Текст книги "Терновая крепость"

Автор книги: Иштван Фекете

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Плотовщик мысленно попросил прощения у сарычей и с признательностью подумал о Матуле, который посоветовал ему прочитать книгу Ловаши, хотя сам и не заглядывал в этот замечательный труд.

– Я купил одну книгу, – как-то раз, еще давно, сказал Матуле дядя Иштван. – Ее написал мой старый учитель Шандор Ловаши. Она больше для вас подходит.

– Я знаю все, что мне нужно знать, – отозвался Матула. – Знал я и господина учителя, он приезжал в наши края. И меня расспрашивал. Так чему ж мне у него учиться?

Дюла о том давнем разговоре понятия не имел – ведь Матула о нем ничего не оказал. Старик говорил только самое необходимое, но его скупых слов оказалось достаточно, чтобы мальчик проникся к нему благодарностью.

Между тем необыкновенно быстро наступил полдень.

– Иди, сынок, обедать, – заглянула в комнату тетя Нанчи.

– Что? – бессмысленно переспросил Дюла. Старушка пощупала ему лоб.

– Жара у тебя нет. Иди обедать. А если и аппетита нет…

Только тут наш Плотовщик понял, что страшно голоден и что действительно уже полдень. Он отправился на кухню, хотя мысли его были заняты парящими орлами и крадущимися ласками. Не подозревавшая об этом тетя Нанчи успокоилась, убедившись, что аппетит у Дюлы отменный.

– Теперь немного поспи.

– Нет, – возразил мальчик. – Я нашел мировую книгу.

– Про любовь? – спросила тетя Нанчи, считавшая, что хорошие книги бывают только про любовь.

Дюла улыбнулся, вспомнив вычеркнутую из «Семейной переписки» Ирму и вычеркнутую из числа тетушек Лили, а также дядю Иштвана, некогда блуждавшего по коварным топям любви.

– Не про любовь, тетя Нанчи. Научная! – И, задрав нос, он вернулся к своему Ловаши.

Но чуть позже он убедился, что не только любовь, но и наука имеет свои пределы.

Было, наверно, около четырех часов, когда в нашего Плотовщика выстрелили. Выстрелили, правда, во сне и, к счастью, промахнулись. Шум, Похожий на выстрел, вызвало падение книги, которую держал в руках Дюла, спавший уже около часа; и когда он испуганно вскочил, сочинение Ловаши валялось на полу.

Наш Плотовщик проснулся, полный боевого задора, и с трудом понял, где он находится: ведь только что, сидя на стене крепости – конечно, Терновой крепости, – он метнул огромную стрелу в вопивших внизу турок. К сожалению, он не узнал, попала ли его стрела в цель, потому что притаившиеся в кустах враги выстрелили… И тут он проснулся.

Дюле снилась та эпоха, когда еще был в ходу лук, но уже заговорило ружье, к вящему удовольствию грызущихся между собой людей и к еще большей их беде. И, познав это бедствие, они считали, что раны можно искоренить только новыми ранами, а ружья – только новыми ружьями.

Впрочем, сон был настолько явственный, что Дюла все еще чувствовал, как скользнула по его руке пущенная им стрела, и слышал звон тетивы.

На соседнем бастионе сражался отважный знаменосец Пондораи, которого никто не осмеливался называть Кряжем, потому что знаменосец щеголял длиннющими усами и к тому же размахивал саженной саблей.

Плотовщик знал, что враги пытались захватить их врасплох, но этот коварный замысел не удался: вороны, обитавшие в пограничной крепости на болоте, предупредили ее защитников о приближении турок и, таким образом, приняли участие в битве.

Местность эта выглядела тогда не так, как теперь: вода, всюду вода, и только кое-где небольшие островки камыша и огромные тополя. В пылу сражения Дюла все же заметил, что обмазанные глиной бревенчатые стены едва держатся. Каменная кладка была лишь внизу, куда доходила вода, а башни, без которой трудно представить порядочную крепость, не было вовсе.

Но небольшой бастион окружала стена живого и засохшего колючего кустарника с узкими просветами, удобными для обороны. Взобраться на терновую стену, преодолеть ее, было невозможно. Маленькие отряды канижских и шумегских турок пытались выкурить противника из его неприступного гнезда, но лишь обожглись сами, а несколько дерзких османских вояк сложило там свое оружие и головы на радость голодному воронью.

