Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

В дни праздника новруза, коронации, жертвоприношения, мовлуда – дня рождения пророка Мухаммеда, разговення после оруджа – великого поста дервиши-хабаргиры набивались во дворец Гюлистан, роились вокруг шахской, мечети и в кельях резиденции садраддина. И, наблюдая, как покорно прислуживали мюриды шейха Азама этим пришельцам с батганами, Ибрагим сполна ощущал тяжесть нависшей над головой чуждой власти и, не смея прогнать их, молча сносил свое унизительное положение. Нет, он не усматривал ничего предосудительного в том, что мюриды шейха Азама привечают дервишей-тимуридов, кормят и поят их, и более того– посылал из шахской кухни на половину шейха Азама для угощения их самые изысканные яства, чтобы, продолжая свой путь, следуя в лагерь тимуридов, а оттуда за Араке в Султанию – резиденцию Мираншаха, дервиши-хабаргиры не поносили шаха в не жаловались на него.

И что же, выходит, потворствуя сближению садраддина с дервишами-тимуридами, шах взращивал в своем дворце измену? Неужто шейх Азам?! Неужто Ибрагим стал так непроницателен, ослеп до такой степени, что не видит того, что творится у него под носом?!

Ибрагим посмотрел на послов Фазла и перевел взгляд на продолговатое стрельчатое окно молельни. Сильнейшее волнение разрывало его надвое. Ему одновременно хотелось и броситься к шейху Азаму, чтобы рассеять свои сомнения или уж укрепиться в них, и выслушать послов. Смутное подозрение приковало его внимание к Насими.

– Измена заложена в природе человека, – с гневом, которого никто прежде за ним не замечал, сказал послу шах. – Я допускаю, что мой подданный мог сообщить обо всем Мираншаху. Но кто же сообщил вам?

Насими был совершенно спокоен.

– Мюрид Фазла, шах мой, – ответил он.

– Мюрид Фазла сидит в резиденции Мираншаха?

Насими улыбнулся своей удивительной, располагающей улыбкой.

– Мюрид Фазла сидит пред очами самого эмира Тимура, – ответил он. И понял наконец, что шах выслушает его. Намаз пред высоким минбаром свершится.

4

Мраморную площадь венчал уголок прохлады с бассейнами, в центре которых били фонтаны, вокруг росли кипарисы, кусты роз и сирени. Каменная ограда с железной дверью отделяла уголок прохлады от площади перед зданием диванханы, где помещались судилище и канцелярия. От остальных дворцовых строений здание диванханы отличалось суровой архитектурой: серые стены из нетесаного камня, колонны, законченные денно и нощно горящими факелами до черного лоска. Внутреннее убранство помещения некогда составляло собрание развешанных по стенам наследственных золотых и серебряных мечей Кесранидов, их луков и стрел, арканов, тростей с дорогими набалдашниками, павлиньих, фазаньих и журавлиных перьев, военных и охотничьих трофеев. В верхней части зала за тончайшим кружевным занавесом, ниспадающим с двух золотых опор, на высоком серебряном троне восседали Кесраниды.

Ибрагим, вступив сюда после свержения Кесранидов, первое, что сделал, сорвал кружевной занавес и бросил к ногам повстанцев. "Ваш шах не станет разговаривать со своими подданными через завесу", – сказал он и приказал перелить золотые опоры в динары, сдать серебряный трон в казну, а взамен поставить простой деревянный, без всяких украшений. Этот трон стоял теперь под знаменем эмира Тимура – зеленым с серебряным полумесяцем. Кроме него стояло несколько сундуков и подставок для книг и письменных принадлежностей; от трона до порога были расстелены ковры, вдоль стен на коврах тюфячки.

