Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Да, шах мой.

Ибрагим застыл.

– Амин Махрам, сообщил?

– Нет, шах мой, тайный мюрид из стана Тимура.

Помолчав, Ибрагим кивнул на толпу за окнами:

– Для чего собрались?

– Оружия хотят, шах мой, – спокойно ответил принц.

– Оружия?! – вздрогнул Ибрагим. – Они хотят сражаться с Тимуром?!

– Нет, шах мой. Они хотят защитить Фазла.

У Ибрагима задрожала рука, в которой он держал пиалу с шербетом.

– Но разве защита с оружием в руках не означает сражения? – Он швырнул пиалу на поднос.

Гёвхаршах был, как всегда, совершенно спокоен.

– Дела проистекают из слов, шах мой. Мы сами поручились за безопасность Фазла в Ширване – напомнил он. – Фазл давно уже отправил послов в сторону арабского Ирака, дабы разыскать Кара Юсифа Каракоюнлу и приобщить к своему учению. У Кара-Юсифа, как мне сегодня сообщили, пятьсот тысяч туркменов-кочевников, и к нему съехались все военачальники, бежавшие из Гиляна, Урмии, Тебриза, Ардебиля и Хорасана. При них при всех стоят мюриды Фазла. В Тебризе также готовится восстание аснафа, и готовит его мюрид Фазла, известный под именем Ахи Гассаб. Все это делается для того, чтобы, как договорились, свергнуть в свой срок власть Мираншаха, отобрать у него тебризский трон, а весь Азербайджан, включая Карабах и Нахичевань, с центром в Тебризе отдать под твою власть. Если же мы нарушим обязательство, хуруфиты отвернутся от нас, и семилетние труды и политика моего шаха останутся бесплодны, а весь Азербайджан, включая Ширваи, перейдет во власть, союзников, вставших под знамя хуруфитов.

– Как ты сказал? Включая Ширван?!

– Да, шах мой! Согласно программе Фазла, Тебриз станет столицей царства справедливости, и если ты пойдешь против этой программы, то вместе с тебризским троном лишишься и ширванского... – Гёвхаршах помолчал, давая возможность подумать отцу, никогда не проявлявшему спешки и суеты в государственных делах, потом добавил: – Судьба и будущее наше зависят от преданности Фазлу, шах мой. Дай мюридам оружие защитить его.

Ибрагиму мучительно захотелось заглянуть в глаза сыну, но он не обернулся, чтобы, не показывать ему мертвенной бледности своего лица.

В последнее время его часто мучили сердцебиения, подозрительность и раздражение. В годы жизни под Шеки он испытывал такое состояние, когда замечал среди пришедших к нему аснафов и устабаши подозрительных лиц, подосланных, как ему казалось, Хушенком. Теряя самообладание и будучи на грани отчаяния, он искал утешения у друга сердечного, у жены, очевидице всех его невзгод и потрясений, которую он тогда еще называл государыней. "Подари мне еще одного сына, моя государыня, – говаривал он. – Мы живем в таком вероломном мире, что, кроме сыновей своих, я не могу никому довериться".

И когда жена приносила ему очередного сына, Ибрагим, не скупясь на расходы, собирал всех своих родственников по материнской линии на богатый пир под тем самым деревом на краю пашни, из-под которого его позже повели на трон, и, в мечтах своих уже сидя на этом троне, называл сыновей "столпами царства". А теперь вот самый старший, любимый и надежный из всех стал по вине отца столпом хуруфитской власти и в такой момент, когда Тимур ждет выдачи еретика и решается судьба Ширвана, просит оружия для защиты Фазлуллаха.

– Гёвхар мой! – вложив в свой голос мольбу и силу внушения, сказал Ибрагим. – Гёвхар мой, у меня и в мыслях нет войны с Тимуром. Это невозможно!

– Фазл не призывает нас к войне, шах мой.

– Мое оружие в руках хуруфитов или я сам – какая разница?! – теряя терпение, спросил Ибрагим.

– Большая разница, шах мой! – все так же невозмутимо и настойчиво продолжал Гёвхаршах. – У нас с Фазлом союз тайный. И оружие ему следует выдать тайно.

