Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

6

Еще в лабиринте подземных ходов, по которым Ибрагим с Гёвхаршахом, телохранителями и группой аскерхасов шли в темницу, до них донеслись шум и выкрики. Догадавшись, что послов пытают, Ибрагим прибавил шагу, а телохранители бросились бегом распахивать железные решетчатые двери темницы и, лязгнув мечами, вжались в сырые стены и пропустили шаха.

Слабо освещенные светом масляных светильников, чернoодетые лжемюриды застыли, увидев шаха, и тупо уставились на него. В трех клетках перед ними белели в полутьме, как три свечи, поели. Стоявший чуть в стороне в белом облачении и белой, ниспадающей до пят шали садраддина шейх Азам насторожился, но тем не менее не двинулся с места, как если бы здесь властелином был он и шаху первому надлежало подойти к нему. Но, разглядев за спиной шаха наследного принца с группой ааерхасов, он все понял и порывисто бросился к шаху.

– Ради аллаха, шах, не вмешивайся! – вскричал он. – Согласно святому слову, книги еретика должно предать огню вместе с вероотступниками!

– Что проку предавать их огню, шейх? – холодно спросил Ибрагим. – Не лучше ль отослать их к эмиру Тимуру, чтобы уличить меня в связях с хуруфитами? Ибрагим не сейчас утвердился в своем подозрении; обдумав положение в диванхане, он шел сюда с готовым решением. – Ты слышал сам, я отклонил предложение Фазлуллаха. Ибо нет у меня иной опоры, кроме единого бога, его пророка и святого Корана. Но не в моих силах арестовать Фазлуллаха, шейх. Вели передать Мираншаху, что Фазлуллах сейчас могущественнее и меня, и его, а возможно, и самого эмира Тимура. Открой клетки и выпусти послов! Пускай уходят!

– О горе! – возопил шейх. – Ты должен схватить еретика, шах, или же камня на камне не останется в Шемахе! – Иссохшее от постов и молитв тело шейха била крупная дрожь. Отступив перед спокойной категоричностью шаха, он, как бы ища опоры, трясущимися руками схватился за черных мюридов. – Ты не знаешь, шах, предупредил он, – эти люди – дервиши эмира Тимура. Повелитель верит им и по их слову истребляет непокорных. Одумайся же, шах! Он и тебя не пощадит, если не схватишь еретика.

Ибрагим внимательно оглядел низкорослых широкоскулых людей в широченных и не по росту длинных черных хиргах, по-хозяйски распоряжавшихся в темнице. Случилось самое худшее. На глазах у дервишей-хабаргиров шах и наследный принц пришли освободить послов Фазлуллаха. Чего же больше? Одного этого предостаточно, чтобы доказать эмиру Тимуру измену шаха. Но Ибрагим не терял присутствия духа. Он уже предусмотрел и продумал жертвоприношения эмиру Тимуру для умилостивления его и отвода подозрения от себя в случае провала с арестом Фазлуллаха. В изначально намеченном списке жертв шейха Азама не было. Уже здесь, в темнице, Ибрагим, не колеблясь, хоть и с некоторым сожалением, включил старого безумца в число жертв, более того – отвел ему роль главной искупительной жертвы.

– Я собирался лично раскрыть шахиншаху (Титула "шахиншах" у Тимура не было; так его называли в Азербайджане и Иране – ред.) Тимуру некоторые истины, – не спеша начал свою речь Ибрагим. – Но раз уж здесь его дервиши, то пусть они выслушают и сообщат повелителю, что единственный и главный виновник распространения ереси в Ширване – ты, шейх Азам! Если бы ты предупредил меня своевременно о том, что учение Фазлуллаха враждебно эмиру Тимуру, я не дал бы пристанища ему в Ширване, и хуруфиты не окрепли бы до такой степени, чтобы бросать вызов эмиру Тимуру. Во всем виноват ты, шейх!

Обвинение было таким неожиданным, что шейх совершенно растерялся, а дервиши заметно насторожились. Шейху неведомо было коварство. Тяжкие испытания надломили его душу, поразили ум и воображение, но не научили ни хитрить, ни лукавить, ни – тем более – строить и отражать козни.

