Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Конечно, – с готовностью поднялся Дюла. – Скажу честно: для Кряжа я с удовольствием займусь уборкой.

– Вот и хорошо, – кивнул старик. – Только не забудь ужо захватить из дома два одеяла для гостя. Ну что ж, приступим.

Через несколько минут поляна вокруг хижины уже смахивала на разграбленный разбойниками склад ярмарочных товаров, зато внутри хижина была совершенно пуста.

– Сначала займемся постелями. Пошли за сеном.

– Дядя Герге, вы уже были здесь? – спросил Дюла, заметив свежие следы.

– Был.

У стога Плотовщик понял, зачем ходил сюда Матула. Под небольшую копну сена были подсунуты две свежевырубленные жерди.

– Иди, берись поудобнее и поднимем.

Плотовщик обрадовался, что они сразу отнесут все сено, однако рукам его не очень понравилась эта затея.

– Ну как, донесешь? – спросил, отдуваясь, шедший впереди Матула.

Если недолго нести, то да.

А мы можем и передохнуть. Скажи, когда устанешь.

Но Дюла не сказал, и усталость его прошла как раз в тот момент, когда они опустили сено на землю. Потом дядя Герге обмел в углах хижины паутину и выгнал наружу несколько ос.

– Только вас еще тут не хватало! – проворчал он.

Однако осы не сразу смирились с выселением и сделали еще несколько попыток вернуться в дом.

– Любят они гнездиться в камышовых крышах, – сказал Матула, выгоняя их. – А мне так не по душе, чтобы они тут обитали, черт бы их побрал! Вы с Белой как ляжете? Рядом?

Хорошо бы рядом.

Тогда клади больше сена, не жалей!

Внутренность хижины вновь начала приобретать жилой вид. Потели получились пышные, почти в метр высотой. Привести в порядок было уже детской забавой.

По всей хижине распространился приятный аромат свежего сена, ружье висело на гвозде, на стене, на другом гвозде, в углу – дождевик Дюлы, шляпа и сумка Матулы.

– Ну, а посуду и стол мы отчистим у ручья.

Серка с неудовольствием взирал на все эти приготовления. Он то дело садился и начинал чесаться. Матула вынес из хижины и кол с цепью для собаки.

– Теперь твое место здесь будет, – проговорил он и вбил кол землю у южной стены хижины. – Внутри нам троим еще места хватит. Будет непогода, так впустим тебя, не бойся.

Серка покрутился около кола, обнюхал все вокруг и, поняв, что хозяин не намерен его сейчас привязывать, спокойно улегся тут же. сейчас, очевидно, кол представлялся ему чуть ли не товарищем: другое дело, когда ему на шее застегивали закрепленную на колу цепь: тогда уже они командовали им, а это Серка не любил.

Матула тем временем выставил на доску посуду, и они с Дюлой (разумеется, в сопровождении Серки) направились со всей «кухней» на берег.

– Чего я не люблю делать, так это мыть посуду. Пошли туда, подальше: там песок.

Когда они опустили доску на берег, Дюла потянулся за висящим у него на шее биноклем.

– Взгляну-ка, сидит ли орел на дереве?

Орлан восседал на своем месте, спокойно и величественно, хотя и сейчас нет-нет да слышалось карканье ворон.

– Он там, дядя Герге. А вот ворон, я не вижу, хотя и слышу их карканье.

– Он бросил им остаток добычи – вот они и дерутся из-за нее между собой.

– Вы сказали, дядя Герге, что лисы в это время шелудивые. А почему?

– Сказал я это потому, что видел нескольких дохлых да и сам подстрелил парочку. У них чесотка, и они немилосердно чешутся. Некоторые даже подыхают.

– От боли?

– Когда овцы заболевают чесоткой, то пастух лечит их мазью, а бедную лису лечить некому. Вот она и чешется, раздирает на себе шкуру. Шерсть выпадает, раны гноятся, покрывают все тело, и животное погибает. А если кое-как и протянет лето, то с наступлением зимы ей все равно конец: ведь шубы-то на ней почти нет.

– А орел не может заразиться?

– Кажись, нет. Хотя я слыхал, что и у птиц есть своя парша. Но пока я среди них шелудивых не видел, а ведь некоторые птицы питаются только падалью.

