Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Так наследник повелителя, с которым тот после смерти старшего сына Джахангира связывал сноп честолюбивые надежды, превратился за несколько месяцев в ненасытного кровопийцу и погромщика, которого теперь в Иране и Азербайджане называли не иначе как Марамшах – Змеиный шах.

И лишь тогда, когда мать Мираишаха прислала из Зенджана гонца передать сыну, что повелитель гневается и новая ошибка повлечет его отстранение от власти, а на место его будет посажен сын его Абу-Бекр, Мираншах вложил наконец меч в ножны и созвал совет военачальников, и они повторили ему в который уж раз, какие следует принять действенные меры к аресту Фазлуллаха. Вот тогда-то Мираншах послал шаху Ибрагиму письмо с грозным наказом схватить нечестивца и доставить в Султанию, а вскоре после этого тайно отправил в резиденцию шейха Азама переодетых воинов. Все свои надежды отныне Мираншах связывал с грозным наказом, которого, как он полагал, не посмеют ослушаться шир-ваншах, а более того – с шейхом Азамом, целовавшим некогда ему на верность меч.

Прождав напрасно всю зиму вестей из Шемахи, он получил наконец в конце зимы письмо с печатью ширваншаха, в котором было написано черным по белому: "Теперь зима. Когда наступит весна, мы схватим его и пришлем". Заорав диким голосом, Мираншах в бешенстве выскочил из шатра и потребовал коня.

Он стоял в это время со своим войском в Армении между Уч Килисом и Румом, охраняя, по приказу повелителя от возможных вылазок его утомленную Багдадским походом армию, зимовавшую в Уч Килисе.

В лагерь Мираншаха ежедневно приходили армянские монахи с окрестных гор.

Всего полгода назад тамгачи – сборщики налогов, приезжая сюда для сбора налогов, доносили по возвращении в Султанию, что в Армении, кроме как в Ерзингане, не осталось ни живой души и взимать налоги не с кого.

В тот же день, когда Мираншах с войском расположился здесь лагерем, безлюдные горы окрест вдруг ожили, скалы зашевелились и обернулись людьми и, ведомые священником в длиннополой черной рясе и с большим серебряным крестом на груди, на удивление всего стана, от конюхов и до тысячников, доверчиво и бесстрашно спустились к ним. После разговора наследника со священником военачальники, никогда не расстававшиеся с Мираншахом ни в походах, ни на биваках и потому хорошо знавшие его нрав, стали свидетелями необычайного его волнения: никогда еще они не видели, чтоб наследник так безудержно хохотал и так неутешно, почти по-детски рыдал. В тревоге и беспокойстве они стали допытываться у вельмож, в присутствии которых шел разговор наследника с иноверцами: что они такое сказали Мираншаху и отчего он впал в такую страшную истерику? Но вельможи отмечались, не емся пересказать разговор иноверцев с наследником. Прослышав о том, что Мираншах карает мусульман, они приняли его за единоверца и пришли поклониться ему и просить покровительства и хлеба.

Весь день Мираншах пил, смеялся и плакал, а вечером приказал, заколоть множество овец, расстелить вместо скатертей дорогие шелковые ткани и сел пировать с гостями, приказав, по обычаю Мавераннахра, отправить домочадцам гостей первую партию зажаренных целиком бараньих ляжек и больших кусков вяленого мяса па кожаных подносах с серебряными ручками, после чего собственноручно раздал всем лаваш и, испив из золотой чаши, в знак особого уважения передал ее священнику и до утренней зари потчевал армян.

Спустя годы в книгохранилищах Эчмиадзипа найдут страницы, свидетельствующие о милосердии и щедрости Мираншаха, сына и наследника заклятого врага христиан Тимура, разрушившего множество церквей в городах и селах армянских, в том числе и в Ерзингане. Теряясь в догадках, один истолкуют эти страницы так, что, подверженный пьянству, Мираншах попросту получал удовольствие от исполнения своих странных прихотей и не отвечал за свои поступки; другие же станут утверждать, что он был тайным противником политики своего отца и всюду, где было возможно, действовал наперекор ей. И никто уже не вспомнит, что добрые деяния в Армении, равно как и кровавые погромы в собственном улусе, проистекали от одного источника – отчаяния.

