Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Однако дядя Иштван не поручил ему никакой новой работы.

– Достаточно, – сказал он. – Но на следующий год я рад буду видеть тебя у нас. Ты получишь полезную практику, а мне всегда пригодится помощник. – После этого он вручил Кряжу заработанные деньги и распорядился зажарить на ужин поросенка.

Доктор еще раз осмотрел Плотовщика.

– Можешь ехать! – сказал он. – Матулу я уже предупредил, на что нужно будет обратить внимание. Принимай витамины, и в сентябре ты сумеешь одолеть самого сильного парня в вашем классе.

– Невозможно! Ведь самый сильный у нас Кряж.

Ужин удался на славу, даже был слишком обильным. Но кто мог устоять перед искусством тетушки Нанчи? Поросенок был аппетитно зажарен, с румяной хрустящей корочкой, держал во рту яблоко и распространял такой вкусный запах, что устоять от соблазна было просто невозможно.

Когда послышался на рассвете стук в окно, Дюла мгновенно открыл глаза, словно его болезнь и все эти три недели были всего лишь дурным сном.

– Поехали, дядя Герге!

Матула сидел на своем обычном месте в кухне и взирал на обоих ребят, точно старый орел на вернувшихся к нему молодых орлят. Матула, видно, только что сказал тетушке Нанчи нечто приятное, так как она ответила ему:

– Ишь ты, Герге! Оказывается, ты и таким можешь быть? Не хочешь ли чаю?

– Почему же не выпить, особенно если подольешь в него рому. Доктор столько надавал лекарств Дюле, – обратился он к мальчикам, – что ими можно переморить целую деревню, хотя, как я вижу, ты уже совсем здоров.

– Я отлично себя чувствую, дядя Герге. А что поделывает Серка?

– Ну, этого я знать не могу, но привязывать пса теперь не нужно. А вообще ничего нового. Иволга уже улетела, стрижей тоже не видно, аисты и ласточки тоже готовятся к отлету.

– А орлан-белохвост?

– На месте. Давеча видел, как он рыбу тащил. Ну, да вы сами увидите.

Когда они тронулись в путь, было еще темно: ведь и рассветало теперь позднее. Однако пробуждающийся день встретил их как давних знакомых, а птичьи стаи на озере тоже как будто приветствовали возвращающихся веселым гомоном.

В предутреннем сумраке мягко вырисовывался силуэт старого вяза; нежно шептались камыши; мерно покачивалась на воде старая лодка, словно убаюкивая себя, и легкие всплески волн, бьющие о ее борт, будили знакомые приятные воспоминания.

Серка встретил их радостным лаем, и в прохладном дыхании болота тоже чувствовалась радость по поводу их возвращения.

Матула тихо улыбнулся в усы и лишь одобрительно кивнул, когда Плотовщик достал из-под обрешетины топор, а Кряж разложил на столе все, чем снабдила их тетушка Нанчи.

Они не разговаривали – слова были излишни.

Дюла отправился за дровами, Кряж стал наводить порядок на полках, а старик закурил трубку и принялся обстругивать вертел для жаркого.

Взошедшее солнце увидело их всех троих вновь.

В эту пору чувствовалось, что лето пошло на убыль. Ночи рождали туманы, которые уже не рассеивались от первого же прикосновения солнца. Река настолько замедлила свой бег, что ее течение стало совсем уже незаметным. Ветер совсем разленился и лишь изредка брался за работу, да и то быстро с ней разделывался и вскоре залегал где-нибудь в камышовой чаще, где все уже опустели гнезда и только метелки камышей созерцали небо в зеленом зеркале вод, скрытых от постороннего взгляда.

Все как-то замедлилось. Солнце всходило теперь гораздо позже и дольше стояло у горизонта. Ребята тоже перестали спешить и даже Матула вставал только после того, как выкуривал трубку.

Серка забегал в хижину, лениво помахивая коротким хвостом, присаживался на задние лапы и зевал тоже без особой охоты.

– Может, ты не выспался? – спрашивал его старик, чтобы провести время.

Когда же они вставали, каждый знал, чем ему следует заняться; поэтому никакой суеты больше не было. Дел набиралось немало, причем разных. И все брались за работу добровольно, а не по принуждению: ведь нельзя же было бросить дело не сделанным. Это значило бы нарушить долг перед самим собой и перед всем их маленьким коллективом. Но вот сделать свою работу разнообразной и увлекательной – это уже зависело от каждого, и только от него самого.