И орлан-белохвост тоже?

И он. И коршун тоже. А вот соколы, пустельги, ястребы да и совы промышляют только живой добычей. Цапли же, например, не брезгают дохлой рыбой, впрочем, и синицы. тоже, особенно с голодухи зимой. Только вот что, Дюла: голыми руками ты доску не отчистишь. Наломай сухих камышин, посыпь на доску песок, а потом уж три.

Дюла последовал этому совету и не без удивления заметил, как коричневый цвет знаменитой доски стал на глазах светлеть.

– Н-да, ну и грязная же она была! – произнес он наконец, когда доска уже сияла белизной.

– Она была жирной, – поправил его Матула. – Грязь ведь совсем другое дело. Это тоже вроде как бы кожная болезнь.

– Значит, грязная была! – повторил Плотовщик, решивший не сдавать своих позиций, как бы Матула ни возражал.

Но Матула и не возражал.

– Может, и так, – согласился он. – Для меня она была хороша. Но если ты, к примеру, каждый день готов ее оттирать, так на здоровье.

– Этого мне не хватало! – передернул плечами Дюла. – Что за беда, если она будет немного жирной.

Матула ничего не ответил, только улыбнулся и продолжал старательно чистить кастрюлю.

– А котелок мы забыли взять почистить, дядя Герге.

– Да и не к чему. Он и так хорош. Вскипятим в нем воду, сполоснем – вот и ладно! Это даже не плохо, когда в котелке остается привкус. В некоторых корчмах котлы никогда не чистят – в них всегда тушится мясо.

Дюла молчал – ему не улыбалась перспектива каждый день мыть и чистить посуду.

«С Матулой нужно держать ухо востро, – подумал он, – старик знает, что и почему он делает».

Немного погодя они погрузили на доску перемытую и вычищенную посуду и направились к хижине.

– Оставим посуду на столе сохнуть, – сказал Матула, – а потом я ее уберу. А сейчас я, пожалуй, пройдусь граблями вокруг хижины; ты же сходи пока за рыбой – тащи одну из нашего садка. А потом пойдем и посмотрим Терновую крепость. Как вернемся, еще поудим рыбу, если нам покажется мало, и тогда поужинаем. Спать ляжем пораньше, потому как к четырем часам к мосту уже подъедет телега.

– Бегу, дядя Герге, бегу!

– Куда?

– Как – куда? За рыбой.

– Ну чего ты суетишься? И вообще какой смысл спешить рыбачить? Ведь если рыба прожорлива, клев будет; нет – сиди сколько хочешь на берегу, хоть на голове ходи, а рыба ловиться не будет.

– Я хотел сказать, дядя Герге, что сейчас сделаю то, что вы велели.

– Да это мне и без слов понятно. Возьми-ка с собой ружье и, коли вновь появится коршун, бей по нему спокойно.

Но коршун, видимо занятый другим делом, не появлялся. А может, он просто решил, что тут опасно, ведь здесь в него стреляют; и до тех пор, пока из его памяти не сотрется странный, громоподобный звук, он, пожалуй, больше не станет сюда летать.

Ружье лежало раскрытое рядом с Плотовщиком на берегу, потому что он хорошо усвоил: заряженное оружие – всегда опасно, и пусть уж лучше он упустит дичь и не выстрелит по ней, чем ружье случайно выпалит один раз и всадит дробь в человека. Если понадобится, зарядить можно в один момент, но незачем лежать тут заряженному ружью, подобно луку с натянутой тетивой, или гранате с выдернутой чекой – бросок, и она взорвется.

Дюла хотел оставаться спокойным, и он действительно был спокоен, потому что при каждом поспешном или нервозном движении у него в ушах звучал голос его наставника:

«Не суетись!»

И Плотовщик подсознательно все яснее понимал, что и рыбная ловля, и охота, и сопряженные с ними острая борьба и расчетливость приносят куда больше радости, а также успеха, если держать себя в руках и не суетиться без толку. В конце концов, хотя нервы у Дюлы и напряглись до предела, все его движения стали четкими и соразмеренными с необходимостью. Он и сам не замечал, насколько его поведение и движения соответствовали тому, что происходило вокруг него.

