Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Я пришла вопреки запрету, – сказала Фатьма, подавив, наконец, рыдания.

Но до Насими, кажется, не дошел подлинный, смысл ее слов. Прижавшись лицом к ее головке в войлочной шапке, он прикрыл глаза и пропел начало газели, которую впоследствии в память этой встречи будут петь на меджлисах бакинские мюриды:

Добро пожаловать, душа моя утешная!

О неземная, вездесущая, нездешняя!

Пришла спросить: "Ну как ты, Насими?"

Добро пожаловать, душа моя воскресшая!

– Нежная моя, хрупкая моя! Я знал, что ты создана из отваги – и смелости, – продолжал он горячо. На каждом шагу меня подстерегали тысячи дивов, меня побивали камнями и обзывали нечестивцем; меня проклинали захиды, муфтии, садраддины, мне грозили хаганы, шахи, султаны, но дух мой не сломился потому что был созвучен с твоим духом, и я открыто и громко провозглашал повсюду наши истины! И я одолел всех и одержал победу, потому что путь мой венчала встреча с тобой!.

Насими хотелось сесть тут же, на косогоре, лицом к лицу с Фатьмой, и говорить, говорить, говорить, рассказать ей обо всем – о дальних странах, о стремлении изверившихся людей к правде, о приобщении их к хуруфизму, говорить взахлеб, горячо, так, чтобы перечеркнуть два года разлуки и чтобы любимая, изнуренная тоской, ощутила, наконец радость встречи. Речь его лилась естественно, как биение сердца, и он говорил бы и говорил в экстазе любви и счастья, если бы Фатьма с совершенно уже сухими глазами не сказала: "Отлучение остается в силе". Она провела пальцами по его лицу, по засохшим пятнам крови на груди, обняла за шею, поцеловала, оторвалась от него и отступила на шаг.

– Отлучение не будет снято. Мы не увидимся больше. Прощай! – сказала она дрогнувшим голосом, повернулась и пошла.

Свет померк в глазах Насими.

Понимая, что халифы, единодушно принявшие решение об отлучении, не так просто откажутся от него, он тем не менее сейчас, ощутив дыхание Фатьмы, касание ее губ и рук и ответный взрыв своих чувств, во сто крат сильнее был поражен бессмысленностью и чудовищной жестокостью отлучения. Почему? Неужто даже спасение Фазла от ареста и неминуемой казни не стерло с него пятен несовершенства? И чем оно заключается, это несовершенство?..

В пренебрежении к символике, в откровенности проповедей... Но нет, не в этом дело, они не все ему говорят. Странное, с недомолвками разногласие воцарилось между ним и его единомышленниками.

Фатьма уходила вверх по косогору, унося с собой его силу, его волю, обретенную было уверенность в себе.

8

Перед воротами новой резиденции Фазла стоял на огне большой медный казан, в котором варились горные травы, сильный и бодрящий запах которых, действуя, подобно эликсиру, должен был напомнить каждому, что и во времена бесконечных погромов и кровопролития красота жизни непреходяща и непобедима и что мать-природа живет по своим мудрым законам, дабы пришелец вошел к Фазлу умиротворенным, с покойной душой и ясной головой. У ворот стояли мюриды, в обязанности которых входило встретить пришедшего и расспросить о целях прихода к Фазлу.

Ни сильный запах трав, ни приветствия мюридов не отвлекли Насими от мрачного состояния души; перед глазами у него стояло изменившееся лицо Фатьмы, а в ушах звучало: "Мы не увидимся больше. Прощай!" Он вошел в ворота и, проходя по длинному, освещенному масляными светильниками коридору, ведущему во двор заброшенного караван-сарая, остановился, напоровшись, как на шип, на укоризненный взгляд Юсифа.

Вместо принятого у мусульман приветствия "салам" и ответного "алейкума-салам" хуруфиты обменивались при встрече словами "Анал-Хакк" и "Фазл-Хакк", потому что человек, сказавший некогда "Да будет вашим словом "салам" и введший в обиход приветствие "салам" – "мир", в течение двадцати трех лет разил народы мечом, обесценив тем самым слово "салам", и хуруфиты, считая его неискренним, если и обменивались им вынужденно на людях, то меж собой строго держались приветствия "Анал-Хакк".

