Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Я узрел твое призвание с первого же дня, как увидел тебя, свет очей моих! На базарных площадях ты стихами возвещал мою истицу, пробудил спящих, удесятерил моих друзей, и я назвал тебя Имадеддин – Опора веры! Над нами пронеслось много бурь, меж нами – много селей, но в тяжкий свой час я понял, что спасение – в тебе, мой дорогой – И я говорю тебе: Мархаба, добро пожаловать, – свет очей моих!

Никто не понял, что Фазл приветствует явление нового Хакка, нового Солнца, взошедшего на горизонте, называемого Вечностью. Насими и сам не осознал весь смысл приветствия, обращаемого обычно к богам. Он видел в глазах Устада любовь, слышал в его голосе любовь, и ощущал, как ответной волной всепоглощающей любви смывает все его обиды и страдания.

– Слушайте, мюриды мои! Я подтверждаю истинность всего, что вам говорил сейчас Насими, оглашаю его слияние с Великой и Вечной цепью и говорю ему: Мархаба!

Насими понял.

– Еще одна завеса пала с лица Хакка и еще одна тайна раскрыта. Я ощущал это смутно, но окончательно убедился: безмерность Насими – не изъян и не признак несовершенства. Ибо для бога нет границ. Учение наше не признает границ для познания, и для человека, который всемогущ и способен вести караван по пути познания, не может быть границ!

Озноб прошел по телу всемогущего, из глаз его на янтарно-желтые впалые щеки скатились две крупные слезы... Слишком тяжким и долгим был путь к признанию, чтобы в миг победы не ощутить себя вдруг обессиленным. Но тоже всего на миг. Внутри с новой силой закипало счастье, грозовой шквал счастья от сознания бесконечной свободы духа и безграничности познания.

Фазл еще говорил, а Насими, нарушив правила приличия, бросился к Фатьме и стиснул ее в объятиях.

– Конец! Конец твоим мучениям, родная! – говорил он, обнимая ее.

Но его совершенноликая оставалась холодной и бесчувственной, она вроде бы и не понимала, кто обнимает ее. Насими словно бы обнимал бестрепетный камень, и жуткий холод пронзил все его существо, потому что ответом на холод было не отчаяние, а равнодушие, смешанное с жалостью. Любовь умерла. Ощущая это всем своим существом, хоть и не до конца еще осознавая, он, обняв Фатьму за плечи, повел ее вверх, на бугор, и обнял их вместе – свою безжизненную любовь и своего Устада. И, обнимая их, понял окончательно, что вся любовь его, вся буря чувств принадлежит отныне одному Устаду, к нему же обратил родившееся в клокотании сердечном слова:

– Фазл мой! Вечность моя! Мой пророк и все мое достояние в обоих мирах! (Два мира, по учению хуруфитов, – мир физического существования и мир существования Вечного духа в Великой цепи – ред.). Моя Вселенная! Высокая любовь к тебе сжигает мне нутро, эй, человеко-бог и богочеловек! Ты один мне отец и мать, брат и сестра!

Мюриды плакали: Насими пронзил их шквалом горести и радости, торжества и страдания; лица их были просветлены.

Затем все произошло с невероятной скоростью. Фазл, справившись с охватившим его волнением, приготовился было обратиться к мюридам и, препоручив их Насими, а им – Насими, проститься и отправиться наконец в назначенный ему путь, как внезапно услышал голос Насими, доносившийся из людской гущи:

Град совершенства, я ль тебя узрю?

Но сущностью своей так удивлю:

Сокровища сокрыты в человеке,

Я человека в нем и бога сотворю.

Потом голос его, отдаляясь, дошел с дороги, ведущей в Шемаху сквозь мелколесное ущелье, и рубаи его, отражаясь от косогоров, разносились средь невысоких гор.

– Мотылек мой летит в огонь! В огонь! – крикнул Фазл. – Верните его! Верните! – повторял он.

Гасиды, бросившись за Насими, вернулись и доложили, что внизу на скрещении дорог от Малхама и военной крепости Насими встретился с Дервишем Гаджи, и они вместе последовали в Шемаху.

