Текст книги "Судный день"

Автор книги: Иса Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

"Я не вступлю в гнездо ереси до тех пор, пока не очистится его отравленный воздух", – сказал он и, не считаясь с присутствием шаха, приказал воинам-тимуридам обезоружить

аскерхасов во главе с багадурами, согнать за крепостные ворота лжесадраддина-еретика и его двадцать пять гатибов с их семьями, разложить большие костры в тутовниках и предать

огню сначала жен и детей на глазах еретиков, потом их самих. Говорили, что шейх Азам, увидев, что черные мюриды, не торопясь с исполнением приказания, стали на глазах мужей раздевать их жен, очень удивился и обратился с возмущением: "Что вы делаете, дети мои?! Я сказал – предать огню! Не говорил же я вам – предать позору!" Слова его рассмешили

тимуридов, и, увидев, что они насилуют не только женщин, но и маленьких плачущих девочек, отнятых у матерей, он, сотрясаясь в ознобе, повернулся и пошел, спотыкаясь, и, упав где-то в пути, больше не поднялся.

Шах, наблюдая из окна второго этажа ханеги, как женщины, отпущенные тимуридами, собственными ногами идут в огонь, не обрадовался почему-то вести бесславной смерти ненавистного шейха Азама, а, схватившись за голову, вскричал: "Проклятье тебе, эмир Тимур!" – после чего в сопровождении гаджи Фиридуна немедленно отправился в темницу, где содержался Фазл, опустился перед ним на колени и просил за все содеянное прощения, и просил передать через гаджи Фиридуна всем мюридам его просьбу о прощении, и клялся, когда наступит срок и будет на то воля провидения, служить в едином царстве со столицей в Тебризе интересам хуруфитов и защищать их. Спустя недолго, после того как Высокоименитый с изъявлениями дружбы распростился с Фазлом, некто неопознанный бросился от дворцовых ворот в сторону ремесленных кварталов, крича вне себя: "Увели! Увели!"

Был ли это дервиш Гасан, находившийся в темнице при Фазле, или кто-то из обезоруженных аскерхасов или багадуров, но благодаря его отваге, хоть и был он тотчас схвачен, муэдзины всех двадцати четырех мечетей поднялись на минареты и обратились с мунаджатом, передали мюридам горестную весть.

А Фазла между тем вывели потайным ходом, ведущим из подземелья в диванхану, посадили там в железную клетку, и едва вынесли клетку с ним на Мраморную площадь, как черные мюриды, окружив ее, в минуту окрасили белоснежную хиргу Фазла в кровь. Эти люди, целый год жившие на дармовых хлебах шейха Азама, в резиденции которого было множество набитых доверху продовольственных колодцев, избалованные изысканными яствами, которые посылал им из своей кухни сам шах, и чудесным вином "рейхани", увидев труп своего благодетеля шейха Азама и поняв, что пришел конец вольготной; сытой жизни, готовы были сейчас выместить все на этом нечестивце, повинном во всех их бедах. Так они кричали, истыкая его тело сквозь прутья клетки ржавыми гвоздями до тех пор, пока джагатаи не вырвали у них из рук клетку, подняли ее на двухколесную одноконку и вывезли из города...

Именно в это время Фазл услышал вопли несчастного дервиша Гасана, который, видимо, сбежал из-под надзора гуламов, а вслед за воплями крики муэдзинов с минаретов.

Джагатаи остановили арбу с клеткой вблизи огромного костра, который со ста шагов..опалял .жаром лица, и воины наблюдательного отряда, которые, по-видимому ждали прибытия поверженного еретика, тотчас приступили к казни гатибов. Они по двое брали каждого гатиба за руки-ноги и, раскачав, бросали в самое пекло. Последним они бросили в огонь мовлану Таджэдднна. Претерпевшие тяготы семилетнего изгнания, ни разу не возроптавшие и достойно исполнявшие свой долг, они и мученическую смерть приняли, не смутившись духом. Мовлана Таджэддин, видевший муки и гибель всех, принял свою смерть со стойкостью Хакка.

Фазл смотрел, как верные его последователи, любимые ученики, обуглившись в огне, превращались в черный дым, который кругами уходил в небо. Приволокли сюда и дервиша Гасана, привязанного арканом к конскому хвосту, и, отвязав, швырнули его маленькое, тщедушное тело в огонь.