Насими и Юсиф обменялись принятым в их среде приветствием, и вслед за этим между ними произошел разговор, который определил их взаимоотношения в будущем.

– Позови Фатьму, – сказал Насими. – Я не предстану перед Устадом, не переговорив с ней.

– Вы уже поговорили, – ответил Юсиф. Черты его побледневшего от пыток лица обозначились еще резче. Насими просительно склонил голову:

– Прошу тебя, Юсиф.

– Она не придет, если даже я позову ее.

– Но почему?!

– Ты отмечен печатью несовершенства, – ответил Юсиф, и в лице его проступило хорошо знакомое Насими выражение беспощадности.

– Откровенность моих проповедей и прямота моих речей еще не свидетельство моего несовершенства! – вспыхнув, сказал Насими. – Я не стал перечить халифам два года назад и отправился странствовать, прошел испытание, ходил на намаз, вывел Фазла из батина (Батин – дословно: нутро Людей, ищущих в Коране "внутренние" – тайные мысли, запрещенные шариатом, называли батинитами – ред.) и спас его от угрозы ареста. Что еще я должен сделать, чтобы стать достойным любви наследницы духа?

– Выход из батина временный. Никакой пользы твой намаз не принес. Ты раскрыл шаху наши тайные замыслы и дал понять, что подданные вышли из-под его власти. Он уничтожит нас!

Когда они прощались в Шемахе, Юсиф был совершенно иного мнения, в его глазах сверкала радость победы. Что же случилось, что послужило причиной такой разительной перемены?

– Твоя смелость зачаровывает, – предупреждая вопрос, объяснил Юсиф. – И я, и Махмуд – мы были восхищены твоей речью у шаха, твоей безоглядной отвагой. Но по зрелом размышлении поняли, что ты говорил непродуманно. Твой намаз принесет нам горе!

Насими спросил быстро:

– Фазл тоже так думает?

Юсиф отвел взгляд.

– Фазл встретит тебя как совершенного, как халифа и ученого! – заверил он Насими с коротким смешком. – По просьбе шаха Амин Махрам прислал к нам новых людей – главу купцов гаджи Нейматуллаха и друзей его, любителей вина и женщин. Они сидят сейчас у Фазла и, вместо того, чтобы слушать проповедь, пьют вино. Резиденция полна невежд! Завтра, того гляди, прибудут вельможи шаха, а послезавтра явится он сам с войском и уведет с собой Фазла. Вот плоды твоего намаза! – Юсиф задыхался, лицо его пошло красными пятнами.

Насими с сожалением посмотрел на него.

– Ты в истерике, Юсиф, ты подозрителен и болен. Амин Махрам предан Фазлу, и если он послал в резиденцию гаджи Нейматуллаха, то, значит, так надо. И если завтра прибудут вельможи, то и они, выслушав Фазла, приобщатся к учению. Что же касается войска, то во главе его стоят Гёвхаршах и багадуры, приверженцы Фазла, и оно для нас не опасно.

– А Ибрагим?

– Ибрагиму мы обещали тебризский трон, – отвечал Насими. – Стать правителем "страны пятидесяти городов", как он называет Азербайджан – его заветная мечта. И никто иной, как я убедил его в том, что oн достигнет ее, вверившись программе Фазла. Вот плоды моего намаза! Позови Фатьму!

Юсиф не шевельнулся. Глядя в сторону, сказал коротко:

– Отлучение остается в силе!

Насими задрожал от гнева.

– Это не отлучение, это – насилие!

Не вымолвив больше ни слова, он прошел коридором и вышел во двор, большой, как во всех ширванских караван-сараях, с бассейном посреди и с каменным тротуаром и колоннадой вокруг бассейна. Гости сидели на коврах и паласах, расстеленных на круговом тротуаре, мюриды – на голом тротуаре.

Взор Насими туманился, перед глазами заколебались огни светильников. Влюбленный всем, жиром двадцатипятилетнего сердца в Фазла, в его учение, в наследницу его духа, сильный этой любовью и ею же раненный, тяжко переживающий жестокую непримиримость Юсифа, сейчас, услыхав со всех сторон "Насими! Сеид!" и самый родной на свете голос, произнесший давно забытое "Свет очей моих", он воспрянул духом...