Когда Ибрагим вошел сюда в сопровождении телохранителей, осветители, никак не ждавшие его в послемолитвенный час, который шах, как было известно во дворце, проводил обычно в молельне или в покое уединения, очень растерялись и засуетились, зажигая двухфитильные керосиновые светильники, свисавшие с потолка на тонких цепях, и свечи в шандалах, стоящих вокруг трона. Ибрагим нетерпеливым движением руки прогнал их. На пороге диванханы и на нижних ступенях винтовой каменной лестницы показались оруженосцы в шлемах и броне, но шах им тоже сделал знак уйти. Прогнал он и гуламов, юных прислужников. Каждая пара глаз и каждая пара ушей казались сейчас Ибрагиму глазами и ушами предателей, и поэтому, оглядевшись и убедившись, что, кроме Гёвхаршаха, телохранителей и двух верных гуламов, слившихся с тенями колонн, в диванхане никого не осталось, он разрешил подойти послам, которые, сняв башмаки, ждали в глубине зала.

Справа от трона стоял небольшой ларец, крытый изнутри красным бархатом, в котором лежала лупа и легкий ключик в форме буквы "алиф". Ибрагим очень дорожил этим ключиком, считая его ключом своей политики, регулирующим отношения с Фазлуллахом и Тимуром, Тимуром и Мираншахом. Шах, как это было ему свойственно, давно уже и обстоятельно продумал сцену ареста шейха Фазлуллаха.

Когда шейх предстанет перед ним в судилище, он созовет сановное духовенство Ширвана, которое почему-то, в отличие от шейха Азама, считало его суфием, приемлемым религией, покажет им ключик и объявит, что ключ этот принадлежит мюридам Фазлуллаха, и когда тот возразит, что это подлог, так же, как и покушение в шахской мечети, Ибрагим достанет из ларца лупу и предложит всем поочередно рассмотреть и сосчитать сквозь нее тридцать две точечки на ключике – число, священное для хуруфитов, математическое выражение алфавита основы познания. Так Ибрагим, показав в лупу невидимые невооруженным глазом тридцать две точечки, докажет вину Фазлуллаха и по требованию духовенства, которые конечно же воспоследует за этим, вынужден будет арестовать его.

Сеть вокруг Фазлуллаха плелась искусно. "Раз уж нет иного выхода, – думал шах, – пусть все свершится, как богу угодно". Весть о том, что после покушения в шахской мечети Фазл покинул Баку и скрылся в неизвестном направлении, грозила свести на нет все усилия. Сегодня же, услышав у Главных дворцовых ворот это слово – "вездесущ", шах окончательно смутился духом. Кажется, вместо шейха Фазлуллаха он сам попался в расставленную сеть. Один конец этой сети здесь, во дворце, в руках предателя, другой – в руках переодетых людей Мираншаха. Как выяснить, кто эти люди? И кто их укрывает? От нетерпения и тревоги, происходившей от неопределенности, у Ибрагима участилось дыхание. Создавшееся положение требовало принятия срочных мер, но, прежде чем действовать, следует узнать цель прихода послов Фазла, и, не дождавшись, пока Насими подойдет достаточно близко шах приказал:

– Говори!

Насими не спешил. Он никогда не спешил, когда по личному поручению Фазла "свершал намаз" перед правителями. Он шел по залу чуть враскачку, твердо ступая по мягкому ковру всей стопой и ставя ноги в серых, плотно натянутых до колен шерстяных носках и желтых дубленой бараньей кожи чувяках чуть широко; полы длинной белоснежной хирги, разрезанные на продольные полосы, чтобы не мешать при ходьбе в дальних странствиях, свободно разлетались. В свои двадцать пять лет обошедший полмира и насмотревшийся жизни во всех ее ликах, он подошел неторопливо и поклонился с таким достоинством, как если бы всю жизнь провел при дворе.

Напряженный и хмурый взгляд Ибрагима встретился со взглядом Насими, в глазах которого, как в паре кипящих ключей, бурлили и сверкали искры живой мысли. Предугадывая, что поединок с коварным шахом, который семь долгих лет защищал и покровительствовал хуруфитам и в мгновение ока предал их и растоптал свои добрые деяния, будет нелегким, Насими заговорил ясным и сильным, привычным к чтению стихов и проповедей голосом:

– Цель моего Устада – союз с тобой. Мы способны и готовы оказать тебе содействие для избавления от тирании Тимура, а главное – от опасности, грозящей тебе со стороны Мираншаха. – Насими сделал паузу, дабы сказанное им утряслось в голове шаха, и добавил раздельно и внятно: – Наше главное условие: шах и его багадуры да опираются во всех делах своих на учение хуруфи!