– А это столпотворение?! – крикнул Ибрагим, показывая в окно на площадь, на которой в отсветах факелов кишмя, кишели толпы. – Какая же это тайна? Или ты думаешь, что хабаргиры, которые знают даже про то, что творится у нас под землей, в темнице, не видят этого сборища?

– Но цель этого сборища как раз и заключается в том, чтобы продемонстрировать мощь хуруфитов и тем самым доказать дервишам-хабаргирам неспособность шаха выполнить указ Тимура и заодно отвести подозрения о тайном союзе шаха с хуруфитами, – объяснил Гёвхаршах. – От имени моего шаха я объявлю во всеуслышание мюридам, что шах отказывает им в их просьбе о защите Фазла, а затем тайно переправлю им оружие, – решительно закончил Гёвхаршах.

В голосе его не было никаких сомнений, и Ибрагим, не желавший мириться с этой мыслью, признал наконец, что потерял своего наследника, свою опору, потерял бесповоротно и в такой тяжкий и грозный час остался один, и ужаснулся.

Он велел гуламу звать придворных.

Едва все вошли в тронный зал, шах приказал незамедлительно взять под строжайший надзор все оружейные склады и мастерские, равно как и оружейников и их подмастерьев. Затем обратился к кази Баязиду, который, достав свои письменные принадлежности, приготовился записывать, и в этой своей извечной позе показался вдруг таким состарившимся, что в глазах его, излучающих усталую мудрость, шах прочитал понимание и безнадежность:

– Объявите аснафу щирванскому наше повеление...

Ибрагим сделал паузу и, поглядывая из-под частокола своих ресниц на Гёвхаршаха, медленно подошел к простенку, где висела эмблема ширваншахов вырезанная из цельного куска янтаря огромная бычья голова на красном шелке, а под нею соха, которой он когда-то пахал землю в подшекинском поместье. Оставив все свое имущество, вплоть до одежды, в имении, Ибрагим взял, с собой в Шемаху, в шахский дворец только одну эту соху и, счастливо смеясь, сказал повстанцам:

"Если сверну с пути, то обуйте меня в чарыхи, дайте в руки соху и отправьте обратно". С той поры, став своеобразным дополнением к эмблеме ширваншахов, висела на простенке под бычьей головой соха, и Ибрагим в трудные дни политических сложностей и неурядиц приходил и подолгу стоял здесь. Особенно часто он оказывался здесь, подле сохи, в часы послемолитвенного душевного покоя и близости к богу, когда следовало находиться в молельне или в покое уединения. Дотрагиваясь до сохи, отполированной руками, многих поколении крестьян еще до того, как она попала к нему, шаху-землепашцу, он обретал душевный покой и возвращался к самому себе. И, случалось, находил простые и точные решения, помогавшие найти выход из самых сложных и запутанных положений.

– Огласите! – повторил он.

Казн Баязид обмакнул перо в чернильницу и замер в ожидании. Все присутствующие в тронном зале застыли, затаили дыхание и впившись глазами в шаха, и Ибрагим повелительно продолжал:

– По воле бога и пророка его мне удавалось доныне обеспечить вам безопасность и благоденствие, не прибегая к оружию. Я не защищал свое богатство вашими жизнями, а, напротив, с помощью своего состояния ограждал ваши жизни и покупал мир. Завоевателей, шедших на нас с мечом, я встречал золотом и шелками. Когда восемь лет назад Тохтамыш с девяностотысячной армией двинулся на Щирван, я остановил его богатыми дарами и спас нашу землю от разорения.

Завтра после заутрени все содержимое моей казны будет вынесено на дворцовую площадь, упаковано и погружено на верблюдов, чтобы отправить эмиру Тимуру. Подданные могут пройти через площадь, дабы стать свидетелями, что во имя их спасения шах-землепашец присовокупляет к дарам все свои личные драгоценности, за исключением перстня-печати. Шах закончил.

Кази Баязид, а за ним и все остальные придворные в глубоком молчании опустились на колени перед самоотверженным шахом. Но гаджи Нейматуллах, который лучше всех понимал, чем грозит опустошение казны, и хорошо помнил, каких тяжких трудов ему стоило заполнить ее, стоял как вкопанный, ошарашенный решением шаха. Стоял на своем месте и принц Гёвхаршах.