Страх породил болезнь, болезнь породила злодеяния, злодеяния породили безнадежность, которая перешла в отчаяние, граничащее с безумием.

Письмо Ибрагима привело его в бешенство. "Теперь зима. Когда наступит весна, мы схватим его и пришлем". Изворотливость и непокорность шаха, с какой-то, но несомненно преступной целью оттягивающего время, довели Мираншаха до исступления, и, выскочив с диким ревом из шатра и приказав первому подвернувшемуся тысячнику поднимать конников, поскакал с ними в Ширван. Вот с этим-то отрядом тимуридов повстречалась ночью на шемахинской дороге Фатьма и бакинские мюриды и счастливо избежали плена.

Добравшись до берега Куры и расположившись на отдых, Мираншах стал посылать гонцов одного за другим в Шемаху, и между столицей Ширвана и приближающимся к ней отрядом действовала непрерывная связь. Дервиш Асир, засевший в одной из полутемных келий одного из семи, шемахинских караван-сараев передавал наследнику с гонцами сведения о событиях во дворце Гюлистан, добытые через черных мюридов шейха Азама, и, таким образом, Миранщах еще в пути был осведомлен о последних новостях.

Переодетые воины, тайно засланные принцем.в резиденцию, шейха Азама и жившие там в ожидании ареста Фазлуллаха, дабы помочь осуществить его и доставить еретика в стаи наследника, встретили его, раскормленные и хмельные от ячменной настойки, у Главных ворот, выходящих на караванную дорогу. Это были отборные багадуры-джагатаи, соплеменники эмира Тимура, носившие на шее кожаные ярлыки со списком дарованных им пастбищ, скота и табунов, и обычно их посылали на дело, когда следовало выкрасть кого-либо из опаснейших врагов повелителя. Как все багадуры в войсках самого Тимура, его сыновей, внуков и родственников, переодетые багадуры. – джагатаи работали под началом дервиша Асира и кроме него подчинялись только самому повелителю. В случае невыполнения приказа или какого-то проступка повелитель мог сорвать у багадура с шеи ярлык и лишить всего имущества; порка же кнутом, узаконенная для всех воинов, на джагатаев не распространялась, ибо за особые, мало кому ведомые заслуги перед повелителем и государством они были освобождены от телесных наказаний. Но у Главных ворот кнут наследника просвистел как раз над их головами. Мираншах хлестал их за то, что, предавшись обжорству и лени, они позволили упустить послов Фазла, а вместе с ними и возможность доказать повелителю измену ширваншаха, и хлестал до тех пор, пока все они до единого не повалились под ноги его коню с мольбами о пощаде. Если бы он не надеялся найти в резиденции шейха Азама веские доказательства измены шаха, то, не задумываясь, предал бы их мечу. Приказав им вернуться па свои места, он въехал наконец в ворота. Следуя за ним, отряд, топча и сминая по пути ночную стражу, которая, узнав тимуридов, поспешно расступалась, давая им дорогу, с шумом ворвался в город.

Мираншах услышал, как в бойницах забили барабаны, увидел, как из лешгергяха – военной крепости на горе – высыпали аскерхасы и поскакали, молниеносно занимая дорогу, ко дворцу Гюлистан, и как на высокой дворцовой башне появились силуэты шаха и наследника Гёвхаршаха в окружении факельщиков.

Армия шаха Ибрагима во глазе с его братом сардаром Бахлулом стояла в Дербенте, прикрывая, согласно договору с эмиром Тимуром, Дербентский проход от Тохтамышхана.

В Шемахе оставались тысяча аскерхасов, телохранители, оруженосцы и миршабы – ночная стража; на остальной же территории Ширвана, кроме личных отрядов правителей Баку, Махмудабада, Ахсу, Шабрана да небольших групп охраны купцов и сельских старост, не было никаких военных сил. Мираншах был уверен, что тысячный отряд конников, составляющий одну десятую часть его армии, разгоряченный недавними погромами и грабежами, только гикни им – сметет разодетых в шелка и сукна, почивших в мире и сытости, отвыкших за время правления Ибрагима от сражений шемахинцев, и он с легкостью схватит Ибрагима и уведет его в плен.