Насими замолчал. Он ждал возражений.

Ибрагим знал, что странствующие мюриды Фазла распространяют свое учение среди правителей и военачальников. Более того, он слышал, что достойнейшие мусульмане – начальник осажденной крепости Алинджа сардар Алтун и правитель Шеки Сеид Орлат, ознакомившись с учением хуруфи, приняли его и вместо "лаилахаиллаллаха" ("Лаилахаиллаллах" – "Нет бога, кроме бога" – ред.) произносят "Анал – Хакк!". Весьма удивившись в свое время этому сообщению, Ибрагим, может быть, впервые принял всерьез тревогу шейха Азама, который утверждал, что учение этих еретиков проникает в кровь страшней змеиного яда, и все, кто общается с ними, заболевают грехом неверия и непокорности. И, проникшись тревогой своего садраддина, он незамедлительно послал Фазлу в Баку приказ ограничить распространение учения средою беженцев из-за Аракса и не приближаться со своими речами к его, ширваншаха, подданным. Бакинский правитель гаджи Фиридун сообщил, что шейх Фазлуллах созвал специальный меджлис, на котором огласил мюридам приказ шаха, наказал впредь на собрания хуруфитов не звать никого из ширванцев и велел довести повеление шаха до сведения мюридов в Дербенте, Шабране, Шеки. Мюриды шейха Азама жаловались, что Фазлуллах не держит слова, что, отменив официальные образовательные собрания, хуруфиты читают свои проповеди на свадьбах и поминках, даже в мечетях, и всюду, где придется, своей ересью сбивают с толку верующих. Ибрагима эти вести не смущали. По донесениям Гёвхаршаха он знал, в каких странах распространяется хуруфизм, и совершенно укрепился в мысли, что это учение предназначено для обездоленных и сирых, а к сердцам его подданных, живущих в мире и благоденствии, хода себе не найдет. К тому же Фазлуллах вел себя спокойно и ненавязчиво и за семь лет никого из мюридов своих ни разу не послал во дворец Гюлистан, хотя в осажденную крепость Алинджу они проникали регулярно. Этот факт также подтверждал мысль Ибрагима, что хуруфизм – учение страждущих. Тем неожиданнее для него прозвучало предложение посла Фазла. Подумать только: ему, правоверному мусульманину, пятижды в день молившему великого и справедливого творца об отпущении грехов, предлагают принять хуруфизм!

– То есть отринуть бога?! – с гневным изумлением спросил Ибрагим.

– Нет, шах мой. Мы не отрицаем бога, – по-прежнему твердо и искренне отвечал Наснми.

Но Ибрагим не поверил ему. Насими показался ему дьяволом, в его глазах чудились сатанинские искры, и Ибрагим поймал себя на страшной мысли, что, зачарованный великими целями своей политики, он, кажется, превратил Ширван в дьявольское гнездо. Не поверь он обещанию Фазлуллаха, мюрид которого сидит пред очами эмира Тимура, спасти его от опасности, неумолимо надвигающейся со стороны Мираншаха, Ибрагим не замедлил бы приказать казнить дьявола, осмелившегося преподать шаху урок сатанинской ереси, а вместе с ним и всех халифов и мюридов хуруфи, заполонивших Ширван.

– Передай Фазлуллаху: я соглашусь скорее, чтобы меня заарканили и привязали к хвосту Мираншахова коня, нежели отступлюсь от бога! – дрожа от гнева, сказал Ибрагим.

Так было всегда – первые же слова Насими вызывали гнев правителей. Товарищи не раз выговаривали ему за скорую откровенность, советовали осторожнее подбирать ключ к уму и сердцу собеседника. Насими не спорил, ибо метод преднамеренно закодированной речи был методом его Устада и диктовался условиями жестокого времени, отринувшего и поправшего все истины, кроме веры в единого и всемогущего бога. Но у него, Насими, был свой метод, и если он выходил победителем из словесных поединков, то только благодаря тому, что говорил открыто и резко даже там, где пахло смертью. По глубочайшему его убеждению, правда Фазла, высказанная без околичностей, откровенно и прямо, ошеломляла своей силой и превращалась в деяние. К тому же, по долгому скитальческому опыту проповедника Насими знал, что правители, обожающие пространные беседы со своими эдибами и недимами – литераторами и собеседниками, как правило, не имеют привычки разговаривать с людьми сторонними и весьма нетерпеливы с ними. Поэтому он ответил коротко и просто:

– Мы отрицаем не бога, а лживую формулу "лаилахаиллаллах", шах мой, сказал Насими. – Мы принесли тебе в дар "Книгу вечности" Фазла. Когда ты постигнешь ее, тебе откроется истина.

