Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Да, у Дюлы мелькнула мысль, что Матуле из шалаша не видно, что происходит на берегу, но старик только посмеялся бы над таким ребячеством. Он ведь знал о существовании комаров, знал, что потревоженные в ракитнике певцы нападут на мальчика, если тот сразу не влезет в воду, – все это он знал прекрасно.

Плотовщик поспешно сбросил сапоги, снял единственную часть одежды, прикрывавшую его тело, и не прыгнул вниз головой, а с легким отвращением плюхнулся в воду.

–.. Плють! – сказала река и сомкнула свои волны над головой безрассудного пловца.

«Какой я осел! – Дюла выплыл на вспененную поверхность. – старик же говорил, что тут сразу глубоко». И поплыл к другому берегу.

Но вода действительно оказалась теплой, и Плотовщик с удовольствием ощущал бархатные объятия реки. Он немного проплыл вниз по течению, немного вверх, потом, забравшись в лодку, тщательно вытерся и решил, что если не гору свернуть, то что-нибудь сделать все-таки надо. И он пробежался до шалаша, хлопая полотенцем по облеплявшим его комарам.

– Ну, как купанье? – спросил старик.

– Дядя Матула, что будет на завтрак?

– Студень. Остатки ухи в котелке за ночь застыли, как студень. И еще жареный хлеб… – Матула сделал широкий жест, означавший примерно, что ни в одной поваренной книге вкуснее лакомства не найти.

Жареный хлеб слегка попахивал дымком, но уж рыба была восхитительна, а студень так и таял на горячем хлебе. Они ели молча.

– Есть еще, дядя Матула?

Матуле пришлась по душе скрытая похвала мальчика.

– Ну, а я что говорил?

– Дядя Матула, так вкусно – язык проглотишь. Тете Нанчи и маме Пири далеко до вас!

– Все останется между нами! – Старик поднял свой корявый палец в знак того, что он не хочет разглашать тайны своего поварского искусства.

– Можно еще?

– Раз есть…

– А живот у меня не заболит?

От свежей рыбы живот еще ни у кого не болел.

– Дюла ел, пил и не замечал, что деревья уже отбрасывают не такие длинные тени, потому что вдали над камышами в ярком сиянии встает солнце.

Матула приготовил рюкзак.

– Двуглазку повесь на шею, комариную мазь сунь в карман. Мы пойдем в камыши, чуток оглядимся. Пса я не буду привязывать, он уже прекрасно усвоил, что разгуливать ему не положено. Здесь оставайся! – прикрикнул он на насторожившуюся собачонку. – Здесь оставайся, а не то я раскрою тебе череп на две части!

Серку испугала угроза раскроить череп на две части. В прошлый раз на четыре, теперь на две. Тяжелая судьба бедного пса. Но получив остатки студня, он лишь одним глазком косился на удаляющихся людей.

– Мы переправимся через реку. – Матула махнул в сторону лодки. – У разлива есть шалашик. Вот из него и поглядим, что творится вокруг.

Противоположный берег напоминал этот, но трава была совсем непримятой, и тропку приходилось нащупывать ногой. Оглушительно вопящая птичья армия теперь уже не пугала Дюлу, – он выискивал в ней незнакомых птиц.

Потом они свернули от дамбы в сторону. Там в заросли камыша уходила узкая протока, и к иве была привязана лодка. Матула взял в руки вместо весла длинный шест.

– Им легче управляться. Тут мелко.

Отталкиваясь шестом, они поплыли по извилистой протоке.

– Не мешало бы тебе намазаться своей мазью.

Дюла послушался. В камышах еще было сумрачно, и вперед было видно всего на несколько метров, но мальчик чувствовал, что, как ни извилиста протока, движутся они в одном направлении. Вода была настолько мелкой, что лодка порой цепляла за илистое дно. Раздосадованные комары улетали обратно в свою засаду, убедившись, что человек с таким отвратительным запахом не съедобен. Покрыв себя слоем лимонной мази, Плотовщик мог спокойно наслаждаться утренним катанием на лодке.

Кое-где в камышах прятались птички, но они не взлетали, а в одном месте Дюла увидел на воде красивые цветы с мясистыми листьями.

– Кувшинки, – указал на них Матула.

Такое название показалось Плотовщику слишком прозаическим.

