено, в остальное время ничто не нарушало здесь сумрачного покоя.

А крыша у сарая была соломенная, крытая не прошлый год и даже не позапрошлый. На ней живописным шлемом зеленел мох, а балки прогнулись под тяжестью этого зеленого покрытия и прелой соломы, которая постепенно превращалась в почву.

Спереди крышу сарая поддерживали четыре подпорки, которые никоим образом нельзя было назвать столбами: одна из них когда-то служила журавлем колодцу, а три другие представляли собою обычные стволы акации; давно лишенные коры и твердые, как камень, они противостояли натиску времени и жучков-древоедов. Промежутки между подпорками были заколочены чем попало – ненужными досками, фанерой; лишь посередине было оставлено отверстие, через которое в сарай мог войти любой, кому вздумается. Сюда иной раз задувал западный ветер, если у него вдруг появлялось желание такое, да заглядывало клонящееся к закату солнце, прежде чем укрыться облачным покрывалом сумерек.

Нет, снаружи старый сарай даже в багровом зареве прощального солнца не казался красивым.

Зато внутри!..

Внутри было сказочно прекрасно, тихо и покойно.

Конечно, разглядеть красоту было нельзя, поскольку внутри сарая всегда царил полумрак; но ведь о ней и так каждому было известно.

Знали воробьи, чье гнездо торчало посреди балки, как котомка на спине у нищего побирушки; знали летучие мыши, которые то появлялись в сарае, то вдруг исчезали; знали те немногие жабы, которые забредали сюда по осени, да так и оставались на зиму, уютно устроившись под прелой соломой и густым слоем пыли; знали об этом осы – их большое гнездо прилепилось к стене, точно замок рыцарей наживы, вырубленный в скале. Самоубийцы мухи и комары, хотя и знали, что тут протянулись сотни нитей паутины, все же залетали сюда, а потом так жалобно стенали при виде мохноногого палача, словно и не догадывались раньше о его существовании. Знали о преимуществах сарая мыши, а стало быть, знала и кошка, и знала собака, которая в летнюю жару иной раз отсыпалась тут после трудов праведных; знали и временные постояльцы: ласка, крыса, хорек; впрочем, они тут надолго не задерживались, потому что в старом сарае чего только не было, а вот на съестное рассчитывать не приходилось.

Однако тех, кого мы упомянули, нельзя было назвать постоянными обитателями сарая, они приходили и уходили, когда им вздумается, и в равной мере делили свое существование между сараем и внешним миром; им и не дано было знать все то, что знали исконные обитатели, составлявшие единое целое с полумраком и тишиною, и – подобно тому, как не бывает приюта без сирот, – без них сарай не был бы Сараем.

А уж им-то было доподлинно известно, сколько жизни и сказочной красоты таится в задумчивом колыхании теней и чуть слышном вздохе тишины.

Знали об этом отслужившие свой век сани, прислоненные к стене, чтобы не прогнили полозья; знали ржавый плуг, борона с обломанными зубьями, драный кузов, обливной кувшин, треснутый горшок, сломанная коса, сношенный сапог, таз с выбитым дном, щербатый топор, дырявая тыква-цедилка для вина, бочка с лопнувшим обручем, серп без ручки… и еще многие другие пришедшие в негодность предметы. Человек не стал выбрасывать их, ведь эти старые, верные слуги являлись частицей его жизни, а при случае еще можно было извлечь из хлама ту или иную вещь и починить-подправить ею те, что нынче служили человеку верой и правдой и лишь дожидались своего часа, когда им будет суждено тоже очутиться в сарае.

Но лучше всех знала об этом старая телега; лишенная оглобли и одного колеса, она все равно занимала первое место в этом мирном царстве тишины и старости. И наконец – судя по всему – знала и Ката, старая курица-несушка, которая как-то ранней весной забрела среди дня в сарай, огляделась по сторонам, подслеповато всматриваясь в полумрак, встала у телеги и принялась чистить перья, будто во дворе не могла заняться этим делом. Затем, вытянув шею, она прикинула расстояние и тяжело взлетела на заднюю решетку телеги.