Из груди Фазла вырвался протяжный стон. Как можно было надеяться, что он послушается и вернется теперь, когда наконец получил право на безмерность, которой всегда так раздражал халифов?

Фазл растерянно огляделся и в отчаянии протянул руки к дочери, ища у нее сочувствия и помощи. И услышал за спиной обращенный к нему голос Юсифа:

– Оставь наследницу, У стад!

Фазл быстро оглянулся и поразился самообладанию и вольности человека, которого он давеча не удостоил словом.

– Сеид обречен! Если он выйдет цел из вражьего стана, его прикончат халифы! – сказал Юсиф со злобной убежденностью.

Фазл, ужаснувшись чуждости и откровенной враждебности этого человека, смотрел на него как на незнакомца.

– Уходи!.. – еле слышно выговорил он. – Ты не можешь отныне оставаться с нами. Уходи!.. – И вдруг закричал: – Прочь с моих глаз! Ты падаль! Нутро твое прогнило! Ступай вон из среды мюридов! Удались от Хакка! – Фазл узрел сейчас связь между той страшной болезнью, которую усмотрел в любви своих мюридов, готовых во имя этой любви взяться за мечи, и откровенной злобой Юсифа. – Ты поддался властолюбию и, лицемерно назвавшись Дервишем Ватином, обратил против меня верность моих мюридов. Я стерпел это. Но ты оказался на позиции Дива, и злобы твоей я не стерплю!..

Юсиф спустился с бугра и пошел вниз по ущелью. Вслед ему доносился разгневанный голос Фазла:;

– Твоя злоба против Насими – это злоба против совершенства! Но она бессильна против ангельской чистоты Насими! Ступай и задохнись в своей злобе! Сгори в пламени своего ада!

Гнев Хакка гнал Юсифа, но он бил и по мюридам. Опечаленные от прозрения, они жались от стыда и прятали друг от друга глаза. И когда гасиды сообщили, что Юсиф удалился и исчез из виду, мюриды, ощущая и свою долю вины за проклятье Хакка и окончательный разрыв, совсем сникли. Но и Фазл, проклявший его и изгнавший, после сообщения гасидов вдруг изменился в лице, тяжело опустился на землю и, обхватив колени, низко склонил голову.

Мюриды, замерев в ожидании, стояли вокруг бугра, на котором он сидел, но Фазл не поднимал головы.

Трагедия шейха Фазлуллаха Джалаледдина Найми достигла кульминации: семеро его халифов отвернулись от него, восьмой исчез бесследно, девятый же, в котором так чудесно проявился Вечный дух Хакка, вместо того чтобы беречь его и продолжить Великую цепь, воспользовавшись правом безмерности, пошел во вражеский стан на верную гибель. Никогда шейх Фазлуллах не был так одинок, как сейчас, в окружении многолюдного сборища мюридов.

ПРЕД ЛИЦОМ ДИВА

16

Весть о том, что эмир Тимур идет войной на Ширван, предполагал ширваншах Ибрагим, в значительной степени вызвана намерением Тимура запустить руку в казну союзника, вынудить его к новым дарам и подношениям, ибо, судя по всему, добро, награбленное в Багдадском походе, уже прожито и Тимуру нечем платить и не на что содержать свою огромную армию, привыкшую помимо ежемесячного жалованья регулярно получать наградные. Проведя несколько' месяцев в Армении, Нахичевани и Шабране без грабежей и трофеев, он, конечно же, издержался, а возможно, и возсе разорился. Со слов Амина Махрама, который получал от хуруфитов сведения, передаваемые тайным мюридом из стана Тимура, даже верные союзники эмира в Мавераннахре и Хорезме живут в вечном перед ним страхе, потому что с целью поживиться он инспирирует измену и требует выкупа. Так эмир Тимур изыскивает возможность платить своим воинам в периоды без войн и грабежей. Кара Юсиф Каракоюнлу, пострадав когда-то от вероломства эмира Тимура, оттого и отвернулся от него, объединился с султаном Ахмедом Джелаири и, приняв учение хуруфи, стал опаснейшим врагом Мираншахова улуса. По этой же причине врагом ему стал Тохтамыш-хан, когда-то верный и сильный союзник, которому сам Тимур помогал в свое время завладеть золотоордынским троном; теперь же он во главе своей девяностотысячной легкой конницы то и дело встревает на пути Тимура, грабит города, отрезает пути к наступлению и отступлению и вынуждает сиднем сидеть в лагере и проедать последнее.

