Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Дюла не чувствовал усталости, хотя бежал уже по берегу. Он мчался напрямик через камыш, даже не пытаясь найти проторенную тропу, впрочем, он, пожалуй, и не нашел бы ее. Все его мысли сосредоточились на Кряже, сидевшем сейчас в темном подвале и ожидавшем его.

«А вдруг обрушится вся стена? – при этой мысли Дюла припустился еще быстрее, но такой темп оказался ему не по силам. – Нет, теперь уже больше ничего не обрушится», – успокоил он себя и решил, что следует хладнокровно обдумать положение.

«Выдержит ли веревка Белу? И сумею ли я один вытащить его? А если нет, то к чему можно прикрепить веревку? Матула! Тут сможет помочь только Матула, и никто другой. Но где сейчас старик? А я и ружье оставил около обвалившейся стены… Может, нужно было бы сразу выстрелить раз-другой? Старик услышал бы. Он ведь не сказал, что пойдет в деревню. Да, он этого не говорил».

«Итак, – решил Дюла, – первым делом я принесу из хижины веревку и топор, он тоже может пригодиться, и оставлю их на берегу, у дороги, ведущей в деревню. Потом побегу по этой дороге, так как старик мог пойти только по ней. Если же не найду его, бегом вернусь назад и буду стрелять до тех пор, пока Матула не придет. Если же и это не поможет, придется сбегать к дяде Иштвану, просить у него помощи».

– Эх, Кряж, дорогой Кряж, и зачем только понадобилось тебе прыгать?

Дюла бежал прямиком через кусты ракитника, как преследуемый охотниками зверь. Рубашка у него на спине вся взмокла от пота; он даже не замечал, что острые ветки, того и гляди, могут выколоть ему глаза.

Когда он выбрался из кустарника, навстречу ему бросился, радостно залаяв, Серка, однако он тут же притих, почуяв страх и нервное возбуждение Дюлы. Собака побежала впереди Дюлы, который уже еле держался на ногах; в ушах у него гудело, сердце бешено колотилось, хотя основания для страха и волнений больше уже не было: возле хижины сидел Матула и преспокойно закусывал салом.

– Дядя Герге!

Нож замер в руке у Матулы.

– А где Бела?

– Дядя Герге. Бела в яме!

– Обвалилось что-нибудь?

– Нет, но, словом, он в яме. – Плотовщик нисколько не стеснялся того, что слезы обильно заструились у него по лицу. Его нервное напряжение внезапно разрядилось. – Дядя Герге, пойдемте!

– Он сказал что-нибудь, после того как провалился?

– Конечно! Он сказал, что у него лоб в крови и палец не то сломан, не то вывихнут. Он сам выбраться не может.

Матула срезал с корочки остаток сала и отрезал ломтик зеленого перца.

– И сейчас он там, в темноте, – добавил Дюла.

Это только снаружи кажется, что там полная темнота, – заметил Матула. – Под обрешетиной веревка и топор. Бери-ка их под мышку. Все будет хорошо.

Плотовщик только сейчас пришел в себя.

«Все будет хорошо!» Но сейчас он был способен испытывать только страшную усталость.

«Все будет хорошо!» – сказал Матула, и по напряженным до крайности нервам Дюлы словно стал растекаться целительный бальзам доверия и спокойствия.

Время, наверное, подошло к полудню. В воздухе звенели и жужжали мириады жучков, прославлявших солнце; рядом с погасшим костром лежал Серка, высунув язык, – чувствовалось, что и ему очень жарко; издалека доносился птичий гомон, и Плотовщик всем своим существом ощущал: «Все будет хорошо! Ведь так сказал Матула, а он никогда не бросает слов на ветер».

Когда Дюла встал, ноги у него подгибались. Он свернул в кольцо веревку, сунул под мышку топор, а Матула закрыл складной ножик.

– Ты, Дюла, иди вперед и бери с собой Серку. Я догоню вас. Собаке полезно будет прогуляться.

Плотовщик кивнул Серке и направился к берегу, а Матула сложил в кошелку все, что, по его мнению, могло пригодиться.

«Палец-то Кряж навряд ли сломал, – подумал он. – Скорее уж вывихнул. Ну да ладно, посмотрим. Черт возьми, кто бы мог подумать, что там подвал?»