Если бы у него были доказательства измены шаха! По сведениям дервиша Асира, Ибрагим приложил свою шахскую печать к указу об аресте Фазлуллаха и предании суду всех хуруфитов, к тому же обвинил шейха Азама, по должности своей стоящего на страже веры и религии, в попустительстве ереси и укоренении ее в Ширване, чем обелил и оградил себя от подозрений.

Кроме того, арест Ибрагима повлек бы за собой уход ширванской армии из Дербента, чем не преминул бы воспользоваться Тохтамыш-хан, чтобы вторгнуться во владения Хулакида – Мираншаха. Арест шаха не обещал ему ничего, кроме новой вспышки гнева со стороны отца, и поэтому, заметив, что воины его, взявшись за оружие, готовы схватиться со стремительно приближающимися аскерхасами, принц запретил вступать в бой и в сопровождении небольшой свиты проехал на Мраморную площадь, где ждал вышедший встретить и пригласить его во дворец кази Баязид. Не удостоив его ответного приветствия, наследник погнал разгоряченного коня к резиденции шейха Азама.

Когда шах и наследник Гёвхаршах выпустили еретиков из железных клеток и увели с собой, шейх Азам, изнемогши от отчаяния и бессилия, какое-то время оставался в темнице, как если бы сам стал невольником.

Ненависть к вероломному шаху и к безбожникам хуруфи-там переросла во вселенскую ненависть к проклятому богом времени безверия и бесстрашия, и если он еще давеча здесь, в темнице, заклинал шаха предотвратить кровопролитие, то сейчас сам жаждал светопреставления, потому что боль сердца била так велика, что не вмещалась в слабой, с перебитыми ребрами груди и рвалась вовне.

В его воспаленном мозгу проносились видения погромов в Малхаме, Исфагане, Тебризе, и с мстительным злорадством он утверждался в справедливости деяний эмира Тимура, ниспосланного господом, чтобы очистить мир от скверны.

Мысль о всечеловеческом погроме, который, достигнув апогея, истребит всех до единого, дабы люди погибли и воскресли для новой, праведной жизни, так. захватила шейха, что появись сейчас перед ним эмир Тимур и прикажи ему взять в руки капающий меч, он повиновался бы с готовностью,

И в этот час он узнал, что принц Мираншах с войском приближается к городу с тем, чтобы потребовать у него – шейха Азама неопровержимые доказательства измены Ибрагима, и колени его ожили, наполнились силой, он выпрямился, оправил одежду, пришедшую в некоторый беспорядок, когда он падал ниц перед шахом, и обычной своей степенной походкой вышел из подземного лабиринта, поднялся в резиденцию и стал готовиться к встрече с Мираншахом.

Прежде всего шейх проверил тайник в своей молельне, где хранил еретическое сочинение в трех книгах на трех – фарсидском, арабском и тюркском – языках и, удостоверившись, что книги на месте, запер тайник на ключ и велел слугам принести из шахской мечети ковры и расстелить их в молельне, а поверх разложить тюфячки и мутаки. Затем он велел муллам и их шагирдам и служкам убрать с порогов келий драные паласы и циновки, расставить кувшины для омовения вокруг бассейна и устлать коврами путь, по которому проедет наследник Мираншах, а сеидам распорядился достать из продовольственных колодцев продукты, разжечь огонь в очагах и подвесить казаны. Когда из бойниц послышалась барабанная дробь, шейх Азам стоял уже во дворе и, впившись взглядом в дворцовые ворота, ждал появления Мираншаха.