Махмуд и Юсиф, обменявшись недовольными взглядами, ибо, по их мнению, Насими поторопился сказать о книге, тем не менее достали тяжелые фолианты.

Но взгляд Ибрагима, затуманенный гневом, не видел никого, кроме Насими.

– Если истина не в едином боге, то в чем же она? – раздраженно спросил он. – В собаке и стервятнике?

Враги хуруфизма огрубляли и оглупляли его, утверждая, что Фазл видит божественное равно в человеке и в животном, питающемся падалью, что для него равны красота и безобразие, чистота и погань, шах и его подданные. Незнание основ учения усугубляло недоверие к нему.

– Истина во вселенной, – стал терпеливо объяснять Насими. – Мир состоит из частиц, в которых заключена способность творить. Но не все, что способно творить, божественно. Ибо бог – это совершенство. Совершенство же свойственно только человеку...

Так Насими начал сложнейшую и основополагающую в деле приобщения к учению хуруфи проповедь. Но Ибрагим нетерпеливо прервал его:

– Я – шах! Мне нужны руки, держащие меч! Чтобы сражаться, учения Фазлуллаха не надобно!

– Ты можешь сражаться и даже победить! Но ты не сможешь закрепить свою победу! – парировал Насими. – Ибо победа, закваской которой служат не убеждения, подобна зданию без фундамента.

– На чем же держится здание Ильдрыма Баязида? – спросил Ибрагим. – А царство эмира Тимура?! – губы шаха кривила ироническая усмешка.

– И Баязид, и Тимур – великие завоеватели, шах мой! Но им не дано закрепить своих побед. Ибо воины их беспомощны.

– Воины, покорившие мир, беспомощны?!

– Сила воина не в мече, а в убеждениях, шах мой, – решительно ответил Насими. – Воины Тимура веруют в Коран, а там сказано, что человек от сотворения слаб и беспомощен, судьба его предопределена, нет у него своей воли, ни на что он не способен и, попав в беду, должен уповать на бога, твердить "лаилахаиллаллах" и ждать спасения по божьей милости. На деле же человек, созданный из творящих частиц и воплотивший в себе вселенную, куда старше и Корана, и всех религиозных книг, и сам является их творцом. Но по невежеству он не знает самого себя.

Учение наше основано на воздействии наисложнейшего на простейшее, Солнца на тело, шах мой! В результате воздействия в частицах происходит движение и изменения, шах мой! Чтобы видеть это, нужны глаза! Каждая частица взывает: "Я – творец!" Чтобы слышать это, нужны уши! За шорами невежества человек не видит частицу! Увидев ее, он увидит вселенную, увидев же вселенную, увидит себя и познает, что все творящее во вселенной заключено в нем самом. Не знает себя человек, шах мой, не знает, поэтому он раб ложной веры!

Овладев истинным познанием, человек приближается к совершенству и говорит: "Я семь бог!" И тогда он внутренне свободен, в нем расцветают способности, такой человек несокрушим, шах мой! – В темных, как ночь, глазах Насими заполыхали зарницы, в голосе зазвучала чарующая страсть. – Откажись от ложной веры! Верь в человека, шах мой! В человеке спасение!

Ибрагим в смятении медленно опустился на трон. Именно в минуты душевных колебаний Насими вручал правителям "Джавиданнамэ". Он обернулся к товарищам, те подошли и подали ему книги, и поэт, приняв, понес их на вытянутых руках, как святыню.

– Фазл посылает тебе свою "Книгу вечности", – сказал Насими, бережно опуская фолианты в кожаных переплетах на серебряный поднос для бумаг, стоявший на подставке подле трона. – Это сокровищница знаний о Вселенной, Человеке, Разуме. Но ключ от сокровищницы находится у нас. Если пожелаешь, я стану приходить и толковать содержание книги, и ты освоишь учение.