Плотовщик тоже думал о Кряже, правда, теперь уже не с таким волнением.

«Что он сейчас, бедненький, делает?» – задал он себе вопрос, на который никто не сумел бы ответить, а тем более Серка, даже не подозревавший, что он сейчас – член спасательной экспедиции.

«Как он, наверное, ждет нас!» – вздохнул Плотовщик, хотя это было всего только предположение.

Когда Дюла отполз от провала и побежал за помощью, Кряж некоторое время чувствовал себя очень неуютно и прикидывал, каково ему придется, если Матула появится только к вечеру. Однако он не долго размышлял об этом, потому что глаза его привыкли к темноте, и, как следует оглядевшись, он пришел к выводу, что большой беды не произошло. Кисть левой руки у него, правда, сильно распухла и один палец стал торчать как-то в сторону, но особой боли это ему не причиняло. Зато когда он дотронулся до лба, то даже вскрикнул: «Ой!» На лбу вздулась шишка величиной с куриное яйцо и кровоточила.

«И чего ради я вздумал прыгать?»

Однако на сей вопрос никто не ответил, и Кряж принялся исследовать землю возле старой трещины в кладке.

«Что это? – удивился наш храбрый Кряж, наткнувшись на какой-то предмет, похожий на острый камень. – А, да это же кирка!»

Кряж поднял ее, но подумал, что очень-то махать киркой здесь вряд ли стоит, потому что, того и гляди, еще что-нибудь свалится на голову, вот тогда и утешайся тем, что в старину хорошо строили!

Однако в земле можно было копаться и одной рукой, и постепенно желание отыскать клад пересилило обуявший его вначале страх.

Кряж стучал киркой то тут, то там; это занятие все больше и больше увлекало его, хотя под ударами кирки дробились и осыпались камни, одни побольше, другие поменьше. Но вот попалась ручка какого-то черепичного сосуда.

«Эх, если бы весь сосуд! И полный золота!» – вздохнул кладоискатель.

Время от времени Кряж поглядывал на светлое отверстие над головой и прислушивался. Но если не считать робкого солнечного лучика, лишь шепот леса проникал в яму, где пахло, как в склепе, во всяком случае, так казалось Кряжу, который никогда еще не бывал в склепе да и не стремился попасть в эти подземелья, хранящие человеческие останки. И все же он был уверен, что только там может быть такой запах.

Земля, мрак и корни совместно трудились тут несколько столетий, и вот сейчас, когда сюда проникли свет и тепло, запахи разложения сразу набрали силу. Кряж это выразил восклицанием: «Ну и воняет же, чёрт побери!» Однако, сколько он ни искал, пока ничего найти не мог.

«Скорее бы уж Плотовщик вернулся!»

И он снова продолжал рыться в земле, хотя болела рука и саднила шишка на голове.

«Может, еще придется и к врачу идти! И чего ради я вздумал прыгать?» – снова подумал Кряж с горечью. Потом он присел на корточки, достал кошелек и сосчитал деньги. В кошельке хранились также трамвайный проездной билет и расписка за полученное белье.

«Мама до смерти перепугалась бы, если бы узнала! Теперь ей, бедняжке, самой приходится разносить белье по домам». Кряж почувствовал угрызения совести, хотя и Будапешт, и мама, и трамвай казались сейчас очень далекими.

В лесу подала голос сойка, но ее крики доносились откуда-то из– далека: ведь Кряжу казалось, что он брошен в темницу, как оно, собственно, и было.

И тут его взгляд остановился на стене.

Там висело какое-то ржавое кольцо, наглухо вделанное в стену, и Кряж понял, что действительно этот подвал когда-то служил тюрьмой. Однако время, невидимое и неосязаемое время, съело железо, и когда Кряж взялся за кольцо, оно легко поддалось и вышло из стены вместе с крюком.

«Это уже кое-что! – подумал Кряж. – Плотовщик обрадуется, когда увидит». И он начал тереть кольцо, сбивая плотный слой ржавчины.

Стена больше ничего интересного не представляла, поэтому Кряж, снова взявшись за кирку, начал переворачивать землю; теперь он уже тщательно рассматривал каждую щепотку земли и щебня.