На вопрос: "Каков образ Фазла?", который постоянно задавали Насими на меджлисах и потом в странствиях, он неизменно отвечал: "Облик Фазла неописуем". Насими не имел права отвечать иначе, чтобы не навести на след укрывающегося в подполье Устада. Кроме того в ответе содержался намек на вечную, безначальную и бесконечную сущность Фазла, и в добавление к нему Насими мог сказать лишь то, что лицо Фазла, вобравшее в себя черты всех совершенных людей, было создано, подобно Фазлу-Хакку, задолго до рождения и будет жить вечно. И только тем, кто, завершив первоначальный этап обучения, собирался пред очи Дильбера и Яри-Пунхана, Насими приоткрывал тайну: "Посмотрите мне в лицо – узрите лицо Фазла". И это было чистейшей правдой. Они походили друг па друга овалом лица и, бледностью, переходящей в янтарную желтизну, ростом и телосложением, даже впалой грудью и узкими плечами. Даже в людях, заведомо знавших, что это не отец и сын, такое разительное сходство вызывало сомнения. Разницу составляли лишь глубокие морщины па лице Фазла, образующие как говорили мюриды, "узор мудрости".

– Свет очей моих! Мне вовек не забыть твоей победы, свет очей моих! говорил Фазл, идя навстречу Насими, который, едва сдерживая слезы счастья и признательности, с сыновней нежностью бросился в объятия Устада.

Но это была встреча не отца с сыном и не учителя с учеником.

Изъясняя в "Джавиданнамэ" качества совершенного человека, Фазл особо останавливался на способности к божественному экстазу. Утверждая, что музыка источник духовного богатства, возвышенности и нежности и что глубокое ее постижение открывает возможность услышать таинственные голоса вселенной, Фазл связывал способность к божественному экстазу с восприятием музыки и танца. Как бы ни был человек мудр и учен, писал Фазл, если он лишен способности к экстазу, то не может считаться совершенным, ибо он половинчатый. В образовательную программу мюридов Фазл включил непременную игру на музыкальных инструментах – кеманче, уде, зурне, тамбуре, флейте, думбелеке – и участие в круговых танцах "Мансури", "Хуруфани", "Хахышда". Посредством музыки и танца в халифах, как и во всех мюридах, воспитывалась способность к божественному экстазу. Насими же учить не пришлось. Экстатический настрой его души проявился еще в юности, на первом музыкально-поэтическом меджлисе в резиденции, где он поразил всех высоким пафосом своих стихов. Все его слова и поступки были отмечены чрезвычайной страстностью, он предавался любому делу всем существом, за что прослыл человеком, не вмещающимся в норму, или, как говорили халифы, безмерным.

Что же до Фазла, то и он в свои пятьдесят пять лет, несмотря на утонченность ума и чувств, был не менее страстным, чем его любимый ученик. Встречи с рыцарями символического меча, вернувшимися из странствий, всегда были полны экстатического восторга; в эти минуты Фазл забывал обо всех мелочах и помехах на пути к единству и помнил только о конечной цели своего учения в ее идеальной чистоте. Мюриды, знавшие это по опыту долгих лет, молча ждали, когда, пообщавшись с новоявленным рыцарем символического меча, Фазл начнет речь, обращенную ко всем. Мудрейшие изречения Фазла высказывались в часы таких встреч, и шагирды, записав их, по окончании меджлиса возвращали их Устаду, дабы он пополнил "Книгу вечности" новыми положениями.

Вот почему, когда Фазл, широко раскрыв объятья, пошел навстречу Насими и они обнялись, мюриды, встав на ноги, застыли в ожидании...

Но встреча эта не стала встречей ожидаемого ими божественного экстаза. Встретились два сердечных друга, не мысливших себе жизни в разлуке: беглый мученик, промаявшийся после ухода из Баку целый год между жизнью и смертью, и сегодня вечером наконец вышедший из подполья, и его спаситель. И если б кто прислушался, что твердят друг другу два крепко обнявшихся человека, то услышал бы лишь: "Свет очей моих! Свет очей моих!" и "Фазл мой – достоинство мое! Фазл мой – достоинство мое!"