У повелителя семисоттысячной победоносной армии первейшей заботой, было накормить и ублажить свою армию.

Кроме регулярной личной трехсоттысячной конницы эмир Тимур во времена походов выплачивал также содержание армиям своих сыновей, внуков, родичей и эмиров, набранных из скотоводов и земледельцев, с первого и до последнего дня похода, пока воины не вернутся в свои жилища, на свои пастбища и поля. Каждому воину в начале месяца выплачивалась стоимость двух коней, десятникам, сотникам и тысячникам соответственно в пять, десять и пятнадцать раз более. Расходы на месячное содержание армии составляли содержимое целой казны.

Из донесений того же тайного мюрида Амин Махрам знал, что, несмотря на жестокость эмиров, ежедневно забивавших плетьми насмерть воинов, трех-четырехмесячная задержка платы жалованья вызывала повальное бегство из армии.

Двадцать пять лет тому назад, едва захватив у узбеков Самарканд и покинув его под натиском врага, Тимур, спрятавшись со своей армией в горах, однажды утром проснулся и увидел возле себя только отцовских воинов из племени джагатаев да человек пятьдесят воинов из армии своего главного союзника Гусейн-хана. На другое утро и тех не оказалось с ним, осталось всего несколько сотников. И тогда-то, впервые положив платить ежемесячно жалованье стоимостью в два коня, Тимур стал разбойничать на дорогах, грабить караваны, привлекать в свои отряды каждого встречного-поперечного и щедро выплачивать им содержание и наградные, чтобы заново взять Самарканд... Тимур мог задержать жалованье на месяц, два, три. Воины, восторженно почитавшие завоевателя, "силою одного ягненка покорившего Исфаган", случалось, не теряли терпения и по четыре-пять месяцев, но наступал день в лагере, когда смолкали вдруг все разговоры и сторожевые отряды, состоящие из людей, близких эмиру Тимуру и его эмирам, перекрывали все пути-дороги, но в тяжелой ночной тишине то там, то сям неизбежно раздавался цокот копыт очередного беглеца, и армия начинала таять на глазах.

Ширваншаху Ибрагиму было совершенно ясно, что опора царства эмира самаркандского, наводящего ужас на весь свет, стоит на золоте, и коль скоро золото тает, опора начинает шататься. Потому-то время от времени жалованье стоимостью в двух коней возрастало вдруг до стоимости четырех, а раны багадуров, избитых в кровь Мираншахом, исцелялись золотом. Даже войскам, семь лет терпящим поражение за поражением, Тимур выплатил жалованье и награды. Завоеватель, ограбивший мир, разорен, это ясно, и поэтому он примет караван с казною Кесранидов, которая нетронутой хранилась двести тридцать лет и которую Ибрагим всю до последнего динара посылал своему могущественному союзнику и повелителю.

Обо всем этом раздумывал Ибрагим, приближаясь к Шабрану на белом коне впереди каравана, размеренно ступавшего, растянувшись по узким извилистым горным тропкам, среди крутых, почти отвесных скал. А не было ли известно Тимуру, что в Гюлистанском казнохранилище вот уже двести тридцать лет хранится в глубочайшей тайне от корыстных взоров богатейшая, редкостная казна? И не на нее ли он рассчитывал, когда в прошлом году, пренебрегши донесениями Мираншаха о Ширване как очаге хуруфизма, пошел на мировую с союзником, ограничившись повелением: "Пусть шах проявит свое отношение к хуруфитам, которым покровительствует, удовлетворит моего наследника, а потом придет на встречу со мной"? Не для того ли он явил милость, чтобы усилить в Ибрагиме чувство вины и заставить смыть ее пожертвованием редкостных сокровищ?