У Ибрагима вырвался короткий хриплый смешок.

– И стану богом? – спросил он.

– Миром должны править человеко-боги, шах мой, – со всею серьезностью и бесконечной верой ответил Насими. – Иначе он погибнет под пятою невежд.

Своды судилища потряс вдруг пронзительный крик шейха Азама.

– Хватайте еретиков! – кричал он.

На послов Фазла набросились черноодетые люди в зеленых тюрбанах. Они ворвались в двери, ведущие в судилище из шахской мечети, и, не обращая ни малейшего внимания на шаха, схватили по приказу шейха Азама послов и уволокли с собой. Шейх Азам стоял позади трона на нижней ступеньке потайной винтовой лестницы и налитыми кровью глазами смотрел, как их уводят. Он был страшен в своем исступлении,

Никто, кроме шаха и наследника, не имел права без особого на то высочайшего разрешения пользоваться потайной лестницей, соединяющей ханегу с личной казной шаха, диванханой и тайным арсеналом. Шейх Азам, третье лицо в государстве после шаха и наследного принца, нарушил неписаный закон, и более того – позволил себе, стоя за дверью на нижней ступеньке потайного хода, подслушать разговор шаха с хуруфитами и, пренебрегая присутствием шаха, дать приказ об аресте послов. Забыв все каноны и приличия, шейх Азам решительно обошел трон и встал перед шахом. Шах, пока происходило все это, сидел на троне, не поворачивая головы и не дрогнув ни единым мускулом лица. Напряжение вдруг схлынуло, голова стала ясной, он хладнокровно смотрел на длинное бескровное лицо садраддина, на его беспокойные, резкие жесты.

– Ересь будет предана огню! – завопил шейх Азам и резко шагнул к подносу, на котором лежала "Книга вечности" Фазлуллаха.

Гёвхаршах сделал было движение, чтобы помешать шейху взять книгу, но Ибрагим знаком остановил сына.

Когда садраддин ушел, унося "Джавиданнамэ", Ибрагим взглядом показал сыну нависшее над головой зеленое знамя Тимура.

– Силой его не одолеешь,. – сказал он. – Доныне мы выживали благодаря уму. Даст бог, и на сей раз минует беда.

Три месяца назад, получив письмо Мираншаха с требованием выдать ему Фазлуллаха, шах созвал меджлис и спросил: "Что нам отвечать Мараншаху?"

Мараншахом – Змеиным шахом – называли наследника повелителя в народе, а случалось и во дворце, и не то удивило меджлис, что так назвал его ширваншах, а суть вопроса: все считали, что двух мнений тут быть не может, и требование Мираншаха – правителя Ирана и Азербайджана – следует немедленно удовлетворить. Один лишь принц Гёвхаршах сказал, улыбнувшись: "Напишем, что зима; вот наступит весна, тогда арестуем его и отправим". Ибрагим поцеловал сына в лоб: "Ты читаешь мои мысли, мой Гёвхар!"

Они вынудили Мираншаха прождать три месяца; но, оттянув время, Ибрагим не сумел доказать своей непричастности и даже, как того требовали обстоятельства, враждебности к хуруфитам. О чем же помышляет наследник Гёвхаршах? Или он не понимает, что, объездив вдоль и поперек Ширван и вернувшись с послами Фазлуллаха вместо него самого, он ставит под удар и трон отца, и судьбу Ширвана? Ибрагиму о многом хотелось расспросить сына, главным же образом о том, знает ли принц, каким образом собирается Фазлуллах спасти ширваншаха от грозящей ему со стороны Мираншаха опасности, и, хотя мысль его безотлучно была с арестованными шейхом Азамом послами, он долгим, странно изучающим взглядом посмотрел на сына и показал ему на мягкий низкий пуф, на котором обычно сиживал принц:

– Садись, поговорим.

– Не время разговоров, шах мой, – ответил принц. – Надо вызволить послов из рук шейха Азама.

Ибрагим потер лоб, восстанавливая нить мысли.