Обитатели сарая, потревоженные шумом, замерли, и тишина стала еще более ощутимой.

– Кто ее сюда звал? – чуть слышно зевнул воздух.

Ката поправила перья, чтобы оттянуть время, – и в самом деле, нельзя же просто так явиться незваной! – затем опять огляделась по сторонам.

– Давненько я тут не бывала, – поморгала она глазами и вытянула шею, чтобы речь ее была остальным понятнее. – Зима тянулась долго, снег не разгребали… И кто только ее любит, эту зиму?

Ни шороха, ни звука в ответ.

Полумрак, безмолвие, тягучее, сонное оцепенение окутывали сарай так мягко и покойно, что нарушать их никому не хотелось. Покудахчет да уйдет, – думали обитатели сарая.

– А никто и не любит… – ответила курица сама себе. – Ветер задувает под перья, вода в поилке промерзает до дна, кукурузы дают мало, зато снега бывает много, очень много…

– Кому как! – скрипнули сани, да тут же и осеклись, досадуя, что не удержались и пустились в разговоры с глупой клушкой. И чего, спрашивается, с ней разговаривать? Она вон сама говорит – не остановить, только тишину смущает. Тишина… Навевая сны, осенила она своими крылами каждый уголок и залечила раны, нанесенные крикливо-шумным внешним миром.

Ката ответила не сразу. Повернувшись боком, она виновато смотрела на сани.

– Про вас-то я и забыла! Оно верно: для кого как, а для саней снег – первое дело. Сколько раз я прежде любовалась, когда вы выскальзывали со двора. Летите, бывало, вроде как и земли не касаетесь. Ни шума, ни тарахтенья, фью-ить! – и помчались…

– Шум шуму рознь! – скрипнула телега. – Иной даже слушать приятно: колесо стукнет или звякнут удила… В звуках – сила: ведь мир, он не немой и не глухой. Помнится, когда меня только выкатили из мастерской…

– Помню! – тускло блеснул отвал плуга, долголетним трудом отполированный, как зеркало; даже времени не удалось окончательно притушить его блеск. – Как не помнить! Ведь мы с тобой вместе выезжали на поля, и весной, и осенью мчались на работу. Конечно, громыхала телега, на то она и телега, ее дело – по ухабам катить, а не бабочкой порхать…

– А я разве что против сказала? И я то же самое говорю! – согласно кивала Ката. – Саням положено скользить тихо, а телега должна на ходу голос подавать. Плуг тоже свое дело знает: землю рыть, – а работа ему блеск наведет… блестящий станет, сверкающий…

– Это верно! – вздохнул плуг.

– Верно, верно! – со вздохом откликнулась и коса.

– Не каждому этот блеск нужен! – шевельнулся в углу почерневший старый горшок. – Я, к примеру, только тогда и чувствовал себя счастливым, когда копотью покрывался: ведь это означало, что человек варит мясную похлебку… Жаркие языки пламени плясали подо мной, а я тихонько напевал им какую-нибудь старую песенку и ничуть не жалел, что при этом покрываюсь копотью. Горшку не зазорно быть закопченным…

– Конечно, не зазорно, – покладисто моргнула Ката. – Каждому свое: одному нравится сверкать, другому копоть по душе, а третьему…

– …пыль! – старый сапог завалился набок рваным голенищем. – Мне пыль была не помеха. На рассвете идем, бывало, в поле, и так приятно по пыли шлепать! А к вечеру, усталые, бредем домой, и собственных шагов не слышно, только разлетаются по сторонам облачка пыли – мягкой, ласковой, прогретой солнцем. Смолоду очень по душе мне все это было: нравилось, когда солнце сверкает и сам ты сверкаешь, ежели по тебе щеткой прошлись как следует, а теперь…

– …в тенёчке лучше, – согласно кивнула Ката и взлетела выше, на край плетеного кузова. – Вот и я про себя говорю то же самое. За резвой молодежью мне теперь не угнаться. Каждый сверчок знай свой шесток… Вот я и пришла к вам, если, конечно, пустите…

Ката помолчала, но так и не дождалась ответа.

