Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Умно сказано, а то мне он вот уже двадцать лет кряду обещает и все откладывает с года на год. Хотя в хозяйстве найдутся и старая дверь, и лишние окна, а я бы смастерил три лежака. Три, и не больше, потому, как мы уже сжились.

Ребята ничего не ответили, но за этим кратким утверждением Матулы они чувствовали нечто гораздо большее. «Мы уже сжились», – сказал старик, а ребята ощущали за этими словами, что они не просто сжились, но уже многому научились, многое умеют и не только смотрят, но и видят, не только слышат, но и понимают, не только наблюдают за явлениями и вещами, но и постигают их. Они чувствовали также, что все их раскрывающееся существо наполнено уважением к действительности и любовью к природе. Они выросли, окрепли и сейчас уже не только приемлют непреходящее, суровое сияние действительности, но и стремятся к нему, как к свету.

Теперь действительность означала прощание, но в то же время она означала и надежду на поездку сюда на рождественские праздники. Ради этого нужно было трудиться, даже бороться за это, но ведь действительность создается человеческой волей.

– Не беда, если мы приедем домой немного раньше, – сказал Плотовщик. – Нужно взяться за математику, да и другие дела есть.

– Да уж. – вздохнул Кряж. – Конечно, надо! Придется попросить Янду. Я уж лучше готов терпеть его зазнайство. А эти пропорции и прочие премудрости! Представляешь, бедняга Ацел все лето только и делал, что их долбил. Как бы опять не заболел.

– Кряж, замолчи! Я ложусь спать.

– Да и то пора, – сказал Матула. – Я подброшу в огонь дровишек, а вы ложитесь и тогда, если будет охота, можете еще поговорить.

Толстые поленья придавили языки пламени, и вокруг тлеющих углей стал все больше и больше сгущаться мрак. Ребята уже не разговаривали. Мысли замедлили свой полет, тихонько сложили крылья и уступили место сну, который тотчас же смежил ребятам глаза.

Перед хижиной тихо курился костер, и бескрайнее царство камыша было спокойно, как надежда на завтрашний рассвет.

Туман висел всю ночь. Костер полегоньку тлел, а когда над ним взметывалось пламя, оно сердито шипело и вновь пряталось под поленья. В камышах царило безмолвие. Многие птицы уже улетели в теплые края.

На высоком берегу над невидимой рекой, под вековыми деревьями, в маленькой бухточке, где была привязана лодка, и над развалинами Терновой крепости Тьма и Тишина созерцали ход Времени. Потом тьма стала редеть, а тишина сохранилась, только с деревьев падали крупные капли – дети тумана, а в камышах они скатывались со стеблей и исчезали в черной воде болота.

Похолодало, но ветра не было. Серка зевал так, что казалось, его нижняя челюсть вот-вот отвалится, – в этой зевоте заключалось все его презрение к сырой, как губка, погоде. Однако на Серку никто не обращал внимания, и, наверно, никто, кроме него, так отчетливо не чувствовал, что этой ночью изменится все: и отныне, сколько бы ни светило и ни грело солнце, ни сияло голубизной небо, в этом году уже не завязаться цветку и не зародиться уже больше ничему в щедрых недрах лета. То, что уродится, будет уже плодом или гостем осени – цветок ли, птица ли, человек ли.

Это чувствовал Серка и вздрагивал, потому что туман заполз даже в одежду пса, которую нельзя снять. И так Серка мерз и от скуки снова принялся зевать, на этот раз громко лязгая зубами, на что Матула, проснувшись и сообразив, в чем дело, сказал тихо:

– Ну лезь сюда, если мерзнешь.

Серка тут же забыл все свои горести и сразу же растянулся под боком у старика.

– А ты весь вымок, оказывается.

Серка, истины ради, помахал своим коротким хвостом, как бы желая сказать: «Но ведь наступает утро».

– Подложу-ка я поленьев в костер, – сказал Кряж, протирая глаза. – Доброе утро, дядя Герге.

– Утро-то утро, но, думаю, солнце проглянет только к полудню. Матула ненамного ошибся, потому что и в десять часов нет-нет да еще наползала откуда-то тусклая пелена; она повисла на деревьях и кустах, и солнцу никак не удавалось смести ее серые клочья. Наконец светило набралось сил и залило заросли таким потоком тепла, что от ночной, холодной сырости не осталось и следа.