В результате он обнаружил круглую металлическую пуговицу с ушком, сломанную пряжку, какую-то железную пластину, которая вполне могла быть когда-то ножом или куском сабли> и ветхий вонючий лоскут, тут же рассыпавшийся: наверное, клочок какой-то давно сгнившей одежды.

«А может, это было одеяло узника?» – подумал Кряж. Впрочем, от самого узника не осталось и следа, о чем, правда, Кряж нисколько не жалел, ибо возможность натолкнуться на человеческие кости его нисколько не прельщала.

«Вероятно, он вышел на волю», – порадовался за узника мальчик и даже не подумал, что в заточении здесь мог находиться только турок. Сейчас Кряж считал его своим товарищем по несчастью, турком ли был узник, или венгром – все равно: плен, заточение одинаково ужасно. Кряж видел сейчас в своем далеком предшественнике по заточению не турка, а человека, лишенного солнечного света, прикованного цепью к стене и не имевшего никакой надежды на то, что вот-вот придут Плотовщик и Матула.

«А наверное, уже полдень», – подумал Кряж и, посмотрев в отверстие, убедился, что солнце стоит прямо над головой и от его зноя вековая сырость мрачного подвала курится паром.

Рука у Кряжа разболелась сильнее, и все же он продолжал шарить киркой по земле. Снова кирка звякнула о что-то как раз тогда, когда, словно гром из поднебесья, сверху прозвучало:

– Кряж! Мы здесь с дядей Матулой. Как ты себя чувствуешь?

Рука болит. Но зато я нашел литую пуговицу, обломок сабли и железное кольцо, к которому был прикован узник. И еще ручку от какого-то кувшина. А где дядя Герге?

Он делает для тебя лестницу: срубил небольшое деревцо и оставил на нем сучья; так что ты легко по нему поднимешься. А пока поищи еще немного. Может, найдешь что…

И Кряж нашел шар от булавы, несколько обломков железа разной величины, но, надо признаться, энтузиазм археолога в нем как-то угас, и наибольшую радость ему принес голос Матулы:

– Привяжи к веревке кирку и то, что нашел. Сначала их вытащим.

Когда это было сделано, в яму опустили ствол дерева с обрубленными лесенкой сучьями: по этой лестнице Кряжу предстояло подняться вверх.

– И обвяжись веревкой под мышками, чтобы не упасть, если соскользнешь.

Бела Пондораи никогда не забудет, как он вылезал из этой ямы! Держаться он мог только одной рукой, да сучья были не слишком удобными ступеньками.

– Не спеши, – подбадривал его Матула. – Если устанешь, спокойненько передохни.

Так Кряж, удерживаясь одной рукой, отдыхал спокойненько, а Матула крепко держал веревку.

Наконец из ямы показался окровавленный лоб с шишкой величиною в яйцо, и Кряжа сразу вытащили наружу.

– Черт бы побрал эту ловушку! – проворчал Матула. – Тут и шею сломать не долго. Ну, болтать об этом мы не станем.

Кряж лежал на траве и улыбался.

– Плотовщик, можешь слазить туда, если хочешь.

– Еще чего! – заявил старик. – Никуда он не полезет, во всяком случае, не хочет сегодня, а дальше видно будет. Ну-ка, Бела, покажи руку. А! Вывихнул безымянный палец. Ладно, посмотрим. Но сначала завяжем его мокрой тряпочкой.

Эта процедура принесла Кряжу явное облегчение, ибо через несколько минут он даже стал утверждать, что в подземелье все равно нужно было бы спуститься. Он совершенно позабыл и о голове, и о руке, о всех неприятностях, и когда Матула сказал: «Дай-ка я взгляну на твой палец», он протянул старику руку, даже не взглянув в его сторону, а продолжал глядеть на Дюлу.

– Ты знаешь, Плотовщичок, в стене было кольцо, а когда я, понимаешь, потянул… А-аа-яй! – истошно завопил он вдруг, да так громко, что эхо еще долго разносило его крик по округе. Даже дятел прекратил на время свою плотничью работу.

– Да, вот и вправил палец, – объяснил Матула. – Теперь нужно только делать примочки.

Палец встал на свое место. Но у Кряжа еще долго мутилось в глазах, и даже деревья, казавшиеся ему, когда он шел сюда, могучими и стройными, теперь словно скособочились.

– Ну что ж, пора домой, – сказал старик. – Я понесу инструменты, а ты, Дюла, возьми Белу под руку. Так понадежней будет.