Смысл сказанных шахом слов не сразу дошел до его сознания, а когда дошел, шейх взорвался, восстал всем своим существом:

– Побойся аллаха, шах! Не будь несправедлив!

– Ты – садраддин ширванский, ты стоишь на страже веры, и ты виновен в том, что Ширван погряз – в ереси хуруфизма! – непреклонно продолжал Ибрагим. – Я не могу сказать с определенностью, что ты умышленно попустительствовал еретикам. Возможно, что ты не разглядел опасности по простоте своей и наивности. Но это не снимает с тебя вины, шейх. Ибо по твоей вине мои подданные впали в ересь хуруфизма и угрожают мне самому. Они преграждали путь наследнику Гёвхаршаху и предупреждали: "Если шах не откажется от мысли арестовать Фазла, мы бросим символические мечи и возьмемся за настоящие". У меня всего шестьдесят тысяч воинов, мюридам же Фазлуллаха нет числа. Сам же он невидим глазу, он везде и нигде. Куда, в каком направлении послать мне войско, как мне арестовать его, шейх?!

Произнося эту строго продуманную речь, Ибрагим по привычке из-под густых длинных ресниц наблюдал за дервишами и по их лицам понял, что слова его возымели действие. Не тратя больше слов, он обернулся к сыну, чье сильное дыхание все время ощущал за спиной. Принц же, ожидавший взгляда, подал, в свою очередь, знак аскерхасам, и те подошли к клеткам, в которых стояли послы.

– Быть беде, шах! – вопил и стенал шейх. – Твоих воинов замуруют в стены! Из отрубленных голов твоих подданных сложат башни! Твоих детей заставят есть землю! Не выпускай проклятых, шах! Они околдовали тебя! Они отравили твой мозг! Они лишили тебя божьего страха, шах!

Молодые и сильные аскерхасы стали разгибать прутья клеток и выпускать послов. Ибрагим, расслабившись после сильнейшего напряжения и слегка прислонившись плечом к стене, наблюдал за полуживыми людьми, поражаясь в душе, что ни во взглядах, ни в поступи их не было ни малейших признаков перенесенных мук и терзаний.

– Посмотри на них, они не ощущают боли! – вопил шейх Азам. – Они не люди, шах! Они дьяволы!

Ибрагим не отводил от них взгляда. Следы ржавых гвоздей превратили их белые одеяния в некое подобие пчелиных сот, на руках и на плотных шерстяных носках запеклась кровь, но послы, похоже, и в самом деле не ощущали боли, и нечеловеческая их выносливость так поразила шаха, что он с глубоким и искренним сожалением подумал: "Были бы мои воины такими же дьяволами!"

Когда последний посол выбрался из клетки, Ибрагим повелел Гёвхаршаху проводить их в посольский покой.

Лет десять тому назад Фазл с целью широкого распространения своего учения отправился странствовать по святым местам, куда собирались паломники со всего света, и, читая проповеди в Багдаде, Алеппо, Суре, население которых в подавляющем большинстве составляли суфии-батиниты, на пути в Мекку задержался на несколько дней в Бейтул-мукаддасе – Иерусалиме, побывал в подземелье, где перед каменной колыбелью Иисуса, похожей на лодку, и перед алтарем святой матери Мариям свершали намаз мусульмане, молились христиане и иудеи, побеседовал с ними и, узрев воочию, какой радостный отклик вызвали у этих людей его мысли об изначальном единстве человечества, языков, верований и нравов, сам ощутил великую радость.

В двухгодичных дервишских странствиях Насими повторил путь, пройденный своим Устадом, и по дороге в Мекку тоже несколько дней провел в Бейтул-мукаддасе, но в отличив от Устада, кроме людей, с радостной верой принимающих учение хуруфитов о единстве всех людей на земле, он открыл в святом городе истину, похожую на страшный миф.

Бейтул-мукаддас, называемый окрестным населением Гудс-Высоккий, был выстроен на гладкой, словно отсеченной и отесанной вершине цельнокаменной горы, напоминающей издали изваянный стог сена со срезанной верхушкой. В городе не росло ни деревца, хотя горы и ущелья вокруг были покрыты зелеными лугами и кустарниками.