– Погодите, не спешите, – остановил Матула ребят, намеревавшихся погулять. – Рано еще. Вымокнете только, как суслики.

Ребята уже собрались, позавтракали, и им не терпелось: ведь они подсчитывали не ленивые недели, не неторопливые, а стремительные часы, которые так же безрассудно бросаются в Лету вечности, как безумные самоубийцы с Цепного моста в Дунай.

– Жаль каждой минуты.

– Чего же жалеть? Если бы не уходило плохое, то как бы могло наступить хорошее? Пока вы наловите рыбу на обед, я отнесу вашу птицу, чтобы ее отослали в Будапешт. Дядя Иштван напишет письмо. А откладывать нельзя, иначе она протухнет.

– Спасибо, дядя Матула.

– Не за что. Ну, сейчас вы, пожалуй, можете идти.

Кряж так рьяно припустился по тропинке, словно к вечеру хотел быть уже в Будапеште – разумеется, со всем царством камышей, Матулой и Серкой.

Плотовщик задумчиво шел за ним.

– Куда ты мчишься, Кряж?

Кряж замедлил шаги, точно почувствовав, что от этого дня все равно не удастся получить больше того, что он может дать. Да и день оказался самым обыкновенным. Они ловили рыбу, потому что нужно было обедать. Потом побродили по окрестностям, потому что все же это был день прощания, однако горечи от предстоящего расставания они не чувствовали.

– Зимой, пожалуй, тут еще красивее, – сказал Плотовщик, осматриваясь по сторонам.

А Кряж решил, что он сам собирался сказать именно это, и тут же добавил:

– А потом, мы ведь сможем и переписываться!

Плотовщик недоуменно посмотрел на своего приятеля, который отвернулся и покраснел.

Дюла едва успел сдержать готовый вырваться наружу смех и наклонился, будто что-то отыскивая в траве, а когда справился с собой, сказал коротко:

– Конечно. Только, я думаю, родители Катицы.

– Я уже договорился с тетушкой Нанчи.

– Черт возьми!

– А Катица будет писать мне на твой адрес.

– Кряж, ты родился настоящим полководцем, но мама Пири будет вскрывать письма. Мама Пири, наверное, умерла бы, если бы не могла вскрывать письма. Тебе вряд ли этого хочется. Мои родители моих писем никогда не вскрывают, но мама Пири…

– А если я ее попрошу их не трогать?

– Она, конечно, пообещает.

– Так чего еще?

– Нет, Кряж, этого мало! Мама Пири подержит в кухне конверт над паром, распечатает, прочтет и снова заклеит.

– Кошмар!

– Тем не менее это так! Лучше пусть Катица будет адресовать письма Дюле Ладо, но на почтовый адрес Белы Пондораи. Тогда и твоя мама не вскроет конверт.

– Ты прав, и к тому же мама не знает, что письмо можно незаметно распечатать, подержав его над паром.

– Вот видишь! А теперь отнесем-ка рыбу к хижине и почистим, потому что вот-вот вернется дядя Герге. Давай я займусь рыбой, а ты обеспечь дрова.

Кряж взял топор и ушел, а Плотовщик остался наедине с рыбами, а вернее, в обществе Серки, который в праздничном возбуждении устроился рядом с доской.

– Вот так, Серка, уезжаем мы, – сказал Дюла. – Будешь без нас скучать?

Серка влюбленными глазами смотрел на рыбу.

– Ты думаешь только о своем брюхе, всегда только о брюхе и думаешь.

Серка не стал отрицать этого. «Я голоден, – словно приговаривал он, помахивая коротким хвостом и косясь на своего долговязого друга. – Я уж и не припомню, когда еще был так голоден!»

Плотовщик быстро работал ножом, вспоминая, как он впервые чистил здесь рыбу, беспомощно и неумело. Он думал о том, что он и нож тогда держал совсем по-иному, не говоря уже о весле и удочках, вспомнил, как сгорел на солнце, и другие свои ошибки и промахи, порожденные незнанием и неумением. Теперь в его движениях и действиях была уверенность, сила и какое-то напряженное, радостное желание еще больше знать, уметь и делать. Какая радость с таким чувством сесть за школьную парту и смотреть на математические примеры, написанные на доске, так же, как на эту рыбу, на эту щуку, и решить задачу так же уверенно, как он вспарывает сейчас живот у рыбы, точно зная, как и зачем это делается!