Наш Плотовщик думал о своем сне и очень жалел, что проснулся, так как прекрасно чувствовал себя в сапогах с короткими голенищами. Теперь он уже знал, что маленькая крепость могла называться только Терновой.

«Но если бы в бурную ночь облили керосином терновые заросли, – рассуждал наш богатырь, – все защитники крепости сгорели бы, как мыши в пылающей скирде».

Керосин? Опомнись, Лайош Дюла, а был ли тогда керосин? Он таился в недрах земли и глубинах времени, а зал крепости, похожий на конюшню, освещали смоляные факелы или свечи, а иногда костер. Над его пламенем жарились на вертеле метровые сомы или поросята, которыми брезговали глупые турки.

Дюла припомнил все это, и воспоминания были такими свежими, что он почуял даже запах жареного поросенка. И у него потекли слюнки. Что же тут удивительного, если в горячке боя он адски проголодался?

Он даже не заметил, что двигаться ему стало легче, что спину больше не жгло. И когда он нагнулся за книгой, кожа на его плечах не начала рваться на лоскутки.

– Помазать тебя? – тотчас спросила Плотовщика тетя Нанчи, жаждавшая постоянно кормить его или лечить.

– Попозже, тетя Нанчи.

– Может, съешь чего-нибудь?

– Ну, немножко…

Тетя Нанчи так стремительно понеслась к кладовке, точно там начался пожар.

– Я уже приготовила немного творога со сметаной. И свежий хлеб есть.

Творог со сметаной, которого было «немного», появился на столе в огромной миске.

– Мне столько не съесть, тетя Нанчи. Старушка лишь махнула рукой:

– Там увидим.

И выяснилось: не то творог оказался необычайно вкусным, не то во время сражения у нашего Плотовщика совсем подвело живот, но замечательное блюдо мигом исчезло, и потом Дюла с трудом нагибался не из-за обожженной кожи, а лишь из-за битком набитого желудка.

– Теперь ступай гулять, но сначала я тебя помажу. К завтрашнему дню все у тебя как рукой снимет.

Дядя Матула придет чуть свет.

Знаю. Я соберу мешок.

– Тетя Нанчи, а можно мне угостить дядю Матулу? Я и вчера его угощал.

– Ну конечно.

– А он сказал, что так вкусно умеет жарить цыплят только тетя Нанчи.

– Старый плут! Ему-то известно, как я готовлю. Впрочем, он человек порядочный, мастер на все руки, ничего не скажешь.

После этого Дюла с легким сердцем пошел в сад, потому что ему не нравилось, когда Матулу ругали, но теперь он усвоил, какой надо повернуть кран, чтобы выпустить из тети Нанчи пар неприязни.

Сад был овеян покоем раннего летнего вечера. Иногда слышался шлепок упавшего яблока, насвистывала на флейте иволга, которая, как выяснил сегодня Дюла, принадлежит к отряду воробьиных.

Прежде Плотовщику казалось, что эта пестрая птица насвистывает: «Судья плут, судья плут!» Но теперь он решил, что желтенькая флейтистка не бранит судей. Незамысловато и слегка однообразно звучала ее песенка, но без нее, наверно, безжизненно и тихо стало бы летом в вечернем саду и не созрели бы ягоды на тутовом дереве.

Ведь пока солнце не опустится низко, другие птицы молчат: и певец сумерек – черный дрозд, и певец прохладного вечера – соловей. А когда под тяжелым крылом мрака саду снится зима и змея выползает на дорожку, какая птица пролетит там, кроме большеглазой совы, которой не нужен свет, чтобы поймать беспечную мышь!

Дюла думал об этом и находил – скорее даже чувствовал – удивительную простоту и закономерность в порядке вещей, настолько естественном, что его уже нельзя назвать законом. Иволга не способна говорить иначе, в другое время, и все птицы, все живые существа, кроме человека, способны выражать лишь то, что ощущают на самом деле.

Наш Плотовщик вспомнил легенду о плоте и впервые немного смутился.

Прекрасная штука это «бы», думал он, но хватит злоупотреблять им, когда действительность так прекрасна. Надо только поближе подойти к ней и приглядеться: ведь он, по-существу, еще ничего не знает. Все представляет собой волнующую тайну, стоит посмотреть на землю, где ползают муравьи, перетаскивая свои яйца, или на небо, где уже показалась половина лика ущербной луны.

