Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Теперь уже виновником его испуга был ястреб. Хищник не учел, что имеет дело не с какой-нибудь глупой юной синичкой; поэтому, поймав дважды вместо стрижа воздух, ястреб отказался от своего намерения настичь проворную птичку. – Но, камнем падая вниз, он потревожил трех ворон, которые в кустарнике клевали разрубленную Плотовщиком змею. Вороны – отчаянные забияки и никогда не упускают случая подраться; а если им помешать, когда они лакомятся, они приходят в ярость.

«Карр-карр! За ним, в погоню!» – И вороны взлетели в воздух, а ястреб, вовсе не желая, чтобы этот каркающий эскорт мешал ему охотиться, стал набирать высоту.

Однако карканье ворон уже предупреждало всю птичью мелюзгу об опасности, и пичужки, сразу сообразив, что нужно делать, попрятались по кустам.

Итак, ястреб, проклиная на чем свет стоит свою встречу с воронами и проглотив все унизительные прозвища, которыми они его наградили, быстро ретировался, взяв курс на одно из дальних сёл, где рассчитывал застать врасплох хотя бы глупых воробьев – уж эти-то вообще почти не летают. Вот над ними покуражиться – совсем другое дело, не то что охотиться за стрижами. Даже вспомнить противно, какие фокусы они проделывают…

«Пии-пии..» – слышится снова, теперь уже совершенно спокойное, что, наверное, должно означать: «Улетел, но следует все же соблюдать осторожность».

Матула снова закрыл глаза и мысленно принялся считать, сколько же раз он видел прилет стрижей и ласточек, и подумал: а сколько ему еще доведется это увидеть? Столько, сколько; еще суждено. Матула отмахнулся от этого праздного вопроса.

Когда старик вновь разомкнул веки и несколько раз поморгал, он решил, что было около четырех часов, так как тень от шеста, торчавшего из крыши, уже достигла костра. Потом Матула взглянул на Дюлу и засомневался: будить ли мальчика или дать ему еще поспать?

Тут Матула пошел на хитрость: понимая, что будет куда лучше, если Дюла проснется сам, он с шумом надел на колпачок трубку, отчего Дюла тотчас же проснулся и ничего не понимающим взглядом уставился на старика.

– Уже проснулся? – невинным тоном спросил Матула.

– Да, – ответил Дюла, так и не сообразив, что его разбудило.

Дюле некогда было раздумывать, выспался ли он, или нет, тем более что ему показалось, что выспался.

– Я тоже славно прикорнул, – заметил Матула, – и столько спал, сколько положено порядочному человеку.

Плотовщик тоже считал себя порядочным человеком… Тело у него, правда, еще немного ломило, но суставы, кости и мышцы вроде бы все вернулись на свои законные места, а обожженная спина совсем уже не болела, и из-под белесых лохмотьев облезающей кожи проступала совершенно новенькая, загорелая кожа.

Старик и мальчик еще немного полежали молча. У Плотовщика не было никаких планов – он уставился на тростниковую крышу и слушал отчетливое в тишине шуршание у стены (то ли мышь, то ли оса, а то, может быть, и змея).

«Ну и пусть», – подумал мальчик, теперь эта мысль уже не беспокоила его. Несколько дней назад он еще боялся змей, но сейчас совсем другое дело!

Нет, сказать, что он не испытывал к ним отвращения, конечно, нельзя. Если бы, например, сейчас из угла выползла змея. Но с чего бы ей здесь оказаться? Она же не настолько глупа, чтобы лезть на верную смерть. Плотовщик не стал копаться в своих чувствах, анализировать происшедшие в них изменения, но подсознательно наслаждался своим спокойствием – казалось, нервы у него стали грубее, но зато полнее и острее воспринимали все происходящее здесь, в камышах.

И запахи камыша, сена, костра, болота, полевых цветов он уже не ощущал в отдельности, а воспринимал их вместе как одно целое.

– Ну, пошли, что ли, к мосту? Познакомишься с дорогой, да и с местностью.

– Пошли, дядя Герге! Конечно, лучше днем посмотреть, где мне придется потом идти в темноте.

– Вот и я так думаю.

– Ружье возьмем с собой?

– Можно и взять.