«Господин учитель, я готов!»

В это мгновение нож замер в руках Дюлы: «Боже мой! Ведь теперь уже не Кендел будет хозяином у них в классе, а его жена! Интересно, снимет ли она свою шляпку-сковородку, когда войдет в класс? Чиллик наверняка так и зальется смехом. А я потом набью ему морду, если он попробует над ней смеяться».

Плотовщик уже встал мысленно на защиту своей учительницы, даже не подумав о том, что несколько месяцев назад он и в мыслях не отважился бы ударить грозного Быка!

Он не думал об этом, а чувствовал; чувства же в таких случаях бывают вернее и надежнее, чем робкие мысли.

И Лайош Дюла Ладо был прав. Это лето многому научило его, заставило повзрослеть, направило на верный путь, показало, как надо приспосабливаться к беспощадным законам природы. Когда он впервые появился в царстве камышей, он был тут чужаком, робким барашком в дикой степи; но солнце обожгло его, гроза омыла, град обтесал, а постоянная работа мышц его длинного, но изнеженного поначалу тела превратила его из барашка в волчонка. Поэтому и не было ничего удивительного в его намерении проучить Быка, если тот посмеет обидеть учительницу, да к тому же жену Кендела!

Тут мысли его оборвались, потому что он услышал громкое сопение Кряжа, тащившего для костра огромный сук.

– Я тащил целиком, – сказал Кряж, опуская сук на землю. – Разрублю тут. Пусть у дяди Герге останутся про запас дровишки.

– Это ты хорошо придумал. А я так решил: приготовлю уху сам. Старик придет, а обед уже готов.

Кряж озабоченно почесал в затылке.

– А ты сумеешь, Плотовщик?

– Вот увидишь!

– Тогда уже поздно будет!

– Давай-ка руби дрова, Кряж. Ручаюсь, что ты пальчики оближешь!

Кряж поднял свою могучую лапу, посмотрел на пальцы, и ему что-то не захотелось их лизать.

– Нужно будет ногти обрезать, – буркнул Кряж и посмотрел на сук, прикидывая, как бы лучше его разрубить.

Когда Кряж закончил свою работу, солнце уже миновало зенит, и к этому времени от костра доносились дразнящие ароматы.

– Запах хорош, – признал Кряж. – Не хватает только дяди Герге. Можно накрывать на стол?

Они даже позабыли, что это их последний день в камышах, и когда Серка бросился навстречу хозяину, они со скрытым волнением посмотрели ему вслед.

Матула уже издали увидел дым, а когда показался из зарослей, то глубоко втянул ноздрями воздух.

– Добрый день, – сказал он и заглянул в котел, потом подержал руку над паром и даже понюхал ее. – Ну-ну, вроде как что-то получилось.

– Разливать, дядя Герге?

– И поскорее. Меня разбирает любопытство.

Плотовщик разлил уху, но сам не притронулся к ней, а старик не спеша помешивал ложкой в своей тарелке.

– Я принес Беле письмо. Оно там, в кошелке.

Кряж тотчас же отставил в сторону благородное кушанье.

Катица говорит: «Дядя Герге, не возьмете ли письмецо для господина весовщика?» Вот какие дела. Но письмецо я, конечно, захватил.

– Я прочту письмо. Может, оно срочное, – сказал Кряж, распечатывая конверт.

– Как не срочное! – подтвердил Матула, зачерпнул ложку ухи, подул на нее и подержал во рту, распробывая. – Ничего ушица! – Он одобрительно взглянул на Плотовщика. – Я и сам бы лучше не сварил. Верное слово.

– Неужели правда?

– Потому и говорю, что правда. А старой Нанчи и всем женщинам впору только от зависти лопнуть. Уха только зимой могла бы показаться вкуснее, и то лишь потому, что тогда чем горячее пища, тем лучше. – Матула взглянул на Кряжа и улыбнулся. – Правда, некоторые вместо ухи письма глотают, хотя письмо и не остынет!

Кряж смотрел на письмо, как солнцепоклонник на восходящее светило.

– В селе опасаются эпидемии, – сказал он с тревогой. – Но, к счастью, всем сделали прививки.

– К счастью, – со скрытым лукавством повторил Матула. Дюла закусил во рту ложку, чтобы не рассмеяться. Нет, наш Плотовщик не понимал душевного состояния Кряжа, не понимал, что против его болезни нет прививок и нет никаких лекарств.