Что будет с муравьиным яйцом и что происходит на луне? Почему у орешника зеленые листья и почему он не может стать таким высоким деревом, как дуб? И почему дуб живет двести – триста лет, а помидор только одно лето? Почему черный дрозд зимует здесь, а иволга улетает в Южную Африку? Почему, почему, почему?..

Дюла охотно и много читал, но до сих пор не задумывался над этими вопросами и при чтении не вникал в смысл таких слов, как «зародыш», «личинка», «газ», «турбина», «атом», «радиация» и «электромотор». Из книг он выносил смутное представление о подобных понятиях, но если бы его спросили, что такое атмосфера и что означает «во время оно», он, наверно, ответил бы:

«Так сказать… ну, как бы сказать… словом, как бы…» – после чего окончательно замолчал бы.

Но этот ранний вечер располагал к раздумью, и уединение породило рой вопросов.

«Надо будет потом выяснить, – решил он. – У дяди Иштвана есть энциклопедия».

Он покосился на руку, намазанную маслом.

«Почему мне кожу протирали маслом, а не водой? Почему человека клонит ко сну после обеда? Кто такой был Ловаши? И что такое сон? – размышлял мальчик, глядя на свою правую руку, которой он натягивал лук, и до сих пор чувствовал, как тетива режет ему пальцы. – Сон тоже реальность? Или нет?»

Он начал внимательно рассматривать свою кисть, и взгляд его задержался на ногтях с траурной каймой. «Какие грязные», – удивился он, но не вспомнил о щеточке для ногтей и, к сожалению, не подумал, что грязные ногти – это реальность.

– Дюла! – позвала с порога тетя Нанчи. – Дюла!

Наш Плотовщик неохотно отозвался и, срывая листочки с кустов смородины, побрел к дому.

«Тетя Нанчи всегда найдет повод покричать!» Но он тут же забыл о своей досаде.

– Из сельхозкооператива принесли резиновые сапоги. Примерь. Если не впору, их поменяют. Дядя Иштван прислал.

Дюла сразу вспомнил о Матуле. Только старик мог сказать дяде о раскисших сандалиях и изрезанных осокой, таких тощих ногах.

– Впору. Спасибо, тетя Нанчи. В самый раз.

– Не мне спасибо, сынок, а твоему дяде – это он купил. Да и Матула, конечно, приложил тут руку. У тебя же ноги точно кошки изодрали. А Матула тебе ничего про сапоги не сказал?

– Нет.

– Вот видишь, какой он! Заходит сюда иногда и сидит как глухонемой. Уставится в угол и курит, а потом понадобится мне что-нибудь, а он уже тащит. Но и тогда обронит два слова и опять замолчит. «Вот рыба, – говорит он. – Не соскабливай с нее чешую, а сдери кожу. Жир в нее не клади». Учит меня готовить. Меня! Как-то раз принес рыбу, усача: «Икру выкинь, она ядовитая», – говорит мне. Мне! А потом рта не раскроет.

«Ага! Как видно, и Матула – подданный кухонной империи тети Нанчи, – подумал Дюла, притоптывая новыми сапогами. – Он не обращает внимания на ворчание старухи. Тетя Нанчи бранится, а Матула улыбается, смотрит только, не засорилась ли его трубка».

– Не найдется в кладовке кусочка тонкой проволоки? Надо бы прочистить чубук.

И старушка идет искать проволоку.

Но случается, что она даже хвалит старика.

Матула приносит кошелку, которую он сам сплел.

– Старая-то порвалась.

– Вот уж спасибо, вот спасибо. Я как раз собиралась попросить тебя. Такую аккуратную кошелку, кроме тебя, никто не сделает.

– Какая уж получилась…

Боясь рассердить тетю Нанчи, Дюла решил не упоминать лишний раз о старике. Сам он был в восторге от новых сапог. Ходить в них оказалось очень удобно.

– Я напишу папе, дядя Иштван, чтобы он отдал вам деньги за сапоги, – сказал он вечером дяде, благодаря его за обновку.

– Незачем! На два месяца ты стал моим сыном, но если тебя это не устраивает…

– Устраивает!

– Или ты скучаешь по дому…

– Нет, нет! – испугался Плотовщик. – Я только думал…

– Давай договоримся: о тебе сейчас заботятся три отца, настоящий, дополнительный и названый. Честно говоря, ты должен быть доволен. Придет за тобой завтра на заре названый отец?