Фазл чувствовал, как тело его, тяжелея, оседает в узкой, как гроб, клетке, .но вопль, раздавшийся с минаретов, который уже конечно же донесся за стены города до мюридов, не давал ему забыться и держал в напряжении; перед ним вставало лицо наследницы духа, исполненное холодной решимости, в ушах звучали ее слова: "Раз ты решился, иди, сдавайся! Но знай, когда тебя повезут в Нахичевань, мы все последуем за тобой и, созвав мюридов с обоих берегов Аракса, спасем тебя наперекор тебе!" И Юсиф, в противоположность Фатьме, не настаивающий, а умоляющий и проливающий слезы: "Все мои ошибки произошли из моего желания спасти тебя, из любви к тебе, только из любви. Я вижу, протест мой напрасен. Иди, но знай, что когда тебя повезут под Алинджу, мы все последуем за тобой".

Они пребывали в слепой страсти, его дети, и, узнав, что срок настал, Фазл под предлогом взять лекарства послал лекаря дервиша Гасана за Дервишем Гаджи и когда тот явился, стараясь скрыть символами от пристального внимания стражей истинный смысл своих слов, настойчиво внушал Дервишу Гаджи передать старшей дочери и всем членам семьи, почитая слово отца своего, не забывать свершать намаз, чтобы было так, как повелевает покровитель обездоленных, бог свершитель судеб, иными словами, чтобы и наследница, и мюриды, не делали того, что противоречит воле Хакка. Дервиш Гаджи пожаловался в ответ, что старшая дочь противоборствует и не желает выходить замуж за человека, за которого ее прочит отец, давая понять, что Фатьма не отступилась от намерения следовать за. .ними привлекать к этому мюридов. Тогда Фазл, решив официально узаконить свои требования письменным документом, уединился в темнице и при свете масляной коптилки написал завещание и четырежды переписал его: для Фатьмы, для мовланы Таджэддина, для Сеида и для мюридов. Только первая строка "Во имя аллаха великого и милосердного..." была написана ради принятого порядка и не имела никакого отношения к смыслу завещания, и поэтому Фазл посреди текста написал: "Первую строку не стоит читать..." Все завещание посвящено было одной боли, одной заботе:

"Старшей дочери передайте салам (Салам – мир), в этом заключается завещание отца.

Средней и младшей передайте салам. Всем членам семьи передайте салам. Быть горю, не бросайте совершать намаз.

Ради аллаха! Ради аллаха,! Ради аллаха! Не допускайте ошибок в деле сохранности моих детей! Другими способами не действуйте! Себя, себя, себя только сберегите. В этом завещание отца".

Неизвестно, как на кого воздействовали эти короткие, похожие на удары встревоженного сердца фразы, в которых Фазл завещал мир, распространение учения и сохранение вечного духа Хакка в своих мюридах.

"Сеид Али должен быть рядом с моими детьми", – писал он в завещании, и сейчас, с трудом держась на подгибающихся ногах в клетке, думал: дошло ли до Насими оно, вернулся ли он?

Несмотря на его настойчивые просьбы и отчаянные усилия Высокоименитого и Дервиша Гаджи соблюсти тайну его вывоза из Шемахи, весть эта облетела край, и хотя он завещал всем своим почтенным мюридам салам – мир, нет никакого сомнения, что они уже седлают коней, чтобы броситься спасать его.

Клетку, в которой едва держался на ногах Фазл, накрепко прикрутили к арбе, щелкнул кнут – тысяча боевых верблюдов с всадниками наблюдательного отряда с оглушительным шумом стремительно понеслась вскачь. Фазл, глаза которого были полны видением адского костра, в пламени которого беззвучно погибли дорогие сердцу люди, с воплем дервиша Гасана в ушах, в смертельном предчувствии нового неизбежного погрома, не бросил последнего взгляда на дворец, в темнице которого он сидел, на минареты под звездным небом, на город, который в течение восьми лет питал светлые его надежды, на горы, где едва не на каждой вершине он разводил огонь и с высокого каменного минбара проповедовал слово истины, пил воду из каждого родника и изучал растительный мир; разбиваясь в кровь о прутья железной клетки на быстром и тряском пути, он отрешился от своего недужного тела и уходил духом во тьму, в пустоту; ни холодная вода, которой ему опрыскивали лицо на стоянке при слиянии Куры и Аракса, ни ватаги дервишей-тимуридов, окружившие арбу с клеткой и осыпавшие его проклятиями всю дорогу не могли вернуть его духа в тело: он оставался безучастен ко всему, что происходило вокруг него.