– Кто из мюридов Фазлуллаха имеет доступ к эмиру Тимуру? – спросил он. Его имя, сан?

Гёвхаршах отвел взгляд.

– Имена таких людей хуруфиты держат в тайне, шах мой!

– Даже от Амина Махрама?

– Да, шах мой. Это тайна.

– Узнай!

Гёвхаршах приложил руку к груди:

– Прости, шах мой. Этого я тебе обещать не могу.

Шах пристально посмотрел в глаза сыну.

– Фазлуллах просит союза, но взамен не предлагает ничего, кроме своего еретического учения и неопределенных услуг. Прежде чем принять решение и согласиться на опасный союз, я хочу знать: какими правами и полномочиями пользуется тот мюрид?

Гёвхаршах молчал.

Взгляд Ибрагима, скользнув по пустому подносу, на котором только что лежала книга еретика, снова остановился на сыне.

– Позволив себе выслушать Насими, я и сам едва не усомнился в Коране, сказал он. – Семь лет ты тесно общаешься с этими людьми. Не предлагали ли они и тебе приобщиться к своему учению? – Высказав наконец то, что давно терзало ему душу, Ибрагим, зорко вглядываясь в лицо сына, не заметил в нем ни малейших перемен. Лицо принца оставалось спокойным и ясным.

– Предлагали, шах мой, – как о чем-то весьма обычном сказал принц. – Они подарили мне "Джавиданнамэ" Фазла.

– И ты читал эту ересь?

– Да, шах мой.

– И что же?.. – глухо спросил Ибрагим. – Сомневаешься в едином боге?

– Огонь Фазловой правды сжигает все старые верования, шах мой, – убежденно сказал Гёвхаршах. – Наш наставник, кази Баязид, учил нас с пятилетнего возраста молиться пять раз на дню. Теперь я не молюсь. Я верую, что спасение в человеке, – закончил он словами Насими.

Ибрагим сидел бледный.

– "Шах и его багадуры да опираются во всех делах своих на хуруфи" – так вот о чем говорил Насими! – раздельно произнес Ибрагим. – Мои багадуры! Они тоже читают "Джавиданнамэ"?

– Да, шах мой. Все они изучают "Книгу вечности".

– По твоему предложению? – Да, шах мой.

Ибрагим задыхался от удушья.

– Мой Гёвхар! Кара за это – казнь!

Принц давно готовился к тяжелому разговору с отцом и при встрече с Насими предупредил его, что если шах не примет предложений Фазла и арестует послов, то ему придется открыть, как глубоко укоренился хуруфизм в Ширване.

Ибрагим простонал, как в беспамятстве:

– Казнь!

– В таком случае тебе придется казнить половину населения Ширвана шах мой, – сказал принц. – Потому что твои подданные в Шемахе, Баку, Шеки и Шабране изучают хуруфизм.

– Мои подданные?!

– Да, шах мой. Фазлу верят даже те, кто не приобщен к учению. Даже в мечетях есть тайные поверенные Фазла, при каждом удобном случае они проповедуют его учение, и работа эта ведется давно, уже семь лет. Я должен был сказать тебе это. Ширван, Аран, Нахичевань, весь Азербайджан по обе стороны Аракса считает программу Фазла программой бога и говорит: "Фазл – бог!"

– Замолчи! – крикнул вне себя Ибрагим. Он сидел весь в холодном поту.

Когда-то он и сам начинал точно так же. Перетянул сначала на свою сторону аснаф Ширвана – многочисленный класс ремесленников, а затем военачальников и придворных Хушенка. Фазлуллах оказался мудрее, он поразил ширваншаха в самое сердце – пленил его первенца, его Гёвхара.