– Обещал.

– Прекрасно. Смотри больше не обгорай. Не снимай рубашку, а то будет очень больно. Если возвращаться каждый день домой будет утомительно, так можешь приходить раз в неделю. И если тебе нравится жить в камышах, живи там.

– Его заедят комары, – вмешалась тетя Нанчи.

– Это их дело.

– Дюла расчешется до крови.

– Это его дело. Матулу они жрут семьдесят лет, а он целешенек.

– У меня есть мазь от комаров, – сказал обрадованный Плотовщик, жаждавший приключений; вмешательство старушки он находил теперь излишним.

– Возьмите несколько одеял и пальто. Ночи прохладные, и дождь может пойти.

– А что он есть будет? – воинственно спросила тетя Нанчи.

Тетя Нанчи даст Матуле всякой всячины – и сала, и свиного жира и прочего. Даже перца не забудет. Ловите рыбу. С Матулой ты не пропадешь. А если соскучишься, так придешь домой.

– Не соскучусь! Я сам хотел попроситься, только боялся. Дядя Иштван, можно мне взять с собой книгу Ловаши?

– Бери хоть все, что найдешь дома. Дюла засмеялся.

– Что ты смеешься?

– Куда столько, – вывернулся смущенный Плотовщик, потому что перед его мысленным взором всплыла «Семейная переписка», «обожаемая сударыня» и вычеркнутая Ирма. – Мне хватит одной книги.

– Хорошо. Старик был моим наставником, и я его до сих пор крепко люблю. Он много бродил в камышах и может нарассказывать всяких историй. А теперь пора спать. Прихватите и палинки на случай холодного ливня. А поранитесь, она тоже пригодится.

В эту ночь Дюла спал беспокойно, ему снились сумбурные сны – кузнечики и букашки, так как кожа у него зудела. Не раз ему чудилось, будто Матула стучит в окно. Но это кошка охотилась на чердаке за мышами. А когда потом старик действительно постучал в окно, Дюла спал так крепко, что Матуле пришлось долго колотить по ставне.

– Эй, лошади забрались в овес!

– Что? – испуганно подскочил наш друг, но тут же собрался с мыслями. – Иду, дядя Матула!

На полу в кухне лежал битком набитый рюкзак.

– Добрая душа Нанчи! – Матула указал на рюкзак. – Я понесу его, а то натрешь себе плечи.

Тут из кладовки вышла тетя Нанчи с двумя банками в руках.

– Вот еще две банки компота. Дюла его любит.

– Если любит, так пусть сам и тащит. В мешке больше нет места.

– А для палинки нашлось?

– Это лекарство, а от компота у людей только брюхо болит. Словом, если Дюла хочет, пусть тащит. Впрочем, с него хватит и двух шерстяных одеял.

– В другой раз возьмем, тетя Нанчи.

Старушка сердито посмотрела на Матулу, однако это его не смутило.

– Пора идти, – сказал он. – Дай бог тебе здоровья, Нанчи! Жареные цыплята в тот раз были знатные.

Пока Плотовщик прощался со старушкой, огромный рюкзак уже пересекал двор, хотя воробьи еще не открыли своего утреннего заседания. Сад, прохладный и тихий, будто хранил ночные тайны; ручей, журча, стремительно прыгал по камушкам, словно до наступления утра намеревался успеть куда-то, а тропка за садами манила вырядившегося в новые сапоги Дюлу как старого знакомого.

– Не тяжело вам, дядя Матула?

– Понятно, тяжело. Сам хочешь нести?

– Если бы я только мог.

– Чего тогда спрашивать?

Плотовщик понял: вопрос его был пустой вежливостью. Или, может быть, он ожидал, что Матула тоже ответит вежливо: «Что ты! Мешок совсем легкий, как пушинка».

И он разочаровался бы в своем названом отце, потому что и слепому видно, что рюкзак тяжеленный. Но тогда зачем было спрашивать? Зачем?

«Ты олух!» – сказал себе Лайош Дюла и намотал на ус, что от пустых разговоров мало проку. Он замолчал, понимая, что человеку с тяжелой ношей не до переливания из пустого в порожнее.