Эта мысль внушала уверенность в счастливом исходе. Ибрагим упокоился. Он никогда не был падок на золото. Старый кази Баязид и гаджи Нейматуллах упрекали его в расточительстве, когда он отсыпал десять тысяч динар поэту Кати-би, воспевшему глашатая мира, шаха-землепашца, и бессчетно осыпал золотом его друзей-собутыльников, поэтов и ученых. В ответ на упреки своего визиря и купеческого главы Ибрагим, положив руку на толстую книгу – ведомость недвижимой казны, в которой значились ежегодные доходы от червоводен, дающих двадцать тысяч харваров (Xарвар – двадцать пудов – ред.) шелка-сырца, от тридцати тысяч бурдюков с нефтью и от изделии ремесленных мастерских, говорил со смехом: "Шаху такой страны нельзя не быть расточительным".

Он был щедр. А ради безопасности и благополучия своего государства готов был, если понадобится, кроме наследия Кесранидов, которое вез в Шабран, отдать и свою чистую, неделимую казну. Ибо страна пятидесяти городов, шахом которой он видел себя в помыслах, с Тебризом – всемирной ярмаркой в центре, способна накормить мир. Он рад был избавиться и избавить страну от кровопролития ценою накопленных сокровищ и пытался представить себе, какой будет встреча в лагере.

На последнем перевале шаха встретил белоконный отряд охраны, и в сопровождении сотников, отделившихся от отряда, и нескольких эмиров, выехавших ему навстречу, Ибрагим спустился в долину, из которой виднелся лагерь личной конницы эмира Тимура, окруженный тремя рядами глубоких рвов. Вид их еще более вселил надежды в ширваншаха. "Раз сидит между рвами, стало быть, врагов опасается, а раз опасается, то пойдет на мировую", – подумал он.

Начало каравана уже вступило в лагерь, конец же еще змеился по тропинке на косогоре. Ибрагим, спешившись на площадке меж десятков шатров, не дожидаясь приглашения в Белый шатер, дал знак гуламам разгружать вьюки, а сам вместе с кази Баязидом, отделившись от свиты, отошел в сторону, чтобы понаблюдать за поведением тимуридов. Гуламы снимали бесчисленные сундуки, ставили наземь, открывали их, и при виде золота и серебра, драгоценных камней, златотканых материй, атласа, тафты, бархата, тонких су кон, рулонами расстилаемых на траве, эмиры счастливо щурились и причмокивали: ограбившие полмира, они не видывали такой роскоши и красоты.

Эмир Гыймаз, не удостаивавший шаха дружеским словом, источая желчь и яд даже когда, приезжая, из Нахичевани в Шемаху, сидел за трапезой в Гюлистанском дворце, сейчас первым подошел к нему.

– Ты – океан щедрости, шах! – сказал он.

За ним, зачарованные богатыми дарами, к шаху с изъявлениями хвалы подошли и другие эмиры и темники. Ибрагима, красивого, синеглазого, золотоволосого и золотобородого, изысканно одетого и привычного к умным и тонким беседам с учеными и поэтами, обогатившего себе ум и душу знанием поэзии Фирдоуси, Низами, Хагани, Ширвани, Абул-Улы Ширвани, Фелеки Ширвани, окружили грубые, обутые в грязные сапоги, пропахшие с ног до разноцветных перьев на головных уборах дымом костров, конским потом, предельно чуждые ему люди.

Прикрыв ресницами глаза, шах, стоя со спокойным достоинством, не очень и слушал грубые шутки и плохо скрытую алчность в словах змиров; внимание его было сосредоточено на стоящем в центре стана Белом шатре, украшенном золотой бутой.

Лишь по возвращении в Шемаху Ибрагим попытается восстановить в памяти, о чем говорили эмиры в стане, окруженном тройными рвами.