После обеда они не упустили случая поспать, хотя это и не входило в их планы. Однако часовые стрелки солнечных теней не останавливались, и, когда ребята проснулись, Матула уже вынес из хижины их пожитки.

– Ну, пора, – сказал он.

Кряж нащупал в кармане письмо, и это как-то успокоило его, но Дюла с некоторой горечью подумал об отъезде, о той минуте, которая вот уже и настала.

– Спасибо вам за все, дядя Герге!..

– И вам спасибо, – сказал старик. – Потому как хорошее было это лето, и нам хорошо было втроем. А теперь поехали!..

Прежде чем сесть в лодку, Дюла приподнял отчаянно сопротивлявшегося Серку и крепко прижал его к груди.

– До свидания, Серка! На рождество мы снова здесь встретимся..

Кряж тоже погладил жесткую шерсть своего четвероногого друга, который сопел, требуя, чтобы его отпустили наконец, потому что он не выносит, когда его берут на руки.

Матула взял в руки весло.

– Останешься здесь, – кивнул он Серке, и лодка заскользила по воде.

Телега тяжело стучала по рытвинам. Дядя Иштван специально прислал телегу, чтобы забрать все вещи. Ребята молча сидели на сене.

Они еще раз помахали Матуле, но вот дорога повернула, и камыши остались позади. Перед ними простирались луга, на которых пасся скот, и над кустами уже раздавался не крик чаек, а звук колокольчиков. Над Балатоном догорала вечерняя заря, и зеркало большого озера постепенно тускнело, как человеческая память.

На козлах сидел незнакомый возчик, сидел хмуро, с каким-то пасмурным равнодушием, словно вез на телеге дрова, удобрения на поля или снопы.

– А нельзя ли ехать немного быстрее? – попробовал заговорить с ним Дюла.

– Нет!

Дюла взглянул на Кряжа, тот пожал плечами, и они засмеялись.

– Плотовщик, – сказал Кряж, – с нами не хотят знаться. Дорога стала лучше. Воспоминания уже не тянули телегу вспять, а весело подгоняли, словно говоря:

«Мы с вами, ребята. Мы ведь никогда не исчезнем!»

– Кряж! – заговорил Дюла. – Значит, те письма нужно будет адресовать так: Будапешт, потом твой адрес, а после – Беле Пондо-раи, и добавить: для Лайоша Дюлы Ладо. Мы с тобой заранее надпишем пару конвертов.

Это еще зачем? У Катицы отличный почерк, она закончила шестой класс на «хорошо»..

– Дурак! Твоя мама сразу догадается, что писала девушка.

– Извини, Плотовщик! Пожалуй, ты прав. Но сейчас давай поговорим о другом, потому что тетушке Нанчи этого знать не нужно. А вдруг ей тоже известен этот прием – держать письмо над паром? Видишь, вот она уже и встречает нас!

Телега свернула во двор, и они увидели тетушку Нанчи, которая стояла на крыльце, подбоченившись, как атаманша.

– Ну, – с улыбкой произнесла она, когда телега остановилась, – приехали, значит!

– Да, как видите, тетя Нанчи, – ответил Плотовщик с некоторым раздражением, так как мысленно продолжил фразу Нанчи: «… приехали и теперь попадаете ко мне в руки!»

– Воду для ванны я уже согрела. Раздевайтесь, да побыстрее. Мы это постираем, погладим, починим и пришьем пуговицы где надо, чтобы дома не сказали, что мы о вас не заботились. Я уже обдумала. Вещи свои оставьте прямо здесь, на крыльце, не ровен час прихватили с собой вошек! Что у тебя с головой, Бела?

– Ой-ой! – даже подпрыгнул Кряж. – Не нажимайте, тетя Нанчи.

– Я тебя вылечу, не бойся. Но сначала к парикмахтеру. Даже у цыган нет таких длинных волос. Что сказали бы дома, если бы вы явились туда в таком виде? – Тетушка Нанчи упорно называла парикмахера «парикмахтером». И тут же добавила: —Он и ногти вам пообрежет, и зуб выдернет, коли есть плохой.

– Зубы у нас все хорошие, – запротестовал Дюла и потащил Кряжа в ванную.

– Там они уже спокойнее взглянули друг на друга.