Теперь уже мальчику были знакомы рассветные запахи, и он с закрытыми глазами мог бы сказать, что они проходят по кукурузному или конопляному полю или же поблизости от скошенной люцерны.

На большой вяз он посмотрел как на старого приятеля, только что не поздоровался с ним. На коре старого дерева время оставило свои тайные знаки, и Дюле хотелось спросить Матулу, сколько лет вязу и почему он стоит так одиноко. Но он смолчал, и большой рюкзак продолжал равномерно покачиваться перед ним.

За дамбой тысячи птиц начинали свой день пространной, но тихой беседой, в которой различались надтреснутые голоса цапель, шиканье лысух и гиканье поганок; а на сухой ветке прибрежной ивы каркала серая ворона, зовя своего родича, но его дальний ответ трудно было расслышать.

Дюле теперь уже было знакомо и рассветное дыхание камышовых зарослей, и тяжелый запах болота, а острые листья осоки беспомощно лизали скользкие резиновые сапоги. Широкие голенища надежно защищали исцарапанные ноги, и наш Плотовщик нарочно наступал в лужи, где позавчера размокли и испортились его сандалии.

Услышав плеск воды, Матула оглянулся:

– Хороши сапоги?

– Очень, дядя Матула. Спасибо, что сказали дяде.

– Не стоит благодарности. Я сказал потому, что здесь они сгодятся. Ну, пойдем дальше. Леший возьми этот мешок, хорошо бы его поскорей скинуть.

Когда они поднялись на дамбу, за ней бушевал ураган птиц, но Матула даже не посмотрел в ту сторону и остановился совсем по другой причине.

– Видишь?

– А что это, дядя Матула?

– Мускусная крыса. Ондатра.

Переплывавший реку зверек с коротким и широким туловищем исчез в камышах на том берегу.

– Кусается?

– Если ее схватить. Тогда все крысы кусаются.

– Что она ест?

– Что попадется. Да все: жуков, раков, улиток, даже свеклу и кукурузу. Очень любит пшеницу. Если посеют на берегу пшеницу, опустошит все поле. Но шкурка у ондатры просто загляденье. Двуглазку прихватил?

– Ой, забыл, дядя Матула!

– А ведь я тебе говорил, верно? Значит, у тебя в одно ухо влетело, в другое вылетело.

Пристыженный Дюла молчал, предпочитая не признаваться, что на этом его ловил не только дядя Матула, но и Кендел. Кендел тоже замечал, что он не слушает и тут же следовало: «Продолжайте, Ладо».

Наш Плотовщик поежился и в душе выругал себя за рассеянность. Матула уже свернул от дамбы к чаще ракитовых кустов, и Дюле почудилось, будто ольховые деревья, караулящие шалаш, раскрывают объятия возвратившимся домой путникам.

Сам шалаш словно приветливо здоровался с ними. Его темное нутро, пропахшее камышом, казалось домом, а Серка – членом семьи, радостно встречающим прибывших.

– Отвяжи пса, пусть побегает. – Матула снял со спины рюкзак. – Он запомнит, кто спустил его с цепи.

Пес при приближении Дюлы слегка насторожился, но стоило мальчику отстегнуть цепь, как Серка завилял хвостом. Потом трижды обежал вокруг шалаша и улегся наконец у ног Матулы.

– Ну какой же ты шалый! – побранил Серку старик. – Когда ты ума наберешься?

Плотовщик почувствовал, что эти слова косвенно относятся и к нему.

– Дядя Матула, он ведь молодой.

– Это еще не значит, что в голове должен ветер гулять… Вогнала меня в пот Нанчи, так набила мешок. Ну да приволок, и кончено дело. Передохнем чуток, потом наведем тут порядок.

Старик сел, сел и Дюла. Серка лежал, растянувшись, возле закопченной печурки, и некоторое время слышался только далекий птичий гомон. Заря в небе сменилась синевой, роса – туманом, а мягкий свет – солнечным сиянием.

– Как чудесно здесь, дядя Матула!

Старик молчал. Он закурил трубку и следил за легкой струйкой дыма.

– Хорошо тому, кто любит все это, – сказал он немного погодя. – Я обыкновенно тут живу, а когда зимой переберусь к дочке, то задыхаюсь в доме, даже от табака нет никакой радости, и к весне маюсь, как хворый пес. Потом выползаю сюда, поправляю шалаш, если он осел под снегом, и домой уже ни ногой.