Стояла такая пора нахичеванского лета, когда днем земля пеклась в жару, скалы накалялись, как кузнечное горнило, а после захода солнца жар, словно отсеченный клинком, спадал, и зябкий холод вызывал озноб. Ни знакомые перепады жары и холода в отчем краю, ни запах полыни не могли заглушить в нем запаха гари, и он оставался в беспамятстве до тех пор, пока до него далеким эхом не донеслись крики "Анал-Хакк!" Эти крики, такие далекие и такие тревожно будоражущие вернули отлетевший было дух в страждущую клетку его тела, и, пытаясь придать силы своим ногам и выпрямиться, он беззвучно шептал себе: "Вставай, эй, Хакк, вставай!" Но тело его долгие годы чрезмерно угнеталось волей Хакка и теперь не слушалось. Фазл не в состоянии был даже поднять головы и не видел, как тысячеверблюдный отряд, выбравшись из безлюдного ущелья, молниеносно ворвался в стан тимуридов под Алинджой, и как собрались толпы мюридов, созванных с обоих берегов Аракса и заполонивших широкое холмистое поле от Илан-дага до подножья Алинджи. Среди них были и защитники крепости в броне, со щитами, мечами и пиками, и спустившиеся с гор ремесленники, вооруженные и безоружные, набравшие в полы своей хирги кучу камней, и если бы тысячеверблюдый отряд не так стремительно проскочил по мосткам через рвы в стан, то вокруг арбы с клеткой кровь потекла бы рекой.

Фазла выволокли из клетки, стащили на землю и поволокли по земле на вершину высокого холма на самом краю стана напротив крепости Алинджа; грубые, злобные руки швырнули его на каменистый гребень, и Фазл пролежал тут всю ночь, не ощущая– ничего, кроме предчувствия неотвратимого погрома, тисками сжимавшего ему сердце. В предрассветной полутьме послышался звон цепей, но Фазл, обычно сверхчуткий к звукам окружающей среды и умеющий распознавать их значение, не ощутил, как убийцы, замкнув цепи на его щиколотках, привязали его к хвосту коня. После краткого покоя, мгновенного сна, снизошедшего на него перед рассветом, он очнулся от холодного дуновения ветерка, коснувшегося его век, и, открыв глаза, ощутил великое счастье, ибо увидел пропавшего без вести еще на реке Куре мовлану Махмуда. Тайный дервиш – Ключ от дверей Дива – был жив-здоров, стоял невдалеке от него рядом с эмиром Гыймазом и военачальниками на гребне холма. Увидев, что Фазл открыл глаза, он подошел к нему.

– Уходи с верой, Устад! Див сам в плену у нас. Втайне от шейха Береке и его сеидов он послал наследнику Мираншаху указ: "Ни на кого из хуруфитов, кроме Фазлуллаха, руки не поднимать!" Наследник в растерянности, а все, кто окружает меня, приняли истину Хакка, – сказал он и в подтверждение своих слов показал на необычное оружие под кушаками эмира Гыймаза и военачальников деревянные, в две пяди длиною мечи.

Так Фазлу суждено было перед смертью еще раз испытать экстатический восторг победы своих идей; со слезами, закипавшими в глазах от счастливого волнения, он тихо, слабым голосом обратился к своему верному дервишу:

– Благодарю тебя, сын мой, благодарю. Прости, я было засомневался в тебе, смятение духа видел в тебе и думал, что ты сломился. Я вижу теперь, что ты, хоть, и порвал в ту ночь на берегу Куры решение о сдаче, но первый из всех осознал, что последний мой стан – у подножия Алинджи. Задолго до событий ты провидел, что мюриды поддадутся соблазну спасения, и избрал единственно правильный путь воздействия. Нет слов возблагодарить тебя за верность и плодотворность твоих трудов. Мою благодарность передай и Сеиду. Я знал, знал, что его дервишество к Диву ознаменуется чудом. Своей неукротимостью он пленит еще многих дивов. Но помните, всегда помните, что залогом ваших побед является постоянство и верность нашим идеалам внутри каравана, и если хоть в одном очаге Хакка поколеблется истина, Див вновь возродится, и вновь прольется кровь человеческая. Передай Сеиду мою благодарность и слова предостережения, чтобы не полагался всегда и во всем на свою мощь, а опирался на мощь мюридов, хранящих дух Хакка. Что же до конкретных поручений, то вот они, выслушай. Закончив дела в Руме, Сеид вместе с тобой отправится в сверхтайный очаг (Сверхтайный очаг в Самарканде, столице Тимура), дабы ты предпринял необходимые меры для освобождения наших несчастных угнанных пленников, а Сеид продолжал раскрывать тайны Хакка перед нужными людьми. Затем Сеиду следует заново обойти Багдад, Суру, Алеппо, Щам и все те места, в которых он уже был в своем двухгодичном дервишестве, и повсюду разъяснять истины Хакка и его программу, исключающую оружие и войны. Передай ему: пусть не забывает, что Див никогда не отступится от своего намерения покорить мир и, сколь ни изме нялось бы его нутро, страсть завоевателя в нем не затухнет. После победы над Тохтамышем Див непременно сразится с Ильдрымом Баязидом, а если хватит жизни, пойдет походом на Египет, Индию и Китай. Пусть дорогой Сеид помнит об этом и не очень задевает завоевательские страсти Дива, если вновь предстанет перед ним. Главная же и первая его забота – всюду и всегда разъяснять тайны Хакка...

По мере того, как Фазл говорил, дух его уравновешивался и креп, ибо не было большего счастья для Хакка, чем возможность досказать в конце жизни свое слово и видеть воочию победу символического меча в самой, может быть, длительной в истории войн осаде крепости Алинджа.

Но за рвами в рассеивающемся полумраке рассвета белели безмолвные толпы мюридов, и в безмолвии их было напряженное затишье перед боем. Поэтому, простившись с тайным дервишем, Фазл нечеловеческим усилием воли поднялся и выпрямился во весь свой рост и обратился к тем, кто стоял за рвами, набрав в полы камней.

– Слушайте, дети мои! – крикнул он, стараясь донести свой голос до них. Слушайте и знайте: то, что свершится здесь сегодня, свершится по воле Хакка вершителя судеб! Никто в это не замешан и никто в этом не повинен! Указы, повеления, темница и казнь – это все внешняя сторона дела, да не смутит она ваш дух! Ибо те, кто вчера считал себя моим врагом, сегодня носят священный знак Хакка – символический меч. А те, кто сегодня считает себя моим врагом, будут носить мой символ завтра! Сын человеческий способен познать истину, и поэтому я посвятил ему свою судьбу и отдаю за него жизнь. На протяжении тысячелетий совершенные отдавали себя в жертву во имя счастья каравана. Такова участь Хакка! Так будет до тех пор, пока человечество не сольется в единстве, дети мои!.. Настал срок уйти и мне. Хакк остается в вас, дети мои! Во имя вечного духа Хакка изгоните из нутра своего бунт против моей смерти и выкиньте камни из ваших пол. Выкиньте камни, дети мои! Выкиньте и никогда не берите в руки камня, ибо этот камень, который стал причиной самого страшного бедствия, сделал брата убийцей брата. И от того камня произошли и лук, и стрела, и погромы, и войны! Вы достигли высот духа – не опускайтесь же до зверя. Вы стали Хакками – не превращайтесь в невежд! Не губите нашу правду, дети мои! Вот мое последнее слово и завет мой!

Закончив свое обращение к безмолвным мюридам, Фазл обернулся к эмиру Гыймазу и решительно приказал: "Выполняй указ, сын мой! Делай свое дело..." Но не успел закончить, как услышал страстный вопль Насими, предвещавший неминуемую беду. Вздрогнув, он посмотрел за рвы и увидел своего любимца совсем близко, на холме по ту сторону, а справа и слева от него Фатьму и Юсифа.

Причитания Насими заполонили все пространство окрест.