– Конечно, не хочу набиваться, – огляделась по сторонам старая несушка. – Просто мне подумалось, вдруг да вы будете не против… Но я могу пойти и в другое место: соломенный стог приглашал меня к себе и сеновал тоже…

– Если бы ты вела себя тихо… – зашелестело сено.

– Вот она и будет вести себя тихо! – сердито стукнула колесом телега, которая терпеть не могла, когда ее опережали.

– Она будет вести себя тихо, – колыхнулся на крючке старый пиджак, задетый легким, мимолетным ветерком, – а мы зато будем знать, что происходит там, в большом мире.

– Для моей же пользы вести себя тихо, – Ката с таинственным видом покачала головой. – Я хочу спрятать здесь свои яйца и высидеть их. Сами понимаете, тут уж не до шума. Прознает хозяйка и отберет яйца, а высиживать все равно меня заставит, да только не свои собственные, а чужие, бог весть откуда собранные. И если выводок получится неудачным, хозяйка меня же и забранит – я по голосу ее чую, когда она меня бранит. Вот и не хочу, чтобы моими яйцами другие распоряжались.

– Зато тебя хозяева кормят-поят! – пискнул кто-то наверху, у балки, и все взгляды обратились в ту сторону. – А новости из большого мира и я могу приносить, дело нехитрое…

На балке сидел Чури, хвастливый воробей.

– Натащу вам этих новостей сколько угодно. Ведь я где только не бываю…

– Это верно, да вот одна беда: умом ты обижен, – сверкнули в полумраке глаза Каты. – Но что поделаешь, ежели ты таким уродился! И в разговор не вмешивайся, пока тебя не спрашивают.

– Воробья действительно никто не спрашивает, – стукнула колесом телега, вынося свой приговор. – А Ката, если хочет, пусть остается. Кузов выстлан соломой, там можно уютно устроиться, и никто тебя не найдет. Ну, а если воробью это не нравится…

– Нужны вы мне больно, дряхлые развалины! Поделом вам – гнить тут в пыли и темнотище. А эта старая клуша – самая подходящая для вас компания!.. – И Чури, выпорхнув из сарая, устремился к мощному тополю, где воробьиная стая, оглушительно чирикая, продолжала оживленный обмен мнениями, начавшийся, должно быть, еще в ту пору, когда первая пара воробьев появилась на земном шаре.

– Вся их воробьиная порода одинаковая, – зевнул сапог. – Раздавить бы его каблуком, как гусеницу мохнатую, только связываться никому не охота. Раз уж телега разрешила, пускай Ката остается здесь, мы тоже не против. Только ей надо спрятаться как следует, не то привадит сюда человека…

– Спасибо, большое вам спасибо, – благодарно склонила голову старая курица и прыгнула внутрь дырявого кузова, где соломенная подстилка хранила в себе тепло какого-то давно минувшего лета. Осторожно, стараясь не шуршать соломой, Ката принялась устраивать себе гнездо: так и этак уминала старую солому, чтобы выровнять подстилку и согреть ее теплом своего тела. Затем она тихонько соскочила с телеги и, никем не замеченная, шмыгнула вон из сарая.

«Славная она, эта несушка, – решили про себя исконные обитатели сарая, – особых хлопот нам не причинит».

Мысли эти, подхваченные течением времени, унеслись прочь, ленивые сумеречные тени сгустились у порога, и в сарае наступил вечер.

За порогом сарая ход времени отмечала смена дней и ночей. На рассвете красноватые всполохи зари пробуждали дремлющие деревья в саду, а по ночам с края небосклона в сарай заглядывала луна или звезды.

Иногда принимался накрапывать дождь – слабый весенний дождичек, – и стекающая с крыши вода проделывала себе под навесом углубления-корытца.

Ката забредала в сарай каждый день пополудни, когда оживление на дворе стихало; оглянувшись по сторонам, она быстро взлетала в кузов, где день ото дня росло число отложенных яиц.

– Ведь я никому не мешаю, верно?

– Мы и не сомневались в этом.