Выпустив наконец Насими из объятий, Фазл точно таким же движением, как давеча Фатьма, провел рукой по пятнам засохшей крови на хирге, и пальцы его, истончившиеся от длительного держания пера, задрожали.

– Как ты исхудал и пожелтел, свет очей моих!

– Разве желтизна моего лица не свидетельствует о высоте моей головы? – с живостью возразил Насими.

– Да будет голова твоя всегда высока, свет очей моих! Ты вернулся цел и невредим, и я никуда больше не отпущу тебя! – Фазл снова прижал его к груди.

Приветствовав все собрание словами "Анал-Хакк", Насими вместе с Фазлом проследовал в верхний угол двора и сел возле Устада на свой низенький табурет. По обе стороны от места Фазл а стояло десять таких табуретов, восемь из которых принадлежали халифам, товарищам Насими, один же – наследнице духа Фазла – Фатьме. Все восемь халифов сейчас отсутствовали. Юсиф стоял у ворот, у призывного костра, встречая приходящих. Мовлана Махмуд с новым заданием отправился дервишем в дальние края. Остальные шестеро находились в своих резиденциях. Но души всех были здесь, и пока жив халиф, никто не имел права занять его места. Но был пуст и табурет Фатьмы. Насими впервые видел пустующим место наследницы духа, и пустота его тяжко ранила сердце. Мюриды говорили ему что-то, но он неотрывно смотрел туда, где обычно сидела Фатьма, и мир снова погружался во мрак. Он ощутил руку Фазла на своем плече.

– Мюриды хотят услышать тебя, свет очей моих! В состоянии ли ты говорить? – В глазах Фазла светилась печаль, он все видел и все понимал, и в печали этой Насими прочитал свой приговор.

Он резко поднялся с места.

– Я – влюбленный. Я говорю сердцем. Что может сказать тело, лишенное сердца, Устад? – сказал он, огорошив и Фазла, и мюридов. Морщины углубились на лице Фазла, в глазах было страдание; мюриды потупились в безысходности.

Насими, оскорбленный и бунтующий, забыл, что нынче на меджлисе много посторонних.

– Велика ли разница меж позорным хиджабами (Хиджаб – требование шариата закрывать женщинам лицо), обязывающим женщин закрываться чадрой, и нашим отлучением друг от друга, Устад?

Фазл ответил не сразу.

– Хиджаб порождает рабство, – тихо сказал он, – рабство на вечные времена. Отлучение же преследует цель заставить призадуматься и уравновесить разум и чувство.

Отмечая долговечность хиджаба, Фазл намекал на временность отлучения, но и уловив отрадный намек, Насими не мог успокоиться.

– Отлучение от любви – то же рабство! Оно не совершенствует человека, а потрясает и ломает его! – сказал он, но, прочитав во взгляде Фазла предостережение, смолк, и, когда к нему подошли шагирды, чтобы проводить в отведенную ему келью, Насими с облегчением покинул меджлис.

По обычаю, дервишей, вернувшихся из странствий и ослабленных духом, купали в горячем отваре целебньгх трав и поили сонным зельем. Насими, отказавшись от услуг шагирдов, уединился в своей келье. Сюда, в отведенную ему келью, перевезли из старой резиденции его книги и рукописи, возле тюфячка на полу, застланном толстым войлоком, стояла, раскрыв крылья, подставка для книг, рядом чернильница, перо, бумага. Обессиленный и опустошенный, сняв хиргу и бросив ее в угол, Насими растянулся на войлоке, чувствуя, как заныли и, похоже, снова кровоточат его раны. Сквозь крошечное отверстие дымохода в крыше виднелся кусок звездного неба. Насими смотрел на звезды, и в подернутом дремой сознании замельтешили образы его странствий: ночи у костров в степи или среди развалин домов, лица, обрывки фраз.

"С надеждой вернулся – лишился надежды..." – прошептал он. Попытался подняться и свалился в изнеможении, снова приподнялся и подполз к бумаге, пододвинул к себе чернильницу, взял камышовое перо.

Я печален несказанно без тебя,

И душа – сплошная рана – без тебя.

Нет сомнений, государыня моя,

Рухнул трон души нежданно без тебя.