Тут Дюла сразу почувствовал, что вполне уже выспался. Он только немного удивился, когда Матула на берегу сказал:

Пожалуй, поедем на лодке. Я знаю, тебе хочется погрести. Возьмем и собаку – пусть тоже порадуется.

– Разумеется, – отозвался Плотовщик. – Пусть порадуется.

– Иди сюда! – позвал Матула собаку, когда они уже были в лодке. – Иди же!

Серка нервно топтался на берегу.

– Да это что с тобой? Черт возьми! – рассердился старик. – В другой раз тебя не удержишь. А сейчас ишь задурил… Иногда на него находит такое, – пояснил Матула. – Он вроде бы боится чего…

– Утром я окунул его в воду, когда купался, – признался Дюла. – Подумал, что это не повредит его блохам.

Это правильно, но только нужно было либо позвать его, либо приказать. А пугать не стоит. Ну, иди сюда! – строго приказал Ма-гула, и Серка одним прыжком очутился рядом со стариком, стараясь, правда, держаться подальше от Дюлы.

– Я больше не обижу тебя, Серка, – пообещал Плотовщик. – Ты гж извини, что я…

Но Серка сдержанно вилял хвостом, словно желая сказать: «Ладно, ладно, только уж лучше я здесь останусь!»

И собака устроилась на носу лодки, будто наблюдая за водой. Матула бросил цепь на днище и, оттолкнув лодку, сел рядом с Серкой.

– Ну, посмотрим!

Впоследствии Плотовщик признался, что прогулка получилась довольно-таки жалкой: хотя он и греб в полную силу (нужно отдать ему должное), лодка вела себя капризно, можно сказать даже, необузданно, впрочем, все-таки не так, как в первый раз. Тем не менее она напоминала голодного осла, который то в одну сторону занесет арбу, то в другую, потому что трава по обеим сторонам дороги растет одинаково вкусная и сочная.

Матула сидел точно истукан и курил трубку, напоминая своим видом турецкого пашу, которого катает на лодке по безмятежной глади Мраморного моря его раб.

А раб обливался потом и сердито смотрел на Серку, стоявшего, навострив уши, на своем месте, точь-в-точь как кормчий, и лишь изредка оборачивавшегося к Матуле, словно затем, чтобы спросить: ♦Что ты скажешь на такое странное катание?»

Но Матула ничего не говорил.

А Дюла, стиснув зубы, продолжал грести.

«Когда устанет, сам скажет», – думал старик. Однако Дюла стеснялся признаться в этом. Когда же на берегу хлопала крыльями, собираясь взлететь, какая-нибудь птица, он спрашивал, что это за птица, и успевал немного Передохнуть, пока Матула объяснял.

Ручейки пота струились у него уже и за ушами.

– Ну, ты молодцом гребешь! – похвалил его Матула. – А я-то думал, что ты долго не выдержишь.

– Ну, положим!

– Может, я теперь сяду на весла?;

– Нет! Я еще погребу немножко.

– Ладно.

«Эх, Плотовщик, – мысленно обратился к себе Дюла, – эх ты, хвастливый осел! И кто тебя дергал сейчас за язык? Почему ты не сказал честно: «Да, дядя Герге, я устал». Так нет, тебе нужно было брякнуть, что ты хочешь еще погрести! Ну и греби, раз так!»

И Дюла принялся снова работать веслом, однако теперь у него дело пошло из рук вон плохо. Заметив, что весло все чаще вхолостую скользит по воде, – Матула смилостивился, сунул трубку в карман и сказал:

– Давай меняться!

Серка сразу же попытался вслед за хозяином переменить место, но старик цыкнул на него:

– Сидеть тихо!

– Я не стану тебя обижать, Серка, – шепнул Дюла и, усевшись на скамейке рядом с собакой, стал смотреть, как заиграло в руке у старика грубо вытесанное весло. Каким легким оно казалось, когда беззвучно погружалось в воду, а лодка шла, словно по рельсам.

– Нет, я никогда не буду так грести, дядя Герге!

– Всего лишь неделя прошла, а ты уже умеешь грести. Вот погоди, недельки через три грести для тебя будет, как семечки лузгать. Нужно только, чтобы рука пообвыкла. Ты не стер ладони?

– Чуть-чуть…

– Нужно крепче держать весло, тогда не сотрешь. А если скользит в руке, так поплевать надо.