Шейх с трудом узнал, вернее сказать, отличил среди всадников, скачущих по Мраморной площади, принца по блеску и богатству его одежды, в которой прежде никогда его не видел. В треухе хулакидов, украшенном в знак правления пятью краями – Азербайджаном, Арменией, Кахетией; Ираном, Ираком. – пятью павлиньими перьями, в халате из зарбафта, расшитом по плечам, груди и полам золотой бутой, перепоясанный золотым поясом, на котором висел меч с золотой рукояткой, сверкающий крупными драгоценными камнями на треухе меж перьями, в центре каждой буты, на гюйсе и на сафьяновых ножнах меча; он соскочил с хрипящего коня перед резиденцией шейха и, пошел на него – худощавый человек с распухшим лицом, которое oт нечёсанной, слежавшейся бороды казалось несоразмерно широким, и шейх, узнал пояс и меч, который: целовал на верность этому человеку.

Проведший почти всю жизнь, свою в молитвах об исцелении больных и страждущих, проклятьях силе и мечу и волею судьбы принужденный целовать меч, он запомнил его весь, от золотой рукояти до красных сафьяновых пожен, редко осыпанных крупными сапфирами и бирюзой, с необыкновенной отчетливостью и, признав прежде, чем самого наследника, с тою же страстностью приложился к нему обескровленными губами. Но вонзившиеся в него глаза принца нетерпеливо требовали ответа, и, не успев выпрямиться после глубокого поклона, шейх поспешно перешел к сути дела:

– Ширваншах в союзе с хуруфитами, сын мой. Он вероотступник и предатель! сказал шейх. Мирапшах дрожал.

– Вероотступник!. Предатель! Повелитель не верит словам! Нужны доказательства!

– Есть! Есть доказательства! – Шейх снова склонился, в поклоне. – Книги еретика – вот доказательство! Они у меня, сын мой.

Из донесений дервиша Асира Мираншах знал, что шейх Азам захватил "Джавиданнамэ", посланную еретиком Фазлуллахом шнрваншаху Ибрагиму, и – прячет у себя, по весть об арестованных послах вытеснила из сознания не столь важное сообщение о книгах, все значение которого он помял, когда узнал, что послов упустили. Но принц никак не надеялся, что шейх Азам убережет свою добычу от хитрого и коварного шаха, и, услыхав о книгах, замер – у него перехватило дыхание. Обеспокоенный его молчанием, шейх поспешил заверить его.

– Не сомневайся, сын мой, я сам забрал книги с шахского подноса и могу со своими мюридами предстать пред очи повелителя и засвидетельствовать, что халиф Фазлуллаха Али ан-Насими (Али ан – И а с и м и – арабское произношение имени и псевдонима Насими) предложил ширваншаху союз и передал ему книги своего устала с тем, чтобы Ибрагим освоил учение еретика и опирался па пего во всех своих делах.

Не смея верить, что эта хитроумная лиса Ибрагим оставил в руках шейха такое веское и неопровержимое доказательство, как "Джавиданнамэ", и так легко попался в капкан, Мираншах молча прислушивался, как в нем начинает клокотать торжество. Шейх, все убеждая в чем-то принца, продолжал говорить суетливо. Расслышав среди потока слов: "Измена шаха неоспорима, сын мой!" – Мираншах, потеряв терпение, заорал:

– Неси! – И, потрясая кнутом в руке и золотой серьгой-полумесяцем в ухе, снова крикнул: – Неси книги!

В нетерпении он последовал за шейхом по узкому длинному коридору мимо узких и низких дверей келий, вдоль тонких каменных опор, на выступах которых горели масляные светильники, вошел в распахнутую шейхом высокую дверь и оказался в просторной молельне с высокими сводами. Шейх пропустил Мираншаха вперед, в верхний угол молельни, сам подошел к михрабу, за которым висели поперек всей стены шелковые знамена со святым словом "лаилахаиллаллах". Мираншах, глядя, как шейх вытащил из кармана ключ и приподнял одно из знамен, уже не сомневался, что сейчас он достанет книги – вожделенное доказательство измены Ибрагима, который так долго уходил от расплаты и дал наконец себя заарканить. Это было поистине чудо, и Мираншах готов был заполнить молельню, богатую только свечами, серебром, золотом и драгоценностями, дабы воздать по заслугам человеку, сотворившему чудо.