Утопил весь мир в слезах, а говорят:

Ветер пронесся ураганный без тебя.

Кто ты, света воплощенье, отчего

Стал темницей мир бездарный без тебя?

Несть спасенья Насими, но исцели,

Был в нем дух, стал бездыханным без тебя.

Закончив газель, он переписал её с аккуратностью и тщательностью, весьма не вяжущимися с кипучей его натурой, затем: позвал шагирда и велел ему передать газель Фатьме. Спустя несколько месяцев Насими прочитает в завещании Фазла слова, касающиеся Фатьмы: "Я хотел облегчить ее состояние", и заново осмыслит многое. Но сейчас слова Фазла о разуме и чувстве никак не вязались с совершенным ликом Фатьмы, который, по глубочайшему его убеждению, был выражением лика Творца, и возмущение против отлучения бередило истомленную разлукой душу.

Шагирд вернулся с сообщением, что, не застав Фатьмы в ее келье, обошел весь караван-сарай и нигде не нашел ее. Никто, в том числе и Юсиф, несущий личную ответственность за Фатьму, не знал, что, расставшись с Насими, Фатьма в сопровождении бакинских мюридов отправилась в Баку и, выезжая из. ущелья, столкнулась на шемахинской, дороге с большим отрядом тимуридов, по спаслась лишь потому, что кони тимуридов, истомленные дальней дорогой, не догнали ее.

Услыхав, что Фатьмы нет нигде в резиденции, Насими почуял неладное и, не усидев в келье, вышел на порог; озираясь, прислонился к косяку двери. С того конца обширного двора доносился голос Фазла.

– Нет, сын мой, Платон тут ни при чем, – говорил он, видимо отвечая на чей-то вопрос. – Платон видит прекрасное вне мира, мы же видим прекрасное в самой действительности. Противники нашего учения в одном случае пытаются извратить его, утверждая, что мы видим божественное во всякой нечисти, в другом же случае связывают с Платоном, дабы отдалить его от реальной жизни и представить отвлеченным и менее действенным. Учение же паше проистекает из трех основополагающих слов, означающих триединый духовный свет: зарр, хурр и фарр. Зарр происходит от имени Зардушта, хурр – о имени ученой, матери Хуррам, дочери всем вам известного Маздака, и фарр – от имени ученого мужа Фарруха. Зарр, хурр, фарр означают свет, исходящий отнюдь не из внемирового пространства, а от реального Солнца. И Зардушт, и Хуррам, и Фаррух верили, что рождение и вознесение духа в человеке происходят под воздействием Солнца. Кто из вас читал мою "Книгу вечности", тот знает, что я трактую малую вечность как жизнь человечества во времени, а великую вечность как жизнь вселенной. Я утверждаю их неразрывное единство и раскрываю его суть.

Эту проповедь Насими слышал впервые семь лет назад в подвальной библиотеке бакинской резиденции и там же впервые повстречался со своей совершеиноликой и раисом Юсифом. Когда Фазл после проповеди поднялся к себе наверх, все разошлись и Юсиф предложил Насими покинуть библиотеку, тот ответил: "Я не выйду отсюда, пока не освою "Кингу вечности". Н устроился с книгой в укромном уголке библиотеки.

Пройдя курс обучения и сподобившись хирги и символического меча мюрида, Насими вновь и вновь перечитывал "Джавидннамэ", в котором, по его признанию, ему открылось "такое море, каждая капля которого полна тайн целого моря".

Проводя в библиотеке дни и ночи, Насими выучил наизусть "Книгу вечности", за это-то время и изменился неузнаваемо цвет его лица, став янтарным. Но слова и интонации первой проповеди Фазла навсегда впечатались ему в память.

– .... Власть над миром дается путем познания мира, но-зпаиие же мира начинается с познания материи. Человек, как наивысшее проявление материи, создан совершенным существом. Подобно тому, как неразрывны человек и вселенная, так неразрывны материя и дух, который сам является бесконечной материей. Только невежды могут разъединить эти понятия. И поэтому утверждения о светопреставлении, Судном дне и воскрешении мертвых – вьмысел. И рай, и ад в этом мире... – голос Фазла доносился будто из глубины далеких лет.

Чей-то иронический вопрос вернул – Насими в настоящее.