– Грязное белье бросьте сюда мне! Может, помыть вас?

– Мы сами потрем друг другу спину, тетя Нанчи!

После этого она оставила их в покое. Основательно вымывшись, Кряж заявил, что у него такое чувство, будто с него даже кожу смыли.

– А ты погляди на воду, Кряж!

Вода в ванне была цвета кофейной гущи.

– Вот что мы смыли! Спускай воду, не то Нанчи упадет в обморок.

«Парикмахтер» потом отмоет, – пошутил Кряж, – но приятно все-таки, что она о нас так заботится. Хороший человек тетушка Нанчи, я ее полюбил.

– А ты всех способен полюбить, Кряж. Ну, да ладно, с тетушкой Нанчи это понятно, пусть даже она умеет обрабатывать письма паром.

– Плотовщик!

– Ладно, ладно, не замахивайся! Ведь ты убил бы лучшего своего друга. Накинь что-нибудь на себя, и пошли на кухню: вроде бы «парикмахтер» уже пришел.

Ужин начался в молчании. Дядя Иштван некоторое время только ел молча и поглядывал на ребят. Казалось, оставался доволен ими. Потом он вдруг стал принюхиваться.

– Это от кого же так отвратительно пахнет?

– Ничего страшного, можно привыкнуть, – ответила тетушка Нанчи. – Я намазала Беле лоб лилиевым маслом.

– Черт бы побрал эту лилию! От нее, скорее, тухлыми потрохами несет.

– Зато к утру от шишек и следа не останется.

– Разве что! А старик все же здорово обкорнал вас.

– Не беда, дядя Иштван, – тихо проговорил Кряж. – Но я хотел бы поблагодарить…

– Ладно, считай, что уже поблагодарил. Плотовщик, надеюсь, ты не собираешься произносить речей. Главное, что всем было хорошо. И этим вы доставили мне куда большую радость, чем я вам. И хватит! Вы стали крепче и телом и духом. Дома вас даже не узнают. Впрочем, этим вы больше обязаны Матуле.

– Дядя Герге – сущий ангел, – сказал Кряж.

– Возможно, но настоящие ангелы, наверное, с визгом разбежались бы, если бы в их кругу появился старик со своей трубкой и двухнедельной щетиной.

– Над этим не шутят!

– А я и не шучу, тетушка Нанчи. Матула – не ангел, а человек, настоящий человек! И большего от него никто не может требовать. И еще я хочу сказать, ребята, что на рождество я жду вас. Вы всегда можете приезжать сюда, как к себе домой. Не перебивай меня, Кряж! Мне все известно. Будем живы-здоровы, и я спляшу с Катицей танец на вашей свадьбе.

– Я-я. э-ээ… – забормотал, покраснев, Кряж. – Я не об этом думал…

– Тем лучше, Кряж. И еще я хочу сказать, что к рождеству мы поставим на болоте саманный дом. Я дал слово Матуле. И послушай, Кряж, прикрой ты чем-нибудь свою голову, иначе меня стошнит от этой вони. А теперь, ребята, пора. Идите укладываться, потому что я подниму вас на рассвете. Будапештский скорый уходит в семь.

Дюла, Кряж и все помогавшие им еще долго возились со сборами, а еще дольше разговаривали. Поэтому утром ребятам показалось, что их подняли чересчур рано. Они, наверно, даже и опять заснули бы, но дядя Иштван открыл дверь их комнаты, зажег лампу и, прошествовав через всю комнату, принялся неистово умываться и разыграл настоящий спектакль – крякал, булькал в горле водой, громко плескался и охал.

– А-аах-ах, – вздохнул Плотовщик, не выдержав этого шума и так потянулся, что кровать протестующе затрещала.

Впрочем, трудны были только первые мгновения, а затем в предвкушении предстоящей поездки они разогнали последние остатки сонливости. Но вот позади звонкие поцелуи тетушки Нанчи, медвежьи объятия дяди Иштвана, тарантас тронулся, и заговорили колеса.

– Пишите!!! – громогласно крикнул главный агроном, отчего воробьи тотчас же прервали свой митинг на тополе.

Плотовщик помахал в ответ рукой, а Кряж – своей знаменитой шляпой, которая больше уже не была пригодна ни на что иное.