Ребята стали более медлительными, немногословными; если раньше по всякому поводу они пускались в пространные объяснения, то теперь лишь пожимали плечами или махали рукой.

Они чувствовали себя в камышах как дома и разгуливали по зарослям, точно в городе, где надписи и светофоры помогают человеку ориентироваться.

По цвету воды они определяли ее глубину, по длине теней – время дня, по громкости звука – его дальность. Неумолчный птичий гомон стал для них таким же привычным, как уличный гул, монотонность которого нет-нет да нарушается скрежетом резко затормозившей автомашины или трелью полицейского свистка. Здесь эти неожиданные звуки заменялись предупреждающим об опасности свистом, или отчаянным карканьем, либо же испуганным криком птичьей стаи. В городе такой тревожный гул поднимался, когда кто-нибудь попадал под трамвай. Но тут не приезжала машина «скорой помощи», потому что жертву уносил в когтях коршун или ястреб.

Теперь ребят вряд ли застала бы врасплох гроза, потому что они научились замечать все изменения и колебания погоды. В то же время они стали спокойными и уравновешенными, научившись, как Матула, приспособляться ко всем этим изменениям.

Теперь они стали беседовать о будущем, чего раньше никогда не делали, и в планах, которые они строили, настоящее уже переплеталось с будущим, а это в какой-то степени означало прощание с царством камышей.

По вечерам Матула рассказывал им о зиме, когда прилетевшие с севера птицы собираются у полыньи, где на дне бьет теплый источник, и неумолчно галдят; когда камыши спят под саженным покровом снега, а речка тихо-тихо, как вор, пробирается под ледяным панцирем; когда синицы зябко вертятся на голых ветках; когда от леденящего взгляда луны трещат деревья.

– А вы, дядя Матула, и зимой здесь бываете?

– Реже.

– Тогда уже здесь не поспать?

– Поспать-то можно, да только всю ночь нужно жечь костер.

Конечно, коли увидишь человечий след, пойдешь по нему. Но в такую пору мало кого сюда потянет. Помню, в детстве, когда замерзала Драва, волки с хорватских гор сюда забредали. Тогда на них устраивались облавы, только редко это случалось.

Ребята смотрели на огонь костра и думали о зиме, о том времени, когда над камышами раздается неумолчное воронье карканье, когда в застывшем морозном воздухе по-особому звучит голос дикого гуся и когда на снегу, как в раскрытой книге, легко можно прочесть следы ночных охотников.

– А ветер не заносит снег в хижину?

– Не очень, потому как я обкладываю ее кругом связками камыша, а по весне их сжигаю. Но хорошо, что ты об этом заговорил, Дюла, напомнил, надо будет заготовить их.

– Откуда брать камыш? От шлюза?

– Ага, оттуда.

– Мы натаскаем, дядя Матула, не беспокойтесь.

В тот же день, пока старика не было, ребята натаскали камыш.

– К полудню я вернусь – сказал он, уходя. – Тогда посмотрим, что у вас получится.

Плотовщик и Кряж не спеша позавтракали, прикидывая за едой, как следует заготовить: ведь из слов Матулы, сказанных им перед уходом, явствовало, что их ожидало не такое уж простое дело.

– Только на лодке, – проговорил Кряж. – Наложим в лодку и привезем сюда.

– Тяп-ляп – и готово! Думаешь, все так просто? – с сомнением покачал головой Плотовщик. – Над этим нужно еще подумать. Ведь связки камыша будут по три-четыре метра в длину. Значит, они с обеих сторон будут свисать в воду. А к тому же, если ты положишь в лодку несколько связок, как ты будешь грести?

– Нужно попробовать!

Они попробовали. И Плотовщик оказался прав. Он подносил связки, а Кряж грузил их в лодку, но после первых же двух-трех связок для гребца места в ней уже не осталось, если не считать крохотного пространства, куда Кряж положил свою охотничью шляпу, опасаясь, как бы она во время погрузки не упала в воду. Вообще-то он шляпы носил, но теперь за ленточкой шляпы увядала розочка, и Кряж по нескольку раз в день любовался ею.

Однако в пылу работы позабыли о шляпе. Вдруг Кряж завопил во все горло, так что Плотовщик от неожиданности даже выпустил из рук связку.