Но радость его была недолгой.

Мираншах увидел, как шейх вдруг выронил ключ, "затем бессильно уронил руку, в которой был ключ, и медленно обернулся к нему – лицо его было одного цвета с его белой бородой.

– Книги исчезли, сын мой... – ни жив, ни мертв проговорил шейх. – Не пойму, что за напасть... В резиденцию чужие не входят... Ничья нога в молельню не ступает... Не понимаю...

Мираншах молчал. В отличие от шейха, он почему-то не удивился, словно бы заранее знал, что много исхода не будет.

"Мой сын лишился рассудка", – билось в висках, и ом вдруг трезво подумал, что этот ширванский поход увеличит список его преступных безрассудств: оставил без разрешения и ведома повелителя свою армию в Армении, лишил вестей об осаде Алинджи, посылаемых ежедневно ему, а им пересылаемых отцу в Уч Килис, отхлестал неприкосновенных багаду-ров-джагатаев, а у Главных ворот Шемахи, смятых в знак доверия повелителю, затоптал насмерть ни в чем не повинную ночную стражу и, наконец, тщится обвинить в преступных связях союзника эмира Тимура, представляющего в Ширване его волю. Вместо того, чтобы благоразумно ждать, когда ширваншах Ибрагим задержит и отправит, как обещал, Фазлуллаха, он предпринял этот дурацкий поход, а в конце его, вместо того чтобы объясниться с шахом и попросить его содействия, последовал за этим выжившим из ума стариком, который ко всему еще обвиняется и в пособничестве еретикам.

Глядя в зияющий пустой тайник, он всем своим нутром ощущал, что вместо хитрого и коварного Ибрагима судить в конце концов будут его, Мираншаха, и, не зная того, словно бы предчувствовал, что, не умея оправдаться, он будет повторять без конца: "Ибрагим – дьявол! Все наши беды исходят от него. А вы вместо него судите меня!"

Охваченный дичайшей головной болью, принц потребовал вина и тут же, в молельне, выпил его целый бурдюк. Воины, знавшие, что последует за вином, приволокли ему женщину, и Мираншах, накинувшись на нее, не видел и не слышал, как шейх Азам вбежал в молельню и с криком: "Пощади мое дитя! Не гаси мое солнце!" пал ему в ноги.

10

На правом берегу реки Алинджа, которая, растекаясь в верховьях, в зарослях тамариска, множеством ручейков, а пониже, снова слившись, с грохотом низвергалась с каменистого спуска, на вершине могучей скалы чернели, казалось, вросшие в нее башни непокоренной крепости, молчавшей под пристальным наблюдением воинов караульного войска в островерхих шлемах, железных кальчугах, на белых конях. В один из душных мглистых весенних вечеров в каменистом ущелье к востоку от осажденной крепости появился всадник на таком же белом коне, в лисьем треухе, прибитом весенним дождем, в простом сером чекмене, в каких ходили воины продовольственного войска, без брони и оружия... Придержав коня, он долго смотрел на крепость, потом повернул налево, к косогору, изрезанному множеством тропинок, – туда, где, рассыпавшись по всему склону, был стан тимуридов. Кто бы мог предположить, что это был властелин Мавераннахра и Хорезма, Ирана и Ирака, Азербайджана, Армении и Грузии – эмир Тимур?

Сардар Алтун, укрывшийся за прочными стенами крепости Алинджа, знал из донесений гонцов, что трехсоттысячная армия эмира Тимура, покинув Уч Килис и не сворачивая к Нахичевани, направилась в сторону Карабаха, и никак не ждал, что он повернет обратно. Воины же, несущие дозор на башнях и отвесах окрестных скал, соединенных тайными ходами с крепостью, привыкшие видеть белоконное караульное войско, день и ночь маячившее перед глазами, пропустили без внимания одинокого всадника на таком же белом коне.

Тимуриды же распознали из стана личный отряд багадуров и личное продовольственное войско повелителя, а вслед за этим, узнав и его самого, засуетились.