– Дядя Герге, Катице мы ведь ничего не расскажем? – обеспокоенно спросил Кряж. – А то она напугается.

– Не расскажем, не расскажем, можешь не беспокоиться. Наконец они добрались до дома.

Матула снова сделал Кряжу примочку на палец и компресс на голову и сразу же уложил его.

Когда Кряж проснулся, уже искрилось в сиянии росы новое утро позднего лета.

– Ты спишь, Плотовщик?

Как ты себя чувствуешь, Кряж?

– Спасибо, гораздо лучше… Голова только немного болит.

Дюла встал и принес холодной воды, Матула же пошел за дровами, добровольно сопровождаемый Серкой. После примочек и компресса Кряж снова уснул.

– Теперь дело у него пойдет на лад, – шепнул Матула. – Ты поймай несколько рыбешек, а я схожу в деревню. Но вернусь я скоро. Раз-другой загляни в хижину – может, Беле что понадобится. Когда проснется, сделай ему свежую примочку.

– Хорошо, дядя Матула.

Старик ушел, а Дюла тихонько собрал снасти, закинул за плечо ружье и пошел на берег, на привычное место.

Стояло тихое августовское утро, когда в паутинках долго держится роса, а в воздухе словно витает раздумье. Откуда-то, очень издалека, донесся шум поезда, и Дюла снова – сегодня, правда, первый раз – вспомнил про свой дом. За спиной бесконечной стеной стоял камыш, но там, за ним, за его прохладным царством, пропитанным болотистым запахом, мчался поезд навстречу городу, навстречу сентябрю.

Дюла закинул удочки, положил ружье рядом и стал смотреть на воду, думая о своей комнате, о маме Пири, о Быке, Блохе и о Юристе, об их классном руководителе Череснеи.

«Будет что порассказать, – подумал он, но тут же почувствовал, что все можно будет изложить в нескольких словах. – Ведь мало что случилось такого особенного. Подробности расскажет Кряж. Разумеется, надо будет договориться, о чем можно говорить дома, о чем нет».

«Пи-ии… пи-ии… – пропели у него над головой молодые лысухи. – Мы тут ищем, чем поживиться».

«Привет, молодежь!» – кивнул Дюла вдогонку прошмыгнувшим мимо него птицам, и на душе у него стало радостно. Он вдруг почувствовал, как близки стали ему свобода и весь этот привольный мир, в котором основываются, правда, на беспощадных законах. Теперь он уже не был для Дюлы чем-то неведомым, и ему уже не казалось, что жизнь этого царства камышей отделена от жизни улиц, домов, школы глубокой пропастью. Нет, существуют какие-то правила, требования, которым необходимо повиноваться как там, так и тут, и тот, кто не подчиняется им, гибнет или, в лучшем случае, отстает от других.

«Стоп!» – леска натянулась, Дюла подсек и отправил в садок бьющегося карася. Теперь Плотовщик уже не волновался и не суетился. Матуле нужна рыба; следовательно, он должен наловить рыбы. Да и Кряж к тому времени проголодается. Он снова закинул удочку и почувствовал, что сам голоден.

«А неплохо бы сейчас съесть соленый рожок… Как давно я их не ел! Соленые рожки с тмином!. Надо будет обернуть учебник. А сидеть я буду снова с Кряжем. Череснеи разрешит, а класс посчитает это само собою разумеющимся».

Плотовщику показалось, что он даже почувствовал специфический запах класса, исходящий от одежды, от ребят, от покрытого мастикой пола… Ему даже почудилось, что он слышит, как заскрипела кафедра.

«Ацел!»

Снова клюнуло, но он опоздал.

«Если я тут буду сидеть и мечтать, то никакой ухи не будет. Плотовщик, возьмись за ум!»

Ниже, у излучины, вдруг испуганно закричала цапля и послышались всплески воды. Дюла посмотрел туда и тотчас же отложил в сторону удочку и схватился за ружье. Над водой кружила большая птица. Внезапно она ринулась вниз, а когда снова взмыла в воздух, в когтях у нее была большая рыба.

Дюла спрятался за куст.

– Эх, если бы сюда полетела! – прошептал он. – Ведь это же коршун!