Эй, мусульмане, взгляните, как солнце и блик расстаются,

Плачу внемлите, ведь горло и крик расстаются.

Стиснула горло разлука холодной рукою...

С солью слеза, с океаном родник расстается

Вот и причина, за что обречен на мученья,

С вечною мукой спасенье от мук расстается.

Все иссякает: терпенье и силы, он нас покидает,

Сами судите, как с вечностью миг расстается.

Фазл, наказывая Сеиду в своем завещании вернуться и быть с детьми, не сомневался, что только Насими способен удержать мюридов от безрассудства, и всю дорогу сюда, испытывая тревогу, и утром, услышав крики "Анал-Хакк", он как за спасение хватался за мысль о любимом ученике и преемнике, который умел возвыситься над преходящими заботами и внешним смыслом вещей и стойко стоять на позиции Хакка. И неожиданный вопль его: "Эй, верующие, помогите! Мощь моя, мое терпение иссякли!" – сразил Фазла, он упал навзничь на каменистый гребень, и последней мыслью его была, что Насими – носитель высшего духа – лишился и духа, и разума, подобно Фатьме и Юсифу.

Но все обстояло не так.

Со вчерашнего вечера, едва тысячеверблюдый отряд с клеткой, в которой сидел Фазл, ворвался в стан, как Юсиф и Фатьма в один голос потребовали у Насими объявить День Фазла и дать сигнал к началу битвы. Насими оставался безгласен и неподвижен как камень. Теперь же, когда цепи на ногах У стада, застили ему свет, и двое всадников, державших в руках концы цепей и ждущих знака, чтобы пуститься вскачь, да потемневшее от горя лицо мовланы Махмуда, красноречивее всяких слов говорившее, что казнь вот-вот свершится, Насими, сгорая от внутреннего огня, издал этот вопль, и в ответ на него с двух сторон кинулись Юсиф и Фатьма.

– Мы собрались сюда не для причитаний! – кричал Юсиф. – Объяви наш День! Прикажи начать битву!

– Объяви! – неузнаваемым хриплым голосом вопила Фатьма. – Сейчас же объяви День Фазла!

Нечеловеческий крик Фатьмы еще больше усилил огонь, снедавший изнутри Насими, и вопль его разнесся окрест и эхом отдался от скал:

Свету конец, Судный день, воскресение мертвых.

С нами сей муж Ханаана, что бога постиг, расстается.

Тот, кто поклялся отдать ради истины жизнь,

С ней в тот же миг, словно с долгом должник, расстается.

Плачь, Насими, изнывай и рыдай, и гадай,

С телом душа или с тайной тайник расстается.

И снова раздались истерические выкрики Юсифа и Фатьмы, обращенные теперь к народу, и в ответ послышался грохот чудовищного камнепада. Оглянувшись на этот шум, Насими увидел неслыханную в истории войн картину. С этой стороны рва на вражескую летел непрерывным градом камнепад, пробивающий легкие деревянные, обитые кожей окопные щиты, способные разве что оборонить от ударов пик н мечей; по мере того как разбивались щитовые прикрытия и сплющивались под градом камней шлемы воинов, они, оглушенные падали, внося хаос в строй, но снова поднимались, держа наготове пики и стараясь не отступать, потому что мюриды, бросившие последний камень, один за другим прыгали в ров и телами своими образовали живой мост, по которому в стан устремился яростный поток.

Насими увидел, как в мгновение ока образовалась армия, оружием которой был камень, а движущей страстью – победа. Неизвестно, победит ли она и спасет ли Устада, но очевидно, что внутри этих мюридов с обоих берегов Аракса правда Фазла умерла. Необратимость катастрофы настолько подавила его, лишила надежды и сил, что он не сразу сделал попытку остановить этот поток. Но, увидев, что из глубины стана к месту боя движутся свежие силы, он, напрягая до предела свой голос, крикнул:

– Эй, мюриды, остановитесь! Это светопреставление! Светопреставление! Светопреставление!

Фазл, приподнявшись, тоже пытался докричаться:

– Остановитесь, дети мои! Остановитесь! Это светопреставление! Светопреставление! -твердил он слабеющим голосом, до тех пор, пока некто в облике человеческом, спрыгнув с коня, не бросился к нему и не вонзил ему в грудь кинжал.