Тимур был так же слитен со своим конем, как бывает слитна скала с землей, из которой растет: в седле никто не видел следов его болезни и хромоту. Когда же нога его коснулась земли, она словно бы ушла из-под ног, и его громадное тело, потеряв точку опоры, покачнулось.

Военачальники, сеиды и дервиши-хабаргирды, сбежавшиеся, чтобы поклониться властелину, и прежде видывали, как трудно ему спускаться с коня на землю, но такого, чтобы эмир едва держался на ногах, пока не бывало. Очевидно, властелин едет издалека и в пути не отдыхал. Тысячники, стоявшие позади, ждали, что к властелину подойдут темники; те, в свою очередь, считали, что подойти и поддержать эмира Тимура надлежит его давнему соратнику эмиру Гыймазу, но и последний тоже не двинулся с места.

Старые соратники эмира Тимура, ведущие в походах авангардные полки, увенчанные победами, воинской славой и наградами, считались здесь, в стане под Алинджой, счастливцами. Победы же эмира Гыймаза в прежних походах и награды за них обошлись ему непомерно дорого, так как по назначении его правителем Нахичевани он осужден сидеть под этой проклятой крепостью и зимой, на леденящем, режущем ветру, и летом, в адский зной и духоту, не смея уйти и не умея овладеть ею. В первые годы осады принц Мираншах, объединив свое войско с войском эмира Гыймаза и достав из ножен меч, сам водил их на штурм крепости, но, оставляя всякий раз горы трупов и обугленные осадные лестницы под стенами крепости и потеряв надежду на взятие ее штурмом, они отступили на левый берег реки и окружили свой лагерь глубокими рвами. Тогда-то и начались атаки защитников крепости, которые, спускаясь неслышно по скалам, вдруг как с неба сваливались на караульное войско, а то, появившись с тыла, с противоположного склона горы и осыпав стан дождем стрел, исчезали, а то еще, скатившись ночью с Йлан-дага, упирающегося вершиной в звезды, разгоняли пасущиеся в долинах табуны тимуридов и, врезаясь небольшими группами, спиной к спине, в ряды тимуридов, подоспевших из стана для спасения табунов, бились с ними ожесточенно и долго. Эмир Гыймаз, знавший по опыту, что ночные схватки служат капканом для его воинов, и оберегающий осадную армию от бесполезных битв, стоя у шатра, до утра слушал дикое ржание копей и звон мечей об щиты, доносившийся из-под Илан-дага, а на рассвете, когда выжженные холмы и луга были усеяны черневшими трупами воинов и отсверкивающим оружием и броней, вынужденно посылал новые отряды для спасения табунов, и все начиналось сызнова.

И так тянулось день за днем и год за годом. По словам дервишей-хабаргиров, в Алипдже было столько же землекопов, сколько воинов. Искусные мастера, проработавшие всю жизнь в нахичеванских соляных копях, они прорыли за семь лет осады лабиринт подземных ходов и так хитро соединили ими оба склона горы, что совершенно невозможно было определить, откуда могут появиться защитники крепости и куда вновь исчезнут, ибо скалы тут обладали способностью раздвигаться, впуская в подземелье воина, и тотчас наглухо задвигаться. Поэтому в ночных сражениях гибли преимущественно тимуриды, и с наступлением, утра трупы их чернели на выжженной солнцем земле, а брошенные шлемы и оружие зловеще поблескивали на солнце. И этому не видно конца.

Несчастная, роковым образом затянувшаяся осада превратила некогда победоносного военачальника, эмира Гыймаза а затравленного, замученного своим бессилием неудачника; лицо его, пышущее когда-то переизбытком крови, было сейчас цвета желчи. И вот эта-то беспомощность, которую он так остро ощущал, и сковала его движения, не дав ему сделать шаг и поддержать пошатнувшегося повелителя.