– Ой, моя шляпа! Дюла, моя шляпа!

– Не ори, я сейчас подцеплю ее багром.

– Скорее, скорее, не то ее унесет течение!

– Черта с два унесет! Разве что пойдет ко дну.

– А я что говорю?

Плотовщик спокойным и ловким движением выбросил на берег злополучный головной убор.

– Кстати, Кряж, чего это ты прицепил к шляпе этот цветок. люцерны?

– А все, кто работает в хозяйстве, их носят.

– Так, так, но здесь же нет коров, которые могли бы полакомиться этим сеном?

– Не зли меня, Плотовщик… Этот цветок мне подарила Катица.

– Извини, Кряж, я не знал…

Дюла с уважением относился к чувствам Кряжа. Впрочем, по-иному относиться к ним было и опасно: Кряж, тихий, кроткий Кряж, из-за Катицы был бы способен, наверное, даже убить человека.

Тут Плотовщик нацепил шляпу на ветку ивы и поднял брошенную связку, однако сразу же вновь опустил ее.

– Послушай, Кряж, я кое-что придумал. Так у нас ничего не получится – мы никогда не справимся с этой работой. Ты давай-ка греби быстро к хижине и захвати толстую веревку, а я сбегаю к насосной за другой лодкой. Мы свяжем их вместе борт к борту и за два приема заберем весь камыш. Мы с тобой пойдем берегом: я буду тянуть за веревку, а ты направлять багром.

Кряж задумался, а потом сказал:

– Верно, Плотовщик! Ты здорово придумал! Надеюсь, шляпу мою никто не возьмет?

– Слушай, Кряж, я начну ругаться! Людей тут нет, а цапли вряд ли польстятся на этот колпак!

– Ты ошибаешься, Дюла. Моя шляпа всем нравится.

Дюла ничего не ответил и зашагал к насосной станции. Он, конечно, понимал, кому это «всем» нравится шляпа его приятеля. По дороге он размышлял о том, что любовь, разумеется, замечательное чувство, но только не имеет ничего общего с действительностью. Нашему Плотовщику было, правда, неведомо, что это чувство и здесь, в царстве камышей, не подвластно никаким правилам, сопряжено со сладкими муками и завершается гнездом и птенцами, то есть что и здесь оно – самая настоящая действительность…

Ребята мастерски связали лодки, хорошо нагрузили их, и Кряж с чувством сказал:

– Ты великий человек, Плотовщик! А теперь дай мою шляпу. Дюла с удовольствием принял этот комплимент, подал другу его шляпу и взялся за веревку. Кряж взял в руки багор и оттолкнул новоявленный плот от берега, а Дюла изо всех сил потянул за веревку.

Тут же, правда, выяснилось, что делать этого не следовало. Кряж, стоявший на связках и не ожидавший этого рывка, тут же с багром в руке, даже не успев вскрикнуть, рухнул в воду.

Услышав громкий всплеск, Плотовщик обернулся, тотчас поймал багор и вытянул своего приятеля.

На этот раз Кряж, против обыкновения, страшно разозлился. Кончив отплевываться, он осторожно поднял шляпу, нахлобучил ее на голову и заявил:

– Дюла, это просто свинство! Не сердись, но это свинство!.

– Но ты же должен был видеть, что я взял веревку…

– Однако ты мог бы предупредить.

– Не сердись, Кряж, но я думал…

– Я не сержусь, но теперь подожди, пока я переоденусь.

Не простудись, Бела.

– Я быстро.

И Кряж пустился бегом, а потому не мог увидеть, как Дюла чуть было не свалился от сотрясавшего его беззвучного смеха.

Хотя Кряж и торопился, однако, прибежав к хижине, он начал с того, что бережно положил шляпу в надежное место и приказал Серке:

– Стереги ее!

Серка в это время изнывал от скуки; он понюхал шляпу и сразу же установил, что она пахнет шляпой. Тогда Серка отвернулся от нее, почесался и зевнул. Но тут он заметил, что Кряж поднес ко рту намокшую розочку.

«Неужели он хочет съесть ее?» – удивился Серка.

Однако Кряж не съел маленького цветка, а поцеловал его, после чего завернул в бумагу и спрятал за обрешетину.

«Чудно! – заморгал глазами Серка. – Прячет, хотя она мне и даром не нужна».