– Рай – в этом мире?

Все обернулись и посмотрели на того, кто задал вопрос. Здесь не принято было перебивать проповедника. Но глава купцов гаджи Нейматуллах, сидя с чашей вина в руке, вновь спросил:

– Прости меня, о шейх, что я усомнился, в твоих словах. Может, я не так расслышал... Или ты действительно сказал, что рай находится в этом мире?

– Да, гаджи, – ответил Фазл, – рай находился в этом мире.

– Но где же именно? – спросил глава купцов. – Я всю свою жизнь творил добрые дела, о шейх. Кормил голодных и пригревал обиженных. Коль скоро рай находится в этом мире,

77

прошу тебя, укажи, где именно", я отправлюсь туда и займу свое законное место.

Пораженные неверием и иронией купца, все застыли на своих местах.

Фазл улыбнулся доброй, слегка насмешливой улыбкой.

– Не надо ходить далеко, гаджи, – сказал он. -Посмотри под ноги.

Гаджи посмотрел себе под ноги.

– Но тут нет ничего, – сказал он со смехом. Фазл тоже засмеялся.

– Как же я могу указать рай человеку, который не видит земли под ногами?

– Что, получил?! Усомнился в словах шейха Великой среды! Пусть будет тебе уроком! – загалдели, смеясь, купцы, и громче всех смеялся гаджи Нейматуллах.

Старший брат бакинского правителя гаджи Фиридуна гаджи Нейматуллах очень походил на него полнотой, добродушием и веселостью, а в любви к женщинам даже перещеголял брата-многоженца. Он со смехом признавался, что потерял счет женам и наложницам, населявшим громадный особняк в Шемахе, расположенный пониже дворца Гюлистан, на высоком плато между кварталами Мейдан и Шабран, а также все семь его караван-сараев вокруг города. Через своих жен гаджи Нейматуллах породнился со всей шемахинской знатью, включая высокое духовенство и самого ширван-шаха. Но не одно женолюбие послужило причиной его широкой известности. В первые же годы правления Ибрагима гаджи Нейматуллах, окружив нефтяные озера в окрестностях Баку караулом, открыл торговлю нефтью. Вельможи написали шаху официальную жалобу на купца за то, что тот продает божий дар, исходящий из недр земных, и его призвали, в судилище. Неприметно подмигнув шаху, гаджи Нейматуллах ответил на обвинение своих судей: "Впервые огненную воду на нашей земле увидел посланец нашего пророка и, сообщив ему об этом, получил ответ: "Наф эт" (Искаженная форма слова: "наффат" – полезные вещества.), что значит "извлекай пользу". Вот я и извлекаю ее".

Судьи возразили было, что пророк имел в виду всеобщую пользу, а не единичную и корыстную, но по решению шаха дело завершилось в пользу гаджи Нейматуллаха. Позднее, когда верблюжьи караваны гаджи Нейматуллаха стали во.зить нефть в Рум, Иран, Ирак и другие страны и возвращаться оттуда с грузом золота, львиная доля которого поступала во дворец Гюлистан, вельможи сообразили, что к чему, и более не поднимали вопроса о божьем даре. Сам же гаджи Нейматуллах прославился как человек не менее богатый и всесильный, чем шах Ибрагим. Молва говорила, что в странствиях он кормил своих верховых верблюдов хурмой, а у раба, осмелившегося стащить из кормушки одну хурму, приказывал разбить зубы, и если случалось слуге прикарманить один динар, он приказывал отрубить ему палец, а если пять динаров – то все пять пальцев. Но в лице гаджи Нейматуллаха не было и признака жестокости, оно было беззаботным и веселым и выдавало в нем любителя вина и женщин. Вот почему вспыхнувший спор с Фазлом вскоре забылся как несерьезная выходка бесшабашного весельчака. До самого рассвета гаджи с товарищами-купцами слушал проповедь Фазла и танцевал с мюридами, которые в честь освобождения Фазла из подполья встречали восход солнца.

Вернувшись в Шемаху, гаджи посетил шаха во дворце Гюлистан, сообщил ему, что среди хуруфитов назревают разногласия, и получил задание почаще посещать вместе с купцами резиденцию Фазлуллаха, присматриваться и прислушиваться, дабы с точностью установить, в чем корень противоречий, о чем сообщить лично шаху.