– Вот уже семь лет, как мы пытаемся взять Алинджу, чтобы захватить казну, переправленную туда азербайджанскими правителями, шах же безо всяких усилий раздобыл казну пророка Сулеймана! – ядовито сказал эмир Гыймаз.

– Но если шах владеет казной Сулеймана, то где же у шаха трон Сулеймана? спросил другой эмир.

– Он отдал трон Фазлуллаху! – раздался голос со стороны.

Ибрагим тотчас узнал пронзительный голос Тимура, хотя со времени их встречи прошло около восьми лет.

Появление Тимура из-за шатров было внезапным.

Уверенность, согревавшая Ибрагиму сердце в пути, вмиг погасла; пренебрежение ритуалом встречи после восьмилетнего перерыва, то, что Тимур не пригласил его в Белый шатер и так резко заявил: "Он отдал трон Фазлуллаху!" все это не обещало ничего хорошего.

Высокий, с огненной короткой остроконечной бородкой, орлиным носом и орлиными глазами, он шел в сопровождении девяти багадуров-джагатаев, по трое справа, слева и сзади, приволакивая правую ногу и с подрагиванием приставляя ее к левой. Ибрагим из-под длинных ресниц внимательно разглядел худобу и сухость его тела в легком голубом халате и молочно-белых шелковых штанах, горбинку его длинного носа, устремленные вперед глаза, в ужасающей неподвижности которых застыла телесная боль, и вдруг ощутил, как волной прошел по телу озноб.

Кази Баязид, стоя от шаха справа и на шаг позади, и вместе с ним вся свита с надеждой смотрели на Ибрагима.

По мере того как Тимур, подпрыгивая, приближался шаг за шагом, Ибрагим чувствовал, как из-под чалмы на шею ему стекают капли холодного пота. Что с ним? Разве он не тот самый Ибрагим, который некогда сказал со спокойным достоинством: "Сверх даров я принес тебе свою голову"? Он готов был закричать. Выругав себя мысленно грубым словом, он несколько успокоился, и ему достало мужества не поклониться Тимуру. По легкому движению, пробежавшему по гуламам и аскерхасам, он понял, что они ждали, как поступит шах при приближении эмира Тимура, и, несмотря на отчаянное положение, горды им. Если бы Ибрагим оглянулся на старого кази Баязида, то увидел бы в глазах его слезы. Но внимание его было приковано к Тимуру. В отличие от своих эмиров он ограничился тем, что краешком глаза покосился на золотое сияние разложенных сокровищ.

В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.

Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?

Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.

Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.

Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться, поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:

– Что тяжелей – твоя казна иль голова Фазлуллаха?

Ибрагим показал ему приговор.

– Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову – я пошлю.

Тимур даже не взглянул на бумагу.

– Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!

Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване – навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?

После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?

– Я буду искать их, шахиншах! -теряя мужество, с чувством безысходности сказал Ибрагим и услышал в ответных словах смертный приговор:

– Зачем искать, шах? Разве ширванские ремесленники носят на плечах не голову Фазлуллаха?! И голова твоего наследника – не голова ли того нечестивца?!

У Ибрагима внутри что-то оборвалось. Тимур не смотрел на него, но и не глядя, похоже, видел, как меркнет блеск достоинства его союзника, как оставляют его силы.

Повернувшись на левой пятке, повелитель оглянулся.

– А может, ты и свою голову отдал дьяволу? Ступай подумай. Три дня думай, на четвертый жду ответа! – сказал он.

Потом Ибрагим увидел, как он осматривает казну Кесранидов. Властелин, лечивший раны своих багадуров золотом, ожил среди золота, иссохшая наполовину плоть вроде бы исцелилась, даже хромота не так бросалась в глаза.

Ибрагим и его свита ни живы ни мертвы вышли из лагеря, перешли за рвы и сели там на коней.