Лодка стремительно неслась по воде, и Дюла невольно вспомнил маму Пири, которой всюду и везде мерещились бациллы и которая, наверное, не менее пятидесяти раз в день мыла руки. Дюла усмехался про себя и осмотрел ладони, на которые «поплевать надо».

– Заряди-ка ружье. Вот на сухой иве сидят вороны. Одну нужно бы добыть для приманки. Когда Бела приедет, от нее уже пойдет крепкий душок. Только не суетись. Мы подъедем поближе, и ты не торопясь поднимай ружье. А я буду грести потише.

У Дюлы даже дыхание перехватило: ведь это уже настоящая хота!

– Я думаю, они дождутся нас, – прошептал Матула. – Они еще молодые и не знают, что к чему. Спокойно! Поднимай ружье!

Лодка почти не двигалась.

Дюла машинально скользнул взглядом по стволу ружья, потом трудом перевел дух: ему казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет него из груди. Когда же настало мгновение – вот оно! Ну! – Дюла закрыл глаза и спустил курок. Бах!.. Он открыл глаза и увидел, то две вороны, кружась, падают вниз.

– Наповал, Дюла! Так ты же здорово стреляешь! Наш Плотовщик упивался этой похвалой.

– А я как раз хотел сказать, – продолжал старик, – что те две близко сидят друг к дружке. И вот пожалуйста: они уже падают вверх тормашками!

– Случайно, – пробормотал мальчик, – это случайно так получилось, дядя Герге.

– Если подстрелил дичь ну-так нечего говорить о случайности. Патрона нет в ружье? Хорошо. Тогда сбегай подбери ворон.

Матула пристал к берегу, и Дюла вылез из лодки, чувствуя, что э бьет дрожь. Когда он принес ворон, то себя не помнил от счастья: если бы это видели наши ребята! Или учитель Кендел!» Но он не хотел, чтобы Матула заметил его состояние, и постарался взять себя в руки.

– Этих жалеть нечего, – сказал старик и бросил ворон на дно лодки, под скамью. – Они ведь и гнезда разоряют, да и вообще их больше, чем нужно.

– Может, теперь я погребу, дядя Герге? – весело спросил Дюла Лайош, чувствуя, что если надо, то он готов даже на плечах нести лодку вместе с Матулой.

Матула рассмеялся. Таким мальчик видел его впервые.

– Ах ты черт возьми! Да нет уж, лучше я… – И лодка стронулась с места, но Матула все продолжал смеяться.

Следом за ними по воде плыли их вытянувшиеся тени с неровными, дрожащими в ряби воды очертаниями. Казалось, что и тени смеются.

– Вон мост, – сказал Матула и перестал грести. – Но ближе мы к нему подплывать не будем – чего ради? Ты сейчас видел весь берег. И тропинка по нему хорошо протоптана – ногой нащупать можно.

Дюла молчал; он и не думал о дорожке, которую ему придется потом «нащупывать ногой». Будет как будет! А вот выстрел получился удачный!

Матула повернул лодку обратно. Теперь косые лучи заходящего солнца падали на них справа. Они были уже оранжевого цвета, а их отражение в зеленоватой воде отливало золотом. Птицы теперь летели откуда-то сзади, со стороны Балатона, стремясь еще при свете отыскать себе хорошее местечко для ночлега.

А на берегу виднелись уже совсем другие птицы: кваквы и цапли, которые обычно охотятся на закате на жуков, лягушек и рыбешек. Они взмывали в воздух, испуганно крича и ругая лодку, хотя Матула так греб, что казалось, будто и весло и вода сделаны из бархата.

Дюла любовался мягкими, словно поглаживающими, движениями старика.

– Может быть, я все-таки снова попробую, а, дядя Герге?

– Вот проедем полпути, и я передам тебе весло.

Серка уже примирился с соседством Дюлы и, только когда Плотовщик начинал его гладить, настороженно поглядывал на мальчика.

– Да не обижу я тебя, Серка! И тогда я, честное слово, хотел только пошутить!

«Ладно, ладно… – махала в ответ хвостом собака. – Все равно это была глупая шутка: взять и ни с того ни с сего швырнуть в воду!» И все же видно было, что Серка уже не сердится.