Камыши гнулись ровно настолько, насколько было можно, чтобы их не сломал ветер; число яичек соответствовало прочности гнезда, деревья во время грозы пригибались к земле так, чтобы ветер, подобно бурному потоку, мог проноситься между листьями, и только старые сухие ветви с упрямой обреченностью стояли против ветра и с треском ломались, подчиняясь законам природы.

Дюла, возможно, и не осознал еще до конца, но чувствовал естественную, как сама природа, справедливость предупреждения Матулы: «Не суетись!»

Все, что неестественно, что противоречит природе, здесь не годится, мстит за себя: уплывет упущенная рыба, даст промах поспешный выстрел, запутается леска удочки, вздуются на ладонях пузыри, обгорит на солнце кожа.

Здесь ничто не спешит, если нет в том необходимости, но и молниеносно меняется, когда надо. Вот маленькая лысуха плохо усвоила эту заповедь и погибла, потому что должна была погибнуть. В природе выживают только сильные и приспособленные: это истина, в которой заключена сама сила!

То, в чем прежде Дюла видел забаву, приятное времяпрепровождение, спорт, теперь постепенно превратилось в труд, в серьезное дело.

Радость и удовольствие получаешь не только поймав рыбу, но и съев ее! В то же время Дюла решил, что для первобытного человека охота была не только основой существования, но и бессознательным наслаждением и неосознанным спортом. Разумеется, тогда человек еще и не мечтал о спиннинговой катушке и о нейлоновой леске – ведь ему даже железо было тогда незнакомо; однако со своим костяным гарпуном он точно так же подкарауливал рыбу, как Плотовщик сейчас со своей удочкой; а выследить стадо северных оленей или табун диких лошадей, нагнать их и настичь копьем, выйти победителем из поединка с животным означало куда больше, чем сейчас победа в пятиборье.

Мысли Дюлы разбрелись во все стороны, однако один глаз его бдительно следил за спиннинговой катушкой, а другой озирал окрестности, и хотя рыба клевала редко, он не упустил ни одной. Правда, это были преимущественно подлещики, одного возраста, размерами не больше ладони, но Плотовщик уже усвоил, что подлещик – очень вкусная рыба, иные даже вкуснее карпа, если приготовит и зажарит мастер своего дела.

Судя по короткой тени от удочки, дело, наверное, шло к одиннадцати часам. Впрочем, эта мысль была столь же мимолетной, как отражение в воде проплывшего по небу облачка.

Дюла ощупал лицо: опухоль как будто стала меньше. Плотовщику сейчас вовсе не хотелось снова стрелять. Однако если бы появилась достойная дичь, то Дюле не помешала бы схватиться за ружье даже опухоль величиной с арбуз.

«К счастью, ничего такого подходящего нет», – подумал Дюла, поглядев по сторонам, но тут взгляд его приковали четыре птицы, строем приближавшиеся к нему. Птицы были далеко и летели высоко, но они летели сюда.

Дюла отполз в тень куста и зарядил ружье. Поплавок был недвижим, а птицы приближались, точно их кто-то тянул на шнуре. Сердце Плотовщика заколотилось.

– Да это же гуси, – прошептал он. – Гуси. Но как высоко летят!

Однако птицы стали спускаться.

«Нужно взять хорошее упреждение, – мелькнуло в голове Плотовщика, – хорошее упреждение…»

Дикие гуси сейчас пролетали, наверное, над хижиной, так как они чуть забрали влево; возможно, они увидали Матулу.

И тут Дюла, подумав: «Была не была! Пусть ружье мне хоть голову разнесет – не беда!» – прицелился в первого гуся, который был крупнее остальных, и спустил курок.

На этот раз наш Плотовщик не ощутил никакого толчка, а если го и почувствовал, то тут же про него забыл, охваченный восторгом, летевший вторым гусь, хлопая крыльями, со свистом упал вниз и мягко шлепнулся на гать.

– Ой, – воскликнул Дюла, – ой, вот это здорово!

Сжимая в руках ружье, он отыскал взглядом место, куда упал гусь. Эхо выстрела затихло, три остальных гуся были уже далеко, и кругом вновь воцарилась тишина.