Ибрагим, еще раз бросив взгляд на соху, обратился к сыну:

– А теперь ступай и дай им должный ответ!

Гёвхаршах, медленно наклонив голову, зашагал к выходу и скрылся за тяжелыми златоткаными портьерами.

12

Впервые за долгие годы осознав со всею ясностью, какой катастрофой может окончиться их опасная политика, понимая, что уже ни в чем не сможет прийти к согласию с отцом, который, так решительно отказался от защиты Фазла, и тем не менее должен будет подчиняться и выполнять его распоряжения, Гёвхаршах не знал, какой ответ ему держать перед ожидавшими его хуруфитами. Он прошел по длинному коридору, ведущему из тронного зала к выходу, не замечая косых и укоризненных взглядов своих родственников, телохранителей шаха, стоящих молча вдоль стен, вышел под арку с колоннадой, спустился по широким веерообразным ступеням на Мраморную площадь и поднял голову лишь тогда, когда услышал резкий скрежет дворцовых ворот.

На него напряженно смотрел Юсиф, стоявший в окружении мюридов-гасидов с факелами в руках. Гёвхаршах медленно приблизился к нему:

– Намаз мой безуспешен. Шах не одобрил демонстрации. Гасите факелы и расходитесь.

Юсиф, не двигаясь, стоял и смотрел на принца.

Гёвхаршах, рассказав ему обо всем, что произошло во дворце, снова опустил голову, но, чувствуя смятение и потребность в исповедании, признался:

– Позиция шаха раздвоила мне душу. Если он решит привести указ в исполнение, я не смогу воспротивиться ему... – И, не договорив, ощутил неожиданно, как далеко вдруг отдалился от него Юсиф.

Губы Юсифа дернулись в презрительной усмешке, он швырнул факел на землю, затоптал его и удалился. Гасиды сделали то же самое, а вслед за ними и все огромное сборище народа побросало и стало затаптывать факелы, и город, освещенный, как днем, в один миг погрузился во тьму. Густой дым от затоптанной пакли, поднявшись вверх, заволок яркое пламя огней в больших заполненных углем и нефтью глиняных плошках, установленных на караульных башнях.

Впервые в жизни Гёвхаршах ощутил себя таким одиноким и, стоя в печали, не знал, куда ему идти – вслед за друзьями по духу или во дворец, к отцу. Как горячо ни любил он отца, изменившись в своих убеждениях, он чувствовал, что отдаляется от него и душою. И как ни приблизился по воззрениям на мир к Фазлу, как ни предан был ему, но и с ним не слился духом, и от него был отдален. И признание, которое он сделал Юсифу, еще дальше отбросило Гёвхаршаха от них. Он понял это по выражению лица Юсифа и по тому гневу, с каким мюриды швырнули на землю и затоптали факелы. Веры ему больше не будет. "Жемчужина" шаха, он вдруг обесценился, и единственное доверенное лицо Фазла во дворце Гюлистан лишился и его доверия.

Он стоял в кромешной тьме, в которую вдруг погрузился город, и сердце его разрывалось надвое, одной своей половиной стремясь к самоотверженному и мудрому шаху-отцу, а другой – к Устаду, глашатаю и борцу за справедливость. Душою наследника он был у ширванского трона, душою Амина Махрама уносился к тебризскому трону великого царства свободы и всеобщего братства.

Принц осознал, что оказался вдруг на распутье.

Из числа ширванских вельмож Фазл кроме него приблизил к себе еще и бакинского правителя гаджи Фиридуна, дав ему тайное имя Дервиш Гаджи. Но и Фазл, и все халифы знали, что, как ни велика и бескорыстна помощь бакинского правителя хуруфитам, душою он больше предан шаху. Да он и не скрывал этого и вслед за старшим братом гаджи Нейматуллахом любил повторять: "За человека, который служит моему шаху, голову сложу, а кто вредит шаху, тот мне наипервейший враг".

Гёвхаршах непоколебимо верил, что рано или поздно политика его отца воссоединится с программой, намеченной Фазлом, и с одинаковой преданностью служил обоим.