Они не проделали половины пути, когда увидели осиротевших маленьких лысух: они летели только вдвоем – самой маленькой не было.

«Ли-и, ли-ии…»

Матула тотчас же направил лодку к противоположному берегу; весло его работало совершенно бесшумно.

– Ну, что вы тоскуете?

«Ли-и, ли-ии. – отозвались птички. – Мы остались только вдвоем. Можно нам спуститься на воду?»

– Теперь мне понятно, что за добычу тащил этот гнусный коршун.

Плотовщиком овладел страшный гнев:

– Я его отыщу! Не успокоюсь, пока не разделаюсь с ним!

– Да, его следовало бы подстрелить – он только и знает, что вредить. Но что поделаешь? Да и бедной лысухе тоже нужно было бы быть более осторожной. Ну, вот и половина пути.

Серка пылко приветствовал возвращение своего хозяина на прежнее место, а Плотовщик взял в руки весло; однако рукоятка показалась ему скользкой, и после короткого раздумья он поплевал на ладони.

Если бы это увидел Кендел!

Но рукоятка весла перестала скользить, и лодка поплыла значительно равномернее, чем раньше, хотя сейчас они шли против течения.

– Дело идет на лад, – одобрительно кивнул Матула, – только не жалей ладоней и не суетись.

И Дюла не жалел ладоней и не суетился.

– Мы же не спешим, никуда не опаздываем. Ну и греби тихо и спокойно. Устанешь – отдохни.

Сейчас лодка плыла значительно ровнее и легче; когда же перенапрягшиеся мышцы вдруг ожесточались на хозяина и начинали протестовать против дальнейшего насилия над ними, Плотовщик переставал грести и клал весло рядом с собой.

Отдохну немного.

Вот и хорошо, турок ведь нас не подгоняет.

«Нужно всегда называть вещи своими именами, – рассуждал про себя мальчик, – и тогда не будет никакой суетни и все будет в полном порядке. Если я, к примеру, устал, то, значит, устал. Эта реальность всегда соответствует истине. Кто скажет, что это неверно? Разумеется, и турок нас не подгоняет». Тут Дюла подумал о том, что этой поговорке уже почти пять веков и что она родилась в ту пору, когда в этом благословенном мирном краю турки действительно обращались с венграми, как с рабами.

Дюла снова взялся за весло.

Когда же мы посмотрим Терновую крепость, дядя Герге? Я вспомнил о ней потому, что вы сказали: «Как-нибудь на днях посмотрим».

Завтра мы устроим большую уборку: ведь гость – это гость. – Старик задумался, потом добавил: – Тебя-то встречал по-простому– Ведь ты не гость. Понимаешь?

Понимаю, дядя Герге. Правда, сначала я не чувствовал себя вот так, как сейчас, – совсем как дома.

– К хорошему тоже нужно привыкнуть, – кивнул Матула. – ведь и гусиной ножке грош цена, ежели ею не лакомится человек. надо будет посмотреть леща в садке, жив ли он еще. Потому как лещи быстро подыхают в сетях. Если подох, я сразу же выпотрошу его, а ты еще поймаешь, если удастся. Лещ, разумеется, уже уснул.

Матула втянул садок в лодку и тут же, на скамье, быстро выпотрошил рыбу.

– Не забудь, что для живой рыбы вода – это жизнь, а для снулой рыбы – смерть. Особливо в такую жару. Если рыба подохла, ее, не мешкая, нужно вытащить из воды, выпотрошить, вытереть насухо, потом завернуть в тряпку и положить в холодок, в крайнем случае – в тень. И тогда рыба сохранится куда дольше, чем в воде. Причалим сейчас там, где ловили раков, и посмотрим, не осталось ли там еще.

Лодка мягко уткнулась в песок, и наш Плотовщик, усталый, с горящими, натертыми ладонями, с зудящими мышцами и в то же время очень довольный, отложил в сторону весло.

– Ружье с одним патроном я оставлю здесь, раз ты умеешь с ним обращаться. Кто-то, видно, научил тебя, что ружье – не оглобля и всегда, когда берешь его в руки, нужно думать, что оно заряжено, а перед тобой – сотня людей.

– Это дядя Иштван говорил.

– Я так и думал. Знаешь что, Дюла, я оставлю два патрона.