– Эти чудные цветы?

– Называют их и белыми лилиями. Но пока лепестки не раскроются, они похожи на кувшинчики.

Дюле нечего было возразить.

«Кра-а-а… ракака…» – прокричала над ними цапля, испуганно оттолкнувшись ногами от ветки большой ивы.

– Холера возьми твои тощие ноги! – пожелал ей Матула. – Напугать нас вздумала?

Потом из камыша вылетели кряквы.

– Теперь надо плыть тихонько. Скоро будем на месте.

– Здесь высадимся?

– А где же. Собирай вещи. Только не шуми.

На берегу виднелось нечто вроде тропки, но на ней поблескивала вода.

– Иди за мной след в след и нигде не останавливайся. Это тебе не по парку гулять.

Дюла еще раньше убедился, что тропинка в камышах и на самом деле не аллея в парке. Ну, а теперь!.. Идти приходилось, балансируя. Они проваливались в воду то по щиколотку, то по колено, но все же быстро продвигались вперед.

– Не продирайся с таким шумом, леший тебя возьми! Они же прислушиваются.

Дюла не знал, кто и где прислушивается, но пошел осторожней. Затем Матула, неслышно раздвигая ветки, полез в самую чащу, где оказался охотничий шалашик.

Дюла, еле переводя дух, пробрался к своему названому отцу, пропахшему табаком.

– Не шевелись. Может, они нас заметили.

Мальчик оцепенел. Его глаза уже привыкли к полумраку.

Достав нож, Матула принялся обрезать камышовые листья на внутренних стенах шалаша, но так осторожно, что стебли не шелохнулись.

– Целые две недели меня здесь не было, а камыш всюду расползается. Я раскрою глазки, а ты полезай тихонько сюда, в уголок.

В глубине шалаша лежал толстый слой сухой осоки.

– А не сыро тут, дядя Матула?

– Да нет же. Шалашик стоит на сваях. Пол дощатый, только его под камышом не видно.

Снаружи опять поднялся многоголосый гомон.

Дюла бесшумно подполз к старику, и когда приник на минуту к глазку в стене, то замер не дыша. Перед ним простиралось настоящее озеро, над которым слегка нависал их шалаш. Вокруг царила утренняя суматоха удивительного птичьего царства, жившего, на первый взгляд, беззаботной жизнью.

И как все это было близко от Дюлы!

– Ох, дядя Матула!.. – вздохнул Плотовщик и развел руками, не находя слов.

Вот перед ним остановилась серая цапля. Она застыла, вытянувшись, как солдат в почетном карауле. Ее суровый взгляд был устремлен на воду и через несколько секунд туда же нырнул ее длинный клюв, но с такой быстротой, что Дюла успел только заметить, как сверкнула серебристая рыба, а цапля дернула головой, проглатывая ее. И снова цапля замерла, словно ничего на свете ее не занимало.

– Рыбу поймала, серая, – заметил Дюла, но Матула, наводивший порядок в своей сумке, промолчал. Ведь то, что цапля ловит рыбу, вполне естественно и не стоит об этом говорить.

Но Дюла и не ждал, что скажет старик, его уже захватило поразительное зрелище: неподвижный и все-таки шелестящий камыш, тысячи птиц, которые копошатся вокруг, сверкая в лучах восходящего солнца, их разноголосый крик, свистящий полет уток, неожиданное появление на воде то одной, то другой птицы, мягкое скольжение в воздухе болотного луня, хриплый крик чаек, состязание лысух в беге по озеру…

– Ой! Дядя Матула, кто это? Она везет своих птенцов! Ой! – Дюла стонал от наслаждения, а Матула смотрел в свой глазок.

– Поганка, она же чомга. Если птенцы устают, то влезают на спину матери.

Дюла чувствовал, что эту картину нельзя ни сфотографировать, ни нарисовать, ни передать словами. Такая прелесть заключалась в осторожном скольжении чомги и в сверкающих глазках пяти пушистых комочков, важно восседавших на матери, которая вывела на прогулку своих малюток в это летнее, такое бесконечно тянувшееся во времени утро. Один малыш зевал и так мило, что Плотовщик, боясь засмеяться, прикусил свои грязные пальцы. Потом…

«Бррр… шшш… плить…» – видение исчезло, и ястреб чуть не унес маленького путешественника со спины чомги, но хищник лишь коснулся воды, потому что вся семья успела нырнуть.