Дюла быстро взглянул на поплавок, потом положил ружье на землю и поспешил за своим трофеем. На полпути он чуть не полетел кувырком, споткнувшись о кочку, так как бежал, не глядя под ноги, туда, где упала птица.

Вот и гусь!

Гусь лежал на спине, и ему уже все было безразлично.

Дюла, сияя от счастья, поднял большую птицу и только в самую последнюю секунду заметил Серку, который чуть не сбил его с ног.

«Гав-гав-гав! – лаяла собака, прыгая вокруг охотника. – Гав-гав, дай мне понюхать птицу, опусти ее немножко, чтобы я могла понюхать ее!..»

А вот из-за кустов появился и Матула. Он улыбнулся, и для Дюлы его улыбка была столь же драгоценна, как для солдата медаль, прикрепляемая ему на грудь. Глаза Плотовщика сверкали, а руки дрожали, когда он протягивал Матуле свой трофей.

Старик взял гуся в правую руку, а левую положил на плечо мальчику. – Что ж, Дюла, думаю, что теперь ты можешь самостоятельно ходить с ружьем куда захочешь.

Не прыгай, Серка, а то по носу получишь! Словом, с ружьем обращаться ты умеешь, научился быть осторожным и умеешь стрелять. Пусть дядя Иштван оформит тебе разрешение на охоту. Ты, конечно, целился в первого?

– Я бы и сам рассказал… – пробормотал мальчик.

– Знаю. Но вот что я тебе скажу. Теперь ты знаешь, какое нужно давать упреждение, но зато не знаешь другого: как плохо было бы, если бы ты подстрелил первого.

– Но ведь он же был самый крупный!

– Ну конечно. Крупный, но зато и старый гусак, мы обломали бы об него все зубы. А этот, – Матула поднял подстреленного гуся, – поджаренный на сале, будет мягким, как топленое масло. Это молодой гусь! А вожаком всегда летит либо гусак, либо старая гусыня.

Когда они вернулись домой, Дюла сразу заметил – этому не помешало даже приподнятое настроение, – что поляна вокруг хижины преобразилась: все ожидало гостя. Сено, просыпанное ими, было собрано граблями в одну кучу, как и зола. Матула следил за его взглядом.

– На это лето, считай, что мы уже управились с большой уборкой. Вы, конечно, можете еще прибираться, если пожелаете.

– Мы?

Да это я так, к слову. Пойду-ка я и спрячу гуся в холодке. Немного съестного я уже приготовил, лежит в сумке; и рюкзак готов. Серка, ко мне! – Собака с явным неудовольствием повиновалась приказу и грустно улеглась около кола, а Матула надел ей на шею цепь.

Я бы не стал тебя привязывать, – сказал он, ласково потрепав Серку по морде, – но иначе ты сожрал бы гуся, и тогда я тебя крепко бы вздул. А зачем тебе это нужно? Ну вот видишь… Н-да, а вот рыб нам придется выпустить, потому как до завтра они не продержатся, а упас пока еды хватает.

Гать продувал ветерок, и было легко переносить жару. Матула шел обычным ровным шагом, Дюла старался идти в том же темпе. Терновая крепость была уже недалеко, и в зеленой стене больших деревьев то тут то там начали проглядывать бреши.

– А зеленый пояс, оказывается, не такой уж густой и плотный..

Скоро увидишь. Мазь от комаров захватил?

Да.

Когда они поравнялись с холмом, Матула свернул с гати, прямо в камыши.

– Ступай точно по моим следам и не останавливайся, иначе потеряешь сапоги.

Камыш здесь был, наверное, в два человеческих роста, однако кое-где виднелись прогалины.

– Давно сюда никто не заходил, да и зачем бы? Разве что лисы, да и они больше любят ровные дорожки и тропинки. Вот тут – самое топкое место, дальше будет потверже.

И Дюла почувствовал это: сапоги уже не хлюпали. Вдруг камыш кончился, и перед ними оказалась зеленая стена. Матула, быстро сориентировавшись, смело вошел в эту зеленую стену.

– За мной! Следуй точно за мной, а не то ветки глаза повыколют.

Здесь, в кустах, воздух был душным и спертым от запаха прелых листьев.

Когда кустарник стал реже, Матула остановился.

Передохнем немного. А ты пока можешь намазаться мазью.