СТРАХ

9

Еще весною прошлого года прошел слух, что наследник Мирзншах сошел с ума. Впоследствии посол летописец де Клавихо, прибывший из Кастилии по поручению своего монарха, на основании слухов и домыслов подтвердит сумасшед-ствие Мираншаха как реальный факт. Летописец же Тимура, очевидец событий, напишет, что вследствие падения с коня во время охоты наследник повредил себе голову, чем даст новую пищу для слухов и косвенным образом потвердит их. И, переходя из источника в источник, от поколения к поколению, сообщение это утвердится в истории, и Мираншах предстанет в ней как человек, "повредившийся" в уме. Но свита наследника и его лекари хорошо знали, что Мираншах, бешено загоняя коня на охоте, не раз падал вместе с загнанным конем и получал увечья, но они не, имели отношения к его головным болям. Как все дети Тимура, он страдал наследственными головными болями от рождения. Боли эти были периодическими. Джахангир, старшин сын Тимура, высокий и стройный, как кипарис, страдал головными болями перед возможной опасностью проиграть сражение и навлечь на себя гнев отца. Чтобы превозмочь страх и как следствие дикую головную боль, он, очертя голову, бросался в самое пекло боя Это принесло Джахангиру славу первого багадура Мавераннахра и Хорезма, это же и сгубило его.

Приближенные Мираншаха знали, что при жизни брата-наследника он гораздо чаще страдал приступами головной боли. Став по смерти брата наследным принцем и владельцем тебрнзского трона, освященного именем Хулакида, Мираншах надолго избавился от головных болей, как он надеялся – навсегда.

Но. события с хуруфитской шапкой, подобранной па месте схватки под Алинджой и отосланной отцу, а вслед за тем – с ключом в форме буквы "алиф", обнаруженным в кармане заговорщика, покушавшегося на Ибрагима в шахской мечети, внушили ему опасение, что теперь он не сумеет доказать отцу измену ширваншаха, и наследник, уже спустя годы, снова почувствовал признаки застарелого недуга.

Получив же с Багдадской дороги приказ повелителя арестовать с помощью ширваншаха Ибрагима еретика Фазлуллаха и казнить его перед Алинджой, раскрыть девять тайных хуруфитских очагов в девяти городах и уничтожить их, схватить и казнить всех халифов и мюридов Фазлуллаха, вырвать с корнем и истребить хуруфизм, Мираншах в отчаянии схватился за голову – мозг его, казалось, жалили изнутри скорпионы. Он знал, что отец сердит на него за долгую безрезультатную осаду Алинджи, за то, главным образом, что осажденную крепость поддерживает, в сущности, все население Азербайджана.

В "Уложении" – книге, которую, повелитель диктовал своему писцу в походах меж двух сражений или в воинском стане, – не говорилось о возможности смертной казни для наследников, по наследник, совершивший предательство по отношению к государству и правителю или не выполнивший его приказа, мог быть лишен сана и наследства, и это установление сверлило сейчас мозг Мираншаха. Младшие братья, Шахрух и Омар Мирза, держались мнения, что отец продиктовал эти слова для предостережения от дурных дел и побуждений, на деле же никогда не станет наказывать так сурово своих детей, и рез того пожизненно наказанных головными болями.