Когда шел дождь, весь город от крыш мечетей и церквей и до улочек и переулков промывался до блеска. Паломники, прибывающие бесконечным потоком из Рума, Ирана, Ирака, Сирии, Египта, останавливались в тени оливковых рощ вокруг города, возле ручьев, родников и канавок, проложенных меж огородами, и, отдохнув после дороги, группами вступали в святой город. Они шли к мечети, опирающейся задней стеной на крепостную стену, на крыше которой, сплошь крытой сверкающими свинцовыми листами, стояли большие дождевые чаны, из которых по железным стокам струилась прозрачная вода, омывались под этими струями, обертывались, подобно индусам, в белоснежную ткань и, сняв башмаки, в благоговейном молчании заходили помолиться в самую большую во всем мире мечеть, затем шли поклониться могилам древних пророков Мусы ибн Имрана, Сулеймана ибн Давуда, их наследников и потомков. Омытые небесной водой сонмища людей причащались в Бейтул-мукаддасе горных высот и божьей благодати.

Насими же увидел в святом городе ложь и несчастье. За мечетью, по направлению к Мекке, простиралось глубокое ущелье, в котором, по контрасту с райской зеленью, окружающей город, не росло ни былинки; изжелта-серые камни и впадины, напоминающие осевшие могилы, снискали этому жуткому месту название Ущелье Судного дня, а также Ущелье ада. Паломники, которых на долгом пути подстерегали болезни, нападения воинственных бедуинов и иные тяготы, захворав по прибытии в Бейтул-мукаддас, отделялись от здоровых попутчиков и удалялись в Ущелье Судного дня ждать смерти. Они не тратили остатков своего состояния, не ели и не пили, чтобы умереть в ущелье и, заслышав трубный глас, первыми воскреснуть в этом наиближайшем к богу месте...

Изобильные базары Бейтул-мукаддаса, куда во все сезоны года со всех концов от Рума до Египта привозили всяческие плоды и где посреди зимы продавались арбузы и дыни, виноград и гранаты, а ранней весной – хурма, яблоки, груши, где под навесами сидели лекари и целители в ожидании и готовности оказать услугу больным паломникам из дальних стран, казалось, не имели никакого отношения к тем, кто ушел умирать в Ущелье Судного дня. Никто не носил им ни еды, ни лекарств. В ущелье ходили лишь служители в черных рясах из большой мечети и церквей. Они шли туда с носилками, подбирали умерших, относили в другой конец ущелья и хоронили там на склоне горы, погребая вместе с трупами их имущество, "дабы вернуть его в день воскрешения хозяевам", как говорили служители. Шла молва, что людей, покусившихся на имущество мертвецов, поглощала земля, и в тот самый миг, когда доставали из могил драгоценности, они падали прямо в ад, и поэтому из-под земли там непрерывно доносились стенания и плач. На протяжении столетий из Бейтул-мукаддаса в сторону ущелья не ходил никто, кроме смертников и могильщиков.

Нарушив обыкновение, Насими с сопровождавшими его мюридами, присоединившись к служителям – чернорясникам, пошли в Ущелье Судного дня и собственными ушами услыхали голоса ада. Но доносились они не из-под земли, а из тех могилоподобных впадин, в которых ютились смертники. Мюриды насильно накормили и напоили больных, сознательно отказавшихся от еды и испытывающих адские муки голода и еще более страшные муки жажды среди раскаленных от солнца, пышущих жаром камней. Они провозились с больными в зловонном ущелье до сумерек, и Насими, пытаясь рассеять страшное заблуждение смертников, говорил с ними – с арабами и иудеями на арабском, с персами на персидском и с тюрками на тюркском. "Вы стали жертвами лжи, несчастные!" – говорил он. "Судный день и воскрешение из мертвых – это ложь!" – говорил он. Но больные оставались равнодушны к его словам, смотрели, как глухонемые, а если кто отзывался, то подозрительно и грубо. "Чего ты хочешь? Какая тебе в пас корысть?" – говорили они.