Да, дядя Герге, комаров тут тьма-тьмущая! Честное слово, эту крепость следовало бы назвать Комариной!

Тогда, пожалуй, их тут столько еще не водилось. Больше было воды и меньше ила. В те времена на этом месте еще был Балатон.

Дюла старательно намазался мазью от комаров.

Может, и вам дать, дядя Герге?

Меня они не кусают. Да и привык.

Они мягко ступали по прелым листьям; из зелени деревьев, хлопая крыльями, взлетали птицы, только они и нарушали глухую тишину да неумолчный писк комаров, потревоженных неприятным для них запахом мази.

– Взгляни-ка на это дерево! Вот если бы оно могло говорить! Крона могучего дерева уходила в необозримую высоту, а ствол имел в диаметре по крайней мере полтора метра.

Сила и красота, само время как бы воплотились в этом дубе. Дюла погладил кору дерева, которая была тверда, как исхлестанный ветрами гранит.

– Был тут один ученый человек. Так он говорил, что этому дереву, наверное, больше трехсот лет. И еще он сказал, что правильно поступали люди в старину, когда как святыню почитали такие деревья.

Плотовщик мысленно согласился с этим ученым. Узловатые, в рост человека сучья дуба, казалось, были наделены исполинской силой и поддерживали небеса.

Дюлой овладело странное чувство, безмолвно стоял он, словно созерцая века, хранимые священным деревом. Рядом с этим гигантом, сохранившим в памяти и воинственные кличи и предсмертные стоны, успевшим еще увидеть и крепость, и пленных рабов, и ушедших в небытие людей, Дюла чувствовал свою ничтожность; он будто слышал звуки шумных пирушек, диких боевых песен, жалобных погребальных песнопений, громкие крики и тихий шепот – все, что давно миновало, но продолжает жить в этом старом дереве!

Я тоже порой поглядываю на него, – проговорил Матула, – из него вышло бы по крайней мере сорок кубометров дров.

Его ценность не только в этом, дядя Герге, – сказал мальчик, которому слова старика показались неуместными. – И то, что оно в себе таит, думается, не измеришь на кубометры.

Старик долго молчал.

Видишь ли, Дюла, – заговорил он непривычно кротким голосом, – может, ты и прав, и все-таки бедняк, скорее, подойдет к нему именно с такой меркой, потому как вынужден думать не о вчерашнем дне, а о том, что на завтра у него нет дров.

Это время уже прошло, дядя Герге, мир переменился и продолжает все больше меняться. Сейчас дети даже самых бедных людей и то могут летом где-то отдыхать, а тетушка Пондораи, например, будет бесплатно купаться на самом дорогом курорте.

Знаю, Дюла, и это очень хорошо. И все же всегда находятся люди, которые не оглядываются назад. Ну, да ладно, пошли. Нам еще попадется не одно дерево, на которое стоит поглядеть.

Сухая листва таинственно шуршала у них под ногами.

– И потом, – остановился, пройдя несколько шагов Матула, – не думай, что я просто могу взять да срубить здесь любое дерево. Я ведь часто думаю, что этот холм для меня – точно кладбище: и мои старые земляки и предки покоятся где-нибудь здесь, это уж точно. Наш старый священник говорил, что наша фамилия – одна из самых древних в метрических записях прихода, наша да Чайяги. Моя покойная бабка была урожденной Чайяги. При турках – проклятое было время – вся деревня, стоило только нагрянуть беде, забирала пожитки и уходила сюда; а если кто помирал, то его тут и хоронили – больше ведь негде было, кругом вода стояла… Кустарник тут был более редким и низкорослым, так как под огромными деревьями всегда царила густая тень.

У Дюлы шею заломило – так сильно приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на верхушку березы, под которой они стояли.

Береза растет быстро, – сказал Матула, тоже взглянув на дерево. – Эта березка по возрасту и во внучки не годится тому дубу. Древесина у нее нетвердая и сама не очень долго живет. Видишь дупла, и их немало. И в каждом из них кто-кто-тообитает, большей частью галки. Молодняк-то уже разлетелся, а то тут был такой ералаш… А ну-ка посмотри сюда!

Что там?

Там, где начинается вон тот сук…

У основания сука, вплотную к стволу, сидела большая сова и таращила на них круглые глаза.