Птица медленно набирала высоту, постепенно удаляясь. Но вот она повернула, и Дюла решил, что она должна будет пролететь поблизости. И коршун уже действительно был над кустами ракитника.

– Ложись, Серка, ложись!

Коршун летел ровно, медленно. «Надо взять упреждение! Упреждение надо взять, – говорил себе Плотовщик. – Не волнуйся! Бери на метр… Нет, пожалуй, хватит и полметра».

Грянул выстрел. Его «сухой звук прокатился по камышам, а коршун, сложив крылья, рухнул на землю, в кусты».

«Карр… ка-арр!» – испуганно закаркала на дереве ворона, но приблизиться не рискнула.

А Дюла внимательно смотрел на ветку, которую задел падающий коршун. Она еще покачивалась.

«Хорошо! – подумал Плотовщик. – Хорошо!»

Он разрядил ружье, потом отыскал в кустах птицу, которая по-прежнему держала в когтях мертвой хваткой рыбу.

– Что там, Дюла? – спросил Кряж, прибежавший на выстрел.

– Коршуна подстрелил. Подожди, Кряж, я сейчас выберусь из этой чащи. Вот посмотри!

Это было восхитительное мгновение, и Кряж, верный своей дурной привычке, принялся облизывать уголки рта.

– И рыба у него в когтях! Ну, Плотовщик! – Кряж сделал широкий жест, как бы желая сказать, что это уже венец всего, что могло произойти здесь, в царстве камышей.

– Повесь ее, Бела, в тени, но так, чтобы и дядя Матула увидал. А потом ложись.

– Хорошо, я повешу ее, но не лягу. Я искупаюсь.

– Не валяй дурака! Это с больной-то рукой?

– А я и не хочу плавать. Только так, окунуться.

Кряж ушел с коршуном, а Дюла вернулся к своим удочкам; он еще поймал две-три рыбешки, а на пути домой сообщил молодым лысухам, что они могут больше не опасаться злого коршуна.

«Пи-ии… пии-ии…» – благодарно пропищали лысухи и поплыли к другому берегу, потому что у этого берега, немного ниже по течению, Кряж окунал больную руку в воду, смачивал голову и вообще занимался лечебными процедурами. Потом он оделся и подсел к Плотовщику.

– Ну как, лучше себя чувствуешь?

Лучше. Надо же было так провалиться!

– Тогда принеси доску, Кряж, почистим рыбу до возвращения дяди Матулы. Я буду чистить, а ты вытаскивай из них крючки – все равно с одной рукой на большее ты не способен.

Кряж приволок знаменитую стол-доску. Его, разумеется, сопровождал Серка, твердо усвоивший, что эта доска всегда связана с едой, поэтому он старался быть поближе к ней.

– Серка, наверное, ты в следующий раз вообще сядешь на доску, – укоризненно заметил Дюла. – Совсем уже потерял совесть. Конечно, если бы тут был твой хозяин, ты бы себе этого не позволил.

– Не обижай его, Плотовщик! Кто знает, сколько нам еще осталось с ним дружить..

Н– у конечно. – Плотовщик полагал, что на душе у него сразу сделается грустно, но этого не произошло.

Прошедшие недели стерли в его памяти все, что было ему неприятно в городе и в собственном доме. Стерли будничность, серость, запах газа, шум. Стерли докучливые расспросы мамы Пири и ненужные ответы. И если накрытый белой скатертью стол означал культуру, то ему хотелось сесть к такому столу, оказаться рядом с родителями, которые стали ему сейчас как-то ближе, чем тогда, когда он бывал с ними каждый день.

Все это трудно было выразить словами, поэтому он сказал лишь:

– А все же и Простак неплохая собака! Меня она всегда провожала до дверей.

Тут они оба задумались. А над доской тем временем появились мухи; Серка пытался ловить их, но ребята даже не прикрикнули на него.

Согретые теплом последних дней августа, они находились во власти ленивой истомы и только тогда пришли в себя, когда Серка, подпрыгнув, стремглав припустился по берегу.

– Дядя Герге привел лодку, – проговорил Кряж.

Матула привязал лодку и, взглянув на ребят, тотчас же понял, что у них есть какая-то новость.

– Не танцуй, Серка! Сейчас не масленица. Что это ты встал, Бела? Может, следовало бы еще чуток полежать?