Фазл даже не посмотрел в лицо своему убийце. Мираншах же, ибо это был он, одержимый, долго смотрел, как вместе с рукояткой кинжала, отделанной перламутром, вздымается и опадает эта до странности впалая грудь; искал и не находил признаков боли на белобородом бледном лице и неверными шагами, как если бы он впервые в жизни убил человека, попятился и, забыв про коня, удалился в глубь стана.

А битва продолжалась. Мюриды в пылу боя не заметили, как убили Фазла. Одна лишь Фатьма, увидев, как Мираншах, отделившись от тысячного отряда, с которым он прибыл из Султании, поскакал на гребень холма, соскочил на землю и занес над Фазлом кинжал, вдруг беззвучно и медленно осела и распласталась на земле.

Юсиф, взглянув со странным безучастием на Фатьму, распластавшуюся на земле, и на Фазла, бездыханно лежащего па бугре, сказал Насими с иронией:

– Вот и плоды! Сбылась твоя мечта. Ты стал пророком. Трон и корона твои, эй, Сахиб-аз-3аман (Сахиб-аз-Заман – дословно: хозяин времени.)!

Потом он поднял с земли Фатьму, повел ее с собой по спуску к реке и, обернувшись еще раз, крикнул Насими:

– Не ищи нас!

Насими же не слышал и не видел ничего, кроме рвущегося изнутри стона и бездыханного Устада с белеющей рукояткой кинжала в груди, и когда двое всадников с обмотанными вокруг пояса концами цепей, привязанных к ногам Фазла, поскакали, волоча тело его вниз по холму в русло реки, а оттуда вверх по ущелью, стон этот вырвался рыданием.

...Едва поднялось солнце, армия по знаку эмира Гыймаза отошла к шатрам.

Мюриды, связав концами свои кушаки, стали вытаскивать из рва своих мертвых и живых сотоварищей. Насими же шел по следу, собирая растерзанные останки своего Устада. Мюриды, похоронив своих погибших собратьев и разместив раненых в деревне Ханегях, отправились вслед Насими.

Когда наследнику Мираншаху сообщили, что по левому берегу реки Алинджа движется торжественная похоронная процессия, он заметался в неистовстве:

– Кто позволил?! Как осмелились?! Указом шейха Береке тело еретика должно быть рассеяно по земле, дабы могила его не превратилась в место паломничества!

Связанный по рукам странным приказом отца не поднимать руки ни на кого из хуруфитов, кроме Фазлуллаха, Мираншах всполошился, не зная, что предпринять, но змир Гыймаз, предупреждая очередной приступ нерассуждающего бешенства, поспешил вскочить на коня.

– Я сам разузнаю! – сказал он. – Не думаю, чтоб хоронили Фазлуллаха.

Подъехав к белоснежной толпе, окружившей могилу на, левом берегу реки Алинджа на солнечном склоне деревни Ханегях, эмир Гыймаз спросил:

– Кого хороните? И услышал в ответ:

– Шейха Хорасана (Xорасан – лучезарный, с востока рассеивающий тьму.)

Услышав это имя, эмир, причастный к деяниям Тайного мюрида и его Устада, тотчас спешился и, сжав рукоятку символического деревянного меча – память шейха, – ушедшего и в последний свой путь под тайным именем, в глубоком трауре склонил голову.

На холме, где когда-то шейх Хорасан впервые прочитал проповедь объемлющую великую программу единения человечества, зажгли одинокий символический факел. Тело опустили, как и собирали по ущельям Алинджи, в глубочайшем молчании, и до полуночи белый поток двигался вокруг могилы, и каждый бросал горсть земли, засыпая не только останки Фазла, но и собственные надежды и чаяния, погребая великого мученика-правдоборца, сотворенного вселенной и принадлежащего всему человечеству.