К вечеру мюриды устали до изнеможения. "Здесь царит телесная боль. Какие тут могут быть слова?" – сказали они Насими, и он согласился с ними. Забрав опустошенные бурдюки из-под воды, они устало и безнадежно побрели назад. Насими шел со всеми, но душой оставался внизу, словно бы не Ущелье Судного дня покидал, а весь мир, не чужих и чуждых людей оставлял в их зловонных ямах, а все человечество. Нельзя было оставлять их там, оставить их означало согласиться с бессмысленностью и бренностью бытия, и, прежде чем осознать это, Насими вдруг резко повернулся назад и крикнул на все ущелье: "Эй вы, неведающие, слушайте! Человек может жить вечно! Человек телесно может жить вечно!"

Мюриды, остановившись, с изумлением взирали на него. Ни в учении Фазла, ни в других источниках они подобной мысли не встречали. Откуда у халифа, пленявшего всех силон своего ума, такая нелепая и странная мысль? Не помутился ли у него рассудок?

Растерявшись от неожиданного крика, мюриды смотрели то на Насими, то на выраставшие из земли силуэтам, медленно движущиеся к ним.

"Смерть – это тоже плод ложной веры и невежества! Не ведая о движении и изменениях во вселенной, человек не ведает об изменениях в самом себе..." начал Насими свою проповедь о человеке и вселенной, и мюриды, сознавшиеся потом ему в своих сомнениях, слушали его до утра не менее зачарованно, чем толпа смертников.

... Объясняя, в посольском покое изумленному Ибрагиму причину и природу их выносливости, которую шах назвал нечеловеческой, Насими, в сущности, повторил проповедь, произнесенную некогда в Ущелье ада.

– Если бы человек изучил природу творящих частиц в своем теле, то он, подобно своему творцу – вселенной, и сам бы достиг вечности, – говорил он.

Необычная речь и кипение искр в глазах уже не казались Ибрагиму дьявольщиной, хоть и по-прежнему внушали удивление. Он приказал оказать послам врачебную помощь, и личный лекарь шаха перевязал им раны. Личный тазоносец и личный водолей шаха подали им умыться, после чего принц Гёвхаршах повел их в ярко освещенный множеством свечей в люстрах и шандалах тронный зал. В коридорах по пути их следования кроме телохранителей стояли аскерхасы, и вслед за послами плотно прикрывались двери.

О чем говорилось в ту ночь за закрытыми дверями тронного зала, в летописях нет ни единой строки. Согласно порученной Фазлом строгой секретности и взаимному желанию шаха беседа велась без записей. В сущности, это было продолжение порученного Фазлом намаза перед Высокоименитым, и, по условиям намаза, Ибрагим обязался обеспечить Фазлуллаху и его мюридам безопасность на территории Ширвана; хуруфиты же, в свою очередь, обещали через посредство тайного мюрида Фазла, состоявшего на службе у эмира Тимура, уведомлять шаха обо всех важнейших событиях в стане повелителя, равно как и о настроениях его, укреплять связи шаха с начальником крепости Алинджа сардаром Алтуном и прибывшими к нему на подмогу правителями Шеки, Гянджи Шамхора и Тавуша, а также с аснафом Нахичевани и Карабаха Все это означало подготовку к войне против Мираншаха которую предполагалось начать в окрестностях Алинджи и затем двинуть дальше. В первые же дни войны хуруфиты общали поднять восстание по ту сторону Аракса, дабы свергнуть Мираншаха и посадить на тебризский трон Ибрагима.

После переговоров шах пригласил послов в пиршественный зал, но, отказавшись от угощения, хотя и отведав в знак уважения к союзнику знаменитого ширванского вина "рейхами", поднесенного им в золотых чашах самим шахом они поблагодарили его и тотчас ушли. Как ни слабы они были носче пережитого, в глазах их сверкал блеск большой победы.