Пройдут годы, наступит день, когда предводители великой армии под знаменем хуруфи, призовут его к ответу и потребуют сделать выбор, и Гёвхаршах, сделав последнее отчаянное усилие воссоединить свою раздвоенную душу, втайне от отца подпишет договор, на основании которого ширванский трон должен отойти под покровительство единого царства справедливости с центром в Тебризе, и, выбрав наконец один из двух путей, сам окажется на третьем, ведущем на плаху.

Теперь же, стоя в темноте, он и не помышлял о выборе: обе стороны ему были близки и дороги, он не мог бы порвать ни с одной. И Гёвхаршах решил объясниться с друзьями, сказать им, что его признание отнюдь не означает отказа от служения Фазлу; что, напротив, предупреждая о действительных размерах опасности он призывает их к осторожности и продуманным действиям.

Спускаясь вниз по склону, он прошел мимо особняка гаджи Нейматуллаха, из окон которого, несмотря на тревогу и смуту, как всегда, доносились звуки чанга и камана, и заспешил, в самую древнюю часть города, где в лабиринте закоулков, отдававших даже в эту теплую весеннюю ночь сыростью и затхлостью, помещалась тайная квартира хуруфитов. Сворачивая на узкую улочку Гёвхаршах оглянулся еще раз на огромную толпу в белеющих хиргах, которая далеко внизу сплошным потоком шла по булыжному спуску, усеянному затоптанной, но еще дымящейся паклей факелов, к Главным воротам.

В знакомом переулке от группы людей отделился человек в одежде ремесленника и, сказав что-то на закодированном, попятном лишь немногим хуруфитам языке своим товарищам, последовал за принцем. Возле тайной квартиры день и ночь дежурили мюриды.

Дежурный мюрид отпер кованную железную дверь, к которой был прибит кусок белого войлока – опознавательный знак хуруфитов, пропустил вперед принца, вошел сам и запер изнутри дверь. По узкой, многопролетной каменной лестнице они спустились в глубокий, как колодец, двор, и Гёвхаршах неволено замедлил шаг перед входом в дом – оттуда доносилось пение. Кто-то играл на уде и пел:

Если ты душа души, о душе иной не жаждай!

Стань душой моей души, не ищи другой, не жаждай!

Дежурный мюрид, с досадой оглянувшись на замешкавшего принца, прошел вперед, а Гёвхаршах, ступив на порог, остановился изумленный: это пел Насими.

...На тайном меджлисе решено было – на случай, если шах, не вняв намазу Амина Махрама, вознамерится привести в исполнение указ – всем мюридам, собравшимся на дворцовую площадь, дабы продемонстрировать мощь хуруфитов, срочно разойтись, рассеяться, переодевшись в одежду ремесленников, землепашцев, скотоводов. Остальным о необходимости скрыться должны сообщить гасиды. Фазлу – с его постоянной группой сопровождения немедленно трогаться в путь, покинуть Ширван и ехать в направлении неприступных гор Карабаха, передвигаясь по ночам, а днем, хоронясь. Наследнице– вместе с сестрами, братьями и сопровождающими мюридами остаться временно в Баку, на попечении мовланы Таджэддина, который жил в резиденции бакинского правителя Дервиша Гаджи. В Баку же, в укрытии, пока оставаться старикам и детям мюридов. Мовлане Махмуду – продолжать ходить дервишем до истечения срока дервишества, пока не последует вызова от Фазла; если же вызова в срок не последует, то с согласия халифов вернуться в одну из мечетей, расположенных в ремесленных кварталах Шемахи, и приступить к исполнению своих прежних обязанностей. Юсифу – наладить подполье в Ширване и, удостоверившись, что все в полном порядке, вместе с наследницей духа и бывшими главами тебризских ремесленных общин вернуться в Тебриз и, укрывшись в тайной резиденции Ахи Гассаба, держать постоянную связь с Кара Юсифом Каракоюнлу, направлять и руководить преподаванием учения Фазла в его армии, а также в армиях султана Ахмеда и других правителей-военачальников, дабы по окончании срока обучения вместе с наследницей духа отправиться в сторону Египта на встречу с Кара Юсифом и с остальными, от имени Фазла вручить им хиргу и назначить день восстания в Тебризе.