– Когда гнездо станет полным, я буду сидеть не двигаясь, даже не шелохнувшись без крайней нужды…

– Что нового во дворе, в доме? На кухне, наверное, жарят-парят… – чуть погодя мечтательно вздохнула кастрюля.

– Стряпня обычно начинается к вечеру, но я в эту пору уже сижу на дереве.

– А не в курятнике?

– Нет! С тех пор как ласка у меня на глазах растерзала Дюри, я больше в курятник ни ногой. А уж до чего красавец петух был, какой гребешок, какие шпоры! Все мы по нем обмирали, чего уж тут греха таить… Теперешний-то наш ему и в подметки не годится, хотя тоже из себя видный…

– А сюда иной раз хорек заглядывает!

Это замечание принадлежало граблям; старые, злые, и зубов-то у них осталось наперечет, а вот ведь изловчились, нанесли удар в самое больное место и с явным злорадством наблюдали за перепуганной насмерть Катой.

Глаза курицы округлились, она чуть не соскочила с насиживаемых яиц.

– Хорек?!

– Да какой здоровущий!.. Мы таких сроду не видели.

– И больше не увидите, – сердито скрипнула телега, которая уже успела свыкнуться с обществом Каты. – Его здесь, на наших глазах, западнёй прихлопнуло.

– Верно, того хорька прихлопнуло. Но ведь и еще один может сунуться.

– Нет чтобы промолчать! – в сердцах присвистнула коса. – Добрых слов не находится, так незачем и гадости говорить. А ежели уж на дурные мысли потянуло, в самый раз подумать о своих выпавших зубах. Скажи, Ката, пошла уже трава в рост?

– Трава растет, но ворон пока еще с головой не скрывает… Расскажите мне поподробней про того хорька… Он один только был?

– Один. Выброси ты из головы свои страхи…

В тот день Ката покинула сарай крайне озабоченной и среди ночи не раз просыпалась в страхе, хотя ночь стояла тихая, весенняя, на деревьях листок не шелохнулся. Лишь луна мирно бродила по одной ей ведомым небесным тропкам.

Через день-другой гнездо оказалось полным.

«Пожалуй, хватит», – подумала старая несушка, хотя и не стала пересчитывать яйца, ведь она и считать-то не умела. Но взглянув на белую груду яиц, почувствовала, что для выводка хватит, а материнское чутье зачастую не уступает точному расчету. Ката еще раз прикинула на глаз кучку яиц, уселась на нее, подобрала под себя все до одного яйца, чтобы каждому досталось одинаковое количество тепла, и тихо произнесла:

– Теперь я отсюда никуда не двинусь!

Голос ее звучал возбужденно и хрипло, глаза блестели, облезлая грудка и все тело ее горели огнем, чтобы и в зародышах зажечь искру жизни. И от этого живительного тепла внутри, в самой глубине прогретых яиц вдруг забилось, запульсировало что-то… Ката, конечно, этого не знает, но чувствует, что теплотой своего тела сливается воедино со своими детенышами и что тепло это надо поддерживать во что бы то ни стало.

Закрыла глаза старая несушка, распласталась белыми крыльями по белесоватой соломе и совсем скрылась в полумраке, словно бы и не курица пристроилась в недрах кузова, а просто пук давней соломы.

Сарай окончательно принял Кату в свою семью.

Как только начинало смеркаться, тихонько потрескивали балки, вздыхала крыша, осторожно взмахивая крылышками, возвращался к своему гнезду дерзкий на язык воробьишка, сонно гудели осы, время от времени в сарай влетали то одна, то другая летучие мыши, но тотчас и выскальзывали наружу.

– Вот и летучие мыши пробудились, – осторожно скрипнула телега. – Должно быть, и впрямь пришла весна. Помнится, под вечер, когда мы возвращались с полей, они вились вокруг лошадей, охотились на букашек. А какие лошади были!.. В меня всегда добрых коней впрягали.

– Лошади ушли отсюда, – заскреблась возле сапога мышка. – Мы в ту пору жили еще во дворе, под поленницей. Мы видели, как лошади уходили. Ушли и больше не вернулись. А потом и старик пропал куда-то: вошел в дом, а обратно не вышел.

– Он умер, – у пиджака грустно поник рукав.