– Чтоб ты сдох! – стукнул себя по колену Дюла. – Малыши не утонут?

– Не бойся. Старик их и раньше пугал. Им не повредит небольшое купание.

– Дядя Матула, почему мы не взяли ружье?

– Ты бы пристрелил ястреба?

– Может быть, и пристрелил бы!

– Может быть! От одного выстрела все птицы разлетятся кто куда. А если бы ты даже и пристрелил, кто полезет за ним в воду? Да и шалашу это на пользу не пошло бы. И только недели через две они бы тут снова осмелели. Не стоит.

– Это правда. Но вдруг бы их мать недоглядела…

– Пусть смотрит! На то она и мать.

–.. и ястреб схватил бы одного птенца?

– Если сумеет, пусть хватает. На то он и ястреб. Плотовщику трудно было согласиться с таким утверждением.

– Чомга все-таки не виновата.

– Ну, человека она не трогает, но если бы рыбы заговорили, они, поди, сказали бы другое… Чомга их дюжинами глотает.

Тут над водой поднялся ужасный шум.

Две серые вороны со зловещим карканьем гнались за большой птицей, не обращавшей, по-видимому, на своих серых преследователей никакого внимания.

– Она держит что-то в клюве, – встревожился Дюла, и ему почудилось, что острые когти впились в его собственный бок.

– Это коршун. Небось лысуху тащит. Мальчик испуганно посмотрел на старика.

– Не одну ли из трех наших маленьких лысух?

– Поди знай, где он ее словил! Заросли камыша, и лысух тут полно.

Дюла не утерпел и возразил Матуле:

– Все-таки ружье бы не помешало.

– Это как сказать! Вот я принесу ружье, и мы пристрелим ястреба. У него небось трое-четверо птенцов. Вот они и подохнут с голоду. Попищат немного, верно, два-три дня напролет, а потом замолчат.

Дюла призадумался над этими словами. Матула обстоятельно готовился закурить.

– Знаешь, лучше не лезть в их дела, – продолжал он, набивая трубку. – Когда я был мальцом, птиц здесь водилось раз в сто больше, а поди, и в тысячу. Конечно, и незаметно было, сколько изводят орлы и ястребы. Они, понятно, подбирали всякую дрянь. А потом понаехали сюда птицеловы из зоопарка, вылавливали всех подряд, даже цапель, ну и поредел птичий народ. Гордые птицы улетели и не вернулись обратно. Работники зоопарка больше навредили за одно лето, чем ястребы и другие хищники за двадцать лет. Тогда еще здесь были герцогские угодья.

– А герцог позволял?

– Плевал он на это. А может, и не знал. Инспектор жил в Пеште и не больно смыслил в таких делах. Здешние тузы только ахали. Ну, а мы, пешки, и пикнуть не смели, а то нас быстро поставили бы на место. Вот как обстояло дело.

– Черт побери! А теперь птицеловы не могут сюда заявиться? – с глубоким волнением спросил Плотовщик.

– Сюда? Ни одна живая душа, если без разрешения. Браконьеров задерживают егеря на своих моторках, а всяких побродяжек – мы. Да и за это теперь дают побольше, чем три дня тюрьмы. И вот, гляди, как в лесах навели порядок, так и цапли вернулись и другие птицы.

Дюла задумался над этим, но потом его снова притянул к себе глазок в шалаше, за которым на бесконечном экране развертывалось действие чудесного красочного фильма. И никогда не происходило то, чего можно было бы ждать; и никогда нельзя было угадать, какой персонаж появится на экране, станет ли он главным героем, когда исчезнет сам или когда его убьют, причем не по ходу роли, а на самом деле.

И действующие лица не разыгрывали ролей, а жили подлинной жизнью. Здесь не было деревянных мечей, электрических прожекторов и бумажных корон; здесь никому не принадлежала верховная власть, и всей гаммой красок, всем, от зарождения жизни до самой смерти, правил незримый закон.

Все жили сами по себе, для себя и, однако, во взаимосвязи – в единстве времени, места и действия.

Вот какие мысли мелькали у нашего Плотовщика, хотя он то и дело отвлекался.