– Она даже не боится! – засмеялся Дюла и прицелился в сову. – А ее запросто можно подстрелить.

– Запросто. Да только нельзя.

Знаю, дядя Герге, знаю. Я же просто так прицелился.

А лучше бы ты вовсе и не целился. А присмотрелся бы и узнал, что это – ушастая сова. А их нельзя обижать. Нельзя. Ни одну сову нельзя трогать.

Сова широко раскрыла клюв, точно ей наскучил их разговор.

Ишь ты! Еще и зевает, – удивился Дюла. – А она действительно не боится.

Они ведь редко видят людей. И потом, у них хватает и других врагов. А взгляни-ка на это дерево.

Ореховое? Я никогда не видел таких огромных ореховых деревьев. И сколько на нем орехов! Скоро они поспеют.

Эх, – махнул рукой Матула, – не успеешь оглянуться, и уже конец лету. Ну пошли.

Дюла последовал за стариком, а в мыслях у него стучали слова Матулы: «..и уже конец лету». Верхушка холма была здесь ровной и почти голой, без деревьев, в одном месте она кончалась обрывом.

– В пору моего детства здесь еще были остатки стены, но потом непогода и ветры совсем разрушили их, и они заросли травой. А деревья тут большие растут.

– Чем это так хорошо пахнет? – спросил Дюла, принюхиваясь.

– Полевым тмином, – сказал старик, нагибаясь. – Вот он. На кладбище его полно. Он любит расти на кладбище. Наверное, потому и здесь растет… – Матула огляделся. – Тут можно и присесть. Здесь обвевает ветром. Перекусим малость и осмотримся. Только отсюда видны наши камыши. – Матула вынул из салфетки хлеб, сало и зеленый перец и расстелил ее на траве. – Нож у тебя еще острый?

Как бритва!

Ну тогда берись за дело!

Они ели молча. Впереди покачивались камыши, позади был лес. Невысокий камыш не заслонял далей. Но Дюле было сейчас не до красоты природы: он прислушивался к звукам леса; нос его наполняли смешанный аромат прелой травы, полевого тмина, дубов. Ветра почти не было, но могучие деревья все равно шептались. А вот заворковал лесной голубь; воркование у него было нежным и бархатистым, однако оно словно разносилось по всему лесу.

Дюла даже не смотрел, что ест. Ножик действовал привычно, будто сам по себе, и кусочки сала попадали в рот. Иногда Дюла переставал есть – ему чудилось, что из гущи кустов доносится дыхание давно умерших людей, а земля под ним была теплой потому, что до него на ней уже кто-то сидел.

– Здесь была стена, – сказал Матула.

«Но где те каменщики, что ее клали? – подумал Дюла. – Где те руки, которые мешали раствор, где та мысль, которая создала все это? Что от всего этого осталось? В какую силу воплотилось? Ведь энергия не исчезает, она только преобразуется?

На этом месте выросли деревья, звучат птичьи трели, цветут цветы, зреют желуди и орехи. Ветер колышит туман, плывут облака. Но что стало с воображением, с мыслями. Они замурованы в стену или же парят тут и касаются струн его воображения?

Во что все это превратилось? Во что? Земля, вода, истлевшие кости? Известь и фосфор? Но куда девались боль, радость, слезы и муки, опьянение, гнев, примирение и любовь? Передали ли эти чувства их предки другим или унесли с собой в небытие?»

Старые деревья только шептались, в воздухе веяло ароматом полевого тмина.

И ничто нельзя было постигнуть до конца; деревья шептались, дикий голубь ворковал, солнце клонилось к закату, и остатки сала были съедены в полном безмолвии.

Позже они обошли весь холм, а когда направились домой, Матула сделал зарубку на дереве у поворота тропинки.

Если один пойдешь сюда или со своим гостем, чтобы знал, что только здесь можно пройти. В другом месте колючки порвут все штаны.

Но здесь больше всего комаров, – проговорил Дюла, отмахиваясь; впрочем, воевал он сейчас с ними больше по традиции, потому что привык и к комарам.

Остальную дорогу они молчали, а когда пришли домой, то Матула первым делом спустил с цепи визжавшего Серку.