– Оставайся здесь, Серка!

«Ладно, ладно, – завилял хвостом Серка. – Мне теперь уже все приказывают. Жаль только, что делают это все одинаково. Ну да ладно, останусь здесь».

Когда вернулся Матула, за хижиной высилась целая гора вязанок камыша, весело горел костер, внутри было подметено, и вообще все было в полном порядке. Откуда-то издалека донесся полуденный звон колокола.

Матула взглянул на гору вязанок, потом на ребят, потом на развешанную для просушки одежду Кряжа и улыбнулся.

– Во всей округе не найдется никого, кто сумел бы лучше это сделать. Но окунаться-то зачем понадобилось?

– Дюла рванул за веревку, а я не уследил, – ответил Кряж.

– Словом, бечевой тянули. Я знал, что вы что-нибудь сообразите. Но вы очень здорово придумали! Лучше и не надо. Это точно. – Матула вытер со лба пот. – Что ж, теперь самое время перекусить.

Сегодня никто не думал о настоящем обеде – нужно было расправиться с очередными гостинцами тетушки Нанчи. Дюла без долгих слов принес стол-доску, а Кряж – рюкзак. Когда они накрыли на стол, Матула проговорил:

– Как видно, я под старость стал барином. Стоит мне сказать: «А ну, скатерть-самобранка!» – и все уже на столе. Мне остается только сидеть и уписывать за обе щеки, будто я епископ. Жаль, что вы скоро уедете. Нам втроем тут отлично живется.

Оба мальчика перестали есть, но ничего не сказали. За ласковым сиянием позднего лета перед их мысленным взором предстали осень, школа, шумная городская жизнь. Оба молчали, смотрели на нож и хлеб, которые держали в руках, на мясо, зеленый перец, а думали о лете, о Матуле, о хижине и Серке, о воде и лодках, о парящих птицах, о таком знакомом теперь царстве камышей, с которым они вот-вот расстанутся.

– Тем приятнее будет снова потом сюда вернуться, тем приятнее, – словно ответил на их мысли Матула, заметив, что пареньки погрустнели и притихли. – А дома вас и не узнают. Бела и так был крепким парнем (Кряж покраснел), а ты, Дюла, – Матула рукой махнул, – ну и тощий же ты был. А теперь смотри, какие у тебя стали плечи, а ладони как затвердели!

Дюла взглянул на свои руки.

– Верно. А ведь я еще болел.

– Теперь ты уже не суетишься, не махаешь зря руками, не тратишь попусту слов – словом, стал настоящим парнем. А Бела вот цветок на шляпу нацепил!

У Кряжа было такое ощущение, точно он стремительно куда-то погружается, в то же время он чувствовал, что уши у него начали гореть. Но сказать он ничего не мог: только от неожиданности проглотил такой большой кусок, что чуть не подавился.

– … впрочем, дурного тут ничего нет. Кати славная девушка. Да и родственница мне.

Ребята молчали, безмолвно ели и чувствовали, что это лето действительно уже на исходе, но за ним придет другое, а вместе с ним снова и камыши, и Матула, и Катица.

– Мать у нее – урожденная Матула. Ну, да я это так… Словом, сейчас мы подремлем малость, а потом я опять уйду: мне еще кое-что надо сделать. А на ужин неплохо рыбки поесть.

Наловим, дядя Герге, если, конечно, повезет, – ответил один Дюла, потому что Кряж все еще не обрел дар речи; он с величайшим удовольствием обнял бы сейчас своего будущего родственника, но хорошо уже усвоил, что в этом царстве камышей люди не склонны к сентиментальности.

Когда ребята проснулись, постель Матулы была уже пуста. Хотя они и пробудились от сна, но продолжали лежать молча. Плотовщик разглядывал свои огрубевшие ладони и тайком ощупывал мускулы, а Кряж уставился прямо перед собой, словно видел кого-то, а может быть, он действительно видел, потому что по старой своей дурной привычке облизывал уголки рта.

– И ружье захватим, – размышлял вслух Дюла.

– Захватим?

– Да, ружье!

– Ружье?

Плотовщика это разозлило:

– Слушай, Кряж, не строй из себя полного идиота! Ну, разумеется, ружье, оружие, двустволку, тот предмет, что ты прилаживаешь к плечу, а он – бах-бах! – изрыгает из себя дробь. Ну теперь ты понял?