Из всего сопровождения только гуламы выказывали признаки жизни. Не сев на коней, они поднимались пеши и все кружили на высоком и долгом подъеме вокруг Ибрагима, подавая ему то шербет, то ключевой воды.

Поднявшись на гребень горы, Ибрагим натянул повод, придерживая коня, повернулся в седле и оглянулся назад – на Белый шатер па взгорке и темные силуэты, копошащиеся а золотом, еще более усиленном солнечными лучами сиянии. Он не чувствовал ничего, кроме ненависти, охватившей все его существо. Сердце его готово было разорваться от этой ненависти, а он должен по-прежнему выказывать верность и во имя спасения своего наследника и своей власти заплатить головою Фазлуллаха и своего аснафа, с которым связаны все его помыслы и надежды, весь смысл его жизни и государственной деятельности.

Разгруженный караван, оставив драгоценный, груз, с трудом, как если бы был гружен вдвое тяжелее против прежнего, взбирался по подъему. Кази Баязид, забыв, как во внезапном помрачении разума, свое место справа и на шаг позади шаха, ехал, передав поводья своего коня гуламам, с опущенной и заметно трясущейся головой и растрепанной бородой. Аскерхасы и багадуры, перемешавшись и не соблюдая строя, растянулись справа и слева по косогорам, как воины побежденной, бесславной армии. Глава купцов гаджи Нейматуллах двигался где-то справа от каравана. Вельможи выглядели понуро. Эта разбросанность и безнадежность и подстегнули Ибрагима, и, выхватив из-за голенища сапога свой кнут, он хлестнул коня. С гребня гор прокатился по ущелью резкий свист, как если б стрела просвистела и ударилась о скалу, – гневный звук возмущенного и молниеносного движения Ибрагима. Как ни опасна была эта бешеная скачка по узкой, как запястье, тропе между скальным отвесом и бездонной пропастью, Ибрагим не останавливался; в пологих местах он ветром проносился мимо путейцев – служителей каравансараев, вышедших встретить его, ведя в поводу лошадей для смены.

Проделав за день трехдневный путь, Ибрагим загнал своего любимого белого коня и, не испытав ни малейшего сожаления, велел поставить себе шатер на цветущем лугу на склоне горы, с которого в закатном желтом свете виднелась Шемаха. Он не мог так бесславно вернуться во дворец Гюлистан.

Ибрагим призвал пред свои очи пятерых своих подданных.

Первым был гаджи Нейматуллах.

В ту ночь, когда они выезжали из Шемахи в Шабран, глава купцов подъехал к ширваншаху и, пожаловавшись на смуты, из-за которых караванные пути закрыты, а доходами от продажи соли и нефти в самом Ширване казну не пополнить, предложил огласить по стране, что шах-землепашец всю свою казну до последнего динара отдал эмиру Тимуру, и объявить аваризат – чрезвычайный налог. Ибо выметенная дочиста казна может быть пополнена лишь руками подданных, и в первую голову аснафа. Ибрагим резко отверг предложение гаджи Нейматуллаха, гневно напомнив, что не для того он отменил такие налоги Кесранидов, как гоналга – гостевой, итлахак – для непредвиденных расходов, шылтагат – для бросания на ветер, чтобы возродить их сейчас.

Из всех налогов Кесранидов аваризат, посредством которого, объявив чрезвычайное положение, в любое время можно было ограбить подданных, был самым гнетущим, а Ибрагим не допускал в своем правлении ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тиранию Кесранидов.

Сейчас же, едва гаджи Нейматуллах, запыхавшись, предстал в шатре перед шахом, Ибрагим, не давая ему отдышаться, сказал:

– Это катастрофа, гаджи! Объяви аваризат!

Гаджи Нейматуллах, растерянный и изумленный, выпучил глаза на шаха. Но Ибрагим ничего не стал объяснять ему.

– Не спрашивай ни о чем! Так надо! В течение двух дней мои подданные должны внести свои пожертвования в мою казну! – И, отпустив главу купцов, велел тотчас звать кази Баязида.