После короткой встречи на тайной квартире с мюридами-гасидами мовлана Махмуд и раис Юсиф сели на коней и поспешили к месту укрытия Фазла, чтобы сообщить ему о результатах и вывести наконец из подполья, а Насими в сопровождении группы мюридов, которым Юсиф открыл вновь назначенное место жительства Устада, поехал туда. Одновременно с ними во все ремесленные общины отправились гасиды чтобы сообщить о результатах намаза Сеида Али перед Высокоименитым и порадовать сердца новыми рубаи Насими.

Света от тьмы отделенье – придите узреть.

Правды от лжи отлученье – придите узреть!

В лике моем – озаренье – придите узреть

Бога во мне откровенье – придите узреть!

Эта радостная весть и вместе с тем призыв освободили от напряженного ожидания и беспокойства тысячи людей и знаменовали новый поворот в их жизни.

ОТЛУЧЕНИЕ

7

Путь Насими и мюридов лежал через горы и ущелья, где уже царила весна. В расщелинах шумели бурные потоки, образованные талыми горными снегами, и здесь сильно ощущался запах мяты. На взгорках и перевалах запах полыни перемежался с настоявшимся запахом испепеленных за день весенним солнцем маков. Топот коней по иссохшим, едва приметным "о тьме тропинкам подчеркивал тишину ночи. Позабыв и о пытках в железной клетке, и о беседе с шахом, позабыв даже радость победы, Насими думал сейчас о Фатьме, тоскующей в разлуке с ним, как эти истомившиеся от зноя маки. Время от времени вдруг слышалось ржанье коней, и мюриды, натянув поводья, медленно спускались в ложбину, чтобы снизу разглядеть путников, силуэты которых отчетливо вырисовывались в звездном свете и выдавали в них друзей или врагов. Присохшие повязки отставали при спуске, причиняя страшную боль в растревоженных ранах, но ни боль, ни возможная опасность не могли отвлечь его от мыслей о Фатьме, которая наверняка уже знает о его возвращении из дервишских странствий и вместе с отцом и мюридами едет сейчас, должно быть, в новую резиденцию, где Насими увидит ее.

Несколько лет тому назад тайный мюрид Фазла, сидевший пред очами Дива, как называли хуруфиты эмира Тимура и что в лексиконе их означало "человек-зверь", перехватил послание дервиша-хабаргира, в котором содержались сведения о халифах Фазла, в том числе и о Насими, и переслал в бакинскую резиденцию Фазла. "Насими, – сообщал дервиш-хабаргир, – известный среди тюрков поэт и несчастный влюбленный".

О причинах несчастья дервиш не писал, ибо не мог знать о них. У Насими, как у всех хуруфитов, и счастье, и горе были связаныс учением Фазла.

Согласно учению, утверждающему, что "Фазл есть Хакк", мюриды видели в Фазле весь мир, а в целом мире видели Фазла. По их лексике слово "Фазлуллах" означало науку и достоинство мира, порожденное самим миром и принадлежащее человечеству. Пока человек несовершенен, он отлучен от своего достоинства; по достижении же совершенства он познает, что сотворен вселенной и носит ее в себе, осознает себя как творца. И наступит тогда конец двойственности, разделяющей творца и сотворенного, образуется единство, и человечество станет цельным, как "алиф". И когда человечество станет единым и цельным, как вселенная, исчезнут различия в языке, религии, нравах; воцарится взаимопонимание и братство; не станет гнета и страха, всего, что принижает достоинство человеческое.

Вот почему каждый новый человек, принимающий учение Фазла, являл собой новый шаг на пути к единству, и чем больше мюридов Фазла, тем короче путь. Но путь этот сам порождал свои трудности. Привлечь людей к хуруфизму не составляло большого труда, ибо чем острее разил меч завоевателя, чем тяжелее давил гнет, тем больше людей рвалось из-под него и искало прибежища в учении Фазла. Гнет сам обращался против себя, невежество и мракобесие увеличивали нужду в познании. Но беда заключалась в том, что и в людях, посвятивших себя борьбе за совершенство, проявлялось несовершенство, и на пути к единству вставали преграды, которых не мог преодолеть сам Фазл.