– Чего не знаю, того не знаю, – мышка грызла что-то в темноте. – Как он входил в дом, видели, а как выходил – нет.

– Разве тут увидишь, когда старика упрятали в длинный черный ящик и в нем вынесли из дому. Народ собрался, одни пели, другие плакали, а старуха громко причитала.

– Может, так оно и было, – мышка продолжала что-то грызть.

– В ту пору я еще в доме находился, – пиджак шевельнул другим рукавом. – И одна женщина – про нее говорили, будто она – наследница, – хотела облачить в меня покойника, но старуха вытащила из сундука новую одежку. А вот в сапоги его не обули.

– Зачем мертвому сапоги? – скрипнул старый сапог. – Он уже свое отходил. Эй, – сапог заскрипел размеренно, будто кто-то расхаживал в нем, – эй, мышь, перестань грызть мою подметку, не то как пну тебя!

– Где уж тебе! – мышь и не думала прекращать свое занятие. – А подметка у тебя до того твердая, что того гляди зубы обломаешь, даром что вся наша порода зубами славится! Однажды зима выдалась на редкость голодная, вот мы и забрались на окошко в кладовой и сгрызли старикову трубку. С мундштуком и то справились, а ведь он костяной был. Переполох поднялся страшенный, трубка-то у старика была парадная, ну он и ополчился на нашего брата, всю кладовку переворошил вверх дном. Тогда-то и пришлось нам переселиться во двор под поленницу.

– Жаль, что старик не перебил вас тогда всех до единой!

– Наше переселение и так без потерь не обошлось. Мою мать хозяйка пришибла метлой, а я с перепугу ухватилась за хозяйкин чулок да как кинусь бежать вверх по ноге. Ой, и что тут было! Хозяйка завизжала, будто ее режут, и подпрыгнула. Я шлепнулась на пол – и давай бог ноги, припустилась вслед за остальными… А наши воспользовались суматохой и все поразбежались…

– Чего же вам было и по сей день не оставаться под поленницей?

– Неужто мы не остались бы? Там у нас и летнее жилье было, и зимовье удобное – соломой, мягкими перышками выстлано. Вот мы и жили не тужили, как вдруг появилась ласка, это чудище кровожадное. Еще слава богу, что хоть поленница была плотно сложена, и сквозь щели между поленьями только мышам было впору протиснуться. И все-таки она ухитрилась поймать одного из моих братьев, а он у нас был молодец хоть куда, даже кошки и то не боялся…

– Ну, а потом что было?

– Про то Кату спрашивайте. А меня там не было, и я могу рассказать лишь то, что своими ушами слышала. Читрик – ласка – вмиг расправилась с моим братцем, а мы затаились, прижались к поленьям, будто черепица к крыше. Потом мы услышали, как Читрик скользнула прочь, а вскоре петух закричал не своим голосом. Но и он недолго мучился, бедняга… Я одного понять не могу, люди по ночам глохнут, что ли?

– А собаку для чего в доме держат? – вздохнул обливной кувшин.

– От собаки иной раз проку, что от тухлого яйца, – тихонько кудахтнула Ката. – Вот и в тот раз лишь рычала возле своей будки, вместо того чтобы весь дом на ноги поднять. Зато уж если надо сплетни разнести по селу, она лает во всю глотку и носится как угорелая, чуть какая чужая повозка проедет мимо дома. Мы с собакой дружим, и лишнего не хочу на нее наговаривать, но правда есть правда.

И тут вдруг в сарае наступила тишина глубокая. Все и вся замерло в безмолвии, шли минуты, и немая тишина становилась все глубже, все глуше. Мрак тоже как бы сгустился, а напряженное, неподвижное выжидание больше всего походило на туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть. В дверях вроде бы что-то шелохнулось, и вспыхнули два зеленых фонарика – загадочные огоньки кошачьих глаз.

Огоньки эти временами как бы затухали, с тем чтобы в следующий момент засветиться еще ярче; они явно приближались к старым сапогам, откуда совсем недавно доносилась мышиная возня. Мышь, правда, затаилась, слилась воедино с тишиной, со всем настороженно притихшим сараем, и глухое, черное безмолвие, похоже, также с нетерпением ждало хоть какого-нибудь звука, движения, события, лишь бы только прекратилось это мучительное ожидание, переполнившее весь сарай сверх меры.