В перечне дел и имен не значилось имени Сеида Али Насими. В самом начале меджлиса между ним и Юсифом вышел спор. Насими резко отверг предложение Юсифа потребовать оружие у шаха. "Наша сила в учении, – сказал он. – Если народы выходят из повинения Диву, то лишь благодаря учению. Защита Фазла в его учении. Оружие породит погром и сломит нашу мощь".

На него ополчились все, но Сеид Али стоял на своем.

"Кончилось время символических мечей. Теперь время оружия. И спасение Фазла в оружии", – заключил спор Юсиф, подводя итог всем выступлениям.

Но оставалось волеизъявление Хакка, и Насими, как и все, ждал, что скажет Фазл. Но Фазл обратил свое слово к одному Насими. "Ты выше наших преходящих забот, свет очей моих. Будь вольным дервишем и проповедуй наши идеалы поэзией", – сказал он и поручил Сеиду Али поддерживать постоянную связь с доверенными лицами в двадцати четырех ремесленных мечетях Шемахи, развивая и углубляя с их помощью связь с народом.

В голосе Фазла слышалось столько искренности, в глазах светилась такая любовь, что Насими ни на минуту не усомнился, что ему предоставляют свободное дервишество ради достижения высшей программы Хакка.

Но после меджлиса, когда он увидел мюридов, столпившихся вокруг Юсифа, и узнал, что Юсиф назначен Самитом при Натиге (Самит – Молчащий, оружием исполняющий волю Натига; Натиг – оратор (здесь подразумевается пророк) ред.), мозг его молнией пронзила мысль: "И от дел ты отлучен, Насими!"

Стоя в толпе позади гасидов, Насими смотрел, как Юсиф с презрительной усмешкой выслушивал Амина Махрама. Надежда и упование Устада в тяжелейшие дни, он смотрел сейчас на происходящее со стороны и сам выглядел посторонним, неправомочным, бессильным. Поражение Устада, который умел словом сотрясать царство гнета, а теперь сам просил оружия у ближайшего союзника и получил отказ, раскаленным клеймом жгло ему сердце. В миг, когда город погрузился в темноту, он ощутил, как и в нем погас свет и не осталось ничего; кроме предчувствия краха. И когда мюриды, затаптывая брошенные оземь факелы, мощным потоком устремились вниз по спуску между кварталами Мейдан и Шабран, Сеид Али, вдруг ощутивший смертельную усталость от сознания предопределенности и невозможности изменить что-либо, пошел со всеми. Но, услышав совсем близко родной до боли голос, он невольно остановился.

– У меня в Баку есть такой верный защитник и опекун, как мовлана Таджэддин. В тебе я не нуждаюсь, – говорила наследница духа.

После той ночи, когда Фатьма, презрев запрет, примчалась встретить своего возлюбленного, она как в воду канула. Насими не видел с той ночи ее совершенного лика, не слышал ее голоса, он истомился и измучился так, как если бы его лишили воды и воздуха, и сейчас, как ни приглушенно звучал ее голос, ухо Насими тотчас уловило его в гуле многотысячной толпы.

– Твой досмотр терзает мне душу! Я должна выйти из-под надзора. Передай Фазлу: я прошу разрешения на вольное дервишество.

– Вольное дервишество дозволено только Рухи-равану (Р у х и-р а в а н вечный дух, по учению хуруфитов, пребывающий в совершенном человеке – ред.). Твой же дух мечется. Ты отчаялась! – бесстрастно ответил Юсиф.

– Твой надзор – вот причина моего отчаяния!– вскричала Фатьма; в голосе ее звучали гнев и бунт.

В голосе же Юсифа слышалась непреклонность.

– Ты должна ехать со мной в Тебриз – по велению Фазла, – говорил-он. Никто, кроме тебя, не имеет права огласить День Фазла. Если бы не это, я сам бы испросил у Фазла разрешения тебе на вольное дервишество.

– Ты лжешь! Не ради Дня Фазла ты держишь меня возле себя. Я знаю! Ты падок до власти! Ты пленник своих диких страстей и мечтаешь жениться на дочери и наследнице духа Хакка! Невежественный мясник! Немой Самит! Ты вызубрил "Джавиданнамэ", но понять его у тебя нет ума. Ты остался половинчатым, и единственное твое призвание – насилие!