– Понял. Но если ты будешь со мною так грубо разговаривать, то, пожалуйста, я могу вернуться домой.

– Кряж! – воскликнул Дюла. – Если ты еще раз скажешь подобное, я разряжу оба ствола тебе в зад и тогда можешь отправляться домой! Я с тобой говорю, а ты никакого внимания и еще обижаешься после этого.

– Я думал о другом.

– Хорошо, думай о другом, а сейчас давай-ка заберем удочки и пошли, а то мы съели все подчистую, а ужинать ведь захотим. Я готов буду провалиться сквозь землю, если мы встретим старика с пустыми руками.

– Дядю Герге?

– Не настоятеля же Тиханьского аббатства! Ну пошли!

– Сейчас. Погоди минутку, Плотовщик. Моя шляпа как будто высохла. Она и над костром погрелась, и на солнце посохла… – И погладив ее слегка, Кряж надел шляпу на голову. – Послушай-ка, Дюла, что-то она мне вроде тесновата стала?

Дюла обернулся на ходу:

– Ну и ну, Кряж! Прямо наперсток на тыкве!

– Да перестань ржать, Плотовщик! Она немного села…

– Немного? – воскликнул Дюла. – Ничего себе немного! Впрочем, – добавил он тут же, заметив крайнее огорчение Кряжа, – впрочем, шляпный мастер растянет ее, и будет как новая.

– А до тех пор?

– А до тех пор она не будет изнашиваться, падать в воду, не будет мяться. Если же твоя Кати влюблена не в тебя, а в твою шляпу, то тогда даже лучше, если ты будешь знать это. Пошли, Бела, а то мы теряем драгоценное время. Ну, ты чего хочешь, Серка?

Пес встал на задние лапы и уперся передними в колени Дюле, как бы спрашивая: «А мне снова здесь оставаться?»

– Пошли с нами, Серка. Тут нечего сейчас сторожить. Разве что шляпу Кряжа, но сейчас и она того не стоит.

– И не нужно вовсе! – отрезал Кряж. – Я сам ее растяну. Намочу в воде, она и растянется у меня на голове.

Когда вернулся Матула, он с удивлением взглянул на Кряжа, который нахлобучил шляпу по самые уши, а с ее полей капала вода.

– У тебя голова болит, Бела?

– Шляпа у меня села, – объяснил Кряж. – Ну я ее и растягиваю.

Матула улыбнулся:

– Надо было бы на кувшин или на бадейку какую натянуть. Ну, да и так ничего. Не жмет?

– Очень жмет, – признался Кряж. – Словно обруч стальной на голове.

– Ну, тогда шляпа растянется. Наловили чего-нибудь?

– Несколько подлещиков. Надо бы еще парочку.

– Что же, я пока разведу костер. С полчасика вы еще можете посидеть с удочками.

Матула пошел к хижине, разумеется, в сопровождении Серки, потому что пес вел себя так, словно хотел показать, что он хоть и готов выполнять распоряжения ребят, но своим настоящим хозяином считает только Матулу.

Ребята остались вдвоем. В прохладе наступающего вечера будто какая-то отчужденность разлилась в воздухе, рябью отразилась в воде, вроде бы они здесь уже посторонние. «Жаль, что вы уезжаете», – сказал старый Герге, и Дюле показалось, что он уже видит окошечко железнодорожной кассы, черную штемпельную подушечку и штемпель с заготовленной датой и железнодорожный билет, на котором ее выбивают.

Нет, нельзя сказать, чтобы Плотовщик мечтал об этом моменте, но мысли о нем уже и не огорчали его. Болезнь прошла совершенно бесследно, и молодой организм крепнул со сказочной быстротой, используя все то, что давала жизнь на лоне природы. Фантазия временами еще разыгрывалась у него, но теперь Дюла уже не находился во власти рожденных ею представлений. Теперь все его поведение, все его поступки обусловливались самой жизнью. Словом, он стал совсем другим: не моргал» глазами, когда разговаривал, не теребил курточку, не отводил в сторону глаза и не дергал головой; если он говорил «да», то это действительно было «да»; если же отвечал «нет», то это на самом деле означало «нет». Он стал проще, и в очертаниях его рта и подбородка появились твердые мужские линии.

Но вот каркнула ворона, и Дюла забыл про поезд, который когда еще доберется сюда до их маленькой станции.