Например, перед глазком появилась еще одна серая цапля, и Дюла чуть не засмеялся вслух: эта длинноногая, длинношеяя птица была такой неуклюжей, беспомощной, трогательной, каким может быть только птенец, которому наскучило сидеть в гнезде со своими братьями и сестрами и он отправился прогуляться по белу свету. И птенец постоял, не зная, как вернуться к разливу. Потом вразвалку, жалобно покрякивая, направился к другой серой цапле.

– Значит, его мать, – шепнул Матула. – Погоди, увидим. «Есть хочу, – проскрипел малыш. – Е-е-есть!.»

Взрослая цапля остолбенела. В ее суровых глазах можно было прочитать только: «Кто разрешил тебе удрать из гнезда?»

«Есть хочу, е-е-есть…» – вытягивал шею юный путешественник и в такт скрипению бил крылом.

Мать вдруг повернулась к птенцу, и тот раскрыл рот. Их клювы встретились.

– Что они делают?

– Мать его кормит. Разве не видишь?

По-видимому, цапля передала своему детенышу только что пойманную рыбу; вверх по ее горлу поднялся комок и, перекочевав в рот птенца, скользнул вниз, по его горлу.

– Фу, неаппетитно! – невольно сплюнул Дюла.

Матула пожал плечами.

– Что же им делать, коли у них нет тарелок. А потом, если птенцу нравится, значит, все хорошо.

А птенцу, как видно, очень нравилось; едва мать оторвала от него свой клюв, как он уже заскрипел:

«Еще… Еще-е-е!..»

Тут цапля поспешно направилась к камышам.

«Еще… Еще-е-е!.» – бежал за ней малыш, но она не обращала на него никакого внимания.

Из камышей донеслись новые скрипучие просьбы, но мать приберегла в зобе остатки рыбы для других птенцов.

– Даже и побить может, если долго будет канючить, – сказал им вслед Матула.

Они не видели, как дальше развивались события, однако птенцы замолчали только через несколько минут. Вскоре цапля снова стояла в воде, подстерегая рыбу.

– Небось начнет сначала, – сказал Матула и вскинул голову, потому что в воздухе раздался присвист, напоминавший шипение пара. – Смотри! Смотри в оба!

Свист перешел чуть ли не в вой. Перед глазком промелькнули два шарика и вслед за ними серо-желтая птица с крыльями ласточки Потом всплеск воды и шарики исчезли, а преследователь, сделав петлю в воздухе, снова взмыл ввысь.

– Балабан. Гляди в оба. Ему только тогда удается схватить чирка-свистунка, если он нападает внезапно. А летать и тот горазд. Ты же видал.

Балабан кружил над водой там, где скрылись маленькие чирки.

– Летел бы ты куда-нибудь еще, – улыбнувшись, посоветовал Матула. – Ими ты уже не закусишь.

Балабан послушался Матулу, и тем временем все птицы вокруг поспешно опустились на воду, и наступила тишина. Дюла вспотел от волнения и тревоги за маленьких чирков, но успокоился, когда из озера вынырнули две головки, а потом осторожно всплыли и сами малыши с коричневыми в крапинку, блестящими перьями.

– А я думал, что они разбились.

– Эти? У них грудки крепкие, как железо. Но зато вкусные же они!

– А цапля балабана не испугалась?

– Кто ее знает? Но обыкновенно птицы на земле или на воде не пугаются. Балабан только в воздухе бог и царь, а на земле ему грош цена. В воздухе же, кого приметит, бьет насмерть, а когда жертва упала, опускается к ней. Ведь он может свернуть шею даже большому серому гусю.

Балабан улетел уже далеко, жизнь на поверхности воды замерла, и птичья суета не возобновлялась, потому что наступила изнуряющая летняя жара. Старая цапля предусмотрительно спряталась в тенек, и из шалаша ее не было видно, только чирки продолжали неутомимо нырять. Тень все убывала, и в шалаше тоже стало жарко.

Матула выбил трубку.

– Может, на сегодня хватит? Дюла, пыхтя, вытирал пот со лба.

– А мы приедем сюда еще?

– Конечно, но об эту пору все прячутся, и вряд ли ты увидишь что-нибудь новое. Наблюдать хорошо на зорьке да в сумерки, а в такую жару птицы вылезают, если только нужда придет. Давай-ка потихоньку выбираться отсюда.