Насими услышал, как разошлись звуки тяжелых, неторопливых шагов Юсифа и быстрых, взволнованных – Фатьмы. Ничего не различая в густом дыму, от которого першило в горле, он бросился вслед шагам Фатьмы и, чудом отыскав, взял ее за руку. Рука не противилась, она доверчиво и ласково прижалась к его руке. Фатьма остановилась сразу. Обхватив ее лицо ладонями, Насими попытался остудить его жар, но Фатьму била дрожь.

– Юсиф – жестокий насильник! – задыхаясь, говорила она. – Он топчет наше достоинство! А мы терпим! Мы с каждым днем мельчаем! Почему ты не восстанешь? Почему не

разрушишь эту клетку?! .

Встреча с совершенноликой не радовала Насими. Впервые в жизни он не радовался встрече с любимой: она прибавила ему горя и смятения. Обняв ее и прижимая к своему сердцу, он повел, ее в сторону от людского потока, от дыма и шума. Он начал говорить, делясь с ней своим отчаянием, своим страшным прозрением. "Ты права, – говорил Насими, – Юсиф действительно насильник. Он половинчатый". И не только в том горе, что их насильственно разлучили. В такое смутное время меджлис не внял его словам, а Фазл отстранил от дел. Когда же тайная резиденция Ахи Гассаба в Тебризе станет средоточием всех дел, Юсиф станет еще большим насильником и, не соблюдая границ своих прав, обуздает мюридов и подчинит их себе, а так как сам он не очень преуспел в науках, то, пренебрегая воспитанием высшего духа, в спешке, подгоняя срок восстания, раздаст хирги проходимцам и грабителям с большой дороги; собравшимся в войсках Кара Юсифа и султана Ахмеда. Глупо надеяться, что такая темная и гнусная личность, как султан Ахмед Джелаири, за какие-то недели или месяцы освободится от диких страстей, очистится и обретет высший дух. На это нужны годы и годы. Но Юсиф и его оденет в белоснежную хиргу. И когда объявят День Фазла, трон и корона снова перейдут в руки невежд, и веру в знание, единство и вечность заменит вера в силу. И гнет, меч и страх начнут царить сызнова. Вот, где горе! Вот крушение!

Фатьма слушала молча; горячая, смятенная речь Насими потрясла ее.

– Почему ты не скажешь об этом Фазлу? –спросила она. – Почему ты молчишь?! Почему не взбунтуешься?!

– Разве бесплодность моего бунта не очевидна, родная? – с горечью возразил Насими. – Халифы доверили подготовку восстания Юсифу, меджлис поддержал их. Их, не меня! Фазл же никогда не противопоставляет воле меджлиса свою волю. Ты же знаешь его правило: "Подавление воли меджлиса совершенных несовместимо с нашим учением"...

В темноте Насими скорее почувствовал, чем увидел, пристальный, напряженный взгляд своей любимой.

– Выходит, мне следует идти с мясником?! – В голосе Фатьмы слышалось отчаяние.

– Выслушай меня, милая, не сердись и выслушай, что я скажу тебе, – Насими пытался говорить как можно мягче и ровнее, чтобы не только любимой, но и себе внушить терпение. – Первый и вечный источник моей силы – Фазл. Без него я ничто. Я все думаю и стараюсь понять, почему Фазл остался глух к моему требованию отказаться от оружия? Разве сила воздействия нашего учения так мала, что он не видит иного выхода, кроме оружия? Не верю! – Рука его потянулась к маленькому деревянному мечу за кушаком. – Наш символ вечен! И я не верю, что Фазл, враг кровопролития, хоть па время отречется от него. Это невозможно! И если он не возражает тем, кто твердит, что наступило время оружия, то, я полагаю, причиною тому служат какие-то неизвестные мне соображения. Какие соображения? Если я додумаюсь, то пойду к нему тотчас на намаз и скажу все, что думаю о Юсифе, Кара Юсифе Каракоюнлу, султане Ахмеде, о возможных результатах нашего восстания и судьбе тебризского трона, о грядущем крахе царства справедливости и о том, наконец, что не вижу смысла в твоем пребывании в резиденции Ахи Гассаба в Тебризе. Но Фазл сказал мне: "Ты выше наших преходящих забот. Будь вольным дервишем и проповедуй наши идеалы своей поэзией". Почему он так сказал? Выше преходящих забот только дух Фазла-Хакка! Во мне его нет. Куда вольному дервишу-проповеднику, отлученному от дел, до духа Фазла-Хакка?! Я потерялся в мире неразгаданных тайн, жажду их раскрытия и не могу прийти к цели! Потому, что разгадка всех тайн на лице У стада, лицо же его сейчас для меня сокрыто.