Одной из таких преград, с которой не умел справиться Фазл, было отношение халифов к его старшей дочери, избраннице Фатьме. Халифы-знали, что Фазл, называемый ими "несомненным богом", один из смертных на пути познания, а Фазл-Хакк, заключенный в нем, не имеет возраста и не подвержен смерти. На первом этапе обучения, не подведя еще мюридов к отрицанию ложного "лаилахаиллаллаха", Мухаммеда и его Корана, им говорили, что лицом совершенного человека, которое увидел и полюбил Мухаммед в миг вознесения, было лицо Фазла-Хакка. Человек этот безначален и бесконечен, и когда шейх Фазлуллах уйдет из жизни, его дух перейдет в избранного им человека и будет жить в его теле. А так как избранницей Фазла была его старшая дочь Фатьма, то, следовательно, дух его перейдет в тело Фатьмы, а после ее смерти переселится в тело ее наследника или же в любимого человека, и, таким образом, переходя из поколения в поколение, Фазл-Хакк будет жить вечно. Наследник Фазла поэтому должен быть так же совершенен, как – и сам Фазл, главное же – не допустить ошибки в высшем мериле совершенства – в любви. В противном случае дух Фазла погибнет, а вместе с ним погибнет и мечта о единстве, и воля к борьбе, и человечество погрязнет в темноте и невежестве.

Так вот получилось, что, едва вступив в нежный возраст любви, старшая дочь Фазла, его избранница Фатьма, стала ответственна за судьбу человечества.

Кого полюбит Фатьма и за кого выйдет замуж? Этот вопрос терзал восьмерых халифов, и только девятый, Сеид Али, не раздумывал и не тревожился. Он знал, кого любит Фатьма. Они вместе проводили свои первые самостоятельные меджлисы в Баку, а позже вместе ездили проводить их в ремесленных общинах в разных концах Ширвана и не скрывали своих чувств от сопровождавших их мюридов. В пути они читали поочередно газели Фазлуллаха Найми и самого Насими, и сопровождавшие их мюриды зачарованно слушали. Кони поэта и его возлюбленной, привычно идущие голова к голове, и те замедляли шаг, заслышав ритмично сменяющие друг друга голоса – звонкий и нежный, как колокольчик, голос девушки и густой, дрожащий от избытка чувств голос влюбленного юноши. Случалось, склонившись друг к другу с седел, они брались за руки и пели.

Любовь избранницы к самому молодому и красивому девятому халифу, обликом и статью напоминавшему шейха Фазлуллаха и потому, может быть, внушавшему несомненную надежду хранить в себе дух Фазла-Хакка, преисполняла мюридов ликующей радостью, и всю дорогу, позабыв о запретах, они подстегивали и себя, и молодых криками "Анал-Хакк!"

Но однажды по возвращении в Баку Насими пригласили в резиденцию к Фазлу. Устад принял его в подвальной библиотеке, где от книжных переплетов густо пахло кожей, и, как всегда, мягко приветствовав его словами: "Добро пожаловать, свет очей моих", указал ему на тюфячок напротив себя. Когда же Насими сел, он замолчал, опустив голову и словно позабыв, для чего пригласил его. Посидев так некоторое время, он наконец поднял голову и сказал коротко и с трудом: "Халифы решили отлучить Фатьму". Насими сидел, смотрел на Фазла и не мог поверить, что их поездкам, их пению, их любви так вдруг пришел конец. Согласно учению, отлучением от любви можно было испытывать лишь мюридов, пребывающих в периоде учения, наносить же рану сердцу зрелого человека, прошедшего испытания, равносильно его убийству. Что же побудило халифов ранить сердца Фатьмы и Насими? И что вынудило Фазла согласиться со страшным решением? Воля Фазла считалась волей Хакка, и при желании он мог противопоставить ее воле халифов. Что же помешало ему сделать это?

Не силах сидеть, Насими вскочил и заметался в смятении меж тесно поставленными рядами тростниковых полок и высокими, в человеческий рост, шандалами с редко горящими свечами и, отчаявшись дождаться объяснения от загадочно молчавшего Фазла, вышел.

Город-крепость Баку, обнесенный с трех сторон тройной стеной и глубокими, полными воды рвами, четвертой стороной выходил к морю.