Матула произнес это таким тоном, точно вешал на грудь Плотовщику высокую награду, и Дюла так и воспринял его слова. «Эх, если бы это видели ребята из класса!»

«Ружье постоянно было со мною на берегу, – мысленно говорил он Блохе, – потому что всякое ведь могло случиться. Патронов же у нас было вдоволь. Я тогда охотился на большущего коричневого коршуна.»

– Ох! – охнул Плотовщик.

Хищник, о встрече с которым он только что мечтал, вдруг проплыл в воздухе над самой его головой, наверняка он искал маленьких лысух.

Матула уже ушел; ружье лежало на земле и рядом с ним – два патрона; а Дюла как зачарованный смотрел на красивую хищную птицу. Только смотрел, потом сплюнул в воду.

«Вот видишь, Плотовщик, какой ты дурак! Мечтал, рассказывал, что охотился на коршуна, дескать, выбрал самого большого. Ну что ж: теперь покажи, как ты на него охотишься.

«…Особенно мне хотелось подстрелить коричневого коршуна, и видишь ли, Блоха, признаюсь тебе: когда я, зная, что ни за что не промахнусь, подумал о том, как я тебе расскажу потом об этом, коршун пролетел перед самым моим носом, в пяти шагах. И здоровый был, как корова! А у меня ружье на земле, и я только глазами хлопаю. Вот так и упустил. И знаешь почему? С тобой в мыслях разговаривал! Это святая правда, Блоха».

После этого Дюла забросил удочку – куда ни упадет, все хорошо! – зарядил ружье и стал ждать коршуна (а вдруг вернется?). А с крючком на удочке пусть делается что угодно.

Плотовщик положил ружье на колени, полагая, что коршун, раз уже пролетел здесь, должен будет и назад полететь этим же путем. Дюла прикрепил удилище к носу лодки (чтобы удочку не утащила какая-нибудь большая рыбина) и стал смотреть на реку с той требовательностью, с какой нетерпеливый пассажир ожидает появления скорого поезда.

Это нетерпение, однако, вскоре угасло, ибо ничего не произошло. Коршун летал кто его знает где, а поплавок безнадежно скучал на поверхности воды, как пенсионер на скамейке парка.

Солнце освещало теперь только метелки камыша, и когда вдруг два чирка просвистели над головой Дюлы, мальчик с таким чувством смотрел им вслед, с каким пассажир почтового поезда смотрит из окна на роскошный экспресс, который мчится без остановок мимо скромных перронов маленьких станций.

Так и чирки. Дюле даже в голову не пришло, что в них можно: стрелять. Убить их?

Потом медленно и низко пролетели три вороны. Плотовщик уже поднял ружье. Но нет! Он «имел зуб» на коршуна! И вот, как в сказке (хотя это было наяву), он появляется!

То ли его приворожил Дюла, то ли он привык охотиться здесь! вечернее время – кто может на это ответить? Во всяком случае, очень хорошо, что коршун прилетел! Дюла почувствовал, что его начинает трясти дрожь.

– Спокойствие! – шептал он сам себе. – Спокойствие! Коршун летел так, точно Дюлы здесь и не было, внимательно оглядывая воду и оба берега; ружье само вскинулось наизготовку руках мальчика. Нужно целиться с небольшим упреждением.

И в этот момент, в этот критический момент, рядом вдруг, как сатаневший будильник, заверещала рыболовная катушка, и Дюла г неожиданности выстрелил.

Ружье сказало свое короткое мнение о том, как Дюла прицелился, рассерженное, сильно толкнуло его. Толчок был силен, как пинок разъяренного жеребца, и оглушенный Плотовщик положил ружье а землю.

Коршун, сделав изящный поворот, исчез за камышами на том берегу, нисколько не интересуясь, как утешится Дюла. Утешится! А катушка твердила свое: крр-трр!.

Дюла сначала освободил привязанный к лодке конец удочки, потом свирепо подсек.

«Это ты виновата, чертовка!»

Рыба отчаянно сопротивлялась, и Дюла, опомнившись, начал выживать ее по всем правилам. Ему пришлось этим заниматься долго, потому что рыба никак не хотела уступить. В конце концов он вытянул ее, чтобы она глотнула воздуха.