Вода вокруг ослепительно сверкала. Матула посмотрел на небо.

– Гроза собирается. Не чуешь?

– Я ничего не чувствую.

– Не чуешь, как припекает?

– Нет.

– А здесь часа через два-три начнется гроза. Сдается мне, крепко погромыхает. Ну, да это ничего, только бы град не выпал. В другой раз приедем, получше здесь оглядимся.

Дюла обливался потом, Матула толкал лодку, И когда они взобрались на дамбу, то совсем задохнулись в горячем влажном воздухе. Рубашка у старика прилипла к спине.

– Ну, а теперь чуешь?

– Чувствую, дядя Матула, и теперь знаю, к чему это. Мне словно что-то сдавило грудь, и пот градом льется. А жара совсем не та, что вчера в то же время.

– Правильно! Погляди вверх: небо совсем белесое, и побьюсь об заклад, что Серка уже поджидает нас на берегу. Он страх как боится грома, хотя вообще-то ничего не боится. У собак чутье острое.

Они плелись, измученные зноем. У Плотовщика снова заныло все тело, сильней заболела натертая ладонь, и стали саднить подлеченные ожоги на плечах, о которых утром он почти забыл.

– В жарищу человек всегда еле ноги волочит, точно его огрели по голове, – сказал Матула. – Даже трубка не дымит! Не к добру. Погляди-ка вон туда!

На другом берегу, оскалив зубы, прыгал Серка: «Скорей, не то я лопну от нетерпения!»

– А я что говорил? В другой раз я бы пристыдил его за то, что он бросил шалаш, но сейчас не скажу ему ни слова.

Когда они переправились на лодке на свой берег, Серка тотчас бросился к Матуле, но сначала несколько раз тявкнул, показывая, как его напугала собирающаяся гроза.

– Ну ладно, – потрепал Матула струсившего сторожа. – Мы знаем. Ступай!

Серка сразу побежал впереди, но то и дело оглядывался, словно проверяя, идут ли за ним два его властелина.

Дюле казалось, что вокруг шалаша все изменилось. Гнетущее томление разлилось в воздухе. Кусты и деревья точно съежились, трава не колыхалась.

Вокруг не видно было ни одной птицы, только слепни жужжали и жалили беспощадно.

– Пообедаем? – спросил Матула.

– Я что-то не хочу есть, – признался Плотовщик. – Аппетит у меня совсем пропал.

– Об эту пору всегда так. Самое умное теперь завалиться на сено, хотя уснуть вряд ли удастся. Чую я, гроза здесь будет раньше, чем я думал. Слышишь?

– Слышу что-то. А разве это не самолет?

– Погляди на пса.

Серка сидел как каменный, но его уши стояли торчком, повернутые к юго-западу, точно две слуховые трубки.

Налетел ветер, но сразу стих, и снова все замерло в напряженном ожидании.

– Слышишь?

Теперь где-то вдали уже отчетливо загремело, но так далеко, что чудилось, будто клокочет земля. А в ответ совсем тихо, но жутко зазвенели бесконечные камышовые заросли.

Вихрем взвилась зола над кострищем, закружились листочки, пригнулась трава.

– Только бы не принесло града, – вздохнул старик. – Овес в поле еще не убран, половина пшеницы не заскирдована, кукуруза не налилась.

Дюла молча прислушивался.

– Большая гроза собирается, – сказал Матула, – но ненадолго. Раз неожиданно нагрянет, значит, быстро пройдет.

Зашелестела ольха, и небо так потемнело, словно солнце заслонила густая пыль. Камыш заговорил басом; страшный далекий рокот все приближался.

– Я выйду, – сказал Плотовщик.

– Ну иди посмотри.

Когда мальчик вышел из шалаша, ветер чуть не сбил его с ног. Ветер дул ровно и не мешал дышать. Он несся равномерно, как вода на речном пороге. Камыш совсем склонился к земле, деревья горестно вздыхали, и громкий хруст возвестил о том, что где-то обломился огромный сук. Дюла с трудом защищал глаза от носившихся в воздухе соринок, но картина, которую он видел, была устрашающе прекрасна.