А вороны стаями летели на свои облюбованные деревья; впереди старые вороны, позади птенцы.

– Корвус корникс, – пробормотал Дюла их латинское наименование. – Серые вороны. Надо будет обязательно выпросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А потом схожу как-нибудь в музей. Не пора ли нам кончать удить, а Кряж?

Кряж замахал рукой, показывая, что у него клюет. От волнения он даже снял шляпу, потом подсек и наконец, правда, не без труда, завел рыбу в садок.

– Судак! Поймался на мотыля! Килограмма на полтора. Дюла собрал свою удочку. Он был рад полуторакилограммовому судаку, однако, взглянув на рыбу поближе, как бы между прочим заметил, что вряд ли в ней будет столько.

– Вот увидишь.

– А что мне видеть? Весов у нас нет, но дядя Герге скажет тебе с точностью до десяти граммов.

Матула тоже обрадовался судаку.

– Неплохой судачок, – сказал он, а когда ребята вывалили содержимое сети на траву, добавил – Полкило в нем будет, не меньше.

Кряж немного обиделся и молча натянул шляпу для дальнейшей просушки. Немного погодя он, правда, заметил, что ему рыба показалась более тяжелой.

– Может, и показалось, только что тяжелыне она от этого не станет, и не беда, зато вкус у судака лучше некуда.

И Кряж смирился.

Ужин и вправду получился отличный. Жареная рыба «а-ля Матула» очень всем понравилась, включая, разумеется, и Серку, готового чуть ли не вылизать стол.

– Серка! – прикрикнул старик, и пес тут же отошел от стола, уловив в голосе Матулы не только осуждение, но и угрозу. – Смотри у меня!

Потом они сидели у костра. Вокруг сгущались вечерние сумерки, и мысли их словно уносились вместе с искрами костра.

– Ну вот и кончился день, – проговорил наконец Матула. – Что вы собираетесь делать завтра?

– Я бы хотел показать Беле Терновую крепость. Жаль, что нет у нас лопаты и кирки, а то бы мы попробовали откопать старую стену. Может, нашли бы что-нибудь.

– Ну, это навряд ли, – сказал старик, попыхивая трубкой. – А лопаты есть на насосной станции. Ключ у меня.

Дюле даже показалось, что костер разгорелся ярче.

– А вы не покажете, дядя Герге, где нужно копать?

– Покажу. Только с вами не останусь. У меня дела есть.

– Хорошо бы найти клад, мешочек золота, – мечтательно промолвил Кряж.

– Коли старая монетка попадется– и то хорошо, а что до золота и мешочка – вряд ли, – отозвался Матула.

И ребята тут же размечтались о всяческих заманчивых возможностях. Во сне они всю ночь бродили меж древних стен, спускались в подземелья и таинственные казематы. Однако наутро уже ничего не помнили о своих ночных приключениях.

– Можно добраться туда и на лодке, – задумчиво проговорил Матула. – Сначала мы захватим инструмент, а потом прямо туда. Ежели пешком, то все равно раньше не доберемся. Возьмите с собой что-нибудь перекусить, куртки захватите. И поторапливайтесь, а то солнце уже припекает.

Это было, конечно, преувеличением, но Дюла уже привык, что день для Матулы начинается, едва диск солнца выглянет из-за Шомодьских гор. Вечерняя же заря, хотя и не с такой определенностью, означала для старика наступление ночи.

Греб Кряж, и Матула заметил, что сила у него есть, но только расходуется она не на лодку, а вся уходит в воду.

– Ну да ничего, – добавил он. – Научишься и ты. Вот Дюла уже почти научился. Почти уже… Дай-ка весло, Кряж. – Тут старик виновато взглянул на мальчика. – Дюла все время тебя так называет. А знаешь, Бела, у меня в детстве тоже было прозвище: «Матиська». Я, видишь ли, малость шепелявил и небольшую мотыжку называл матиськой. Можешь звать меня так, если хочешь.

Кряж ничего не ответил, только облизнул уголки рта. Матула греб так, что лодка неслась по воде, словно стрекоза по воздуху, только гораздо ровнее.

Солнце уже оторвалось от земли, но все еще оставалось пурпурным, его лучи окрасили в багрянец старые деревья Терновой крепости. Ребята вытащили лодку на берег и привязали. Матула пошел вперед. Когда они вышли на лесной холм, он остановился.