Я вымылся в реке, дядя Герге. Подержал в воде и руку. Лучше я после обеда посплю, – сказал Кряж. – Спасибо вам за ваше лечение, дядя Герге.

– Вижу, рыбы достаточно, – перевел разговор на другую тему Матула. – Ну, тогда я сейчас разожгу костер, а вы потихоньку собирайтесь.

Матула ушел в сопровождении Серки. Дюла именно этого хотел: вот удивится-то старик! Надо немного подождать здесь.

– Ого! – проговорил Матула, которого Серка сразу же повел к висящей в тени большой птице. – Ого! – и улыбнулся. – Подстрелили, значит. А только рыбе-то ни к чему пропадать.

Он высвободил рыбу из когтей птицы и, когда вернулись ребята, улыбаясь, чистил ее.

– Надо бы сфотографировать птицу, – сказал он. – Такого коршуна и я еще не видывал. Сфотографировать, и чтобы Дюла с ружьем стоял рядом. Одно ясно: оперились вы здесь, в камышах. Приехали беспомощными птенчиками, а сейчас ишь какими парнями стали! Это верно..

Ребята ничего не ответили на похвалу, но выслушать ее им было очень приятно, тем более что Матула был совсем не щедр на похвалы. Но зато, если уж он похвалит что-нибудь, то можно быть уверенным, что за дело.

Но вот наступил обед.

Матула сохранил свою привычку делать все основательно, не спеша, хотя он и видел, что у обоих парней волчий аппетит, видел, как раздуваются у них ноздри и как они кружат вокруг кастрюли, словно мотыльки вокруг лампы. Мудрость Матулы подсказывала ему, что вкусовые ощущения порождаются не столько самой пищей, сколько голодом.

Он медленно разливал по тарелкам уху, вдыхал ее запах, повторял:

– Ну, кажись, я лицом в грязь не ударил…

– Не уха, а волшебство! – с полным ртом воскликнул Кряж и не произнес ни слова, пока не доел. А тогда сказал: – Можно еще чуточку, дядя Герге?

– Можно. Ухи хватит, – ответил Матула, польщенный этим скрытым комплиментом.

– А тебе не повредит, Кряж? – с сомнением в голосе спросил Плотовщик.

– Уха? – Старик посмотрел на Дюлу. – Уха?!

– Дорогой Плотовщичок, стрелять ты хорошо умеешь, а в этом ты не разбираешься. Всего полчаса назад я еле ноги таскал, а сейчас если схвачу тебя за шею, то тебе сразу конец – такая во мне сейчас сила!

– Это от перца, – предположил Матула.

– Ну, ты, Кряж, не хвастай, – ответил Плотовщик, – а то я зажму тебя под мышкой, как портфель или папку!

– Эх, молодая кровь играет! – улыбнулся Матула. – Ну, ребята, кто еще хочет ухи?

Но ребята были сыты, и только Серка попросил добавки, с вожделением глядя на хозяина и на половник в его руке.

– А тебя я не спрашивал. Ну да ладно, получишь. Чтобы не подумал, что нам жалко. А мы пока отдохнем чуток.

– Пошли, Плотовщик, этот великолепный обед можно переварить только лежа.

Матула ничего другого и не хотел.

Старик считал, что, наевшись досыта, молодежь менее склонна к печали, а если ребят к тому же клонит в сон, то им не до размышлений о завтрашнем дне.

– Да, чуть было не забыл: я ведь и письмо принес.

– От кого? – оживился Кряж.

– От Иштвана.

Кряж разочарованно откинулся на постели, и следует признаться, что наш славный археолог думал в этот момент не о маме… Плотовщик же достал из кошелки Матулы письмо.

– Читай вслух! – распорядился Кряж. – Люблю стиль дяди Иштвана.

Дорогие Кряж и Плотовщик! – читал Дюла. – По-видимому, в камышах нет календаря, поэтому вы ведете себя так, будто хотите прожить там до старости. Но в Будапеште календарь есть, и ваши многоуважаемые родители хотели бы увидеть вас там, да и в школе через десять дней занятия начнутся. Так что прощайтесь с Матулой, приезжайте к вашему второму отцу (прежде чем вы там окончательно свернете себе шею), дабы он, то есть я, смог бы отослать вас к вашим настоящим родителям. Завтра вечером, в шесть часов, телега будет на мосту. Заберите с собой и все ваши пожитки, а в субботу я посажу вас на поезд. Немного побудете у нас, чтобы тетушка Нанчи смогла отскрести с вас грязь и пришить пуговицы на ваши штаны. Ну как, вы рады?