– Черт бы тебя побрал! – негодовал Лайош Дюла. – Так я и знал! – Это был карп, почти совсем черный, крупный, наверное, с килограмм, сильный – того и гляди, вырвется из сачка.

Пыхтя, Плотовщик вытащил карпа на берег и тут к нему подбежал Серка, следом за которым шел Матула.

Старик, ни слова не говоря, вытащил рыбу из сачка и бросил в садок, а затем внимательно оглядел Дюлу.

– Снова носом целился!

– Дядя Герге!

Матула присел на берегу и, сорвав травинку, стал покусывать ее, пока мальчик рассказывал ему о происшедшем.

– Одним задом можно сидеть только в одном седле, – закончил старик, вставая. – Либо ружье, либо удочка. Впрочем, урок этот пойдет тебе на пользу. А на ночь придется сделать тебе примочку на правую щеку, не то ее так разнесет, что Бела тебя не узнает. Болит?

– Нет, не чувствую. А где это звонят?

– Это у тебя, Дюла, в ушах. Ну, я так думаю, что сегодня мы и на лодке покатались, и поохотились вдоволь, теперь не грех и перекусить. Я сейчас все приготовлю, а ты пока намочи платок и приложи к щеке. Но только сейчас же!

Словом, за эти часы Плотовщик многое приобрел: на обеих ладонях – пузыри, в мышцах – огненные токи, на щеке – синяк и опухоль и, наконец, волчий аппетит! Кто может даже мечтать приобрести столько за один вечер, не говоря уже о праздничном перезвоне колоколов, который слышал лишь он один (правда, все более и более отдаляющимся)?

Когда Дюла расправился с пятой рыбой, Матула не преминул заметить:

– Вижу, ты тут остаешься, Дюла.

– А почему бы мне не остаться, дядя Герге? Разве я хоть раз пожаловался?

– Сказать по чести, ни разу! Но так и должно быть: ведь, садясь на лошадь, знай, что можешь и свалиться с нее. Разве не так?

Костер уже ярко пылал, разгоняя мрак. Казалось, этот блуждающий огонек в чащобе камышей стережет украденные сокровища, проглоченные трясиной сотни лет назад вместе с их похитителем, усердно возносившим по-турецки славу аллаху и, несмотря на это, никогда уже больше не увидевшим ни бухты Золотой Рог, ни Стамбула, разве что только в сновидениях на том свете. Возможно, камыши шептали именно об этом, и, может быть, как раз от таких снов содрогались деревья, даже когда и не дул ветер, но Дюла об этом не думал. Он спал глубоким сном. Правда, даже во сне он твердо знал, что у него две головы. Впрочем, ни от той, ни от другой толку никакого не было, так как приятная холодная примочка почему-то все время оказывалась именно на той голове, которая не болела.

На самом деле голова у нашего Плотовщика имелась всего одна, зато правая щека раздулась почти вдвое, а примочка преспокойно лежала на сене и тускло белела в лунном свете.

Дальше все пошло так, как и следовало; Дюла проснулся поздно – наверное, было уже шесть часов – и чувствовал себя прескверно. Наш Плотовщик был бы готов примириться с мыслью, что у него «все болит», но, к несчастью, каждая часть тела при этом болела по-своему и требовала особого к себе внимания.

Матула же, разумеется, давно куда-то ушел.

Дома Плотовщик обиделся бы на такое пренебрежение, но сейчас здесь он искренне обрадовался, что остался один.

Там, дома, день начинался с мамы Пири и ею же кончался. Мама Пири утром садилась на край его Постели и спрашивала, как он спал, но обычно не дожидалась ответа, так ей самой не терпелось рассказать свой сон. Мама Пири отличалась особыми способностями в этом смысле, и ее сны в том или ином виде обязательно сбывались.

«Мне приснилось, что ты ответил на «отлично» и Кендел похвалил тебя и даже поздравил. Сегодня ты можешь спокойно идти в школу». И Дюла шел в школу спокойно, зная, что в этот день урока математики нет. Впрочем, он действительно отвечал Кенделу через три дня, недаром же мама Пири видела это во сне. С отличным ответом, верно, выходила небольшая неувязка да и никакой похвалы и благодарности тоже не было и в помине, но нельзя же требовать, чтобы сон сбывался во всех подробностях.