Они быстро миновали пробуждающееся село; затем колеса зашуршали по утренним полям. На этот раз по направлению к железнодорожной станции ехала не простая телега и везла она не обитателей камышовых зарослей, а двух хорошо одетых восьмиклассников, причесанных и приодетых, при галстуках. Правда, ребята чувствовали себя весьма неуютно в своих костюмах; два месяца – небольшой срок, но за это время и Плотовщик и Кряж так выросли из своей парадной одежды, что не могли застегнуть половины пуговиц, а руки у Плотовщика торчали из рукавов куртки чуть ли не по локоть.

– Слушай, Дюла! – сказал Кряж. – У меня, наверное, сели штаны. Я даже пошевелиться боюсь – того и гляди, треснут.

– Так и не шевелись. Особенно же будь осторожен, Кряж, когда будешь слезать… Нет, ты только посмотри! – И он показал на восток.

Зеркальная гладь Балатона была розовой, потому что далеко, где-то за Кенеше, всходило солнце. Дрожащее покрывало тумана над озером шевельнулось и вдруг распахнулось; где-то закаркала ворона, и разбуженные зарей белые чайки взвились ввысь.

Тарантас, постукивая, катил по дороге, ведущей из лета в осень. Они уже были вблизи моста, и Плотовщик посмотрел на реку, чтобы проститься с ней и с камышами.

– О! – воскликнул он и вскочил. Вскочил и Кряж. Оба они, наверное, и не думали, что эта картина сохранится в их памяти на всю жизнь.

– Дядя Герге! – закричал Плотовщик. – Дядя Герге! – другого он ничего не мог сказать.

Кряж же только махал шляпой, но так энергично, словно хотел выпрыгнуть из повозки.

– Пиши! Пиши-ии! – воскликнул он наконец, потому что рядом с Матулой в лодке недвижно стояла девушка, высоко подняв руку.

Но тарантас с шумом промчался по мосту, и, когда видение исчезло, оба мальчика опустились на сиденье.

– Дядя Герге… – сказал немного погодя Дюла.

– О, Катица… – вздохнул Кряж, на что Плотовщик заметил:

– Теперь я уже начинаю тебя понимать, потому что я тоже, кажется, во что-то влюбился, знать бы только во что!

В поезде было мало пассажиров, но нашим утомленным ребятам, казалось, что их много. Они притулились в уголке и тут же заснули. Когда Плотовщик проснулся, Кряж уже не спал и развертывал пакет, приготовленный тетушкой Нанчи.

– Ты не голоден?

– Голова болит.

– Поешь чего-нибудь, и пройдет.

– Где мы сейчас?

– Проехали Секешфехервар.

– Покажи, что в свертке?

Кряж показал, а когда через полчаса выбросил за окно бумагу, то заметил:

– Совсем и не скажешь, что у тебя болела голова. Мы здорово расправились с этим цыпленком…

– А ты знаешь, Кряж, голова у меня действительно прошла. Когда поезд наконец подошел к перрону Южного вокзала, Кряж опустил окно и крикнул:

– Носильщик! Носильщик, сюда, пожалуйста, – и помахал рукой. – Я подам вам через окно.

– Кряж, ты с ума сошел! Мы бы сами как-нибудь донесли.

– Я кое-что заработал! – хлопнул себя Кряж по карману. – А человек для того зарабатывает, чтобы дать возможность заработать и другому.

– Подождите, я сейчас подвезу тележку, – сказал носильщик. – Пять мест, – уточнил он, погрузив багаж, на что Кряж сказал ему:

– Пожалуйста, отвезите к стоянке такси.

У Плотовщика даже челюсть отвисла от изумления.

– Бела! – И он прислонился к вагону, чтобы не упасть от смеха. – Бела, ты ведешь себя прямо как магараджа! Бела…

– Нечего ржать, Плотовщик! Пять мест мы все равно сами бы не дотащили. А к тому же у меня штаны лопнули сзади. Представляешь… – Он повернулся и сделал несколько шагов. Действительно, на его брюках зияла порядочная прореха, из которой выбивался краешек голубой рубашки.

У Плотовщика даже слезы брызнули из глаз.

– Подождем, пока пройдет народ, потом пойдем. Ты держись позади меня! – распоряжался Кряж. – Очень заметно?

– Ха-ха-ха-ааа… – стонал Дюла и, вытерев глаза, загородил собою Кряжа с тыла.

Когда же такси тронулось, Плотовщик признал, что Кряж все это хорошо придумал, даже если бы у него и не произошла катастрофа с брюками.