Прошло оашшадцать лет. В тысяча триста девяносто пятом году Тимур победил в битве при Астрахане Тохтамыша, который вскоре, разбитый и разоренный, исчез в степях, как раненый волк, а в тысяча четыреста втором году победил и пленил Ильдрыма Баязида под Анкарой. Летописец сообщает, что, возвращаясь с победой из Рума, Тимур вез в железной клетке на арбе Баязида и, приближаясь время от времени верхом к нему, плевал в лицо сквозь прутья клетки и всякий раз швырял ему вести одна злее другой. "Твой наследник Сулейман сбежал, бросив тебя в окружении", – бросал он ему в лицо с плевком. "Род твой опозорен навеки, и царство твое развалилось!" – говорил он ему в гневе. Баязид же, которого ему так хотелось сломить окончательно, и в клетке глядел на него ястребиным взглядом единственного здорового глаза, прикрывая слепой свой глаз краем чалмы.

И Шами, и другие летописцы объясняли безудержную ярость одного завоевателя, па другого гордыней мирового господства, а также тем, что в битве под Анкарой Баязид сражался отчаянно и Тимур понес большие потери. Летописцы, не скупясь па подробности, рассказали, как в той битве был смертельно ранен один из любимейших внуков Тимура и как скончался он по прибытии в Самарканд. Об истинной же причине этой ненависти к уже поверженному врагу летописцы не пишут ни слова, и потаенный смысл последних лет жизни Тимура остается покрытым тьмой.

После того же, как на языки мира были переведены записки кастильского посланника де Клавихо, которого послали из Кастилии в далекий Мавераннахр изучить и описать все, что известно об эмире Самарканда, среди историков и исследователей получат распространение такие мнения, как: "Европейцы не считают Тамерлана мусульманским правителем", "Религия была для Тамерлана лишь средством достижения власти". Когда "Уложение" Тимура было переведено на европейские языки, историки поразились контрастам справедливых и мудрых законов, диктованных эмиром Самаркандским до последних дней своей жизни, и живой памятью о страшных погромах, о башнях из отрубленных голов, о людях, замурованных в крепостные стены. Интерес к эмиру Самаркандскому вспыхнул с новой сплои, н все вновь обратились к запискам кастильского посланника де Клавихо, но мало кто обратил внимание на несколько, фраз о том, что в самаркандских мавзолеях, построенных Тимуром, и на знамени его он вместо полумесяца пророка Магомета увидел герб "Три круга", а в окрестностях Самарканда встречал одетых в белые одежды христиан, свершающих обряд с огнем. Одетые в белые одежды люди, бреющие себе лица с помощью горячей головешки, были мюриды Фазла, а "Три круга" – их символом Земли, Солнца, Луны,

Чужеземный посланник не разобрался в том, что видел собственными глазами, и не понял, что Тимур, сохранив ислам как официальную религию и подавив волю своих сановных сеидов, обязал их признать наряду с лояльными суфиями и хуруфитов в своей державе и принял их символ вселенной – Землю, Солнце, Луну "Три круга", замеченных де Клавихо.

Спустя несколько лет после казни Фазла ни для кого в царстве Тимура не было тайной, что "подле змира Тимура сидит хуруфит", когда же стали говорить, что трон змира во дворце Полистан в Самарканде стоит на синем камне и что даже воспитание своих младших внуков Тимур доверил окаянным еретикам азербайджанцам, Кыбла которых – синий камень Мусы, и что все поборники "лаилахаиллаллаха" в ожидании коренных перемен в правлении Тимура, который склоняется к принятию "анал-хакка", погружены в глубокий траур. Такой же синий камень, какой лежал под тропом повелителя, позже привез из Монголии внук его Улугбек, будучи правителем Самарканда, и, как известно, посвятил свою жизнь изучению тайн вселенной.

Но неожиданно все круто изменилось.

В индийском походе в тысяча триста девяносто девятом году эмиру Тимуру донесли, что в запасных наступательных полках объявилось множество смутьянов, подбивающих воинов на восстание. Тимур, охваченный страхом, не раздумывая, приказал предать всех мечу, и когда сосчитали число убитых, их оказалось сто тысяч, но кто они были и откуда явились, осталось нераспознанной тайной, ибо на лицо они были схожи кто с тюрками, кто с персами, кто с индусами, иных же отличительных примет не имели. Тимура одолевало страшное сомнение: не были ли эти дервиши, не убоявшиеся идти в его армию, теми свободными от страха мюридами Фазлуллаха? И если так, то выходит, что хуруфиты обманули его и единственное истинное оружие – символический меч, и правда Хакка, и царство Хакка на земле – ложь?! И свободные от страха хуруфиты вовсе не отреклись от мысли о восстании? Расположившись во всех мечетях, у тронов его сыновей и всех правителей его обширного царства, они решили дотянуться до армии?!