Пока он говорил, Серка все ближе подбирался к нему, и наконец его голова оказалась возле руки хозяина. Посмотрев на собачонку, старик погладил ее.

– Не был бы ты, Серка, таким шалым, – сказал Матула, – я бы не стал тебя сажать на цепь, знал бы, что ты не бросишь шалаш без присмотра. Но нет тебе доверия. Да, двуглазка-то в рюкзаке, я взял ее, – обратился он к Дюле. – Погляди на старое дерево, может, еще сидит там большой орел.

Плотовщик достал бинокль, настроил по глазам, но на дереве никого не было.

– Ничего не вижу.

Но это было не совсем верно. Пока Дюла смотрел в бинокль, перед ним стояли слова Матулы: «Пока ты такой шалый, нет тебе доверия».

– Перво-наперво приготовим постель. – Матула выбил пепел из трубки. – Потом приберемся тут. Надо принести сена.

Он вынес из шалаша две длинные жерди.

– Есть поблизости стожок, летось он вымок, да дожди лили такие, что телега увязла бы. Половину притащим, и хватит с нас. Хорошая постель получится.

Стог стоял далеко, и Дюла по дороге запоминал кусты, некоторые деревья, вид местности. Постепенно у него вырабатывалась способность ориентироваться. Трава, еще мокрая от росы, доходила ему почти до пояса.

Матула сбросил верхушку стога и подсунул жерди под оставшееся сено.

– Силенок хватит?

– А как же! – встал между жердями Дюла.

– Иди не спеша, чтобы ношу не скинуть.

– Ой, дядя Матула, змея! И какая большая! – точно кузнечик, подпрыгнул Плотовщик.

– Не трогай ее. Рука провоняет. Чтоб ей треснуть, твоей змее!

Нужно мне очень ее трогать! – Дюле не хотелось сознаваться, что он не дотронулся бы до змеи ни за какие деньги, что при одном взгляде на нее озноб пробежал у него по спине.

– В шалаш они всегда забираются – то одна, то две. Не трогай их.

Плотовщик испуганно смотрел вслед уползающей змее.

– Поднимай.

Половину стожка они подняли без труда, но Дюлу уже не увлекала переноска сена даже с помощью жердей.

«В шалаше то одна, то две, – думал он. – Господи!»

– Когда я ступаю левой ногой, ты ступай правой, и сено перестанет колыхаться. Ведь если оно рассыплется, подбирать будет нелегко.

«Она еще ко мне в постель заползет, – сменил ногу мальчик по приказанию Матулы, но мысли его были заняты другим. – Когда я буду спать, обовьется вокруг шеи..» И тут он чуть не выронил из рук жердь.

– Тяжело? – раздался впереди укоризненный голос, потому что ноша заколебалась. – А то можно передохнуть.

– Нет, дядя Матула, я споткнулся.

Старик промолчал, а Дюла рассердился на себя, зачем он ответил, что не тяжело, когда на самом деле тяжело. Глупость какая! Ведь и правда тяжело! И как видно, здесь, в лугах, единственная возможность не сбиться с пути – это не уклоняться от истины. Не тяжело? Он чувствовал, как у него сгибаются плечи, как вытягиваются руки – скоро они станут такими же длинными, как у Кряжа.

«Не тяжело. Дурак!» – сказал себе Лайош Дюла и заскрипел зубами, а глаза у него от натуги округлились. Дюла забыл даже о змее.

– Передохнем? – прозвучали впереди чудесные слова.

Да! – радостно согласился мальчик, но как только он опустил ношу на землю, его мыслями снова завладели змеи. – Значит, и в шалаше есть змеи?

– Им там уютно. Подходящее для них местечко… Только Серка иногда их душит.

Любовь Дюлы к Серке значительно возросла.

– Вот бы не воняли они! – спокойно продолжал Матула. – А то схватишь змею, а она выпустит такую мерзкую жижу…

– А они кусаются?

– Еще чего! Держишь змею за шею, а она только головой крутит и извивается. Чем ей кусаться?

– Так я правильно понял, – содрогнулся от ужаса Плотовщик, – змеи не кусаются?

– Они не прочь укусить, да не на тех напали. Ну, берись за жерди. Не спеши. Шагай осторожно.

Дюла не мог думать ни о чем, кроме змей. Если они не прочь укусить, то почему не на тех напали? Неужели Матула только успокаивает его? Какой ужас!