– Я же сказал, что держу тебя на привязи только из-за гуся. А вообще-то ты славный пес!

Серка растянулся на траве, наслаждаясь свободой, а потом весело побежал за хозяином, словно поняв его.

– Сейчас я выпотрошу гуся. Неплохо, Дюла, если ты посмотришь, как это нужно делать. Многие говорят, будто дикий гусь пахнет рыбой, но это чепуха. Дикий гусь пахнет диким гусем. Нужно только снять кожу вместе с небольшим слоем подкожного жира, и тогда никто на свете не отличит дикого гуся от домашнего.

Своим острым, как бритва, ножом Матула взрезал кожу на груди гуся, и она раскрылась, как книга.

Видишь, как легко идет! Вся кожа сойдет одним куском, вместе с перьями, со всем. Может, хочешь попробовать?

Давайте, дядя Герге. Я и выпотрошить смогу – дома видел, как это делается.

А я пока разведу костер. Внутренности отдай собаке. Если бы мы жарили его на сковороде, мы бы, конечно, поджарили и его сердце и печень, но сейчас мы не будем возиться с ними – так пусть и у нашего пса будет праздник.

Пес всецело одобрил такое решение и тем не менее отправился было вслед за Матулой, как бы желая показать, что он хорошо знает свой долг.

Однако старик отмахнулся от него:

– Оставайся здесь. Я же вижу, чего тебе хочется.

Матула принес дрова и длинный вертел. Привычным движением он перехватил гуся.

– Хорош! Сейчас мы тебя нашпигуем салом.

Серка закопал за хижиной шею гуся вместе с головой, потому что больше съесть он был не в состоянии.

К этому времени солнце уже косо смотрело из-за листвы деревьев. В воздухе стоял терпкий аромат травы. Однако около костра все сильнее распространялся запах жареного гуся; на этот запах прибежал и Серка.

Собака смотрела на жарившуюся на вертеле птицу, которую Матула то и дело поворачивал с боку на бок, и принюхивалась, помахивая хвостом.

«Н-да, это совсем другое дело, – словно хотел сказать Серка, глотая слюну. – Готов дать честное собачье слово, что этого блюда я еще могу отведать».

Гусь все больше подрумянивался на длинном вертеле, а когда по цвету он стал напоминать спелую черешню, Матула воткнул нож в гусиную ножку.

Нож легко вошел в мясо.

– Хорош! – проговорил Матула. – Если ножка мягкая, значит, и грудка прожарилась. Давай сюда доску и тарелки.

Снова на долгое время воцарилось молчание. Дюла раздумывал над тем, сказать ли Матуле или нет, что он в жизни ничего не ел более вкусного.

Дядя Герге. – начал было он, но старик с улыбкой прервал его:

Можешь не продолжать. Я и так вижу, что ты хочешь сказать.

– Дядя Герге, я даже боюсь заболеть – столько я съел.

– Если от этого заболеешь, то оно того стоит. Но не бойся. Мы завернем остальное на завтрак, и ты угостишь своего Белу. Он наверняка будет голоден – ведь всю ночь в пути. На телеге потом и съедите, времени у вас будет хоть отбавляй.

– Спасибо, дядя Герге!

– За что?

И Дюла запнулся. За что он, собственно, благодарит? Ведь тут все общее. Каждый из них, делая что-то для другого, делал это тем самым и для себя; и у них и в мыслях не было сделать что-нибудь такое, что не было бы полезно для другого. Впрочем, они и не задумывались над этим, невольно подчиняясь во всем законам природы, среди которой жили.

– Я благодарен вам за все, дядя Герге!

Они посидели у костра еще немного, а потом, когда солнце село и от камышей повеяло вечерним холодком, Матула выбил свою трубку.

– Ну что ж, мы достаточно находились, славно поели, а теперь, думаю, не грех и на боковую.

Стоило им лечь, как их сразу охватила дремота. Во мраке хижины Дюле виделись тени Терновой крепости, слышалось воркование дикого голубя, чудился аромат полевого тмина; ему казалось, что он ощущает ладонью твердость коры дуба-исполина, видит, как зевает сова, слышит шепот невидимого ветра, чувствует запах прелой травы, словно впитавший в себя запахи старинных венгерских ментиков, затхлых склепов, вина и кожи, мяты и заплесневелых стен.