Ваш любящий дядя Иштван.

Матула что-то мастерил перед хижиной, а в самой хижине царила тишина, рожденная глубокой задумчивостью. Конец!

Все, что виднелось из хижины, стало вдруг сразу каким-то далеким: лохматые кудри старых деревьев, шелестящее дыхание камышей..

Конец!

Время истекло. Оно принесло то, что могло принести, и унесло с собою, что могло.

Синяя даль стала сразу и печальной и таинственной, а крики птиц в вышине предназначались уже не им. Хижина тоже больше не принадлежала им.

Да и Матула стал другим, потому что старик остается, а они уезжают.

Кончилось, кончилось лето!

Плотовщик сложил письмо и отдал его Кряжу.

– На, Кряж, сохрани его на память, раз тебе нравится этот стиль.

Потом и он откинулся на спину и стал смотреть на покрытую паутиной обрешетину, на золотистую камышовую крышу, на осу, ищущую, где бы пристроиться, может даже уже на зиму. На зиму, когда в заснеженных камышах шныряют лисы, а над замерзшей гладью воды кружат северные птицы; в Будапеште в эту пору сметают снег с тротуаров, а Простак, просунув морду сквозь перила, с интересом взирает на снежинки и чихает, когда они попадают ему на нос.

Когда они проснулись, было уже далеко за полдень. Небо затянули тучи, и камыши окутал белесый туман. Ребята проснулись, но не пошевелились, не сказали друг другу ни слова. Мысли, которые занимали их перед сном и которые родились сейчас, как бы встретились с кольцами дыма из трубки Матулы, улетели в ничто.

– Я вот подумал, что ваши удочки я приведу в порядок и сохраню до будущего лета.

«До будущего лета», – подумали ребята. И оно казалось томительно далеким!

– Я их слегка смажу, чтобы не портились. Правда, и на рождество можно ловить щуку.

– На рождество?

– Конечно! Подо льдом. Вот это стоящая рыбная ловля! Прорубаешь лунку, садишься на связку камышей и следишь за поплавком. Щуки в эту пору страсть как голодные, потому как малые рыбешки спят в иле. А щуки – те нет, не спят. А потом зимой на лис хороша охота.

– На лис?

– На них. Но в камышах надо держать ухо востро. Иногда выгоняют лису, а на тебя бежит вместо нее дикая кошка. Тут как-то подстрелили одну, громадную, прямо как тигр. С ними шутки плохи: попробуй подойди, пока не издохнет, она так тебя изуродует…

Тут мысли ребят распростились с настоящим, с хижиной и скорой необходимостью собирать вещи, и под умелым водительством Матулы понеслись навстречу зиме.

– Еще четыре месяца, – проговорил Дюла. – Почти четыре месяца.

– Э-э, пустяки, – махнул рукой Матула. – Это пустяки. До железной дороги – на санях, а Нанчи даст столько одеял, что все и не понадобятся.

– Приедем, Кряж?

Кряж пощупал лоб (шишка стала заметно меньше) и сделал такой жест, будто считал этот вопрос совершенно излишним, даже бессмысленным. Чтобы он – и не приехал?!

– Дядя Иштван тоже звал меня на лето. Практикантом.

– Тоже? – улыбнулся Плотовщик.

– Да, и он тоже! – и Кряж воинственно посмотрел на своего друга.

В доме Саняди такая чистота, что хоть на полу ешь, – сказал Матула, желая разрядить атмосферу. – А потом, если кто Белу от души приглашает, так другим нечего вмешиваться.

– Да я и не вмешиваюсь. И Бела это знает.

– Нечего вмешиваться, – повторил Матула. – А дружба все равно остается дружбой. Если она настоящая.

– Настоящая, – убежденно подтвердил Кряж.

Стемнело в этот день раньше обычного. Царство камышей словно прощалось с ним: птичий гомон стих, а звезды в небе куда-то пропали. Плотные облака, казалось, не приплыли издалека, а родились прямо над зарослями. Дым робко и лениво завивался над костром и рассеивался среди кустов. Языки пламени не прыгали весело, как обычно, а посылали искры вверх в темноту, и те парили под облаками, отбрасывая красноватые отсветы, проникавшие даже в хижину, где никто уже не говорил о том, что было, и лишь о том, что будет.