Из библиотеки, расположенной в подвале резиденции Фазла, было два выхода, один из которых вел на узкую улочку с тупиками и переулками, где располагались мастерские и лавки мюридов – войлочников и шапочников, неусыпно следивших за всеми, кто входил и выходил из резиденции; второй же узким темным коридором вел еще глубже вниз и обрывался в море. За железной дверью, отворяющейся, как и все остальные двери в резиденции, ключом в форме буквы "алиф", среди скал, облепленных водорослями, покачивалась на волнах лодка. В тот день, когда пришла весть об аресте и казни в Тебризе ближайших единомышленников и родственников Фазла, среди которых были его жена и шурья, на случай опасности здесь поставили на якорь лодку. Но опасность была еще в будущем, и лодка стала местом игр младших дочерей и сыновей Фазла, а порог железной двери, даже в душные ночи прохладный от морской влаги, – любимейшим уголком Фатьмы и Насими.

Фазл просиживал в библиотеке ночи напролет, работая над "Наумнамэ" "Книгой о сновидениях". Дверь на море была открыта, в лодке играли малыши и, заигравшись, случалось, засыпали в ней, и лодка всю ночь покачивала их, как зыбка, а Фатьма и Насими, сидя рядышком, на пороге, стерегли их сон. Насими был настолько неотделим от семьи Фазла, что люди сторонние принимали его за родного сына, а мюриды строили догадки об усыновлении его Фазлом. И только семья Фазла, его младшие дочери Айша и Исмет, радостно виснувшие у него на шее при его появлении, да еще мюриды, сопровождавшие молодых людей в их совместных поездках, знали, что они любят друг друга и что Насими называет Фатьму "Моя совершенная красота", а Фатьма его – "Мой ночеокий, мой янтарнолицый".

Весть об отлучении уничтожила все в один миг. Насими вышел из, библиотеки к морю, уселся на пороге железной двери и просидел там всю ночь, глядя в темное, глухо рокочущее море. Утром он пошел к Фазлу: "Отправь меня в странствие, Устад. Благослови и напутствуй".

Получив напутственное поручение Фазла, не попрощавшись ни с кем, не оповестив учеников, ожидавших его в Баку и в разных уголках Ширвана, Насими в сопровождении группы мюридов в тот же день покинул Баку.

В течение двух лет, прошедших с того дня, Насими обошел с мюридами Иран, Ирак, Сирию, побывал в Багдаде, Алеппо, Бейтул-мукаддасе, Мекке, а на обратном пути – в Ардебиле, Исфагане, Тебризе, Нахичевани, читая проповеди и проводя меджлисы в местах паломничества и в крепостях-убежищах, где укрывались со своими подданными и воинами правители и военачальники. Ему удавалось заронить в души людей искры новой веры, но, как ни поглощала его миссия дервиша рыцаря символического меча, он не забывал своей возлюбленной и в бесчисленных бейтах воспевал ее совершенную красоту. Два долгих года разлуки не только не усмирили бунтующий дух его, тоска по любимой заклокотала в нем сейчас, когда он ехал, опьяненный радостью одержанной победы и глотком золотистого вина, поднесенного ему шахом Ибрагимом, с новой силой. Изнуренный двухгодичными скитаниями, пытками в железной клетке и голодом, Насими грезил наяву и, совершенно отключившись от звуков и силуэтов дороги, видел во тьме алые маки и лик своей возлюбленной.

На деле халифы отлучили не Фатьму, а его. Они не сказали об этом открыто, ибо объявить несовершенство халифа означало признать ошибку Фазла и Меджлиса Совершенных, принявшего Сеида Али в число халифов, но с первых же дней, после того, как Сеид Али преклонил колена на тюфячке халифа, он вызывал ропот и нарекания своих товарищей. Они то и дело жаловались на него Фазлу: "Он безразличен к нашей символике...", "Он раскрывает наши тайны всему свету...", "Его проповеди откровенны и вредны..." И добились в конце концов отлучения.