Ни в Индии, когда он предал мечу всех смутьянов, ни позже, вернувшись В.Самарканд, эмир Тимур не поделился ни с кем мучившими его сомнениями. Он очень верил мовлане Махмуду, сидящему обычно подле него на уголке синего камня, нового основания его трона, и знал, что тот с помощью своих поверенных во всех очагах Хакка объединяет ремесленное сословие Мавераннахра на основе учения Фазла и поддерживает связь с дервишами Фазла в Азербайджане, Руме, Иране и Ираке. Кроме того, если и имелись неподвластные мовлане Махмуду хуруфиты-батиниты, поставившие себе целью восстание, то было опасно открыто предпринимать какие-то меры против них, ибо это вызвало бы их сближение с Кара Юсифом Каракоюнлу и султаном Ахмедом Джелаири, чего он весьма остерегался. Поэтому эмир Тимур отправил письмо Ильдрыму Баязиду с требованием разыскать Кара Юсифа Каракоюнлу и султана Ахмеда Джелаири, укрывавшихся на территории Рума, и, арестовав, отправить их под стражей в Самарканд. Если Ильдрым Баязид выполнит требование, говорилось в письме, то Тимур, в свою очередь, дает обещание никогда не нападать на Рум, как, впрочем, поступал и доныне.

Вместо ответа на письмо Тимур ежедневно получал донесения гонцов, одно другого тревожнее, с границ Рума и Армении, из Багдада, куда к султану Фараджу был отправлен Ми-раншах, лишенный своего улуса. Ремесленное сословие Ирака подняло восстание под предводительством Кара Юсифа Каракоюнлу и султана Ахмеда Джелаири и вступило в переговоры с султаном Фараджем; из крепостей вдоль границы Рума, даже из Ерзингана тимуридов прогнали с криками "Анал-Хакк!" Баязид, объездив подвластные Руму соседние христианские земли, заключал договора с их правителями и полководцами; ходят слухи, что всеми этими делами руководит чья-то тайная десница, и Мираншах просил передать отцу, который лишил его наследства и всех прав и держался хуруфитов, что по мнению "почтенных суфиев Багдада та тайная десница есть рука Хакка". Этими колючими и двусмысленными словами несостоявшийся наследник мстил отцу.

Первой жертвой разворачивающихся событий стал мовлана Махмуд. В тот же день, как прибыл гонец от Мираншаха, шейх Берске арестовал его и вскоре казнил. Повсюду вокруг Самарканда мюриды шейха Береке по его приказу с криками и воплями проклятья хватали хуруфитов и ремесленников, лытающихся вступиться за жертв, и рубили их без суда и допроса, сбрасывали с минаретов, с крыш домов, топтали и пинали насмерть,

А Тимур уже был на пути в Багдад. Он знал, что Насими, побыв долгое время в Руме, объездил все хуруфитские очаги меж Самаркандом, Багдадом, Алеппо и Шамом и вновь вернулся в Рум, но не верил, что война подготавливается "рукой Хакка". Мовлана Махмуд поведал ему, что халифы Фазла, среди которых был и румский халиф, известный поэт Абуль-гасан Алиюл Ала, выслушав проповедь Насими в Гыршахре близ Анкары, стойко стоят на позициях Хакка, и, значит, та рука-не рука Насими. Но, может быть, это рука гаджи Байрама Вели, главы анкарских суфиев? А так как гаджи Байрам – духовный отец всей румской армии, то не значит ли, что его рукой управляет рука Ильдрыма Баязида? Но почему же тогда почтенные суфии Багдада считают, что это – "рука Хакка"? И если Насими со всеми халифами стойко стоит на позиции Хакка, то кто же заслал в армию в Индийском походе сто тысяч бесстрашных дервишей и дал знак союзникам Фазла и ремесленникам Ирака восстать? И если даже в Ерзингане армяне кричали "Анал-Хакк", то кто мог свершить чудо обращения христиан в хуруфизм, как не Насими?!..