– Плотовщичок, после обеда я зайду к тебе. Помочь тебе с вещами?

– Ну что ты, я сам! Так я жду тебя.

Лайош Дюла Ладо водрузил за плечи рюкзак, взял в каждую руку по чемодану и в сопровождении Простака поднялся на площадку, позвонил и тотчас оказался в объятиях мамы Пири.

– Боже мой, Дюлочка, да ты стал настоящим мужчиной! Но как странно сидит на тебе костюм!

Когда вечером, после ужина, родители остались одни, Акош Дюла Ладо сказал после долгого молчания:

– Дорогая, если бы я не знал, что это наш сын, я решил бы, что перед нами незнакомый человек. Он же совсем не тот, каким уехал! Мальчик стал взрослым! Надо купить ему другой костюм – в этом он не может появляться на улице. Все же Иштван замечательный человек!

Но Плотовщик в этот момент не думал о дяде Иштване. Он сидел у стола в своей, ставшей ему тесной, куртке и сочинял письмо. «Дорогой дядя Герге!..» В комнату влетела мама Пири.

– Дюлочка, дорогой! Ну рассказывай!

– Мама Пири, вот закончу это письмо и все расскажу. Зайдите, пожалуйста, через четверть часа.

– Черт побери! Что за тайны?

– Каждое письмо – тайна, мама Пири. Но я скажу, когда закончу. – Обескураженная мама Пири тихо прикрыла за собой дверь, на глаза у нее навернулись слезы.

«Вот так оно и бывает… – прошептала она и выключила газ, – так и бывает! Не заметила, а они уже выросли!»

Но через полчаса она уже сидела на постели Дюлы и гладила его большую руку.

– Ну теперь-то ты расскажешь?

– С удовольствием, но сначала вы, мама Пири, расскажите все новости, какие накопились за лето. Ведь я так давно не был дома!

– Ну, что же, милый… – И мама Пири пошла той тропинкой, которую проложил ей хитрый Плотовщик, поскольку, хотя мама Пири и любила расспрашивать, говорить она, однако, любила гораздо больше.

Плотовщик устроился поудобней, а его названая мать глубоко вздохнула и сказала:

– Пожалуй, надо начать с того дня, когда вы уехали…

И начала. Ее воркующий голос заполнил комнату, но Дюла сумел разобраться, что трамвай сошел с рельсов, у дворничихи вырвали зуб, а сапожник, что живет на первом этаже, выиграл в спорт лотерею.

– Мотоцикл выиграл, бедняга!

– А почему бедняга, мама Пири?

– Неужели не понимаешь? Зачем сапожнику мотоцикл? И вообще все это – надувательство, потому что лотерейными билетами торгует крестная дочка сапожника. А Простак сожрал хороший кусок мяса у тетушки Плашинки, потому что она оставила его на подоконнике.

– Подумать только, – проговорил Плотовщик и больше уже не задавал вопросов, потому что голос мамы Пири усыпляюще жужжал и, казалось, все более отдалялся: он стал очень похож на тот тихий рокот, который по вечерам они слышали в хижине, когда ветер приносил к ним далекие звуки с озера, где готовились ко сну тысячи и тысячи птиц.

Этот рокот через две недели превратился в дикий гул, когда Плотовщик и Кряж переступили порог школы.

– Слышишь? Как утром в камышах, – проговорил Дюла, и они спокойно отправились в свой класс, откуда доносился такой шум, будто начиналось извержение вулкана.

Кряж лениво шагал рядом с Плотовщиком.

– А дядя Герге сейчас завтракает салом, – сказал он.

Тут они немного постояли, забыв даже о том, что оба были в новых костюмах, надетых в честь начала учебного года.

– А Серка смотрит на него, – отозвался Дюла и только после этого открыл дверь класса.

Вулкан извергнулся. И раздался сердитый вопль Тимара, потому что его кто-то столкнул с первой парты, на которой он, не известно почему, оказался.

– Плото… – заорал он, падая, и приземлился перед Кряжем. – Какая подлюга меня толкнула?

– Я, – сказал Чиллик, он же Бык. – Хочешь еще получить? Ну, знаменитости! – остановил он наших друзей. – Говорят, вы подстрелили грифа и видели три настоящие камышины.