На юго-западе небо совсем почернело, словно темные горы выросли из глубин, скрытых горизонтом, и, как челноки на ткацком станке, метались молнии. Кружевные гребни облаков стали изжелта-белыми, небо и землю точно заволок густой дым от сырой соломы. Ветер уже ревел. По воздуху неслись ветки, тростинки, листья, и мерещилось, будто на мир вот-вот обрушится страшная движущаяся стена. Но самым грозным в этом адском спектакле был аккомпанемент – нарастающее клокотание, несмолкаемый гул, зловещий рев надвигающейся бури. Казалось, еще минута, и наступит конец света.

Мальчик стоял, зачарованный бурей. Он не ощущал страха и не замечал дождя, крупные капли которого барабанили по листьям. Солнце уже скрылось, над головой проносились нагромождения туч, и, когда он ощутил, что эта сконцентрированная безграничная сила разрывает ему грудь, все растворилось в страшной, гремящей вспышке, расколовшей небо.

Пробираясь почти на ощупь, наш Плотовщик поспешил укрыться в шалаше, потому что молния словно разворотила дно небесного океана, и на землю хлынули потоки воды.

Матула набивал трубку, Серка лежал, развалившись, возле постели Дюлы. Мальчик растянулся на своем ложе. Они втроем смотрели на струи ливня снаружи, заслонившие все кругом, и молчали, но им дышалось уже свободно и в каждом движении чувствовалось облегчение.

Дали видно не было, но им и не надо было смотреть вдаль, так как всеми нервами они ощущали, что горизонт уже расширился; на их души излился сонный покой. Дюла успел заметить, что старик положил трубку, а потом он слышал только клокотание дождя на лугу и его громкую дробь по крыше шалаша.

Вскоре он и это перестал слышать.

На этот раз Дюла спал без сновидений, словно провалившись в серую пустоту. Если бы кто-нибудь посветил в шалаше – там ведь всегда царил полумрак, – то увидел бы, что люди дышат ровнее, а их лица постепенно разглаживаются. К Серке, чью морду украшала густая шерсть, это, разумеется, не относилось, но его нос во сне спокойно и одобрительно втягивал воздух, отдающий дождем. Пока Матула и Дюла спали, он три раза подходил ко входу, а затем, вернувшись на свое место, тут же закрывал глаза. Но после четвертого раза-почувствовал, что старый хозяин смотрит на него, и, подойдя к Матуле, прижался мордой к его руке.

«Дождь еще идет, – просопела собака в кулак старику. – Но скоро кончится».

– И что тебе, псина, угомону нет? Тут проснулся и Дюла.

– А я заснул.

– И я тоже, – сказал Матула, – и Серка. В такую погоду сон – самое милое дело. За ночь тучи разойдутся.

– Холодно будет?

– Конечно, посвежеет. Воды много и пара.

Плотовщик лежал, глядя прямо перед собой. Ему вспомнились слова из учебника, он точно увидел их: «… при парообразовании происходит поглощение тепла…»

Воздух стал прохладным, дождь стих, и гроза унеслась на восток, а потом гром и вовсе перестал погромыхивать.

Сейчас рыба отлично клюет, но какому дураку захочется сидеть в грозу с удочкой? – рассуждал Матула. – Молния любит ударять в воду. Больше, правда, в железо, но иногда ударяет в воду, а то и в деревья. Очень любит она тополь, дуб, вяз, иву, – под ними никогда от дождя не прячься. Под конским каштаном и буком можешь стоять, а лучше всего под ольхой. Поэтому я тут шалаш и поставил. Во всем лесу не найдется ольхи, разбитой молнией, а тополей много. Если гроза застанет там, где некуда спрятаться, самое лучшее лечь ничком. Небольшое купание не повредит человеку, хотя иногда и молния не вредит.

– Как это?

– Да вот она такая, молния. В моих кума и свояка раз ударила, а они живы остались.

– Неужели?

– Дело так было. Возили они сено, а тут разыгралась гроза, и они подводу разгрузили, а сами в дом ушли. Кум говорит: «Слышишь, Янчи, постриги-ка меня, все равно нам делать нечего, а волосы у меня отросли такие, что хоть косу заплетай». Сели они на крылечке – ведь в горнице-то темень была. Полголовы ему остриг свояк, и тут как ударит!..

– Куда?