Но Фатьма не слушала, в мозгу у нее билась одна-единственная мысль.

– Значит, мне ехать с мясником?! – иступленно спросила она. Отчаявшись, она утратила способность беспристрастного мышления и замкнулась на одной этой мысли.

– На то воля Хакка, родная! – глотая слезы, выдавил Насими.

Фатьма отняла у него свою руку и, помолчав, заговорила медленно, запинаясь:

–Два года отлучения расплавили меня, как свечу... Я терпела... ждала... надеясь, что ты вернешься и вызволишь меня из неволи. Теперь вижу, что зря! Не возлюбленной женой я была тебе, ты держал меня за любовницу!.. А теперь своими собственными руками отдаешь меня Юсифу! Тебя сломили, Сеид!

Насими душили слезы.

– Фатьма! Твои слова не к лицу тебе, Фатьма! Что ты говоришь – какая жена, какая любовница? Разве нам не одинаково ненавистен кебин? (К е б и н официальное мусульманское бракосочетание – ред.) Или ты не знаешь, как презираю я рабов слепых страстей? Я высок, как солнце, богат, как земля, свободен, как ветер! Не унижай и не мельчи Насими такими словами! Все, что есть во мне светлого и высокого, связано с любовью к тебе и Устаду! Устад сокрыл свое лицо от меня. Если и ты отвернешься, мое сердце обуглится! Я раб великой любви, Фатьма, пощади своего раба! – Насими протянул к ней руки.

– Не подходи ко мне! – Отпрянув от него, Фатьма ударилась об стену, но не почувствовала боли. – Я поняла: жестокость Юсифа – это оборотная сторона твоей беспомощности!

Нельзя было больнее ударить Насими. Он не бросился за Фатьмой, она истаяла в темноте, и звук шагов затих. Насими же стоял, бессильно прислонившись к стене, об которую она давеча ударилась. Потом заметался в темноте, охваченный безысходным отчаянием, таким же, как тогда в Баку, в подвальной библиотеке, когда Фазл впервые сказал ему об отлучении.

Куда податься вольному дервишу? В какую постучаться дверь? Кому исповедаться в горе?

Где-то здесь за каменной оградой стояло имение брата. В большом дворе стояли медресе, дом, а за домом красильня, прядильня, ковроткацкая мастерская, где стояли станки с мотками разноцветной пряжи. Речные камни, которыми был выложен двор, перед красильней окрасились в разнообразные несмываемые цвета. Но брат был правоверным мусульманином, и домочадцы его боялись Сеида Али, исповедующего "Анал-Хакк", считали его вероотступником и нечестивцем. При появлении его даже дети смотрели на него округлившимися от ужаса глазами, а женщины, заперев двери перед ним, прятались в дом. Брат не чужд был нежной поэзии, сам сочинял, и Насими; надеясь, что он соскучился и простил, пошел к нему в прошлый свой приезд, когда ему был поручен намаз перед высоким минбаром. Насими долго звал брата, его жен, выкликал детей его по именам, пел баяты одно другого печальнее. Он слышал, как в ответ заплакали женщины в доме.

Но двери перед ним не отворились. Был еще дом отца в Баку, за серокаменной оградой, с выходами к мечети и медресе, прибежище увечных, горемык и нищих, место сборищ ученых и дервишей, где удивительным образом тоскливые и жалобные голоса соседствовали с поэзией и красноречием.