– Взгляни-ка, Кряж, на этот дуб!

В лесу было тихо, как в большой пустой церкви.

Прошлогодняя листва заглушала их шаги; сквозь редкие просветы в густой листве лилось червонное золото солнечного сияния.

Они шли медленно, не разговаривая, потому что в воздухе словно колыхалось чистое дыхание пробуждающегося дня, и даже стук дятла о кору, казалось, не нарушал тишины.

– Вот, пожалуй, здесь. – Матула остановился там, где они в прошлый раз обедали. – Вот здесь была стена. Дай-ка кирку, Дюла.

Матула вонзил ее в землю и срезал плотный слой дерна. Потом начал копать. Вскоре лопата звякнула, ударившись обо что-то.

– Камень! Вот и стена!

– Она, – кивнул старик. – Я же говорил, что она должна быть где-то здесь.

От перевернутой земли пахнуло такой странной затхлостью, словно из норы или дупла. Через час отчетливо обозначилась серая каменная кладка. Матула не копал вглубь: вспарывая дерн, он лишь продвигался вперед, за ним работали лопатами ребята, и теперь уже в черном перегное ясно определились контуры стены.

Матула отложил кирку.

– Ну, теперь видите, а? Вот и поработайте. Я вернусь домой этак часика в два. Об обеде не беспокойтесь. Ну, а коли золото найдете, вот рюкзак..

– А почему бы и нет, дядя Герге?

– У этих бедняков и железа-то не было, не то что золота. Они ведь из-за того и дрались, что кто-то постоянно вывозил отсюда все. То татары, то турки, то немцы, чтоб им пусто было! Правда, и мы сами в том виноваты. Вот, ройте здесь, рядом со стеной. – И Матула ткнул киркой в землю, так что та даже содрогнулась, словно подтверждая слова старика.

Мальчики остались вдвоем. Теперь они работали уже медленнее, потому что нелегкая работа несколько умерила лихорадку кладоискательства. Они все чаще подолгу стояли, опершись на рукоятку лопаты, с удовольствием вдыхая прохладу, приносимую ветерком из леса. Однако остатки стены обнажались все больше и больше. Теперь взгляду открылись крупные камни кладки, среди которых попадались и кирпичи.

– Выходит, кирпич уже и тогда был? – спросил Кряж. Плотовщик укоризненно взглянул на друга.

– Они существовали еще три тысячи лет назад, Кряж. Или ты не помнишь, как нам на истории рассказывали, что в древности были народы, которые писали на глиняных табличках и потом обжигали их. В то время венгры еще кочевали где-то в Азии.

– Наверное, я не был на том уроке, – предположил Бела. – Что-то этого не помню.

– Ты просто спал, Кряж. Я видел крепость в Шомло, вышеградский замок короля Матяша[10]10
  Матяш Корвин (1458–1490) – венгерский король из династии Хуняди.


[Закрыть], они наполовину сложены из кирпича. Причем у него вид, будто он совсем новый. Брось-ка кирку и давай отгребем землю от стены. Вот тут.

Теперь ребята трудились медленно, продуманно. Землю отбрасывали далеко, чтобы она не мешалась потом под ногами, и сами не заметили, что опускаются все глубже и глубже, а стена рядом с ними все больше обнажалась.

– А не перекусить ли нам? – спросил, выпрямившись, Плотовщик, и Кряж тут же отбросил лопату.

– Я тоже проголодался, хотя рыть здесь легко, – сказал он. – Сразу видно, что землю сюда когда-то натаскали.

К этому времени утреннее безмолвие леса уже нарушилось. Покрикивали галки, со стороны камышовых зарослей доносился клекот коршуна, а от легкого ветерка тихим шепотом заговорили старые деревья.

Это было такое утро, о котором Бела Пондораи и Лайош Дюла Ладо будут вспоминать даже на склоне лет. Но никогда они не смогут ни рассказать, ни описать, чем, собственно, было так по-особенному замечательно это утро. Ведь и солнце не светило ярче обычного, и лес был таким же в этот день, как и сто лет назад. Ветер то поднимался, то утихал, а в небе плыли ватные кораблики облаков. То там, то здесь стучали дятлы, точно забивая гвозди в гроб августа, а выброшенная ребятами земля, казалось, дышала затхлостью разрытой старой могилы.