– Да в ножницы! Янчи бросил их и зарычал, точно лев, а кум сковырнулся со стула и совсем посинел.

– И умер?

– Говорю, жив остался. Неделю заикался малость и ходил с рожей черной, как у цыгана, а так хоть бы что. С тех пор кум очень уважает молнию, и как загремит, бросает мотыгу, косу и летит домой. И к парикмахеру ходит, но только в ясную погоду. Вот какое было дело. А тучи-то расходятся, светлеет небо. К вечеру совсем распогодится.

Дождь капал уже устало, и серую пелену отнесло к востоку. Дюла чувствовал себя словно после сдачи экзамена. Он ощущал облегчение и, как ни странно, голод. Признаться в этом он, конечно, постеснялся, и подошел к цели окольным путем:

– Теперь мы не сумеем разжечь костер.

– Есть охота?

Этими двумя словами Матула положил конец хитрым маневрам нашего Плотовщика, который еще раз убедился, что старик не любит пустых церемоний и обиняков.

– Если ты есть хочешь, так какого лешего начинать с Адама и Евы? Я ведь как раз собирался сказать, чтоб ты разложил костер, да ждал, не перестанет ли дождь. Дрова есть, сухой камыш возьмешь в шалаше.

Завеса туч на западе прорвалась, и проглянувшее между ними оранжевое солнце излило на лес чудесное сияние, а на востоке небосвод пересекла широкая сверкающая радуга.

– Теперь можешь разжигать костер: раз радуга, значит, конец дождю. Побольше камыша подбрось, а то дрова отсырели.

Ветер совсем стих, точно дождь разогнал воздушные волны, и густой дым от камыша и сырого валежника тянулся прямо кверху. К дыму сначала примешивался пар, но потом дрова затрещали, вспыхнуло пламя и сразу положило конец хилому, чадному тлению веток.

– Теперь обложи огонь сучьями потолще, остриями кверху, а когда они прогорят, мы поджарим яичницу с салом и зеленым перцем. Нанчи молодец, что не забыла дать нам яиц.

– Рыбу не половим?

Я не против. Погляди, какая вода в реке, если не боишься за свою шкуру.

Наш Плотовщик отправился посмотреть, какая вода в реке, не заметив насмешливого взгляда, которым проводил его Матула.

С высокой, по пояс, травы, окаймлявшей тропу, лились потоки воды.

Дюла кое-как перебрался через это болото, хотя вода затекла в его сапоги, и брюки до бедер были мокры. Затем он оказался среди густого ракитника трехметровой высоты, который на малейшее прикосновение отвечал проливным дождем, и нашему Плотовщику захотелось повернуть обратно.

– Фу-ты! Ух! – наклонялся пониже мальчик, а когда выбрался наконец из ракитника, то промок до нитки и потерял всякий интерес к воде.

Но безжалостный названый отец сказал: «Погляди, какая вода в реке», и Дюла покорно посмотрел на нее.

Вода была желтой и грязной. Плотовщик с отвращением глядел на реку, и если бы не дрожал от холода, то заставил бы Матулу ждать себя: пусть старик побеспокоится, куда он запропастился.

Но благоразумие все-таки взяло верх над мстительными мыслями, а здравый смысл подсказал Дюле, что Матула вообще не склонен беспокоиться и лучше всего будет поспешить в шалаш и поскорее сбросить мокрую одежду, пока он совсем не замерз. Конечно, сначала придется еще раз искупаться в пригнувшихся к земле кустах.

– Ой! – вскрикивал наш Плотовщик, пробираясь через ракитник.

– Ну, так какая же вода? – спросил старик, взглянув на него.

– Помои, – сокрушенно махнул рукой мальчик. – А почему, дядя Матула, вы мне не сказали..

– Слова-то ты и позабыть можешь, а такое не забудешь. Разденься и постой возле огня, почувствуешь, как приятно станет.

Надувшись, Дюла разделся, но тепло умиротворило его. «Плотовщик, ты был болваном, – обругал он себя. – Постарайся, чтобы этот урок пошел тебе на пользу».

Между тем Матула разложил его одежду возле костра.

– Только не забудь ничего тут, – сказал он. – Надевать-то все это завтра не мне.