По вечерам мама Пири тоже садилась рядом с Дюлой, и, хотя он наполовину спал, по ее мнению, ему хотелось, чтобы она поведала ему о всех событиях дня.

«Ну вот, теперь я тебе все рассказала. Спокойной ночи!»

– Спокойной ночи, мама Пири, – шептал Плотовщик, проснувшись именно в этот момент (он уже несколько минут сладко спал).

Матула же, по-видимому, не видел снов, или, во всяком случае, не имел желания их рассказывать – на рассвете он исчезал, как вчерашний дым костра, и Дюле в голову не приходило расспрашивать старика, что он делал, что видел и что слышал.

«Сам расскажет, если захочет», – подумал как-то Дюла, и Матула действительно рассказывал ему то, что, по его мнению, стоило рассказать. Зато рассказы его были цельными и содержательными, как пшеничное зерно, освобожденное от половы и обсевков.

И если Плотовщик ходил куда-нибудь один, Матула никогда не допрашивал его, где он был и что делал.

«Сам расскажет, если захочет», – думал он, и мальчик рассказывал ему, а старик так ловко кроил и сокращал этот рассказ, что короче он уже и быть не мог. Одним-двумя вопросами он отсекал все его побочные ответвления, и мальчик сам чувствовал, что в мертвых побегах и впрямь нет никакой нужды. Матула прямо шел к дереву, которое намеревался срубить, а не кружил по лесу. Плотовщик выглядел рядом с Матулой заблудившимся ягненком. И хотя Дюла постепенно стал видеть все глазами старика и слышать его ушами он все же чувствовал, что такой самостоятельности у него еще никогда не было. И мальчик, порою неосознанно, наслаждался незрелыми еще плодами этой самостоятельности.

«У тебя есть голова на плечах – пользуйся ею! – говорил дядя Иштван и добавлял: – Если ты расшибешь себе лоб, что ж, ведь это твой лоб».

И так оно и было!

Тут нельзя было исправлять, вторым ответом улучшать первый. Тут все время шел экзамен, и державший либо его выдерживал, либо нет. Впрочем, переэкзаменовок было сколько угодно, и по одному и тому же предмету можно было провалиться неоднократно.

Нет, Плотовщик не испытывал никакой обиды из-за того, что Матула ушел, ничего не сказав. Ему даже было приятно, что после вчерашних испытаний он может побыть один, наедине со своими ранами.

На правой ладони лопнул пузырь – это он заметил, когда поднес руку к лицу, чтобы проверить, действительно ли оно распухло. (Ведь зеркал здесь, в камышах, не найдешь.) Мама Пири, разумеется, расплакалась бы, взглянув сейчас на лицо Дюлы, особенно на правую его половину, которая, особенно в верхней части, утратила обычную форму и обрела красивый цвет – цвет поспевающей сливы. Впрочем, это не причиняло ему боли, что было весьма существенно. Однако тем сильней он чувствовал, как натрудил руки; да и мышцы ног, казалось, держались на бечевках, которые вот-вот оборвутся.

Дюла даже присвистнул. У него было такое ощущение, что стоит только встать на ноги, обе эти его опоры тотчас же под ним рухнут. Это, разумеется, было явной недооценкой тонких, но крепких и выносливых мальчишеских ног.

«Пожалуй, лучше сегодня совсем не купаться», – подумал он, но, когда вернулся Матула, этому намерению не суждено было осуществиться.»

– С купанием придется немного погодить, – сказал старик таким тоном, будто Дюла во что бы то ни стало хотел немедленно искупаться. – По реке плывет всякая грязь, мусор, прелое сено. Да и тебе не повредит полежать еще немного, потому как недаром говорится, что «цыган не привык пахать»; вот и тебе сегодня утром с непривычки нелегко покажется. За дровами сегодня я сам схожу.

Дюла было обрадовался, но тут в хижину проник солнечный луч, и, оглядевшись, он почувствовал, что их жилище нуждается в солидной уборке, и притом немедленной.

Ведь завтра приезжает Бела!

Он тотчас же встал. Его немного пошатывало, и он даже губу закусил от боли, но все-таки перебросил через плечо полотенце. Нет, он не хочет, чтобы Матула увидел его в таком жалком состоянии.