Но Фазл, Фазл... Он любил его больше всех остальных, и Насими видел, чувствовал, что в нем. видит Фазл наследника своего духа и учения... Почему он согласился на отлучение?! Вопрос, который он гнал от себя и не мог прогнать, сейчас, в минуту расслабления, заполнил все его существо...

И вдруг родные голоса пробудили его от горестного забытья – они звали его по имени.

Насими натянул поводья, придерживая лошадь, и, вглядевшись, увидел, как от большого костра впереди на холме бежали по склону мюриды в белых хиргах, и среди них его любимая, его "совершенная красота". Его встречали бакинские мюриды, постоянные спутники наследницы духа, и среди них, рослых, как на подбор, Фатьма в своей белоснежной хирге, туго перепоясанной темным кушаком, и бахромчатой шайке выглядела подростком. Чтобы уберечь избранницу от превратностей пути, ее одевали в мужскую одежду, но нежное, ангелоподобное ее лицо резко выделялось среди синевато-темных лиц мюридов, брившихся не лезвием, как все, а огнем, ибо, согласно учению, вещи связывали человека и стесняли его свободу, и по этой причине хуруфиты не носили с собой ничего, кроме символических мечей.

Приблизившись к Насими, мюриды вскричали в экстазе:

– Анал-Хакк!

Насими, теряя голову от счастья, отвечал:

– Фазл-Хакк!

Бросившись к своему любимому халифу, мюриды, не дав ему спешиться самому, подхватили его на руки и спустили на землю и, не соблюдая церемониала, расцеловались с ним, после чего расступились, давая поэту возможность поздороваться с Фатьмой. Они лучше других знали, как печально и грустно прожила избранница годы разлуки, и поэтому, нарушив запрет, тайно привели ее навстречу с Насими. Узнай об этом халиф Юсиф, который несет личную ответственность за избранницу, он бы, пожалуй, потребовал суда над мюридами. Но бакинские мюриды знали Насими ближе всех остальных и, вопреки всему, верили, что дух Фазла перейдет в Сеида Али, видели вечность Хакка в соединении их сердец. Среди мюридов ходила молва, что Фатьма и Сеид Али – не изначальные имена, данные при рождении, а что Фазл, назвав их этими именами, связал их судьбы подобно тому, как были связаны судьбы дочери Мухаммеда Фатьмы и зятя его имама Али. Тем самым, полагали мюриды, Фазл надеялся привлечь к учению хуруфи многочисленных на Востоке фатимидов и шиитов, верующих в Фатиму и в имама Али, что значительно сократило бы путь к всеобщему единству. Вот почему мюриды осмелились не посчитаться с решением об отлучении и привели Фатьму на встречу с Сеидом Али. Взволнованные не меньше влюбленных, мюриды, услышав из уст Насими давно не слыханное "Моя совершенная красота!" и ответное "Мой ночеокий, – мои янтарнолицый", едва сдержали слезы. Как ни укрепились они духом под влиянием учения Фазла, в раненых сердцах их продолжала неутешно жить боль от разлуки с родными и близкими по ту сторону Аракса и, глядя на двух истосковавшихся людей, радуясь и плача вместе с ними, они услышали голос Насими, такой громкозвучный, как если бы поэт обращался ко всему свету:

Слава милосердным, я увидел лицо яр!

Сердце успокаивающую ясность я увидел в лице яр!

(По учению хуруфитов, человеческое лицо можно было читать, как книгу, и так как смысл лиц Фазла и Фатьмы совпадал, то все стихи Насими, обращенные к возлюбленной – яр, обращены одновременно и к Фазлу, в символике имен которого было и яр – возлюбленный – ред.)

Фатьма расплакалась навзрыд, как ребенок, но рыдания ее потонули в страстном ликующем голосе Насими; прижимая ее головку в грубой войлочной шапке к своей груди, он отирал ей слезы и долгим взглядом смотрел ей в глаза, охваченный бесконечным восторгом. В торжестве сбывшейся встречи даже слезы Фатьмы были счастьем, и, забыв и про мюридов, и про Устада, ожидающего его в новой резиденции, Насими не видел сейчас в целом мире никого, кроме этой маленькой, хрупкой женщины.