Но, выслушав невыполнимый приказ об аресте и казни Фазлуллаха, о раскрытии и уничтожении девяти хуруфитских очагов в девяти городах, Мираншах уже не сомневался, что он, согласно "Уложению", за невыполнение приказа будет лишен сапа и наследства, доставшегося ему после смерти старшего брата. К тому же боли в ногах, мучившие его с детства, так усилились, что наследник не мог заснуть, пока ему не сделают массажа; увидев же, что ноги его истончаются, подобно правой парализованной ноге отца, он испытал такой страшный приступ головной боли, что переполошил весь двор. Лекари в один голос твердили, что спасение в покое, советовали ему понюхать снотворного дурмана, чтобы заснуть и отдохнуть во сне от боли. Вельможи предлагали пригласить после отдыха литераторов и ученых и поучительными беседами, равно как и чтением развлекательных книг, отвлечься от гнетущих мыслей. Они подтверждали свою мысль примером его младших братьев Шахруха и Омара Мирзы, которые-де тоже страдали головными болями, но, увлекшись чтением книг и учеными беседами, излечились, от них. Мираншах и прежде слышал об этом. Поговаривали, правда, что Шахрух приютил в своем дворце еретиков и почитывает запрещенные шариатом книги, в коих бренный человек приравнивается к богу и отрицается страх божий; поговаривали также, что он послал еретиков и к брату Омару Мирзе с тем, чтобы и его приобщить к ереси, за что вельможные сеиды сделали Шахруху строгое внушение, ставшее причиной разногласия между братьями.. Но какие бы там ни ходили слухи, а несомненно то, что книги и поучительные беседы помогли братьям излечиться от недуга, и Мираншаху было бы весьма полезно последовать их примеру.

Но Мираншах изживал свою болезнь охотой, вином и женщинами.

Сжимаясь от болей под шелковым одеялом, он вдруг вскакивал и, не надев даже халата, в одной исподней рубахе садился на коня и мчался, не разбирая дороги, а вслед ему в напряженном молчании, не отрывая от него встревоженных взглядов, скакали друзья юности, его приближенные. Обессилев и замучив всех бесцельной скачкой, он спешивался где придется, приказывал подать вина и, напившись пьян, возвращался, предвкушая при виде своей Султании, белокаменные колонны которой из-за отсутствия крепостных стен виднелись издалека, следующее средство своего исцеления. Но боль иной раз достигала такой силы, что у него мутилось сознание. Оставалось одно только ощущение боли и сжавшееся в ком стремление избавиться от нее. Тело, натренированное с юности, бешено сопротивлялось боли, и ком сопротивления, превращаясь в камень, давил на мозг, не впуская в него никаких иных мыслей и чувств.

Проснувшись после глубокого сна, в который он впадал, как в пропасть, после бешеной скачки, вина и женщин, Мираншах вспоминал об отце и его грозном приказе. Зная, что шах-предатель никогда не схватит Фазлуллаха и что дервиши-хабаргиры, облазив вдоль и поперек весь Иран, южные земли Азербайджана, Нахичевань, Карабах, Шемаху и Гянджу, не обнаружили очагов хуруфизма, что "анал-хакк", пожаром охвативший весь его удел, никогда не будет искоренен, он снова начинал метаться в корчах. Не видя иного выхода, Ми-ракшах поднимал в поход семьдесят тысяч всадников, скакал, высунув искусанный и почерневший от запекшейся крови язык, рубил мечом всех, кто попадался ему на пути, будь то мужчина, женщина, старик иль ребенок, поджигал города, села, мечети, медресе, молельни, оставляя за собой пожарища и, руины.

В один из таких безумных набегов он сравнял с землей Астарбад (Известный также под названием Азадабад. Не путать с городом Астарабад на Каспийском море) – город искусных ремесленников, который был пощажен даже эмиром Гыймазом, прославившимся своей жестокой расправой с нахичеванцами в Зияульмульке.

В другой раз, проделав в два дня семидневный путь от Султании до Тебриза, разрушил знаменитые мечети, поражавшие своей величественной архитектурой и золотыми фресками; служителей же, выбегающих с мольбой и криками, предавал мечу. По возвращении из Тебриза он в пароксизме истерики, приведшей в ужас его военачальников, напал на свой прекрасный стольный городок, изрубил торговцев, съехавшихся сюда со всех концов улуса, и окрасив в цвет крови просторный базар длиною и шириною в тысячу шагов, истребил ни в чем не повинных горожан и, приказав расставить катапульты, разрушил крепость с беломраморной башенкой, предоставив населяющим ее жителям погибнуть под градом каменных ядер. Когда же ему донесли, что отец его, повелитель, увидев по возвращении из Багдадского похода развалины тебризских мечетей и могилы погребенных там же зарубленных священнослужителей, сказал в ужасе: "Мой сын лишился рассудка!" – Мираншах закричал в отчаянии: "Я выполняю его приказ! Разрушаю, потому что на этой земле нет места, где бы не было очага хуруфизма! Убиваю, потому что все хуруфиты!".