Теперь мальчик уже не смотрел по сторонам и не обращал внимания на тучу птиц в серебристой дали. Легкие пухлые облачка догоняли его, но он, уставившись в землю, думал о змее, бесшумно уползшей в густую траву. Об этой мерзкой твари.

Когда, добравшись до места, они опустили сено на землю, Плотовщик ласково взглянул на Серку и неприязненно на шалаш, чье уютное нутро сразу превратилось для него в змеиное гнездо.

– Но змеи-то ползают только по ночам? Так, дядя Матула?

– И ночью и днем, леший их возьми. Пошел вон, Серка, а то отдавлю тебе лапу. Если находится палка, я их насмерть забиваю: ведь они истребляют рыб и птиц. Но людей не трогают. Нечего о них столько болтать… Давай отнесем сено в шалаш.

«Людей не трогают», – думал Дюла.

– И гадюки? – прибавил он вслух.

– Их тут нет. Понимаю, у тебя всё из головы не выходят змеи. Из мешка я все выложу, набьем его сеном, будет подушка.

Матула сделал сенник и прикрыл его одеялом.

– Ляг, испытай.

Дюла растянулся на мягкой постели.

– Замечательно, дядя Матула.

– А что я говорил? С прочими делами я сам управлюсь, а ты налови рыбки к обеду. Червей накопай на берегу, кузнечиков в траве полно, да и на хлебный шарик можешь попробовать. Я пока смастерю полку, на ней разместим припасы, посуду. Ты не горячись, если подцепишь на крючок какую-нибудь стоящую рыбу. Дай ей умаяться. Можешь прихватить с собой Серку, не мешает тебе с ним обвыкнуться.

Тут Плотовщик совсем забыл о змеях, чувствуя, что Матула дал ему немного воли.

– Пошли, Серка! – позвал он.

Собака виляла хвостом, но не шла за ним.

– Пошел! – махнул ей Матула, и она весело выскочила на тропку, оглядываясь, идет ли за ней новый друг.

А Дюла в новых сапогах с трудом ковылял по высокой траве, спеша поскорей выбраться на дамбу.

«Там, по крайней мере, я успею заметить…» – думал он, и излишне добавлять, что он имел в виду пресмыкающихся.

На всякий случай он срезал себе палку, так как Матула убивал змей палкой.

Расположился он возле плотины. Поймал несколько кузнечиков, накопал червяков, и как только закинул удочку, его перестал пугать змеиный вопрос.

«По голове ее стукну, и дело с концом», – мелькнула у него воинственная мысль.

Течение реки было медленным. Над бесконечными зарослями камыша непрерывно кружили птицы. Серых цапель и колпиц Дюла уже знал, но многих птиц еще нет, и он вспомнил о книжке. Но где же поплавок? Зацепился за что-нибудь?

Он осторожно приподнял удилище.

– Вот так так! – воскликнул он, и Серка, подбежав, облаял «рыбу» с клешнями, оказавшуюся на крючке.

Наш Плотовщик долго собирался с духом, пока наконец решился прикоснуться к раку, а потом, не желая убивать его, забросил подальше в траву.

«Вечером он найдет дорогу обратно», – успокоил он себя и снова закинул удочку.

Рыба все не клевала. По небу плыли барашки; и постепенно птичий гомон вверху смолк. Но беспрерывно щебетала камышовка, и на сверкающей воде ни на минуту не прекращалось кряканье и гоготанье. Если неожиданно наступала тишина, Дюла поднимал голову, зная, что это сигнал опасности и птицы насторожились. И он видел кружащего ястреба, коричневого коршуна или другого хищника, небрежно парящего над водой, точно речь шла о невинной прогулке.

Видел он также, как такое беспечное парение переходит в стремительный полет, потом разрывается водная гладь, поднимается гомон, словно бранят, прогоняют опасного гостя мирные водоплавающие птицы. Прогоняют, но не настигают: ведь хищники мастера летать. Мгновение, и вот он уже взмыл в вышину и спокойно кружит под облаками, точно все это лишь игра.

– Стоп! – закричал Дюла и вцепился в удилище, на сей раз совершенно напрасно: ведь чтобы вытащить из воды карася, сила не нужна.