От одежды шел пар, как и от Дюлы, который в лучах заходящего солнца смахивал на краснокожего; и если кто-нибудь взглянул бы на его облупившиеся плечи, то сам захотел бы почесаться. Но смотреть было некому, кроме Матулы, а его совершенно не интересовало, как выглядит наш Плотовщик. Старик в задумчивости не сводил глаз с огня.

– Ну. – он трижды затянулся, словно обдумывая свои слова, – надо отдать тебе должное, Дюла, костер ты раскладывать умеешь.

Плотовщик покраснел от похвалы, точно его погладили по растрескавшейся коже. Такое же чувство возникало у него, когда Кендел говорил:

«Видишь, Ладо, вот это ответ! Только мне хотелось бы знать, о чем ты думал раньше».

– Ведь разложить по правилам костер, – продолжал Матула, – не всякий умеет. Дрова нельзя набросать кучей или навалить сучья друг на друга. Тогда огню нечем дышать. Костер надо строить, как дом. А подштанники почему ты не снял?

Дюла слегка поморщился и потом с неприязнью взглянул на свою тощую фигуру.

– И так высохнут.

Он едва узнавал свое тело, которое солнце, осока и кусты превратили в географическую карту, всю в разводах. Его истерзанная кожа лишилась былой молочной белизны, – так мартовский снег сменяется коричневыми полосами пашни.

– Масть проступает, – кивнул старик, бросив на него оценивающий взгляд, точно на жеребенка на ярмарке, дерево в лесу или на лодку в реке.

Костер совсем разгорелся, когда Дюла наконец надел просохшую одежду.

Ему показалось, что, натянув сухие штаны и рубашку, он окружил себя живым теплом, надежной силой, смелой прямотой– чем-то, чего не было раньше.

– Дядя Гергей, – запинаясь, проговорил он, – я сроду ни при ком не раздевался!

Пристально смотревший на огонь Матула долго молчал. Этот паренек впервые назвал его по имени. Старик почувствовал, что мальчик обнажил перед ним и свою душу.

– Называй меня лучше Герге… – сказал через некоторое время Матула. – В наших краях так принято. – И он с облегчением махнул рукой, словно покончив с деликатным вопросом. – А теперь тащи сковороду и сало, а я пока нарежу перец. Нарезать помельче?

– Как вы обычно делаете, дядя Герге.

Потом они почти не разговаривали, точно ждали, чтобы мысли и слова пришли в порядок и стали на свое место.

Нож со свистом кромсал перец, лук, сало. И когда старик водрузил на угли сковородку, от нее пошел такой дух, что Дюла глотал слюнки, а Серка с благоговением смотрел на сковородку, словно ждал чуда.

Они и не заметили, как наступил вечер.

Костер отгородил на полянке светлый круг, и на границе тьмы плясали тени.

Когда старик и мальчик кончили ужинать, опустился туман (или поднялся, об этом не стоит спорить), густой, будто сотканный из пеньки. С деревьев и кустов, шурша, сыпались капли, и казалось, что тихий дождь омывает пропитанный туманом мрак.

– Я уйду на зорьке, – сказал Матула, когда они легли. – Может, в кооперативе дадут мне какой наказ. Спи сколько влезет, но пока туман не рассеется – хотя летом он долго не стоит, – далеко не забирайся, потому как в нем легко заплутаться.

– Попробую половить рыбу.

– И я хотел тебе присоветовать. Но только от берега не отходи. Пса я здесь оставлю.

Потом лишь ночь смотрела на искорки в костре и сова бранила туман, потому что поблизости не появлялись ни жуки, ни мыши, а если бы и появились, она бы их все равно не разглядела.

Ночь до самого рассвета была тихой. После полуночи подул легкий ветерок, стряхнул дождевые капли с веток, и поникшие кусты тут же распрямились.»

Лениво, будто нехотя, начал клубиться туман; только над костром его плотные сырые пары таяли и редели: от углей, еще тлевших под пеплом, поднимался теплый воздух.

Было не очень темно, так как где-то в вышине плыл диск луны и ее сияние пробивалось сквозь туман, разливаясь вокруг.

Иногда с реки доносились всплески – то ли рыба резвилась, то пи мускусная крыса, а может быть, и выдра. Но никто не обращал внимания на эти всплески, и они замирали в тишине, как их следы «а речной глади.