Ибрагиму не сиделось. Он говорил с визирем, ходя взад-вперед по шатру, и даже напряженность в голосе выдавала его нетерпение.

– К тебе у меня тайное поручение, кази, – сказал он. – С завтрашнего утра в Гюлистанский дворец со всего Ширвана начнут стекаться подданные. Из самой Шемахи только придут двадцать тысяч аснафов и десять тысяч прочих подданных, вот и считай, сколько их всего пройдет передо мной. И как мы ни справедливы и доброжелательны, нет нужды говорить, что в сотне добрых ширванцев может пройти один враг. Потому немедленно езжай во дворец, пиши указ, прочти его тайно всем квартальным старостам, базарным смотрителям, миршабам и сторожам всех шести городских ворот. По указу, все мои подданные перед входом в город должны быть обезоружены. Прочитав всем указ, сожги его собственноручно. Не спрашивай! предупредил он вопрос, готовый было сорваться у старого визиря. – Так нужно! Ни клинка не оставить им! – И, отпустив визиря, велел звать гаджи Фиридуна.

С этим сановником, получившим из рук Фазлуллаха хиргу мюрида и имя Дервиша Гаджи, разговор ожидался нелегкий, но Ибрагим начал без предисловий:

– Встреча в назначенном месте не состоится, гаджи! Встретив Фазлуллаха, ты отведешь его сразу во дворец. Но это половина дела. В момент сдачи Фазлуллаха его мюриды должны быть в Шемахе.

Гаджи Фиридун все понял, его губы и подбородок задрожали.

Ибрагим, увидев это, посуровел.

– Ты приведешь мюридов, гаджи! И отряд сделает свое дело! – сказал он.

Гаджи Фиридун пал ему в ноги.

– Не проливай кровь скитальцев, шах мой! У нас есть срок! За три отпущенных нам дня Фазл найдет какой-нибудь выход! Не теряй терпения, шах мой! Смилуйся, не теряй терпения!

Ибрагим опустил ресницы. Лицо его окаменело. Хлопнув в ладоши, он велел звать шейха Азама.

Но гаджи Фиридун не хотел уходить.

Как во всех ширванских городах, в ремесленных кварталах Баку кроме хуруфитов были тайные суфийские секты, и среди прочих секты нейматуллахийа и гейдарийа. Скрываясь еще со времен известной своей жестокостью династии Аббасидов (Аббасиды – династия халифов (VIII-XIII вв.) – ред.) от преследований, они разошлись по свету, удаляясь от родных очагов в Сирии и Ираке, и по мере удаления все больше отдалялись от первоначальных своих воззрений. Как все очень старые и замкнутые секты, они уже ничем, кроме внутренней борьбы и распрей, не занимались. Со слов поверенного Фазла мовланы Таджэддина, которого гаджи Фиридун укрывал в мечети своей бакинской резиденции, держа его в должности гатиба (Гатиб – духовная должность – ред.), он знал, что мюриды обеих сект повсюду в Иране и Азербайджане отказались от своих прежних воззрений и приняли учение Фазла. Какими были прежние их воззрения, тем гаджи Фиридун не интересовался. Тайные секты, бывшие как бы в плену у тайных, а иногда и вовсе вымышленных имамов, были несведущи в делах мира и времени и своей ограниченностью чужды гаджи Фиридуну.

По утрам, когда с лязгом открывались железные ворота трехстенной крепости, четвертой своей стороной открытой к морю, гаджи Фиридун поднимался на башню своей бакинской резиденции, расположенной на самом высоком месте, и обозревал свои владения: оливковые сады, виноградники, шафранное поле, сверкающие в лучах восходящего солнца нефтяные озера, тускло отсвечивающие соляные копи, караваны верблюдов, лошадей и мулов, впряженных в арбы, выходящие из Баку и растекающиеся по дорогам, па рыбацкие лодки, возвращающиеся после ночной ловли в открытом море в гавань, и па предмет своей гордости, смешанной в последнее время с тревогой, – корабли дальнего плавания из железного дереза, крепленные без единого гвоздя. Из-за смут и разбоя корабли не могли ходить в море, поэтому их вытащили на берег и, обильно смазав черной нефтью, поставили бок о бок до лучших времен. Поглядев на бездельно стоящие корабли, гаджи Фирндун спускался к себе и, вызвав мовлану Таджэддина, выспрашивал и выслушивал все новости прошедшего дня, которые со всех концов мира стекались в резиденцию Фазла.