Ибрагим, забывшись, отдался своим думам. Каких бы убеждений ни держался принц, отцу он не изменит, в этом Ибрагим не сомневался. Гёвхаршах не из числа тех наследников, что зарятся на отчий трон. Он привязан к отцу глубоко и сердечно, и Фазлуллах наверняка знает это. Но если так, то с какой же целью он покорял ум и сердце наследного принца? Если он на самом деле ограничивает круг своей деятельности вопросами духовными, то почему избрал своим объектом именно принца – наследника, а не кази Баязида, ученого мужа, владельца большого великолепного книгохранилища, располагавшего не только мусульманскими, но и христианскими, в частности франкскими, книгами. В сущности, запоздало подумал Ибрагим, он ведь сам бросил сына в объятия Фазлуллаха... Сам сделал его Амином Махрамом. Трезво сознавая, что рано или поздно придется избавляться от Фазлуллаха, Ибрагим не шел на открытое общение с ним, а поручил посредничество с беглецами сначала бакинскому правителю гаджи Фиридуну, затем полностью передал в ведение принца Гёвхаршаха. Связь с хуруфитамн была слишком опасна, чтобы доверить ее кому-либо другому. Даже на старого и верного кази Баязида, безотлучно бывшего при нем с детских лет, не мог бы положиться Ибрагим в этом деле, ибо кази Баязид был чистосердечен до наивности, мягок до безволия. Просчет его крылся, по-видимому, в том, что он, переоценил свое влияние на сына. Ибрагим и помыслить не мог, что этот таинственный человек, именуемый "Фазлом-богом", способен потеснить в сердце Гёвхаршаха отца. Сын любил и почитал отца превыше всех на земле, был связан с ним узами не только кровными, но и духовными.

Фазлуллах же, как считал. Ибрагим, был всего лишь руководителем одной из нелегальных сект, какие история ислама знала во все времена множество... Разговор с Насими поколебал мнение Ибрагима, признание же Гёвхаршаха ошеломило и потрясло его, Ибрагим понял наконец, что Фазлуллах – это нечто иное, чем все его предшественники и современники, что учение его разит сильнее змеиного яда, и, приобщаясь к нему, люди лишаются страха божьего.

Сын стоял перед отцом красивый, мужественный, и Ибрагим, подняв голову, залюбовался невольно его открытым, благородным лицом.

– Я обошел Азербайджан за пядью пядь, – медленно, раздумчиво стал говорить Ибрагим, – ходил вдоль Куры и в городах за Араксом и нигде не видел народа более богобоязненного и религиозного, чем в Ширване. Все, с кем мне пришлось говорить, знали Коран наизусть. Как же случилось, растолкуй, что ширванцы вдруг отринули великий Коран?

Гёвхаршах встрепенулся. Давешний окрик отца тяжким камнем лег на сердце, он не помнил, чтобы отец когда-либо кричал на него. Спокойное, даже печальное обращение отца сняло камень с души.

– Mы не отрицаем Корана, шах мой, – сказал он.

– А что означает отрицание "лаилахаиллаллаха"? Что значит – "Человек сам творец"? Что значит "Анал-Хакк"? Если это не отрицание Корана, то что же это?

Гёвхаршах не тотчас ответил.

– Трудно объяснить отношение Фазла к Корану, шах мой!

– Я хочу знать! Насими, подобно иноверцу, говорил против святого Корана. Почему?

Гёвхаршах и в самом деле затруднялся ответом. Он читал "Книгу вечности" в особой келье, выделенной ему кази Баязидом в своем книгохранилище, или, выкраивая свободный час в лешгергяхе – военном лагере, где обычно находился со своими аскерхасами, вел при случае беседы с халифами Фазла, но не разобрался до конца в учении, в котором для него многое оставалось таинственным и противоречивым.

– Слова Насими, без сомнения, сошли с уст Устада, – осторожно начал принц. – Но сам Фазл пишет иначе. В "Джавиданнамэ" он следующим образом растолковывает Коран. Если пророк говорит, что человек сотворен беспомощным существом, то Фазл поясняет, что пророк видит беспомощность человека в его невежестве и незнании вселенной, которая его создала. Поэтому Фазл предлагает проникнуть в тайну тридцати двух букв, дабы посредством их овладеть науками и познать себя, вселенную и свое единство с ней. Познавший себя познает тайну Создателя.

– Я не читал в Коране таких вещей!

Гёвхаршах согласно кивнул.