Ребята ели молча, даже не сознавая, что едят. Потом молча завернули оставшуюся еду и снова молча сидели, будто ожидая чего-то.

Иногда они даже внимательно вглядывались в тенистую чащу леса, точно из-за исполинских стволов должен был кто-то появиться: раненый витязь, закованный раб, само прошлое, в котором было столько крови и горя и так мало радости…

Освобожденные от земли камни тоже дышали, их обдувал ветер, и камни тоже будто предавались воспоминаниям.

– Ну давай, Плотовщик. Раз уж мы начали, надо продолжить. Давай, я теперь буду работать киркой, а ты лопатой.

Кряж разрыхлял землю, а Плотовщик выгребал ее. Спустя некоторое время кирка вновь ударилась обо что-то твердое.

– Слышишь, опять стена!

– Сейчас увидим, вот только очистим от земли.

– Кирпич, – сказал немного погодя Кряж, – кирпич, но поставленный на ребро.

– Один кирпич. Наверное, случайно попал туда.

– Нет, Дюла, на нем известка.

Они работали молча и напряженно. Им без особого труда удалось освободить кирпичную кладку от земли, и тогда они увидели, что это свод. Кряж подпрыгнул, и раздался глухой гул.

– Слышишь? – остановился Кряж. – Под ним пустота. Возможно, подвал!

– Может быть. И не прыгай, пожалуйста. Еще провалишься. Сначала отчистим.

– Да что ты, Плотовщичок! По таким камням смело можно прыгать. В старину умели строить. Смотри!

И Кряж высоко подпрыгнул, желая доказать прочность каменного свода. Однако, когда его ноги опустились на кирпичи, он почувствовал, что кладка шатается.

– Дюла-аа!! – завопил Кряж и вместе с киркой исчез под осыпавшимися кирпичами. Снизу донесся еще какой-то грохот, дробный стук падающих камней, потом все стихло.

Дюла с побелевшим лицом уставился на черный провал, и в глазах у него померкло. Ему казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди.

Губы дрожали, он пытался что-то крикнуть, но звуки застревали в горле.

– Плото-оовщи-иик!.. – глухо донеслось снизу.

– Ой, Кряж, не шевелись… – с трудом вымолвил Дюла.

– Что?

– Я говорю, не шевелись, иначе на тебя обрушится все остальное. Ты цел?

– Кажется. Но как мне отсюда выбраться? Вот только лоб..

– Что – лоб?

– Весь в крови.

– Я же говорил тебе: не прыгай!

– И еще с пальцем что-то… Не то вывихнул, не то сломал… Плотовщик испуганно молчал; Кряж же, не услышав ответа, также испуганно воскликнул:

– Ты что, ушел?!

– Бела, ты что, спятил? Как ты мог подумать, что я уйду. Да мне даже двинуться страшно. Еще на тебя свалюсь.

– Не свалишься, потому что остальная часть свода, по-видимому, крепкая. Ее держат корни и земля.

Тут Дюла, дрожа от страха, подполз к зловещей дыре и заглянул в нее.

– Где ты? – слабым голосом спросил он.

– Здесь, в углу.

– Я тебя не вижу, Кряж. Я сейчас сбегаю за веревкой. Только ты, пожалуйста, не двигайся! Слышишь?

– Ты не сможешь меня вытащить, а карабкаться по канату я не очень-то умею.

– Я разыщу дядю Герге.

– Это было бы хорошо, а что мне пока здесь делать?

– Ты пока хорошенько осмотрись. Только будь осторожен, чтобы на тебя еще что-нибудь не обвалилось. Прошу тебя, Кряж, будь осторожен. А я мигом!

Плотовщик отполз от провала и, только когда встал на ноги, почувствовал, насколько он ослабел от страха.

– Я бегу, Кряж! – крикнул он своему другу и побежал, однако ноги не сразу послушались его, а стали повиноваться только после нескольких шагов. Дюла бежал, а старые деревья с удивлением смотрели на него; потом стали перешептываться – ведь они не раз видели, как на этих холмах люди бежали сломя голову, спасаясь от беспощадных преследователей. И точно так же, как тогда, в шепоте деревьев глохли предсмертные крики сражавшихся, так и теперь в нем пропадало шуршание прошлогодней листвы под ногами мчавшегося Дюлы.