– Завтра вы еще можете порыбачить и поохотиться, словом, займетесь чем хотите, а я пока буду укладываться, – сказал Матула. – Правда, погода на дождь повернула. Дым низко стелется.

– А я и не чувствую, – задумчиво проговорил Дюла. – И сейчас не чувствую.

– А этого так сразу не почувствуешь. И это уже не летние грозы, а осенняя хмарь. Осень приходит тихо, так что сразу и не заметишь. В этих тучах даже молния отсыревает… Н-да, а ты, Кряж, давно обещал показать фотографию, – сказал старик, взглянув на Белу.

– Совсем позабыл, дядя Герге, – начал оправдываться Кряж, – я хотел, да как-то все откладывал. Вот она.

Матула долго смотрел на фотографию дяди, ставшего из кочегара доктором, воспитателем юных магараджей и знатным охотником.

– Красивый мужчина… Это у него что ж, на каждый день такая одежда?

– Думаю, что да.

– Конечно, каждый одевается, как ему нравится… – И Матула отдал Кряжу фотографию.

– Есть и такое фото, где он сидит на слоне, но я не взял его с собой.

– А жаль. На ней-то он, наверно, и вовсе хоть куда.

– Он и деньги посылает.

– Чего бы ему не посылать-то, коль у него свой слон. А тебя к себе не зовет?

– Сколько раз уже звал. Но раз я решил стать агрономом, то лучше уж мне остаться здесь, дома.

Матула улыбнулся одними глазами и проговорил:

– Оно конечно.

Дюла же нарочно отвернулся и, глядя в небо, молчал, понимая, что Кряж сегодня особенно чувствителен и обидчив.

Они оба молчали, но их мысли обрели форму и на черной доске вечерней темноты написали одно слово: «Кати!»

– Вот такие дела, – нарушил молчание Матула, но не стал уточнять, каки «же они «такие». Ведь говорить об этом бессмысленно, потому что такими они были и будут до тех пор, пока в мире будет существовать первая юная любовь…

Потом они снова молча сидели и ждали, когда совсем наступит вечер. Туман стал более плотным, но затем вдруг начал редеть, словно пожирая своими влажными парами свое же собственное ленивое существо.

– Пойду подложу дров в костер, а то мы уже и друг друга не видим, – сказал Плотовщик, вставая.

В этот вечер костер сначала дал о себе знать запахом, а потом уже светом. Дым выползал из-под сырых веток так медленно, словно стыдился своей бескрылости, и только тогда начал подниматься, когда языки пламени подбросили высоко вверх дымчатую пелену, в которой они родились. Пламя стало разгонять и туман, образовав большую дыру в мягком пологе испарений. Сырые дрова шипели, иногда даже жалобно стонали, как муха, попавшая в тенета паука; и, пока дрова в костре не превратились в тлеющие угольки, перед дверью хижины проносились сияющие воспоминания о лете.

– Что ж, – поскреб подбородок Матула, – сейчас и не грех перекусить.

Кряж вынес известную нам столовую доску, Плотовщик накрыл на стол, Матула поджарил сало, и, когда горечь расставания была развеяна беспечной бабкой-сытостью, Кряж вспомнил, что в Индии нет снега и что там вообще не знают, что такое зима.

– А чего ж тут хорошего? – проговорил Матула. – Ничего хорошего в этом нет. Разве можно радоваться, если у тебя всегда будет набит живот? Или, к примеру, у тебя всегда новая одежда, или солнце станет светить днем и ночью, круглый год? Чего ж тут хорошего?

– Дядя пишет, что дожди там когда начинаются, так льют целый месяц подряд. А снега не бывает.

– Ну вот видишь! Только, наверно, тамошние жители и привыкли к этому…

– Н-да, а вообще-то… я сколько раз уже говорил, Дюла, твоему дяде Иштвану: здесь надо бы саманный домик поставить. Обошелся бы он ни во что, зато на рождество мы могли бы здесь жить, как князья.

– Я скажу ему, дядя Герге, – пообещал Плотовщик. – Скажу и возьму с него слово, не то он забудет.