«Дядя Герге…» – хотел сказать он, но тут же забыл, что собирался сказать дальше. Да и вообще собирался ли он что-нибудь сказать? Впрочем, наверное, собирался, но не промолвил ни слова, потому что хотя у нашего дорогого Плотовщика имелись, разумеется, кое-какие слабости и недостатки, но во сне он не разговаривал.

В следующее мгновение кто-то взял его за руку.

– Дюла, – трясли его за плечо, – Дюла, пора отправляться!

– Что такое?

– А то, что уже утро.

– Не может быть!

– Может! Взгляни на Большую Медведицу.

Дюла посмотрел на Большую Медведицу – ковш словно запрокинулся, а ручка задралась.

– Какое же это утро?

По мнению Дюлы, была темная ночь. Но поезда ходят – им-то легко: они мчатся по рельсам, а не по ненадежным тропам, мчатся подобно стремительным гигантским гусеницам, разрезающим своими огнями тоннели мрака. И в них сидят люди и среди них – Кряж!

Тут Плотовщик быстро поднялся.

– Могу я взять с. собой ружье, дядя Герге?

– Можешь. Можешь даже зарядить, но прежде чем сесть на телегу, не забудь вынуть патрон.

– Я бы не забыл.

– Спешить не надо, времени у нас достаточно.

«Спешить, – подумал Дюла, подходя к реке, – спешить?» И тут так споткнулся, что чуть не прикусил язык. Он посмотрел на воду, на отражающиеся в ней звезды. За барашками облаков тускло мерцал полумесяц идущей на ущерб луны. Стоило Дюле услышать всплеск воды или шорох в камышах, как он невольно вздрагивал. Останавливался, прислушивался, придерживая ружье под мышкой.

«Ты боишься, Плотовщик, – мысленно говорил он себе, – но чего, черт побери, ты боишься?»

«Не знаю, – отвечал он себе. – Не знаю. Вот если бы тут водились крокодилы или леопарды… А так разве что гадюка попадется на дороге».

«Ну и что же? Ты ведь в резиновых сапогах. А их даже кобре не прокусить…»

«Кра-курлы-крааа!» – раздался у него над головой ужасный голос и послышалось хлопанье крыльев.

Наш Плотовщик со страху чуть не присел и машинально выставил ружье вперед.

«Цапля, – тут же успокоил его внутренний голос, – цапля, и она испугалась не меньше, чем ты».

Но Дюла продолжал стоять на месте, колени у него дрожали. Его вовсе не утешало то обстоятельство, что и цапля испугалась, тем более что у нее-то и ружья не было.

«Долго ты собираешься так стоять? – спросил он себя и тут же подумал, как будет рассказывать об этой ночной прогулке дома, классе.

«… Словом, – скажет он Блохе или Быку, – иду это я со своим: старым ружьишком под мышкой. Дело, наверно, близилось к полуночи…»

«И ты не боялся?» «Ну вот еще! Чего бояться-то?» И тут где-то вдали загудело: Буу-буу!.. Буу-буу!..

«Прямо как буйвол», – задрожав всем телом, подумал Плотовщик и тотчас же мысленно поклялся, что, рассказывая, он ничего утаивать не станет и честно, по-мужски признается: да, ему действительно было немного страшно.

Буу-буу!..

Впрочем, звук этот не приближался, и Плотовщик осторожно пошел дальше.

Однако он почувствовал, что рубашка у него взмокла. Ночь была очень теплой. Сейчас Дюле казалось, что он уже лучше видит все вокруг и ноги его вроде бы увереннее находили тропинку; поэтому он зашагал быстрее, подгоняемый опасением, что придет к мосту позже, чем следует.

Когда камыш оставался недвижим и в реке не слышалось всплесков, то тишина будто простиралась до самого небосвода, но она мгновенно раскалывалась, стоило только плеснуть рыбе в реке или зашуршать камышам.

В такие минуты на его лицо словно ложилась липкая паутина, а по телу начинали бегать мурашки.

В конце концов это его разозлило.

«Никудышный же ты парень, Ладо! Но скажи хоть, по крайней мере, чего ты боишься? Н-да, никудышный ты, а к тому же еще дурак и враль…»