Устройство дел в мире зависело от Фазла-Хакка, в это гаджи Фиридун давно уверовал, потому то охотно помогал хуруфитам чем мог. Отдельные секты его не интересовали, в них он не видел спасения.

Но в одном из недавних споров со своим старшим братом гаджи Нейматуллахом, часто наезжавшим в Баку, чтобы, как он говорил, разузнать о противоречиях в среде хуруфитов, гаджи Фиридун узнал совершенно неожиданные вещи о нейматуллахидах и гейдаридах.

На вопрос гаджи Нейматуллаха о том, что если брат его гаджи Фиридун так печется о хуруфитах и считает себя защитником сект, то почему бы ему не взять под опеку и последователей хазрата Али – нейматуллахидов и гейдаридов, он ответил: "На что они мне надобны?"

"Они надобны шаху и мне", – сказал гаджи Нейматуллах и рассказал, взяв слово с брата не разглашать тайну, что второе свое имя, Нейматуллах, он получил по предложению нейматуллахидов от самого шемахинского муфтия, предшественника шейха Азама. Во времена Кесранидов по указанию Кей-Кавуса, а затем Хушенка и по инициативе муфтия глава ширванских купцов становился покровителем нейматуллахидов и гейдаридов. Последние же в дни волнений ремесленного сословия выходили на базарные площади и начинали взаимно обвинять и оскорблять друг друга. Нейматуллахиды обвиняли гейдаридов в подстрекательстве к смутам и протестам против Кесранидов; гейдариды же обвиняли нейматуллахидов в продажности, в получении взяток из шахской казны, и в этом видели причину, почему они не требуют отмены двадцати пяти разорительных налогов. В распре к нейматуллахидам примыкали ремесленники, торговцы и мелкие чиновники– сторонники союза и мирных переговоров с шахом, к гейдаридам же – сторонники меча и силы. И когда обе стороны, передравшись, заливали площади кровью, то миршабы, – старосты и базарные смотрители арестовывали самых авторитетных устабаши и мушрифов (Мушриф – казначей и счетовод – ред.) и засылали на их должность к ремесленникам людей, угодных шаху. На этих искусственно создаваемых погромах и арестах и держалась власть Кесранидов.

Гаджи Нейматуллах заверял брата, что если бы он, глава купцов и покровитель сект, не прислушивался к настроениям аснафа и не провоцировал погромы, то трон Хушенка рухнул бы в первый же год и вместо Ибрагима у власти оказался бы кто-нибудь из тех же Кесранидов и, таким образом, царствование персов продлилось бы на неопределенное время. Организуя погромы и увеличивая ненависть населения к чуждой династии древних персов, он тем самым облегчил и расчистил Ибрагиму путь к ширванскому трону. Но сейчас наступили такие времена, что Ибрагим, подобно Хушенку, должен пролить кровь, чтобы сохранить царство. Пролитой кровью он завоюет себе оправдание в глазах Тимура и вернет себе его доверие. К тому же давно пора сломить могущество Фазлуллаха и вернуть хуруфитов в прежнее, зависимое от шаха положение.

Гаджи Фиридун впервые в жизни видел своего брата – весельчака и многоженца – таким серьезным и озабоченным. Гаджи Нейматуллах, заметив изумление во взгляде брата, рассмеялся с прежней беззаботностью: "Эй ты, ангелоподобный дервиш Фазлуллаха, не дива ли ты углядел во мне?" Гаджи Фиридун на самом деле видел в своем брате дива, и который притязает на то, чтобы все ангелоподобные на земле неизбежно приносились в жертву дивам ради укрепления их власти над миром.