По воде то тут, то там плыли еще пучки заплесневелого сена, но Дюла очистил вокруг себя воду и погрузил в нее свое измученное тело.

– Ой-ой-ой!. – И он пустился вплавь, вовсю работая непослушными, будто чужими руками и ногами. – Ой! – невольно вскрикивал он при каждом взмахе. – Ой!..

Однако прохладная вода сделала свое дело. Вскоре он уже почти не чувствовал боли при движениях. Легкие волны нежно гладили его по лицу.

«Здорово я себя лечу!»

И Плотовщик действительно хорошо себя вылечил. Когда он залез в лодку, то хоть и чувствовал еще боль, но она уже не казалась нестерпимой. Дюла немного позагорал на утреннем солнце, а когда заметил дымок, поднимающийся над их хижиной, то в желудке у него громко заурчало.

Когда Дюла вернулся, Матула возился со своей знаменитой доской.

Мы ее хорошенько отчистим, – сказал старик, поглядывая на доску. – Но прежде всего – завтрак. Хороша была вода?

Хороша! – ответил Дюла.

Он потянулся и даже не подумал о том, что всего неделю назад он в ответ на этот же самый вопрос сказал бы: «Дядя Герге, когда я проснулся..» И дальше последовала бы пятиминутная тирада о том, как он проснулся, какую испытывал боль во всем теле, потом о героическом купании (еще три минуты) и наконец: «Но сейчас я так себя чувствую, точно заново родился!»

И вместо всего этого только лишь:

– Хороша! И я голоден, дядя Герге. В последнее время мне все время хочется есть.

– Да уж слышу.

Плотовщик даже немного покраснел, потому что в животе у него заурчало. Впрочем, у Дюлы только одна щека по-девичьи зарделась; правая же половина лица оставалась суровой, припухшей и синей.

Как только сучья в костре начали потрескивать и над ними взвились язычки пламени, Матула нарезал хлеб и стал его поджаривать.

– Хлеб-то наш маленько заплесневел. Не заметил?

– Нет.

– Поэтому сначала его нужно поджаривать. Не забудь взять с собой рюкзак. Скажи Нанчи, чтобы она лучше пропекала хлеб. И вообще пусть лучше пришлет две маленькие булки, чем одну большую.

– Тетя Нанчи рассердится.

– Может, и рассердится. Но лучше уж если она полчаса посерчает, чем мы есть будем всю неделю заплесневелый хлеб… Вот и готово. Бери ломоть и подержи сало над огнем так, чтобы оно на хлеб капало. Возьми соль и зеленый перец.

Потом они молча принялись за завтрак. Только сухари похрустывали на зубах. Плотовщик чувствовал, как его охватывало приятное ощущение ленивой сытости.

Матула сложил свой перочинный нож и поднял голову.

– А-а!..

– Вороны! – привстал Дюла и достал бинокль. – Они еще далеко, но словно кого-то преследуют!

– Давай спрячемся, – предложил старик, потому что можно было уже разглядеть, как отдельные вороны проносятся между деревьями.

– Смотрите туда!

В этот момент оттуда, где стояли высокие редкие березы, взлетел орлан-белохвост. Если он не повернет, то пролетит рядом с хижиной. Матула и Плотовщик так плотно прижались к земле, как дранка одна к другой на крыше.

– Ой! Какой большой! И в когтях у него вроде бы какое-то Животное. Щенок!

– Вряд ли, – шепотом отозвался Матула. – Орлан редко залетает в деревню.

– Лиса! Лисенок! – возбужденно воскликнул Дюла.

– Ага! Теперь и я вижу. Лисы в эту пору шелудивые – болеют. Гигантская птица была уже не более, чем в пятидесяти метрах от них. Вороны же поднимали страшный гвалт, будто прося помощи у двух людей.

«Видите? Каррр-карр! Или вы не видите? Он тащит ее, уносит, и нам ничего не достанется! Карр-каррр!»

– Какой огромный! – прошептал Дюла и снова взялся за бинокль. – Я и не подозревал, что он такой большой!

– Да, красивая, большая птица, – проговорил Матула. – Сейчас он летит к своему дереву.

– И тут же слопает лису?

– Думаю, у него нет холодильника. Ну, а теперь поесть мы уже поели, на орла тоже полюбовались, выходит, не грех и к уборке приступить. Давно пора!