И события пошли чередой. Зеленые огоньки ярко вспыхнули во тьме, колыхнулись из стороны в сторону… кошачья лапа взлетела молниеносно быстрым движением, пошатнув маленькую деревянную шкатулку, а стоявшая на ней шрапнельная гильза, которую сын старого хозяина когда-то давно принес домой с фронта, рухнула вниз головой.

Вся эта цепочка событий поначалу сопровождалась чуть слышными шорохами, плетущими таинственную сеть в глубине непроглядного мрака. Но шрапнельную гильзу угораздило свалиться на отвал плуга, и звук удара громыхнул, как пушечный выстрел. Потревоженный мрак заходил волнами, огоньки кошачьих глаз, выписав две огромные дуги, вылетели прочь из сарая, а следом улетучилась и тягостная тишина, поглотившая металлический грохот; напряженное оцепенение спало, и чуть погодя зашуршали соломинки вокруг Каты.

– Что там случилось? – шепотом вопрошала солома. – Нам отсюда ничего не видно, а курица-бедняжка того и гляди со страху помрет. Сердце у нее колотится так шибко, боюсь, как бы не выскочило.

– Успокойся, Ката, тебе нечего бояться! – лениво потянулась телега. – Кошка наведывалась поохотиться, но, по-моему, убежала ни с чем. А что это был за грохот такой ужасный?

– На меня свалилась эта… как ее… Сталь у нее прочная, ничего не скажешь, зато имя такое, что ни в жизнь не выговорить… – шепотом пояснил плуг.

– Меня зовут шрапнельная гильза, ведь я представилась, как только меня сюда перенесли. Прежде меня называли шрапнелью, а потом, когда сама я стала меньше, люди тотчас окрестили меня более длинным именем. И историю свою я вам рассказывала: сын старого хозяина принес меня с фронта, с мировой войны, и старуха первое время использовала меня как цветочный горшок. А потом парень не вернулся домой, и меня выбросили прочь. Будто я виновата, что родилась шрапнелью…

– Во всем виноват сам человек! – вздохнул в темноте кто-то.

– И кошка! – коротко пискнула мышь и осторожно опять приблизилась к сапогу.

– Далась тебе моя подметка! – проворчал сапог. – Облюбовала бы себе что помягче, так и кошка бы тебя не услышала.

– Погрызть бы сальца мягкого кусочек, – завозилась мышь. – Да где ж его возьмешь!..

– Во дворе полно всякой всячины…

– Сразу видно, что ты дальше ноги не ушагал! Твоих советов послушаться, так прямиком кошке в когти и угодишь.

– А ты, видно, совсем не изучила кошачью породу. Кошка сейчас до того перетрусила, что ее к сараю и близко не заманишь.

Мышь так крепко задумалась, что даже поднялась на задние лапки, а за это время под скатами ветхой крыши успела снова воцариться тишина.

Кошка же отсиживалась на чердаке дома и вылизывала подушечку на лапе; мало того, что она промахнулась и мышь упустила – такой позор для старой, опытной охотницы! – да вдобавок к тому же наткнулась лапой на гвоздь.

А сколько было шума, грохота, и с чего, спрашивается: деревянную шкатулку чуть лапкой задела… Кто бы мог подумать, что та железная посудина стоит так неустойчиво!..

Напуганная оглушительным грохотом, кошка выскочила из сарая двумя головокружительными прыжками, которые сделали бы честь даже пантере, и чуть не сбила с ног выбежавшую ей навстречу собаку. Пес отзывался на кличку Шарик, но сейчас, поднятый со сна невообразимым шумом, забыл даже, как его зовут.

– Что там? Что там такое? – хрипло проворчал он.

Кошка еще не успела оправиться от испуга, так что ей было не до объяснений; она взлетела по приставной лестнице и скрылась в чердачном окошке. И вот сейчас она отсиживается в укромном местечке и вылизывает лапу. Нет, не ту, что поранена о гвоздь, а другую: кошка была чистюля и, приведя в порядок одну лапу, не могла пренебречь остальными.