Отец Насими Сеид Мухаммед – лояльный суфий – всю свою молодость и зрелые годы провел в дервишеских странствиях, в преклонном возрасте обосновался в Баку и принял учение Фазла. Переселившись в Баку, Фазл первые дни провел в доме Сеида Мухаммеда, где хозяин и представил ему своего сына, юного поэта, который в память Гусейна Халладжа подписывал свои газели псевдонимом Гусейни. На склоне лет Сеид Мухаммед стал одним из самоотверженных рыцарей символического меча, и, вернувшись из двухлетнего дервишества, Насими нашел дом отца запертым. По сведениям тайного поверенного Фазла в резиденции гаджи Фиридуна – мовланы Таджэддина, Сеид Мухаммед по поручению фазла отправился вместе с женой дервишествовать в сторону Урмии, Насими пробыл несколько дней в пустом доме, пока мовлана Таджэддин связался через гасидов с Фазлом, чтобы передать ему о возвращении Насими и получить распоряжение для него.

Уезжая из Баку, запирая дверь и вручая ключ мовлане Таджэддину, Насими знал, что он никогда уже сюда не вернется. Отныне он бездомен. Правда, в этом мире, богатом городами и селами, есть бесчисленное множество открытых ему домов взамен утерянного отчего крова и братнего дома. Здесь, в Шемахе, немало домов, где его встретили бы с радостью и гордостью, и дом, порог которого он переступит, тотчас заполнится людьми, жаждущими послушать его, Насими. Но сейчас, в состоянии душевного разлада, как ему стучаться в дверь? И что он скажет им, людям, ждущим его слова? Что восстание сулит неисчислимые бедствия и исходят они не от одного Юсифа, страдающего половинчатостью, но и от всех халифов, от меджлиса совершенных, возможно, и от самого, Устада?

И если он признается им в своих мыслях, то не отвернутся ли от него мюриды, живущие единой мечтой и надеждой завоевать себе свободу оружием?

Пометавшись и не сыскав себе пристаиища, Насими пошел на тайную, квартиру. Огромный мир стеснился в клетку. Среди тысяч друзей и единомышленников ни единой души, кому можно открыться, кроме собственной, переполненной грузом горьких истин. Даже Яри-Пунхан предоставил его самому себе, оставил в одиночестве.

В доме не горел свет, и, охваченный своими мыслями, Насими прошел мимо гасидов, стоящих молча, и молча сидевшего на тахте Юсифа. Не замечая их, нашел ощупью висевший на стене уд, прижал его к груди, и вместо слез полились строки газели:

Если ты душа души, о душе иной не жаждай!

Стань душой моей души, не ищи другой, не жаждай!

Постоянства не ищи, это мир непостоянства.

В этом лживом мире лжи – истины одной не жаждай!

Гёвхаршах, помнивший пленительное пение Насими еще со времен празднества в Гюлистанском дворце, лет семь тому назад, а затем на музыкально-поэтических меджлисах в честь Амина Махрама в бакинской резиденции Фазла, впервые слышал в его голосе такую безысходность: голосом Насими пел отторгнутый; от земных надежд и радостей суфий, ищущий и не находящий верности нигде, кроме как в собственной душе.

Бремя тяжкое – любовь – в этом самом бренном мире.

Ты в толпе ее рабов не влачись, с алчбой не жаждай!

Мира розовый шербет подслащен всегда отравой,

Но отведать тот шербет, даже жаждая, не жаждай!

Низкие басы уда, оттенявшие глубокую тоску в голосе поэта, так больно врезались в душу, что Гёвхаршах застыл на пороге, и гасид, открыв дверь и выжидающе оглянувшись на него через плечо, с такой досадой отвернулся, что принц живо вспомнил, с какой резкостью мюриды давеча у Главных ворот бросили оземь свои факелы. Он вошел в открытую дверь. Звуки музыки перебил, удар кремня о железо, вспыхнули желто-красные искры, загорелся фитиль, и гасид, засветив свечу и высоко подняв ее над головой, снова оглянулся на Гевхаршаха. Тот невольно шагнул вперед и увидел наконец Насими, Юсифа и гасидов.

Нету ближе Насими никого, кто был бы ближе,

Тайну в тайне сохрани, тайны явленной не жаждай!