Тимур, опершись о плечо одного из конюхов, обрел наконец равновесие и, поддавшись вперед левым плечом, пошел волоча правую ногу, по утоптанной дороге к шатру, который уже поставили ему на пологом склоне. По обе стороны дороги недвижно, как надгробные камни, встали тысячники-за спинами их были могилы погибших воинов. И как ни низко склонились они в поклоне перед повелителем, у них, как и у эмира Гыймаза, давно уже зрели недовольство и обида. Не зря же и были похоронены по обе стороны дороги павшие воины, а для того чтобы властелин, никогда прежде не бывавший под стенами Алинджи, увидел и ужаснулся жертвам, каких стоила семилетняя осада, и, может быть, нашел бы способ взять ее наконец, а если пет, то освободил бы своего верного соратника эмира Гыймаза с его войском, заменив их повой осадной армией.

Кто дал приказ хоронить воинов в могилах на территории стана, вместо того чтобы, как обычно, заваливать ими рвы и засыпать всех вместе землей? Кто повелел тысячникам встречать властелина на кладбище, усеянном могилами, его бойцов? Конечно же, никто. Это произошло стихийно, само собой. Как бы почтительно ни стояли эти люди, в них была толика бессильной обиды эмира Гыймаза и отчаяния Мираншаха, в одних больше, в других меньше, но во всех.

Обычно, когда в армию приходило известие о скором прибытии властелина, военачальники, выстроив войска, проверяли их, начиная от оружия и обмундирования и кончая кожаным мешочком на поясе, в котором хранилась иголка с ниткой. Здесь сейчас все шло навыворот. Военачальники не только не посчитали нужным вывести и построить войска для встречи, а держались так, как если бы единственной их целью было продемонстрировать эмиру результаты долголетней осады.

По эмир Тимур не посмотрел ни на могилы, ни на военачальников',, живыми надгробиями вставшими у их изголовий. Выставив свою рыжую с красноватым отливом бороду и широко раскрыв светлые, без блеска, немигающие глаза над орлиным носом, он, тяжело ступая, шел к своему шатру. Сильная хромота и осторожная, чтобы не оступиться, поступь не умаляли внушающего ужас величия. Особенный страх вызывали его глаза с их неподвижным, напряженным взглядом; казалось, они видят даже то, на что не смотрит, видят недовольство и обиду своих подданных и не прощают. И никому не приходило в голову, что повелитель сейчас всецело был сосредоточен на усилии не выдать нестерпимой боли в ноге и во всех суставах. Также одиноко, как ехал в ущелье, он одолел подъем без посторонней помощи и вошел в свой шатер. Слуги, завидев его, пали ниц. Едва он вошел в шатер, как военачальники и сеиды спустились вниз, и у шатра остались телохранители – багадуры из рода джагатаев.

Сгустились сумерки, наступила ночь, но властелин не звал к себе ни сеидов, ни военачальников, ожидавших у подножия холма.

Туман и дым от костров окутали спящий лагерь. Не спали только десятники, они ждали распоряжений сотников, которые в свою очередь ждали их от тысячников, а те – от темников.

Сегодня воинов осадной армии вместе с месячной получкой пожаловали еще и наградными в размере стоимости четырех коней, что составило дополнительно еще две месячные получки, и так как это шло вразрез с установлением, по которому они, проиграв сражение, не только лишались получки, но еще и штрафовались, бодрствующие десятники, собравшись по пять-десять человек вокруг костров и подбрасывая в огонь кизяк, обсуждали это событие. Сегодня они впервые за много месяцев вкусно и сытно поели, так как им выдали в изобилии пищу из личного обоза повелителя, и награда вместо наказания за позорные неудачи последних лег умиляла воинов и внушала им надежду, что теперь-то, с помощью своего щедрого и милосердного повелителя, они одержат долгожданную победу, ибо всюду, куда ступала нога их господина, было торжество победы. В подтверждение этой бесспорной мысли они вспоминали взятие Исфагана и других городов и крепостей, куда более неприступных, чем Алинджа.

В стане, широко раскинувшемся на пологих склонах невысоких гор, кроме пофыркивания стреноженных коней, тщетно пытавшихся вытянуть губами из вытоптанной земли травинку, да тихого говора десятников, не слышно было ни звука.