Собака тоже при деле: она принюхивается, прислушивается, всматривается в зыбкий лунный свет, отбрасываемый месяцем на землю, но он ни о чем собаке не говорит, и смысл происшедшего яснее не становится. В воздухе никаких подозрительных запахов, кругом все тихо и безмолвно, лунный свет подобрался почти вплотную к окну дома; в доме тоже тишина, старая хозяйка спит и чему-то улыбается во сне.

Сейчас хорошо видно, что происходит внутри: луна светит ярко, словно примостилась на печной трубе соседнего дома, и прядет из своего света нити давних мыслей, чуть отступивших, но отнюдь не ушедших прочь. И кажется, вроде бы сидит у стола ладный парень в солдатской одежде, на столе перед ним стакан вина, а в руках у парня шрапнельная гильза.

– Держите, матушка, на память прихватил… – улыбается парень. – Посадите цветок сюда заместо горшка.

И вот растет на окне цветок краше всех прочих, расцветает алым цветом! Старушка за ним ухаживает, щедро поливает, пока не приходит в дом весть, от которой все вокруг становится черным-черно.

Луна перемещается выше по небу, и навес отбрасывает тень на окошко.

– Погиб смертью храбрых! – нашептывает тень, и старушка уже не улыбается во сне, а плачет. Все глаза проплакала, горемычная, а тоска по-прежнему не отпускает, и нет ей конца-края.

Луна бредет теперь по самому верхнему полю неба. Сзади к ней пристроились два облачных барашка, да так и следуют за нею неотступно: сбежали, непутевые, из своего небесного загона и темноты боятся. Наверное, надеются, что к тому времени, как луна отправится на покой, с другого края небосклона выглянет солнышко и не даст им заблудиться, выведет к дому.

А покуда облачка цепляются за луну, как репей за собачью шкуру, но равнодушное светило вроде бы и внимания на них не обращает, разве что улыбается про себя: ага, мол, струсили, негодники…

Петухи же изо всех сил торопят рассвет. И здешний, о котором Ката высказалась не слишком лестно, так храбро кричит в ночи, словно знает, что со времени мученической гибели Дюри участок обнесен надежной проволочной сеткой. Должно быть, он чувствует – даже если и не видит, – как Шарик время от времени дозором обходит двор, и это действует успокоительно. А Шарик в своей дозорной службе полагается больше на нюх, чем на зрение; собачий нос надежнее: он учует то, чего даже глазом не углядишь.

Посреди двора пес останавливается на миг, почуяв мышиные следы, но мыши его не интересуют, на то в доме кошку держат. А мышь затаилась возле поилки для кур и выжидает, пока собака уйдет. После долгих размышлений мышка послушалась-таки совета старого сапога и не пожалела: ей удалось поживиться двумя кукурузными зернами, и она как раз занималась поисками третьего, когда появился Шарик. Мышка затаилась и лишь тогда выходит опять на поиски пропитания, когда Шарик, описав круг по двору, возвращается к порогу своей будки и, громко вздохнув, плюхается на живот.

«Повезло мне», – наверное, думает про себя мышь, даже если и не произносит этого вслух, и продолжает поиски.

Небосвод постепенно бледнеет, мерцание звезд становится едва различимым, луну окружает теперь широкий туманный венец, и чувствуется, как охладел перед рассветом воздух; земля, промерзшая за зиму, набухла сыростью, и влажные испарения поднимаются вверх клубами тумана. Тяжелым клубам высоко не взмыть, вот туман и расползается – тягуче, лениво – по задворкам и огородам.

Подобравшись к сараю, он на миг остановился, потому что изнутри пахнуло слабым теплом, но затем ощупью, неуверенно начал пробираться понизу в глубь сарая, и Ката плотнее укрыла яйца.

Вдалеке зафыркала машина, но стук мотора отсюда слышался не громче биения сердца; где-то хлопнула дверь, тихим эхом отозвавшись в темном жерле шрапнельной гильзы.