– Никто не читал, шах мой. При жизни Мухаммеда Корана не было. Он мечом насаждал свою веру, не заботясь об ее письменном изъяснении. Известно, что Мухаммед перед смертью протянул руку к деревянному ларю и вымолвил: "Кур-ан" читайте, мол. И тогда лишь стало известно, что откровения, приходившие в минуты общения с богом, он диктовал писцу, и тот записывал их на высушенных лопаточных костях, которые складывал в деревянный ларь. Религия хранилась в том ларе, шах мой. После смерти Мухаммеда халиф Осман собрал грамотеев, чтобы составить Книгу изречений пророка, но кости в ларе были перемешаны, записи оказались разрозненны и бессвязны, и ученые при составлении Корана многое позаимствовали из Библии и Торы. Таким образом, изречения пророка перемешались с мыслями других, утратили свою суть и отошли от первоначала, и человек предстал в Коране бренным рабом единого всемогущего бога. Я говорил с учеными мюридами, и одни из них считают, что, отделяя истину от домыслов, Фазл восстанавливает в Коране подлинные изречения пророка; другие же утверждают, что Фазл прибегает к приему толкования для того, чтобы под именем пророка посвятить нас в свои тайные мысли.

– Следовательно, Фазлуллах против Корана! – воскликнул шах...

– Существующего, шах мой! Против существующего Корана. Фазл возвращает человека к истине, которая была задолго до Мухаммеда, Иисуса и Моисея. Признаки бога в форме букв начертаны на лице человеческом. Поэтому, говорит Фазл, формула единого бога – это ложь. Не будь рабом лжи, говорит Фазл. Ибо бог есть ты сам.

Ибрагим резко поднялся и хлопнул в ладоши. Появившиеся мгновенно гуламы по знаку шаха оттащили в сторону большой красный ковер, подняли тяжелую железную решетку, под которой посреди каменного пола зиял черный провал, и, спустившись по каменным ступеням, Ибрагим оказался в сыром затхлом подземелье, расположенном под великолепной мраморной площадью, на перепутье расходившихся лабиринтом петляющих ходов; один из этих ходов вел в темницу.

ВЕРА

5

Лечебный центр Малхам, расположенный в Ширване повыше Шемахи, на опушке горного леса, сбегающего вниз, на равнину, по берегу реки Гирдиман, был известен во всем Азербайджане, Иране, Ираке и Руме. Он состоял из лечебницы, здание которой полумесяцем желтело на зеленом плоскогорье, караван-сарая, нескольких каменных домишек и мечети с единственным минаретом.

Шла молва, что лечебница и караван-сарай построены более двух с половиною веков тому назад во времена Манучехра, который послал в Малхам дворцового лекаря и открыл там медресе, для работы в котором пригласилмедиков и фармацевтов из Гянджи и Тебриза. Под присмотром и с помощью опытных знатоков ученики собирали на горных склонах и в ущельях цветы и травы и учились приготовлению целебных снадобий. По преданию, в Малхаме лечились ширваншахи, их семьи, дворцовая знать. Сюда, проделав долгий путь на лошадях и верблюдах, съезжались недужные и хворые из Рума, Рея, Исфагана, Хамадана и даже Багдада.

Некогда белоснежные, мрамороподобные стены лечебницы пожелтели от времени и внизу поросли мхом. В центре просторного двора лечебницы, выложенного тесаным камнем, стоял круглый бассейн с прозрачной, как роса, проточной водой. Никто не знал, откуда она поступает и куда утекает. Во двор же выходили и кельи наземного этажа, в которых могли селиться все, без разбору, пришельцы и странники. Под ними же, в подземных кельях, жили с особого разрешения главного лекаря. В тех кельях, в оглушительной тишине подземелья, непрерывно звучала легкая мелодия. Она доносилась из стен, в которых была проложена система глиняных кувшинов с постоянно журчащей проточной водой. Это журчание и создавало утешную иллюзию музыки. В мелодичных подземных кельях помещались душевнобольные. Кельи соединялись с мечетью подземным ходом. По утрам, пробудившись ото сна, душевнобольные, с закрытыми густой вуалью лицами, в сопровождении лекарей шли в мечеть, где служитель, тоже с закрытым вуалью лицом, служил с ними утренний намаз. После молитвы их разводили по кельям. Душевнобольные могли выйти на свет и увидеть человека лишь после полного излечения, до тех же пор им был запретен солнечный свет и человеческий лик.