– Четыре видели, Бык, – ответил Плотовщик. – Но, может, ты дашь нам пройти?

– Идите, но сначала я пощупаю вас, накопили ли вы хоть немного силенок.

И тогда Кряж, добрый миролюбивый Кряж, подошел вплотную к грозе класса, склонил набок голову и облизнул уголки рта.

– Видишь ли, Бык, у меня нет охоты драться, потому что на мне мой единственный хороший костюм, но если ты тронешь Плотовщика, тебя унесут на носилках.

Вулкан сразу умолк, и только стулья поскрипывали то тут, то там, знаменуя крушение трона.

– Конец Быку! Да здравствует Кряж Первый! – провозгласили Элемер Аваш, Юрист, и Бык обрадовался, что может обратить свой гнев против него. Но Дюла положил ему на плечо руку и сказал:

– Оставь, Бык. И если хочешь, пощупай мои бицепсы, а лучше расскажите, ребята, что нового.

– Чиллик, рвавшийся в драку, после этих слов вдруг потерял почву под ногами. В голосе Плотовщика ощущалось какое-то кроткое и в то же время исполненное силы спокойствие, которое ничего хорошего не предвещало.

– Что ж, пожалуйста, – буркнул он. – Какие новости? Вместо Кендела нам дают бабу…

Напряжение спало, все сели на свои места, потому что Валленберг, посмотрев на часы, объявил:

– Через четыре минуты и тридцать секунд – звонок.

… жену Кендела, – продолжил Блоха начатое Быком сообщение.

– А наш Лайош Череснеи уходит на пенсию.

– А жаль… Хотя то, что женщина, – это мне нравится, – проговорил Юрист и поправил галстук-бабочку, который только он носил в классе.

– Идиот! – сказал кто-то.

– Кто это изрек? – спросил Элемер Аваш, вставая и оглядывая класс.

– Я! – подняли руки сразу двадцать ребят, и класс снова загудел.

Но в этот момент прозвенел звонок, и постепенно шум стих.

– Идут, – шепнул кто-то, однако все отлично расслышали этот шепот.

Когда дверь открылась, класс уже стоял.

Кенделне держала под мышкой портфель; Лайош Череснеи был одет в черный костюм. Казалось, он немного состарился, но так всегда бывает при прощании; впрочем, его обычная веселость оставалась прежней.

– Ребята, врач сказал, что мне уже пора на отдых, но я пришел не затем, чтобы совсем проститься с вами. Вы можете приходить ко мне, когда захотите, и приходите обязательно, потому что я, несмотря на то, что вы страшные бестии, все же люблю вас.

– И мы тоже! И мы тоже!

– Хорошо. Словом, я пришел не затем, чтобы проститься, а чтобы передать вас новому классному руководителю; она одновременно будет преподавать у вас математику и физику. Это супруга господина учителя Кендела, и надеюсь, вы будете вести себя так, словно за учительским столом по-прежнему сидит ее супруг. Итак, ребята, желаю вам хорошо потрудиться!

Он пожал руку новой учительнице, прощально взмахнул рукой и вышел из класса.

Воцарилась глубокая тишина.

Кенделне села, и, пока она доставала из портфеля бумаги, ребята начали потихоньку переговариваться. Валленберг снова посмотрел на часы.

Тогда Кенделне поправила лежащий перед ней лист и, подняв голову, обвела взглядом класс.

– Ребята, – начала она, – я не стану произносить длинную речь. Скажу лишь, что я буду относиться к вам точно так же, как вы ко мне.

– Мы будем хорошими, – доверительным тоном сказал Элемер Аваш.

На первый раз я извиню этот выкрик, но запомните: пока я нахожусь в классе, говорить могу только я и тот, кто спрашивает что-нибудь относящееся к уроку или кого спрашиваю я. Сейчас я прочту список учеников, так как хочу познакомиться с каждым из вас. Ацел! Ну как ты после операции?

– Спасибо, хорошо.

– Янда бывал у тебя?

– Каждый день, – ответил Ацел с некоторым смущением.

– Натаскивал его! – выкрикнул Шош.

Преподавательница внимательно посмотрела на кричавшего.

– Как вас зовут?

– Карой Шош.

– Можете сесть.

После этого никто уже не выскакивал, потому что в воздухе повеяло холодком. Только Юрист шелестел спортивной газетой и Шош подавал знаки Валленбергу, желая узнать у него, который час.