Хорошая, красивая рыба карась и вкусная, если ее поймали не в тинистой яме, но редко тянет даже килограмм. Тот карась, которого Дюла бросил сейчас в садок, весил не более четверти килограмма.

Наш Плотовщик был вполне доволен и даже счастлив. Волнение, внутреннее напряжение постепенно сменялось спокойствием.

Поплавок плавно полетел в реку – теперь на крючок был насажен хлебный шарик, – и Дюла обрадовался, почувствовав, что движения у него так же точны и уверенны, как у Матулы. Теперь, уже действительно не горячась, он подвел к берегу еще одного карася, поменьше, и ради практики, а не по необходимости вытащил его сачком.

«Такой мелюзги надо уйму наудить, чтобы хватило на обед», – подумал Плотовщик.

Потом он насадил на крючок здоровенного земляного червя. Червь сопротивлялся, извиваясь всем телом, но за это трудно было на него сердиться. Он продолжал, как видно, извиваться и под водой, потому что вскоре поплавок дернулся и не всплыл.

– Подсечь мне сейчас или не подсекать, – прошептал мальчик и посмотрел на Серку, но пес лишь вилял хвостом и не мог дать ему совета.

Тут поплавок задергался, и Дюла не стал мешкать. При подсечке загудела катушка.

– Ну, ты! – уговаривал он рыбу, отчаянно бившуюся под водой. Рыба метнулась влево – мальчик намотал леску, потом вправо – И он слегка отпустил леску. Эта игра, но игра только для Дюлы, доставляла ему огромное наслаждение: он чувствовал, что удилище его слушается и добыча уже у него в руках. Рыба, очевидно, устала.

– Теперь я буду ее вываживать, – объяснил он Серке, вспомнив выражение настоящих рыболовов, – и потом она пойдет в сачок послушно, как овечка.

Но рыба придерживалась иного мнения и долго металась, прежде чем ее удалось вытащить.

У нашего Плотовщика при виде рыбы глаза полезли на лоб. Рот, как у утки, и сама такая длинная!

Щука! Ох! Да какая чудесная щука! Вот посмотрел бы дядя Матула, вот посмотрел бы Кендел, мама и мама Пири, отец и Кряж! Да и весь класс!

– Ну-ка иди, моя овечка, – он вытащил щуку на берег, и Серка, негромко рыча, отскочил подальше от извивающегося водяного тигра.

Но рыба даже в сачке вела себя не как послушная овца, и Дюла тут же вспомнил совет Матулы не горячиться.

Но старик напрасно увещевал бы щуку не горячиться, потому что это у нее в характере.

– Я тебя! – закричал мальчик, но угроза на рыбу не подействовала, и она схватила Дюлу за указательный палец.

– У-у-у! – Плотовщик стал искать нож, чтобы раскрыть им пасть свирепого тигра, но один бог знал, в какой карман был он запрятан, и поэтому мальчик всунул между зубами щуки конец палки, предназначенной для защиты от змей, и тогда она разжала пасть. Дюла замахал кровоточащим пальцем. – Какой я дурак!

Серка по-прежнему одобрительно вилял хвостом, что могло означать и сочувствие.

Крючок продолжал торчать во рту у рыбы, но теперь Плотовщику удалось его вытащить, так как она сердито кусала палку.

Он вздохнул с облегчением, водворив наконец щуку в садок, хотя двух карасей отнюдь не обрадовало такое соседство. Они испуганно плескались, но хищница, измученная борьбой и не успевшая еще проголодаться, не обращала на них никакого внимания.

Дюла опять опустил садок в воду. Мысль о его тяжести и величине щуки утишила боль в пальце. Да, щуки больно кусаются, и их зубы, похожие на кривые иглы, очень опасны, в особенности два огромных передних зуба. Наш Плотовщик теперь узнал это на опыте. Он высосал кровь из ранки и, – где наша не пропадала! – закинул поплавок поближе к противоположному берегу, где возле островка камыша, казалось, больше всего плещется рыбы.

«Значит, в воде тоже обитают хищники», – размышлял он. И здесь царят острые зубы, как когти и крючковатый клюв в воздухе. И здесь выживает только сильный и осторожный, передавая жизнестойкость своим потомкам. Остальные гибнут, остальные служат лишь пищей. Ястреб-перепелятник или сокол безошибочно отбивают от стаи самую слабую птицу, которая плохо летает и не способна о себе заботиться.