Молчание Белого шатра насторожило эмира Гыймаза и его темников.

После полуночи на вершине холма рядом с Белым шатром показался знакомый всем силуэт духовника повелителя шейха Береке, который от имени эмира Тимура пожелал всем покойной ночи.

И когда лагерь совершенно затих, в шатре появился свет. По мере того как разгорались светильники, шатер наполнялся изнутри светом, а снаружи становился похож на белую снежную вершину, на пике которой развевалось знамя с отчетливым изображением серебряного полумесяца. Вокруг шатра темнели неподвижные силуэты багадуров-телохранителей со щитами на боку и остроконечными пиками в руках.

Несмотря на то что повелитель никогда и ничем не выказывал своих мучительных болей, в лагере знали, что он нередко просыпается от них по ночам и не может заснуть уже до утра. И те, кто не спал в этот поздний час, подумали, когда засветился шатер, что у эмира Тимура бессонница.

Погасли последние костры, и стан погрузился во тьму. Никто, кроме караула, не видел, как в шатер вошли наследник Мираншах, переодетые багадуры-джагатаи, а вслед за ними вельможи, сеиды во главе с шейхом Береке и рабы.

В стане слышны были лишь удары щитов, которыми перестукивались меж собой воины-караульные, и этот перестук да цокот копыт, долетая до скалистых гор, отдавались негромким эхом. И снова наступала тишина. Ровный шум течения реки Алинджи в глубине ущелья усугублял тишину, и постепенно власть ночи одолела все звуки.

И вдруг тишину прорвал дикий, душераздерающий крик. Казалось, кто-то молит о пощаде перед смертью.

Обитатели лагеря, от военачальников до воинов, конюхов, слуг, рабов и сеидов с их семьями, за семь долгих лет осады, прожитых на земле, окруженной рвами, привыкли к самым неожиданным звукам в ночи, и крик, разнесшийся среди гор и скал и отдавшийся от них тысячеголосым эхом, словно тысяча человек завопили вдруг о пощаде, не разбудил никого в стане. Лишь эмир Гыймаз и его темники, прилегшие одетыми в своих шатрах, вскочили и бросились к Белому шатру, откуда донесся крик. Но ни военачальники, ни эмир Гыймаз не распознали в нем голоса наследника Мираншаха.

Свидетелем происшедшего в шатре повелителя, кроме постоянного его окружения – сановных сеидов, вельмож и багадуров-джагатаев, был еще один человек – дервиш. Никто не видел, когда он пришел в шатер, хотя росту он был двухаршинного, с руками невероятной длины и силы, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, огненно-рыжей остроконечной бородкой, орлиным носом и глазами без блеска. Никто не видел, что это был сам дервиш Асир, грозное имя которого не сходило с уст как в армии, так и среди населения Азербайджана и Ирана.

Он уже сидел у правой ноги повелителя, когда в пустом, просторном, рассчитанном на сто-сто пятьдесят человек шатре стали зажигать светильники.

Никто, кроме дервишей и багадуров-джагатаев, выполняющих особые задания, даже наследник трона, не знал его в лицо. Поэтому, войдя в шатер, принц Мираншах принял его за одного из множества дервишей посещающих эмира Тимура, и мельком удивился поразительному его сходству с отцом. Багадуры-джагатаи, расставшиеся со своим начальником в Шемахе, в резиденции шейха Азама, увидев его неожиданно здесь, обрадованно переглянулись.

Багадуров-джагатаев было сто одиннадцать человек: сотник, десять десятников и сто багадуров. Исполинского роста, раздавшиеся на сытных хлебах шейха Азама в ширину, когда они, войдя в шатер и скрестив руки на груди, поклонились, эмир Тимур ужаснулся их широченным спинам и массивным, неправдоподобно жирным затылкам с тонкими, вылезшими из-под треухов косицами. Несколько лет назад по совету своих эмиров он сам их отобрал и отправил служить в армию Мираншаха. Когда же по знаку дервиша Асира все сто одиннадцать багадуров обнажились по пояс и склонились, Тимур изменился в лице.