– Туман, – вымолвило эхо.

– Терпеть его не могу, – расправил складки пиджак, потому что туман проник к нему внутрь, за подкладку, да так и остался там. – Заползет внутрь, спрячется, и будешь от него весь тяжеленный, а меня и без того вешалка с трудом выдерживает. Не дай бог оборвется, и проваляешься в пыли, пока мыши не сгрызут.

– Может, сгрызут, а может, и нет, – весело пискнула мышка, которая только что вернулась в сарай с приятной тяжестью в желудке, где залегли четыре кукурузных зерна. – В нашей норке не холодно даже в зимние морозы, у нас там все выстлано перьями. А туман этот я тоже терпеть не могу. От него вся шкурка намокает, и пыль пристает, вылизывайся потом, пока не отмоешься дочиста. Всем известно, какие мыши чистоплотные…

– Ага, – зевнула тыква-цедилка для вина; один бок у нее был продавлен насквозь, и теперь это отверстие служило ей ртом. – Может, вы и чистоплотные, а только хозяйка, когда в последний раз заходила сюда, сказала: «Фу, до чего мышами воняет…»

– Сразу видно, что у тебя башка дырявая, вот в ней мозги и не задерживаются. У каждого есть свой запах; нам, мышам, хозяйка кажется вонючей. Ну, что ты на это скажешь?

– Ничего! – гулко отозвалась тыква. – Зато судя по тому, как дерзко ты распищалась, в животе у тебя не пусто. А вот поблагодарить сапог за добрый совет – на это тебя не хватает.

– Дождешься тут благодарности! – сипло вздохнул сапог; его обволокло туманом, и старая кожа податливо размягчилась. – И еще этот туман распроклятый, кто его сюда звал!

– Послали меня, вот я и пришел! – закрутился клубами туман. – Ведь это мы правим миром.

– Видали эту бледную немочь! – возмущенно треснула телега. – Он, оказывается, правит миром…

– Пусть правит, только за нашим порогом, а сюда нечего соваться! Ведь стоит ему ко мне притронуться, и он превращается в воду.

– Это происходит оттого, что ты теплее меня! – назидательно прошелестел туман. – А будь ты холоднее меня, то я превратился бы в изморозь. Так диктует Физика…

При этих словах сарай затих, поскольку никто не знал, что это за зверь такой – Физика.

Наконец шевельнулись грабли.

– Скоро взойдет на небе яркое солнышко, вот тогда узнаешь Физику…

– Ничего страшного! – весело заколыхался туман. – Тогда я обращусь в пар, затем стану облаком и выпаду дождем…

– И загремишь громом-молнией! – раздраженно скрипнула телега. – Наврал с три короба, а теперь проваливай отсюда! Да и вообще уже светает.

– Вздумай просвещать дураков, так не оберешься тумаков, – вздохнул туман. – Впрочем, мне пора, мое место – в облачных высях. А вам на прощание оставлю по себе память: от моей влаги вы все тут благополучно загниете, а плесень и ржавчина прикончат вас.

Облегчив душу этими «добрыми» пожеланиями, туман воспарил к светлеющему небосводу.

За порогом сарая и в самом деле светало.

Все вокруг было залито бледным, трепетным светом и пронизывающей сыростью, и не верилось, что к полудню настанет сухая, ослепительно сверкающая жара, а на тропе, сейчас скользкой и раскисшей от грязи, гулко будут отдаваться шаги.

Но до полудня еще далеко.

А пока лишь резко хлопнула дверь хлева, звякнул подойник, а затем по его жестяному днищу мелодично забарабанили струйки молока, но вскоре захлебнулись собственной пеной.

Когда дверь хлева вновь распахнулась и захлопнулась с глухим стуком, Ката тяжело поднялась с места.

– Пора идти! – сказала она и постояла немного, пока одеревеневшие ноги вновь не обрели способность двигаться. Тогда она осторожно спрыгнула на землю. – Хозяйка скоро станет задавать корм, и если я появлюсь там вместе со всеми, она решит, что я спала на грушевом дереве. Да и есть хочется… а яйца пока еще не очень привередливые.